Дождило. Рыжие, пожухлые листья неспешно плыли по темной воде, вдоль берегов закручиваясь водоворотами и собираясь в слипшиеся кучи у разлапистых коряг. Дорога шла вдоль обрывистого здесь берега — торная дорога от Подебрад к Кутна-Горе. Ливнями дорогу размыло, колея заполнилась бледно-коричневой жижей, и всякому путешествующему теперь грозила опасность оставить ботинок, тележное колесо или лошадиную подкову в глинистой топи. Потому пеший, наделенный большей свободой в выборе пути, предпочитал идти по обочине.

В день сентября седьмой таким прохожим оказался сгорбленный человек в коричневой рясе, промокшей и обвисшей от дождя. Странно было видеть монаха на землях Богемии: еще при гетманстве Яна Жижки большая часть здешних монастырей была разрушена, земли их — конфискованы, а сами монахи — кто изгнан, а кто и казнен. Впрочем, давно уже не было на свете гетмана Жижки и даже сторонники его, назвавшиеся в знак скорби «сиротами» уже пять лет как разгромлены были Пражским Связом в битве у Липан. На том поле сложил голову Прокоп Большой, преемник Жижки, а с ним погиб и Табор, яростный и неукротимый, чьими цепами и боевыми возами остановлены и разбиты были пять крестовых походов. И хоть утраквистов-чашников открыто еще не именовали еретиками, медленно и осторожно Святая Католическая Церковь возвращалась в гуситские Богемию и Моравию.

Послышался конский храп, скрип колеса. Монах остановился, обернулся, глянув из-под капюшона на дорогу. Сквозь пелену дождя проступил крытый возок, запряженный парой гнедых. На козлах, завернувшись в плащ, сидел возница, а рядом с ним, опершись на клевец — похожий на мокрого сыча кнехт в шапели и стеганке. Вода ручейками стекала с шапели на кнехтовы плечи, а из-под железных полей недобро сверкал единственный глаз, коим страж сверлил застывшего на обочине монаха.

Рядом с возком ехал всадник. Меч на поясе, тускло поблескивающие под плащом латы — узнать в нем рыцаря было нетрудно. Не иначе возглавлял охрану возка — а значит, в том возке ехал не последний человек. Позади возка монах разглядел телегу победнее и нескольких пеших.

В возке, стараясь мягкостью подушек перебороть немилосердную дорожную тряску, ехал епископ Йошт из Милетинка. Епископ для сана своего был довольно молод — ему только исполнилось тридцать. Впрочем, происходя из влиятельного северно-богемского рода, он успел уже поднатореть в вопросах власти. В Кутну-Гору, давний оплот лоялистов-католиков, он направлялся для переговоров с ландфилдом о возврате церковного имущества, отнятого гуситами. Надежда на успех переговоров была слабая — конфискованные земли отошли местному дворянству, и расставаться с обретенным едва ли кто захотел бы. Йошт пребывал в хмурой задумчивости и в беседе, затеянной попутчиками, почти не участвовал.

Напротив него, рядом с мальчиком-служкой, сидела Зденка из Вжесовиц, девушка молодая и даже симпатичная, если не считать крупноватого носа, водянисто-голубоватых глаз и белесых, в цвет волос, бровей. Отец ее, некий пан Богухвал из Вжесовиц, упросил епископа взять дочь в попутчицы. По его словам, ехала она в гости к тетке в Кутна-Гору. «Зденка — девица на выданье, — добавил он, — но скудное приданое и не слишком знатный род замужеству не способствуют. Может, у тетки будет ей удача повстречать жениха».

Рыцарь, ехавший у возка, вопреки догадке монаха, охрану епископа не возглавлял. Со своим оруженосцем он ехал из Колина, присоединившись к епископскому кортежу не более получаса назад. Теперь, заметив впереди монаха, он опустил забрало клапвизора и положил руку на эфес меча.

— Что там? — насторожился преподобный Йошт.

Рыцарь повел плечами. Эпольеры под плащом коротко лязгнули.

— Монах на обочине стоит, — глухо прозвучал искаженный остроносым забралом голос.

Епископ поспешно извлек из-под подушек кожаный нагрудник.

— Помоги мне! — приказал он служке. Мальчик, неумело хватаясь за доспех, кое-как натянул его на впалую епископскую грудь, завозился с ремешками.

Возок приостановился.

— Ты кто такой? — сурово спросил кнехт с козел, поудобнее перехватывая клевец.

— Смиренный монах, — донесся из-под капюшона слабый, осипший голос. — Иду в Немецкий Брод.

— Монах? — спросил рыцарь с явным недоверием. — И какого ордена?

Мокрый капюшон обернулся к рыцарю, но взгляда на него монах поднять не посмел.

— Уже десять лет как орден мой волею гетмана Жижки разогнан. Ныне я — одинокий пустынник, благости ищущий в отшельничестве и аскезе.

— Еще один мученик за веру, — со вздохом произнес епископ. — Сколько таких бродит здешними дорогами?.. Трогай! — Он стукнул кулаком в крышу возка.

Кучер натянул вожжи, причмокнул, и гнедые, тряхнув гривами, тронулись.

— Пан рыцарь, — произнес монах, когда всадник поравнялся с ним. — Дозвольте идти за вашим кортежем? Время нынче неспокойное…

— Не у меня спрашивай, — повел плечом рыцарь, забрала до сих пор не поднявший.

— Пусть едет, — бросил епископ, — не сочти за труд, пан Маркольт, крикни, чтоб монаху место на повозке освободили. До Немецкого Брода ему не один день еще дорогу шагами мерять.

Рыцарь приказ Йошта передал, хоть, будь на то его воля, этого монаха погнал бы в три шеи. Странный он был, монах этот. А время и правда неспокойное — поди знай, кто под рясой прячется? Кому сейчас верить? Как разбили таборитов, стал королем Зигимонт, император германский, — да через полгода помер. Был за ним Альбрехт Австрийский — и того костлявая прибрала. Сынок его малолетний, Ладислав, родился, когда отец уже в земле лежал, — вот сейчас и воюют ландфилды, земельные союзы чешских дворян, за право регентства. Паны из Подебрад с панами из Рожмберга, да еще другие, рангом поменьше. Кому из них не глянется епископ Йошт из Милетинка, кому дорогу перейдет?

Сквозь щели клапвизора берег Лабе казался еще более сумрачным и унылым, но снимать его Маркольт Погробек не спешил. Впереди лес подходил к самому берегу, густой и темный ельник, такой, что и на десять шагов вперед не проглядеть. Самое место для засады.

— Пан рыцарь, — подала голос приумолкшая было Зденка, — мне все не дает покоя ваше прозвище… Как вы получили его? Неужто, как государь наш Ладислав Постум, родившись после смерти отца?

— Почти так, паненка, — неохотно ответил рыцарь. — Только не люблю я про то говорить.

Зденка издала некий звук, который должен был означать недовольство. С того самого момента, как Маркольт присоединился к кортежу епископа, она всячески старалась показать рыцарю свой к нему интерес, чего Маркольт, конечно, не мог не заметить. Интерес этот был ему даже приятен, но сейчас вести досужие беседы ему не хотелось, тем более — о происхождении своего прозвища. В чем-то Зденка была права: чешское «Погробек», как и латинское «Postum», означало «Посмертный», только вот происхождение прозвищ младого и в силу возраста не коронованного еще Ладислава и рыцаря Маркольта из Высоке было разное.

Лес поглотил путников, обступив со всех сторон. Дорога здесь удалялась от берега, петляя среди невысоких, поросших ельником холмов. Только изредка по просветам справа можно было угадать русло Лабе, да, подняв голову, увидеть сквозь острые вершины серое, неприветливое небо.

Епископа сопровождало десятеро кнехтов и восемь монахов-прислужников. Не самый внушительный отряд, но, если добавить Маркольта с оруженосцем, да пожилого, но крепкого еще слугу Зденки из Вжесовиц, выходило не так уж и плохо.

— Гинек! — позвал рыцарь оруженосца. — Гинек, бездельник проклятый, тащи сюда щит!

Позади послышалась возня и приглушенное ворчание. За последнее Маркольт вознамерился отвесить нерадивому помощнику подзатыльник. Для науки. Приказ, касающийся боя, должен исполняться немедленно и беспрекословно.

Тем временем монах, присевший на край повозки с епископским скарбом, кажется, придремал. Он сидел не шевелясь, согнув спину и низко опустив скрытую капюшоном голову, только слегка покачиваясь в такт движениям повозки.

— Как звать-то тебя, брате? — слегка толкнув его в бок, спросил Йира Усатый, слуга молодой паненки. Йира и вправду обладал внушительными рудыми усами, космато торчавшими в стороны, а еще — шрамом через всю щеку, неумело зашитым и плохо сросшимся, так что лицо его было перекошено и страшно, как смертный грех.

— Брат Якубек из Тахова, — ответил монах.

— Из самого Тахова? — удивился Йира. — Далече тебя занесло!

— Родные места я покинул еще до пострига, — сказал монах. — Уже и не помню, как выглядят.

Старый слуга задумчиво пригладил усы, собрал ладонью с лица дождевые капли.

— Вот ведь непогода, — сказал, поглядев на серое, беспросветное небо. — Все лето, почитай, дождит. Какая ж осень будет? А ты, брат Якубек из Тахова, вернулся б лучше домой. Там, под сенью Локетского замка, поспокойней, чем здесь, будет.

— Я от мира отрекся, — сказал Якубек. — Мне теперь всякое место — родное.

— Где на словах всякое, там на деле — никакое, — рассудительно заметил Йира, и тут же на всякий случай перекрестился. — Прости, Господи.

Про себя же он подумал, что раньше не встречал монаха, представлявшегося мирским именем.

Дорога сделала очередной поворот, огибая склон холма, густо оплетенный корнями старых елей. Поваленный ствол Маркольд заметил слишком поздно — когда оставалось до него не больше десятка шагов. Тут же пронесся сквозь дождевую пелену долгий пронзительный свист, а за ним — глухие щелчки самострелов. Влажно застучали болты, впиваясь в глинистую землю, еловые стволы и людскую плоть. Кто-то взвыл хрипло, пал на колени, остальные забряцали оружием, бранясь и толкаясь.

— Слева! — заорал одноглазый кнехт на козлах, и болт, ударив в плечо, сбил его на землю. На четвереньках, зажимая рану в плече, он пополз под возок.

— Бей! Бей! Гыр на них!!! — полетело с вершины холма. Там, продираясь сквозь еловые лапы, проступили фигуры с цепами и гизармами. Тоненько скулил один из слуг, держась за торчавший из ляжки болт. Йира подскочил к епископскому кнехту, которому стрела вошла в глаз, пригвоздив к повозке, вырвал из застывших рук топорик.

— Гыр на них!!! — разбойники наскочили на кортеж, разя всех без разбора. Под ударом цепа разлетелась голова монаха, тщетно сложившего в молитвенном жесте руки. Один из нападавших рубанул гизармой бабки Маркольтова коня. Животное встало на дыбы, молотя в воздухе кровоточащими культями, на одной из которых болтался на лоскуте кожи обрубок. Рыцарь успел спрыгнуть, с тяжелым лязгом приземлившись на сплетенные корни. Прокатившись, вслепую махнул мечом, тут же получил увесистый удар цепом по спине. Кираса промялась, ребра пронзила острая боль. Маркольт бросился в сторону, откуда пришел удар — как раз вовремя, чтобы уйти от второго, — резким выпадом вогнав клинок в податливую плоть цеповника. Вокруг ревела схватка — хрипло бранились кнехты, визжали женщины, трубно взывали к разуму старики-монахи, выли раненые. Нападавшие перли валом, с двух сторон, было их явно больше. Совсем рядом пешим бился Гинек, неумело прикрываясь тяжелым щитом Маркольта, с которым в руках его и застало нападение.

— Спасайся! — пронесся над дорогой чей-то крик, и трое кнехтов из епископской охраны побежали назад по дороге. Там, шагах в десяти, их встретили старый всадник в латах и с ним тройка охраны. Оглушительно грохнула гаковница, подняв облако порохового дыма, и один из бежавших упал на землю. В груди его зияла дыра с кулак размером. В буро-красном месиве жутко белели обломки ребер. Еще один сшибся с охраной, отчаянно размахивая топориком, третий же проскользнул — он был уже рядом со стариком рыцарем, сидевшим необычайно прямо и недвижно. Рыцарь даже головы к беглецу не повернул — но когда тот оказался рядом, поднялся вдруг в стременах и резким взмахом обрушил шестопер на голову несчастного. Удар пришелся в загривок, под шапель, переломив хребет и бросив беглеца навзничь. Кажется, тот умер еще не коснувшись земли.

Маркольт пробился к возку, встав к нему спиной. Сюда же добрался Гинек, уже раненный уколом гизармы в ногу. Из возка доносились испуганные всхлипывания пани Зденки, сбивчивое бормотание епископа. Один из нападавших, кряжистый, косоротый детина, попытался подрубить рыцарю ноги, но не оценил длины Маркольтова миланской работы бастарда. Клинок острием рассек детине шею, пустив раной кровавые пузыри. Гизарма древком ударила рыцаря по ноге, едва не сбив.

Епископских же кнехтов к тому времени всех одолели. Кто-то лежал порубленный, кто-то еще шевелился, но все без разбору густо покрыты были кровью, чужой и собственной. Слуг и монахов мало осталось — почти всех убили на месте. Остался только Якуб, получивший цепом по ребрам и теперь сидевший в грязи, прислонившись к тележному колесу, да еще Йира, которому вражий топорик почти начисто отсек правую кисть. Нападавшие кругом собрались у возка, поднесли арбалеты. Неторопливо и справно заряжал гаковницу стрелок. Подъехал и старый рыцарь. Точней, его коня под уздцы подвел к возку один из охранников.

Теперь, вблизи, Маркольт смог лучше разглядеть старика — и понять, отчего так странно тот вел себя. Голову, поверх долгой гривы седых, нечесаных волос перехватывала широкая повязка, закрывавшая оба глаза. Под повязкой было широкое, скуластое лицо с глубокими морщинами, седые вислые усы и разделенный кривым шрамом широкий подбородок. Маркольт узнал старого рыцаря, хоть тот герба на латах и щите не носил.

— Сложите оружие! — зычно произнес старик. — Иначе перебьем всех!

Гинек вопросительно глянул на Маркольта. Тот кивнул и опустил меч.

— На каких условиях ты принимаешь мою сдачу, пан Викторин Божек из Подебрад? — спросил он.

Старый пан кивнул, скорее своим мыслям, чем собеседнику:

— Имя мое ты знаешь. И я твое, пан Маркольт из Высоке. Хоть я и не вижу тебя, я узнаю твой голос. На каких условиях, спрашиваешь ты меня? Никаких условий. Вы в моей власти. Захочу — отпущу. Захочу — вздерну. На сухом дереве, как Иуду.

— Разве так положено обращаться с благородными панами, в плен попавшими? — спросил Маркольт. В епископском возке Йошт испуганно заерзал. Викторин Божек! Этого имени молодой священнослужитель услышать никак не ожидал. Все ведь знали, что три года тому, как взяли Сион, старика Викторина, как и всех защитников, по приказу короля Зигмонта казнили…

— А разве не так католический прихвостень Гинек Пташек и мадьярский пес Михала Оржег обошлись с Яном Рогачем из Дубы? — подтверждая страхи епископа, спросил слепец. — Его повесили, как последнего разбойника! Так не говори мне о благородстве, пан Маркольт! Сложите оружие, и я решу вашу судьбу. Иначе — оставлю тут непогребенных, на поживу воронам!

Немногих выживших люди Викторина Божека заставили грузить трупы на телегу. То были Гинек, епископский служка Ян и Якуб из Тахова. Йире Усатому руку перетянули жгутом и замотали оторванным от мертвой служанки подолом. Одноглазому кнехту болт пробил правое плечо и раздробил кость. Успев заползти под епископский возок, схватку он пережил, хоть раной его никто не занялся. Сам, помогая зубами, замотал плечо и теперь сидел у телеги бледный до зелени.

Оттащив с дороги поваленную ель, караван уехал, оставив после себя истоптанную дорожную грязь да темно-красные пятна, быстро размываемые дождем. Только случайно забытый болт, мелкая щепа да какие-то тряпки могли навести на мысль о случившейся здесь трагедии.

Маркольта, взяв с него слово не сопротивляться, старик связывать не стал, как и епископа с пани Зденкой. А вот слуг, и Гинека вместе с ними, повязали и посадили на повозку, прямо на сложенные горой трупы. Кровавый ручеек стекал через днище, оставляя на дороге заметный след. Впрочем, не минет и часа, как дождь скроет его.

— Что они сделают с нами, пан Маркольт? — спросила заплаканная Зденка. От страха она сделалась совсем бледной — даже голубые глаза ее словно бы побелели, почти растворившись в белках. Только черные зерна зрачков тревожно бегали туда-сюда.

Рыцарь пожал плечами. Вмятая на спине кираса неприятно давила, при каждом вздохе бок отзывался болью. Должно быть, проклятый цеп сломал пару ребер.

— Вы не слышали? — дрогнувшим голосом произнес Йошт. — Это Викторин Божек из Подебрад, один из сподвижников Яна Рогача из Дубы! А с ним — это не разбойники… Это — сироты! Hoc est orphanus! Воистину, они мертвецы, из могил восставшие!

— Ваше Преосвященство, прошу вас, — морщась от боли, произнес Маркольт. — Не мертвых надо бояться, а живых. А эти — очень даже живы. Я, как и вы, слышал, что при взятии замка Сион пана Божека казнили. Но я привык доверять своим глазам, а не чужим языкам, и сам казни не видел.

— Бежал? — с сомнением спросил епископ. — Нет, не может быть. Как это утаили?

Рыцарь снова пожал плечами. Сломанные ребра не располагали к пространным беседам. Одно он знал точно: если уж попали они в руки таборитов-сирот — дела их плохи. И во времена своих побед те не отличались милосердием, а уж в горечи поражения…

Отряд свернул с большой дороги на малую. Темный, зловещий ельник сменился здесь прозрачным сосняком, меж мачтовых стволов которого слезой дрожал от дождевой влаги воздух. Дорога забирала вверх по большому пологому склону, вскоре перевалив через плоскую, как стол, вершину. И тогда впереди, окруженный высокими соснами, открылся монастырь. Точнее, монастырем он был раньше. Теперь закопченным остовом вздымалась над лесом громада Aedificium, главного храмового строения, острым когтем торчал рядом обгоревший шпиль, а монастырские стены зияли проломами. В это запустелое, пропахшее смертью место и вел свой отряд слепой рыцарь Викторин Божек.

Возок, окруженный со всех сторон таборитами, въехал на монастырское подворье. Стая ворон, потревоженная людьми, с оглушительным карканьем поднялась на стены и остатки крыш, а самых нерасторопных табориты подогнали меткими бросками камней.

— Господи милосердный, — прошептала пани Зденка, застывающим от страха взглядом окидывая подворье. Епископ Йошт перекрестился и зашептал молитву.

Монастырь ранее, по всей видимости, принадлежал бенедиктинцам, а разорен и оставлен был не менее пятнадцати лет назад. Теперь подворье заполнено было сломанной, полусгнившей мебелью, испорченной утварью, старыми телегами и прочим хламом, сквозь который уже успела пробиться трава и молодые деревца. Несколько лысых черных пятен указывали, где пылали раньше жаркие костры, разведенные отнюдь не для тепла. Множество подсобных построек, стоявших вдоль монастырских стен, представляли собою не более чем обвалившиеся черные остовы. Только эдефициум, церковь и дормидорий послушников, сложенные из песчаника, сохранились в относительной целости. Но от дыма пожаров песчаник напитался дымом и гарью, из солнечно-желтого став сально-черным.

— Что, нравится? — один из сирот ткнул древком цепа Гинека, который, разинув рот, глядел по сторонам. — Зри Гнев Божий, праведными сынами Его излитый. Или ты сам католик? Как причастие принимаешь?

— Sub utraque specie, — поспешно ответил Гинек, — под двумя, то бишь, видами. Хлебом и вином.

— Это тебе не поможет, — ухмыльнулся таборит. Гинек сглотнул. Нога, проколотая острием гизармы, ныла, рану жгло и дергало. И все же, ему было легче, чем Усатому Йире, который уже и сидеть не мог — лежал сверху на трупах, придерживая культю. Только по мелким, частым вдохам видно было, что старик еще жив.

Остановились. По приказу Викторина Божека, епископ, пани Зденка и Маркольт вышли из возка, встав во дворе, спиной к черному зеву церковных ворот. Оттуда веяло могильной сыростью, тхнуло тленом и золой. Позади них собрали остальных: Якубека, Гинека, одноглазого кнехта, Йиру и служку Яна. Двое таборитов помогли старому рыцарю спешиться. Тяжело ступая, звеня кольчугой о кирасу, он встал перед пленниками.

— Все вы меня знаете, — сказал он. — А кто не знает, тому другие скажут.

Он замолчал ненадолго, стоя недвижим, даже головой не поводя. Потом продолжил, прибавив словам тяжести:

— Знайте, что я и братья мои — не разбойники, что нападают ради поживы. Не сатанинским измышлением, а Божьей Волей вы попали в мои руки! И мне нужен из всех вас только один. Тот, кто скрывается под чужой личиной. Если достанет у него смелости выйти и назваться — остальных отпущу. А до тех пор по одному буду брать вас. И спрашивать. Пока нужный не найдется.

Тишина повисла над подворьем. Сироты, числом не меньше двух десятков, стояли поодаль, опираясь на оружие и не сводя глаз с пленников. Пленники молчали. Стоял, гордо подняв подбородок, Маркольт, кусал губы Йошт, испуганно глядела на них Зденка из Вжесовиц.

— Что слышу я, брат Викторин?

Голос за спиной заставил пленников вздрогнуть, обернуться. Из темноты мертвой церкви выступила фигура в рясе из грубой, некрашеной холстины. Человек был высок, худощав, с большой лысой головой и лицом, застывшим, как у статуи. От губ его пролегали глубокие складки.

— Кого ты собираешься отпустить? — спросил человек в рясе, указав на Йошта. — Этот сосуд зла и разврата?

Слепой рыцарь не шелохнулся.

— Mihi vindicta, ego retribuam, — произнес он веско. — Мне отмщение и аз воздам! Кем бы ни был этот человек, если он не тот, кто мне нужен, я отпущу его.

— Он — Йошт из Милетинок, католический епископ! — длинный, со вздутыми темными суставами палец указал на пленника. — Одним этим он уже заслужил жесточайшей кары!

Викторин Божек тяжело засопел.

— Брат Амброж, ты знал, зачем мы идем и кого ищем. И будь передо мной хоть сам римский папа, я отпустил бы его. Dixi! — он достал из-за пояса шестопер и уверенно шагнул к пленным. Шел он так, будто точно знал, где они и как стоят. Прошел мимо Йошта, пани Зденки, задержался рядом с Маркольтом, потом встал перед слугами. Двое сирот из охраны следовали за ним. Слепец молчал, только дышал глубоко и сипло, словно принюхиваясь.

— Ты, — шестопер взлетел, указав на паренька-служку. — Ты кто?

— Ян… Антоний-послушник… из Лужиц.

Старый рыцарь поднес руки к голове, снял повязку. На месте глаз его были два жутких, воспаленных провала, залипшие желтой, гнойной слезой. Незрячий взгляд Викторина застыл поверх головы мальчишки.

— А ты? — шестопер показал на Йиру. Тот, хоть и едва стоял на ногах, ответил уверенно.

— Йира Усатый, слуга пана Богухвала из Вжесовиц. Приставлен сопровождать и оберегать в пути хозяйскую дочку.

— Судя по голосу, ты ранен, — сказал пан Божек, не шелохнув головой. Слепые глазницы его по-прежнему глядели поверх служкиной головы.

— Один из твоих сироток отсек мне правую руку.

Тень улыбки пробежала по лицу слепца. Едва уловимая, тенями собравшаяся в глубоких складках под усами.

— Тем лучше. С тебя и начнем.

Эти слова послужили приказом. Сироты-охранники схватили Йиру под руки и поволокли к церковному проему. Викторин Божек развернулся к благородным пленникам.

— Идите, — твердо проговорил он, — и смотрите.

Йиру затащили в неф, погруженный в полумрак и заваленный упавшими потолочными балками. Огонь не смог пожрать их, но сумел переломить. Там пленника поставили на колени. Старый слуга не сопротивлялся. С тупой покорностью он наблюдал, как приближается страшный слепец.

— Кто ты, — снова спросил тот, — и что скрываешь?

— Мне нечего сказать тебе, Викторин Божек из Подебрад, — сказал Йира тихо, — ведь я тебя хорошо помню. Запомнил еще, когда ты и другие Жижкины детки, Божьи воины с именем чаши, жгли Малу Страну. Целый квартал пражский! Я там был. Бился за короля и веру. Сгинул король, и святой веры в Богемии нет больше. Вы отвернулись от папского престола! За то и была вам кара! Тебе, пан из Подебрад!

Шестопер взлетел, с воем опустившись на плечо старика. Раздался хруст, на черные камни брызнуло красным. Йира застонал.

— Бог за нас, — спокойно сказал слепец. — А то, что предательством одолели, правыми вас не делает. Или по-твоему Иуда был прав, коль Иисуса предал?

— Не мы предатели, а вы, — сквозь зубы процедил слуга. Рыцарь наотмашь ударил его шестопером по лицу, повалив наземь. Удар выбил кусок нижней челюсти, раздробил зубы. Кровь густо полилась, пошла в горло, сделав крик булькающим, смазанным. Выверяя шаги, Викторин подошел к распростертому телу, широко расставил ноги, занес над головой шестопер.

— Это не он, — сказал спокойно и, резко согнувшись в пояснице, опустил оружие. Сочно хрустнула кость, разлетевшись под напором каленой стали. Багровая лужа медленно стала расползаться по покрытому сажей полу. Сдавленный плач пани Зденки эхом разносился по черному нутру церкви. Страшный слепец распрямился. Не поворачиваясь лицом к пленникам, отвел руку с шестопером в сторону (охранник тут же принял его и обтер об одежду Йиры), после чего вновь надел повязку.

— В эдефициум их.

Пленников увели. Четырехугольная громада эдефициума нависала над ними, жадно разинув щербатую пасть проема дверей. Узкие окна, больше схожие с бойницами, глядели угрюмо и слепо. Хлюпала под ногами смешанная с золой и гнилью грязь. Место это хранило следы давнего разорения, словно и не минуло с тех пор столько лет.

Эдефициум, по обычаям строителей прошлых веков, имел несколько этажей, причем на второй и третий подняться можно было отдельно, не проходя через нижние. Йошту из Милетенок такая архитектура была знакома. На первом и подвальном этажах размещались кухня и кладовые, на втором — трапезная, на третьем — кельи братьев. Выше, скорее всего, были кельи аббата и других высокочтимых братьев, а на самом верху — библиотека или, может быть, ризница. Йошт рассчитывал, что их отведут в кельи, но сироты проводили их на второй этаж, в гулкую пустоту трапезной.

Должно быть, монастырь был домом для, самое малое, сотни братьев. Об этом говорили колоссальные размеры трапезной. От длинных столов и лавок остались только гнилые обломки и черные, обгорелые остовы. Двери и окна выбиты, сырой, пахнущий тленом и прахом ветер змеем ползал по полу, касаясь ног долгим хладным туловищем.

— Эй! Куда вы нас привели? — окликнул сирот епископ, когда те, развернувшись, пошли вниз, на кухни. Там горели очаги, что-то варилось, слышались смешки и разговоры остальных таборитов.

На слова епископа обернулся один из охранников, низкорослый и сутулый, с кривыми ногами и покатыми плечами. Переваливаясь, он подошел к Йошту из Милетинок, снизу-вверх глянув в епископские очи. Йошт вздрогнул. У таборита было опухшее лицо, все в темных пятнах, а дряблую шею пересекала черная полоса.

— Что, католик, — оскалился черным, щербатым ртом сирота, — страшно? Правильно, бойся. Три года тому меня твои единоверцы-защитники за шею подвесили. Хорошо, что товарищи подоспели, палачей моих порубили, а мне веревку срезали. Живой остался. И теперь еще более вашего брата ненавижу и в праведность дела нашего верю.

Он отступил, достав тонкий, тронутый ржавчиной стилет и потрогал пальцем острие.

— Ты ж не иначе в Рай собираешься, преподобный? Так помучься немного перед отходом. Глядишь, райские кущи вдвое слаще покажутся!

Табориты разразились жутким, каркающим смехом. Йошт, бледный как полотно, отступил, провожая их, уходящих, застывшим взглядом. Потом обернулся к Маркольту.

— Пан рыцарь! — голос его звенел от напряжения. — Пан рыцарь! Что значили те слова, что Викторин сказал во дворе?

Маркольт, глядя в темнеющий проем окна, безразлично пожал плечами.

— Он много чего сказал, Ваше Преосвященство. И слова его показались мне бреднями безумца.

— Нет-нет, — замотал головой Йошт, — он говорил здраво. Он сказал, что отпустит нас, если тот, кто ему нужен, сам сознается.

— А кто ему нужен? — спросил рыцарь меланхолично.

Йошт осекся. Слова слепого рыцаря теперь не казались ему столь прозрачными. Если он знал, за кем охотится, то почему сразу не забрал его? Если не знал, то отчего решил, что он среди пленников? И как сказал: «Божьей Волей вы попали ко мне в руки!» Словно не умыслом, а провидением пленил нас. Кто устраивает на дороге засаду, надеясь на провидение? И что значат слова «под чужой личиной»?

— Так ты, пан рыцарь, полагаешь, что Викторин Божек безумен?

— Полагаю? — Маркольт поднялся, подошел к епископу. — Три года назад замок Сион, последний оплот таборитов, взяли штурмом войска Гинека Пташека и Михалы Оржега. Пана из Подебрад, как и остальных вожаков-сирот, взяли в плен, отвезли в Прагу и там спустя два дня повесили. Только я на той казни был и среди повешенных Викторина Божека не видел.

— Как так?

— Тогда я думал, что его убили при штурме. Теперь думаю, что его пленили, но по некой причине отпустили, предварительно ослепив. Не иначе тот, кому эта мысль в голову пришла, хотел причинить старику-табориту страдания не столько телесные, сколь духовные. А старик оказался духом не слабей Жижки — слепой, собрал из недобитков отряд и продолжает гиблое дело Табора. Продолжает, без всякой надежды на победу. Так вы скажите мне, преподобный Йошт, безумен ли он?

— А что, если нет? — спросила вдруг пани Зденка. С момента убийства Йиры Усатого она пребывала в безвольном молчании. Теперь же встрепенулась, и голос ее зазвучал вдруг твердо. Она гордо вскинула голову, расправила тонкие плечи. Рыцарь и епископ обернулись к ней. В глазах первого было удивление, второго — безразличие.

— Что если один из нас и вправду скрывает жуткую тайну, смертное прегрешение? Что если пан Викторин мнит себя Божьим судией? Тогда ему важно не только казнить, но и привести к раскаянию.

— На вашу душу, паненка, выпало сегодня много потрясений, — покачал головой Йошт. — Не терзайте себя большими.

— Да простит меня их преподобие пан епископ, — подал вдруг голос одноглазый кнехт. — И вы, пан рыцарь. Только я вижу в словах пани большой резон.

Он указал на Якуба из Тахова, что ушел в дальний угол, где тот сидел прямо на полу, сложив руки в молитве.

— Что если он сбежал из этой таборитской шайки и теперь они ищут его, чтоб покарать за предательство?

Епископ и рыцарь переглянулись.

— Монах! — крикнул Маркольт. — Иди сюда!

Якуб поднялся и послушно подошел к остальным. Голова его была опущена, лица по-прежнему было не разглядеть.

— Откинь капюшон, — приказал рыцарь. Монах повиновался.

Пани Зденка вскрикнула. Голова брата Якуба являла собой один сплошной ожог, застарелый и давно заживший, но сделавший его безобразным. Узкие пряди волос свисали с бугристого черепа, кожа была отвратительно-розового, как у свежего трупа, оттенка, вся в рытвинах, оспинах и зарубцевавшихся язвах.

— Выходит, — сказал Якубек, — я под чужой личиной хожу. Личину эту мне табориты надели. По воле гетмана Жижки. Когда монастырь и братьев моих жгли и в реке Лужнице топили.

— Одень капюшон, брат, — попросил Йошт, положив руку на плечо монаха. — И прости наше подозрение. Нет, пани Зденка, здесь, среди нас нет того, кто под чужой личиной ходит.

— Да простит мои слова преосвященный пан епископ, — произнес Маркольт, — только в жизни я не встречал ни одного человека, кто бы личины не носил.

Йошт из Милетинок усмехнулся:

— Выходит, все мы под приговор страшного слепца попадаем? И даже мой служка Антоний, который только двенадцатую зиму встретить собирается?

Рыцарь не ответил.

С лестницы послышались шаги. Вскоре в трапезной появились проповедник Амброж и с ним трое сирот. Двое — с шипастыми моргенштернами, один — с заряженным арбалетом. Пленники замерли, с тревогой глядя на вошедших.

Амброж, вышагивая, как дряхлая цапля, встал напротив Йошта, глядя поверх его плеча куда-то в покрытую узорами копоти стену.

— Хоть и знаю тщетность взываний моих, спрошу… — он перевел взгляд на епископа. Йошт видел, как пляшет в желто-серых глазах дьявольское пламя, — никто из вас не надумал сознаться? По приказу гетмана Божека каждые полчаса мы будем брать от вас одну душу. Первые полчаса минули. Так что с пустыми руками мы не уйдем.

В гробовом молчании слышно было, как воет в щелях ветер. Амброж поднял указательный палец, желтым ногтем постучав себя по лбу, потом указал на потолок.

— Мне выбирать. Хоть и выбрано уже за меня. Я лишь орудие в руках Господних…

— Я! — голос Яна-служки дрожал. Глотая слезы, мальчишка выступил вперед. Йошт, побелев, протянул было руку, чтобы остановить его, но едва коснувшись, одернул, как от огня. Амброж, склонив голову набок, удивленно смотрел на служку.

— Это я ношу личину, — дрожа всем телом проговорил мальчик. — Меня судите.

— Личина покорного раба симонитов и распутников в ризах, — сказал проповедник, положив руку на плечо Яна. — Но что скрывается под личиной?

— Я… про то скажу только пану гетману, — опустив голову, прошептал Ян.

— Нет, — скрюченными пальцами проповедник впился в плечо мальчика, заставив его вскрикнуть. — Ты расскажешь мне. Сейчас. Здесь.

Ян замотал головой, попытался вывернуться, но Амброж держал цепко. Сироты вскинули оружие, выйдя вперед, на случай если кто-то из пленных решит вмешаться. Наконец, служка затих.

— Хорошо, — прошептал он сквозь слезы. — Я скажу.

Йошт бросил на рыцаря умоляющий взгляд, словно просил вмешаться. Но Маркольт остался недвижен.

— Я, — пролепетал Ян, — прислуживал Его Преосвященству… греховным путем. Через зад.

Сироты грубо рассмеялись. Впрочем, это не помешало им как бы невзначай встать так, что любой мог одним движением вогнать моргенштерн в голову Йошта. Амброж убрал руку с плеча ребенка и положил ему на голову, пригладив мягкие русые кудри.

— И какой кары ты ожидаешь за свои прегрешения? — спросил он почти ласково.

— Смерти, — покорно сказал мальчик. — Ведь тогда пан гетман остальных отпустит? Он обещал…

— Твой грех велик, — сказал проповедник. — И кара за него сурова. И ты готов понести ее ради того, кто истинно виновен?

— Нет… то есть, да, — запнулся Ян, и слезы градом потекли по его щекам. Запинаясь и сглатывая, он бормотал. — Не только ради него, ради всех. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris…

— Тише, тише, — погладил его по щеке Амброж. — Чистое дитя, Бог милостив.

Обернувшись к лестнице, он позвал громко: «Матей!» Послышалось шарканье ног по каменным ступеням. Появился тот самый таборит с полосой на шее. Проповедник указал ему на Яна.

— Мальчишку повесить. Прямо тут, на потолочной балке. Труп не снимать.

Матей кивнул, полез в заплечную сумку, достал оттуда моток тонкой веревки. Как зачарованные, пленники наблюдали, как он натирает веревку куском старого сала, как плетет петлю, проверяет, легко ли она скользит. Мальчик дрожал осиновым листом, громко стучали зубы, текли по щекам крупные слезы. В трапезной уже темнело, фигуры присутствующих становились размытыми, словно призрачными. Мягко шлепнула веревка, перекинувшись через закопченную пожаром балку, палач подтащил ребенка к петле, накинул ее на голову, заботливо обернув у подбородка тряпицей. Отошел, намотав конец веревки вокруг локтя.

Йошт повернулся к проповеднику.

— Позволь отпустить ему грехи, — сказал он твердо.

— Не позволю, — Амброж качнул крупной головой. — Где видано, чтобы черти грехи отпускали? Да еще тех, кого сами к этим грехам принудили?

Он подошел к мальчишке и снова положил ладонь ему на голову. Ян вздрогнул.

— Не бойся, — прошептал Амброж. — Бог милостив.

Милош резко потянул веревку вниз, разом оторвав от пола тщедушное тельце. Ян задергался, цепляя пальцами петлю, захрипел. Эхо подхватило его слабые стоны, отразило от стен, размножило и усилило их. Зденка отвернулась, закрыв лицо руками. Хрип удушаемого теперь звучал словно отовсюду, и никак нельзя было от него отгородиться. Матей подтянул конец веревки и привязал его к торчащему из стены ржавому крюку. Ян боролся долго — казалось, целую вечность. Наконец, он затих, и все затихло. Только ветер шипел, и тихо скрипела веревка. Амброж махнул рукой охране, и они двинулись к лестнице. Кнехт окликнул их:

— Так мы, выходит, теперь свободны?

Амброж обернулся. В темноте его глаза светились желтым, волчьим блеском.

— Нет, — сказал он спокойно, даже насмешливо. — Преступник сознался в своих преступлениях и понес заслуженное наказание. Только и всего. Или вы думали, что пан Божек за мальчишкой-содомитом охотится? До встречи через полчаса, панове.

Пленники остались одни. В темноте тихо всхлипывала Зденка, бормотал молитвы Йошт, вполголоса ругался кнехт.

— Как тебя зовут? — спросил его Гинек, про которого даже хозяин, кажется, позабыл.

— Збышек Крыви из Градец, — проворчал кнехт, от безделья возясь со своей шапелью, мятой и потертой. — Глаз у Липан потерял, когда таких вот, как те, уму-разуму да вере святой учил.

— Едва ли таборитский гетман нашей с тобой крови желает, — сказал Гинек. — Мелковаты для него мы, и личины наши мелковаты. Как бедолага-Ян с его подневольным прегрешением.

— Молчи лучше, — хмуро бросил кнехт. — Не понял еще? Следующим тебя вздернут. Готов за пана рыцаря в петле сплясать? Или расскажешь, кто он есть такой?

Гинек отпрянул, опасливо зыркнув на хозяина. Тот едва различимой тенью стоял на другом конце зала. Оруженосец, кнехт и даже епископ с панной ютились у лестницы — сюда хоть как-то попадали свет и тепло с нижнего этажа. Рыцарь же и монах, напротив, удалились в сырую темноту залы, почти растворившись в ней.

— И как тебе в голову… — начал было Гинек, но Збышек оборвал его, сграбастав рукой за ворот вамса.

— Ты мне тут полудурка не корчь, — процедил он сквозь зубы. — Я видел, что твой пан Маркольт первым слепца Божека узнал. И тот его — даром что не видит. Выходит, из-за хозяина твоего сцапали нас. И не будь у меня дырки в плече, уж я бы его прижал и сознаться заставил!

— Остынь! — Гинек перехватил руку и попытался оторвать, но кнехтова пятерня держала намертво. — Отпусти, говорю!

— Твой пан — чашник, — продолжал Збышек. — А может даже, и таборит. Только после Липан перекрасившийся. Так?

— Не знаю я! — почти крикнул Гинек, заставив пани Зденку и епископа обернуться в их сторону. Кнехт руку разжал и отвернулся, сделав вид, что занят шлемом. Гинек вскочил, отошел на пару шагов, оправил одежду. Вопрос, повисший на языке преподобного Йошта, сорваться так и не успел: послышались шаги, ледяным ужасом сковавшие всех. По лестнице поднимались трое при оружии.

Это был Милош-висельник и двое сирот. Они принесли факел, кувшин воды и казанок каши с одной деревянной ложкой. Факел зацепили за стенной крюк, такой же, к какому привязали веревку, на которой Яна удавили. Кувшин с казанком поставили прямо на пол.

— Ешьте, панове, — с издевкой произнес Милош. — Да смотрите не подеритесь, кому первому хлебать.

Никто не шелохнулся. Милош тем временем прошелся по залу и встал перед монахом. Брат Якубек молча сидел на грязном полу, опустив голову и спрятав руки в рукава. Стилетом висельник подцепил капюшон. Монах даже не дрогнул. Капюшон упал с головы.

— Да ты красавец! — хрюкнул Милош. — Кто ж тебя так? Неужто мои братья?

— Они, — спокойно ответил Якубек.

— А когда и где? — спросил висельник, поигрывая стилетом. — Может, и я там был?

— В марте года тысяча четыреста двадцать первого. Близ замка Пршибенице, на реке Лужнице.

— Это где Ольдржих из Рожмберга сидел? — ощерился Милош. — Как же, помню…

И тут он замер, даже рта не закрыв.

— Погоди, — сказал наконец, удобнее перехватывая стилет. — На Лужнице? В марте? А, чтоб меня…

Он резко развернулся и вышел, что-то на ходу прошептав товарищам. Якубек вернул на место капюшон и вновь замер.

— Вот и еще одна личина, — холодно отметил Маркольт из темноты.

— Ни словом я не соврал, — возразил монах. — Ни вам, ни им.

— Однако и правды не сказал, — заметил рыцарь, подходя ближе. Епископ встрепенулся, бросив вопросительный взгляд на Маркольта.

— Якуб из Тахова, назвавшись монахом, обманул нас, — сказал он. — Ибо пострига никогда не принимал. Всего вероятнее, что явился он, среди многих, в Табор, где примкнул к обществу пикартов. Пикарты, как вам известно, переняв от вальденсов идеи апостольской бедности, мирской проповеди и свободы чтения Библии, довели их до крайности. Тысячелетнее Царство Божие, как говорили они, наступит только путем истребления избранниками божьими всех грешников, а прежде всего — королей, панов и высшего духовенства. В Таборе они пытались установить свои безумные порядки, за что были Жижкой изгнаны. Ушли они на остров, на реке Лужнице у замка Пршибенице, где основали свою общину.

— А через месяц Жижка пришел к нам, — продолжил за него брат Якубек. — Жег, топил и рубил, никого не щадя. А тех, кто бежал, потом приказал преследовать по всей Чехии. Мало кто избежал костра…

— Ну ты-то точно избежал, а, брат Якубек? — хмыкнул одноглазый кнехт. — Чего жаловаться?

— Это он! — выкрик Йошта не дал лжемонаху ответить. — Его Божек ищет! Старые счеты сводит…

— Счеты? — рыцарь усмехнулся. — С бродягой-еретиком? Не думаю. Скорее, Ваше Преосвященство, я склонен считать, что табориту нужны вы.

Збышек поднялся и подошел к говорившим, встав между рыцарем и епископом. Он ни слова не сказал и с простреленной рукой имел мало шансов против закованного в латы Маркольта. Но стоял он ровно и спокойно, хоть и в глаза рыцарю почтительно не смотрел.

— Я Викторину из Подебрад заклятый враг, — сказал Йошт. — Это и так ясно. А вот в каких сношениях ты с ним состоишь, пан Маркольт? Откуда его в лицо знаешь?

Рыцарь несколько секунд молча смотрел в глаза собеседнику. Затем, вздохнув, заговорил:

— И верно, пана из Подебрад я хорошо знаю. Так хорошо, что загнал коня на пути в Прагу — чтобы в опухших лицах висельников узнать его лицо…

В этот момент снизу заголосило, заревело, затопало. Целая толпа поднималась по лестнице, гремя оружием и горланя песни. Без всякого объяснения ввалились они в трапезную, не церемонясь схватили пленников и поволокли наружу, в двор. Там горели большие костры, шипело и плевалось искрами сырое дерево. Один костер, высокий и плоский, был еще не зажжен. На нем стояли две большие бочки. Вытащив из монастырских подвалов, табориты кое-как починили их, законопатили щели. Чуть поодаль поставили высокое кресло, на котором, недвижный и жуткий в отблесках пламени, восседал слепой гетман. Дымные порывы трепали его седые волосы, шевелили густые усы. Повязки на глазах не было. Выжженные глазницы зияли преисподней чернотой. Вокруг толпились сироты с раскрасневшимися от жара лицами, опаленными бровями и усами. Возбужденный гомон стоял над монастырским двором, вместе с искрами и дымом поднимаясь к темно-серому небу. Пленников подвели к гетману.

— Тихо!!! — голос его рокотом пронесся над всем, и голоса тут же стихли. Долгую минуту страшный слепец молча сверлил пустыми глазницами стоявших перед ним пленников. Затем заговорил:

— Ты, кто зовет себя Якубеком из Тахова! Верно ли, что ты бывший пикарт?

— Так, пан гетман, — кивнул монах.

— Ты еретик и злодей, враг божьего дела.

— Как будет угодно пану.

— Пану, — гетман заговорил громче, — угодно будет сжечь тебя в бочке! Как сожгли всех твоих товарищей.

— Воля пана, — покорно ответил Якубек, не подняв головы. — Только всех не сожгли. И всех не сожгут. Тысячелетнему Царству Божьему на земле — быть! И никакой дьявольский прислужник того не остановит!

— Оглянись, — слепец повел рукой вокруг, указывая на темные, резко очерченные светом костров руины. — Вот твое Божье Царство! Такое оно! И таким ты его строил. Прими же его, как есть!

Сироты схватили пикарта, справно связав руки за спиной, а затем и ноги, притянув колени к груди. Якубек из Тахова не сопротивлялся. Его опустили в бочку, которую потом набили соломой, сосновой корой и щепой, обложили хворостом. Пленники молчали. Вторая бочка притягивала их взгляды. Табориты вокруг снова загомонили, возбуждение крупной дрожью прокатилось по их рядам. Зычный окрик слепого вновь заставил их умолкнуть.

— Йошт из Милетинка, — произнес слепец, — что зовет себя епископом Градецким! Ты видишь вторую бочку? Знаешь, для кого она?

— Вижу, — дрогнувшим, но все же ровным голосом произнес епископ. — Догадываюсь.

— Знаешь, за какие грехи тебя посадят в эту бочку?

— Не тебе, проклятый еретик, — Йошт расправил плечи и шагнул вперед, — судить меня за грехи мои. Ибо сказано: «Мне отмщение и Аз воздам!» Когда у врат Рая предстану пред Святым Петром, укажу на дымящие язвы на теле моем и принят буду как мученик!

— Язв не будет, — возразил слепец. — В бочке горят так, что даже костей не остается. Только прах. Пара горстей in toto.

Холодные эти слова осадили религиозный пыл Йошта и вызвали довольный смех таборитов.

— Что ты содомит и растлитель детей, прикрывший грехи сутаной, — продолжил Викторин Божек, — повод уже довольно веский. Но не единственный. Зачем ты ехал в Кутна-Гору, епископ?

— Не твое собачье дело, еретик, — огрызнулся Йошт. Самообладание покинуло его. Руки тряслись, дрожал подбородок.

— Ты ехал к католическим панам, — оскорбление не смутило слепца, — чтобы назвать им имена и бывших таборитов среди северобогемских панов. И дать им негласный дозвол земли таборитов разграбить и присвоить. А взамен надеялся вернуть церковные владения, ландфилдом удерживаемые.

Он усмехнулся в усы, словно видел, как бледнеет от этих слов Йошт.

— Иуда, — короткое слово сорвалось с гетманских губ, приведя в движение таборитское сборище. — В бочку его.

Йошт кричал. Отбивался. Его били палками, прижимали коленями к земле, тянули веревками руки. Наконец, подняли, окровавленного, понесли. Шевеля разбитыми губами, епископ хрипел: «Благословен идущий в Имя Господне! Осанна в вышних!»

Его, ослабевшего, опустили в бочку, набили горючим, установили на костре. Затем, по знаку Амбожа, тенью стоявшего за креслом гетмана, поднесли к костру факелы. С треском занялись политые маслом ветки, огонь стремительными языками пополз вверх, стал лизать дутые бока бочек. Завороженные пленники следили за тем, как разгорается пламя. Раздался первый крик — протяжный и долгий. Нельзя было понять, кто кричал. Потом крики уже не умолкали — надсадные, отчаянные, разрывающие грудь и горло, они как сверла впивались в головы присутствующих. Кто-то из сирот затянул песню — ее подхватили, и через мгновение она почти заглушила предсмертные вопли. Песня была долгая и тягучая, полная злобной радости и похожая на колдовское заклятье.

A s tiem vesele křikněte

řkúc: Na ně, hr na ně!

Bran svú rukama chutnajte,

bóh pán náš, křikněte!

В последней строфе страшное «Гыр на них!!!», могучим эхом подхваченное, ударило в небесный свод и словно расколовшись от этого удара, тот разразился дождем. Крупные капли звучно падали в грязь, шипели в пламени. Утихли уже крики. Бочки, из толстых дубовых досок, так и не прогорели, отчего несчастные не сгорели даже, а испеклись, словно гуси в чугунных казанах. Такая казнь была гуситским изобретением и целых два десятка лет снилась католическим священникам в самых жутких кошмарах. Пани Зденка от жара, гари и воплей упала в обморок, но никто из таборитов не попытался помочь ей. Маркольту и Гинеку пришлось подхватить ее и удерживать до самого конца этого жуткого действа. А кончилось оно внезапно: Викторин встал и, поддерживаемый охранниками, ушел. Потом увели и пленников — назад в трапезную.

Глухо поскрипывая веревкой, качался у стены повешенный. Когда сироты ушли, Збышек молча подошел к нему и коротким ножом срезал тело. Уже окоченевший, труп с громким стуком упал на дощатый пол. Кнехт задумчиво поглядел на куцее лезвие в своей руке.

— Живым они меня не получат, — сказал спокойно. — Только греха не хочу на душу брать. И без того черно там. Жаль, старого Йиру убили.

Кнехт повернулся к Гинеку, испуганно глядевшему на него. Покачал головой.

— Тебе не справиться. А пан твой не станет. Не по его чести моя душонка.

Маркольт, склонившись над пани Зденкой, слов Збышека не услышал. Или сделал вид, что не слышит. Гинек шумно сглотнул, нерешительно шагнул к одноглазому кнехту.

— Я… м-могу, — сказал, запнувшись.

— Можешь? — хмыкнул в усы Збышек. — Так, чтоб одним ударом, без мучений? Надо через глаз, чтоб рукоятка на палец вглубь ушла.

Гинек побелел, но кивнул. Нижняя губа у него подрагивала.

— Я лягу, а ты сверху сядь. Так чтоб двумя руками давил, всем телом. Только резко, разом.

Еще один кивок.

Маркольт поднялся, внимательно следя за парой. Зденка все еще не пришла в сознание — что было только к добру. Кнехт улегся спиной на пол, запрокинул голову, чтобы путь ножа был прямо вниз. Протянул оружие Гинеку. Тот с мольбой взглянул на рыцаря. Маркольт остался неподвижен. Потрескивал, догорая, факел.

 Оруженосец склонился над распростертым телом. Приставил нож к пустой глазнице. Руки дрожали.

— Всем телом навались, — прошептал Збышек. — Убивал когда-нибудь?

Гинек мотнул головой.

— Вот самое время начинать. Дави!

Слепо повиновавшись резкому окрику, оруженосец навалился на клинок. Он выскользнул из вспотевших ладоней, пошел вбок, не углубившись даже до рукояти. Кнехт заорал, дернулся, сбросив с себя Гинека. Кровь потоком текла из глазницы. Он попытался встать, но ноги плохо слушались. Пополз к стене, скользя на гниющем мусоре. В три широких шага Маркольт подошел к нему, достал из сапога стилет и вогнал под череп возле уха. Кнехт захрипел, из распяленного рта потекла темная кровь. Больше он не кричал, только дернулся пару раз — и затих навсегда. Рыцарь присел на корточки, обтер трехгранное лезвие стилета, спрятал. Гинек, лежа на полу, всхлипывал и шумно глотал идущие горлом сопли.

— Ему повезло, — сказал Маркольт.

На крик прибежали охранники. Рыцарь спокойно вернулся к пани Зденке, которую крики привели в себя.

— Он сам попросил! — испуганно вскрикнул Гинек, когда один из таборитов, осмотрев тело, с угрозой двинулся к нему. Слова эффекта не возымели — древком гизармы таборит ударил Гинека в живот и еще несколько раз — по ребрам. Потом охранники ушли, оставив тело Збышека лежать в луже крови, а Гинека — стонать и всхлипывать на полу.

Зденка из Вжесовиц уже не плакала. Она смотрела на происходящее пустым, отрешенным взглядом. События последних часов будто осушили ее, высосали все чувства. Ушел страх, ушло отвращение, а с ними ушла и всякая надежда на спасение.

В трапезной неслышно как призрак появился Амброж, встал напротив рыцаря и девы, глядя насмешливо, слегка склонив голову набок.

— Зачем пришел? — грубо спросил Маркольт.

Проповедник не смутился.

— Хотел посмотреть, не проснулась ли в тебе совесть, — сказал он ехидно. — Сколько душ сегодня сгублено по твоей вине…

— Моей вины в том нет. Не я рубил, вешал и жег, а вы.

— Но ты знал, что, если бы назвался пану гетману, остальных бы отпустили.

— Отпустили, как после Яна? — усмехнулся рыцарь. — Что с меня безумному слепцу? Отмщение? Не за что мне мстить. Воздаяние? Когда бросал моих мать и отца в шахтный ствол — думал о воздаянии? Десять лет уж минуло, а я помню, как они кричали. И как я стоял рядом с паном Викторином Божеком и смотрел на их страшную кончину. Не предал его тогда, не предал и после. Я верил в дело Чаши. И в него верил.

— А после от веры своей отказался, — ухмыльнулся Амброж. — В чем сознавшись, мог бы выхлопотать спасение своим попутчикам. И сейчас можешь. Только скажи — и я отведу тебя к гетману.

Маркольт бросил взгляд на Зденку, но та не шелохнулась. Потом кивнул:

— Хорошо. Веди меня.

Улыбка поползла по лицу проповедника. Он указал рукой на лестницу и повернулся к Маркольту спиной, собираясь идти.

Правой рукой рыцарь зажал ему рот, а левой вогнал стилет пониже ребер — один раз, потом еще и еще, пока сдавленно хрипевший и сучивший ногами Амброж не затих. Разжал объятья. Крупная голова проповедника со стуком ударилась о камень ступеней. Снизу смеялись, кто-то мычал знакомый уже гимн, стучали о глину мисок ложки.

— Гинек, — тихо позвал рыцарь. — Помоги с доспехами. Пришла пора бежать.

Оруженосец покосился на Зденку. Маркольт взгляд перехватил.

— Ее не тронут. Это божьи воины, а не разбойники. Шевелись, чучело, снимай пластрон! Времени мало.

Они спешно стягивали с Маркольта доспехи. Рыцарь морщился от боли в ребрах, а когда стащил кирасу, оказалось, что обломок кости проткнул кожу и залил кровью одежду. Возиться с раной было некогда да и никак. Когда закончили с доспехами, Маркольт подошел к Зденке из Вжесовиц.

— Паненка, — сказал он хрипло. — Мы бежим. Вас с собой взять не можем — идти придется быстро и порознь. Сироты вас не тронут — не в их обычае.

Зденка подняла на него пустые глаза.

— Скажите, — сказала она бесцветно. — За что прозвали вас Погробек?

Рыцарь сипло вздохнул.

— В битве у Липан, когда дела Табора стали совсем плохи, из гаковницы мне прострелили ногу и убили коня. Я упал, им придавленный, и от ран и потери крови лишился чувств. Пришел в себя уже ночью, среди трупов. Отчего-то воины Связа не стали меня добивать. Может, просто не заметили, может, приняли за мертвого. Я выбрался с поля и долго брел, пока не выбрался к деревушке. Там меня подобрала и выходила старуха, что жила на окраине. Она и назвала — Погробек. Больно я был на выходца с того света похож. Такая вот история, паненка.

Девушка сняла с пальца перстень, протянув его рыцарю. Это была печатка с гербом — восьмиконечной золотой звездой на крупном плоском сапфире. Перстень выглядел непомерно дорогим для мелкопоместного пана из Вжесовиц.

— Возьмите, пан Маркольт. Если посчастливится вам выбраться, передайте этот перстень Йиржи из Подебрад. Сейчас он в Кутна-горе.

Кивнув, рыцарь забрал перстень. Они с Гинеком выбрались через окно, спустившись по растрескавшейся кладке с задней стороны эдефициума. Здесь он заменял собою часть стены и опирался на край крутого, глинистого склона, местами поросшего кривыми, чахлыми соснами. Годами монастырь сбрасывал здесь помои и отбросы, собрав у подножия гнилое болотце. Беглецы соскользнули по размытому склону вниз и упали в смрадную жижу. Выбравшись, побрели, спотыкаясь в темноту леса.

— Надо обогнуть монастырь и выйти назад к Лабе, — сказал Маркольт. — Разойдемся и встретимся там, где была засада.

Гинек кивнул. В этот момент за спинами их поднялся шум: табориты узнали о побеге. Попрощавшись, рыцарь и оруженосец побежали в разные стороны — а за спинами уже мелькали отблески факелов и слышался лай собак.

Сломанные ребра болели нещадно, каждый вдох огнем отзывался в легких. Темнота, густая, как чернила, не давала разглядеть ничего и на шаг вперед. Маркольт спотыкался и падал, скатываясь по склонам и ударяясь о торчащие наружу корни. Влага пропитала одежду, и теперь холод немилосердно грыз руки и ноги. Конское ржание раздавалось все ближе, а лай псов, казалось, бил в затылок.

Маркольт Погробек не знал, сколько пробежал и далеко ли сумел уйти. Его нагнали, когда он был уже в полубреду и едва понимал, что делает. Отогнали собак, связали, потащили за конем. Тьма то глотала его, то отрыгивала, перед глазами все кружилось, легкие жгло огнем, а пальцы — холодом.

Когда разум его очистился, было уже утро. Он лежал у потухшего очага, руки стянуты за спиной, отекшие и онемевшие. Его подняли, поставили на ноги, пинками погнали наружу.

Во дворе еще пахли мокрой сажей черные бугры кострищ. Две бочки зияли серой пустотой сквозь огромные щели в покореженных досках. Прямо на земле лежал лицом вниз Гинек и вороны лениво прохаживались по нему, долбя клювами рваные раны. Тут же стоял и Викторин Божек из Подебрад. Один из сирот поднес ему что-то, вложив в руку. То был перстень Зденки.

Гетман ощупал его, усмехнулся.

— И зачем ты Амброжа зарезал? — спросил он.

— Чтоб сбежать.

— А зачем бежать? Тебе ли от меня бегать, брат Маркольт?

— Не ты убил бы, так твои сироты. А умирать я не тороплюсь. Скажи, что за безумие ты измыслил? Зачем тебе я?

— Ты мне незачем, — пожал плечами слепец. — Не ради тебя все затевалось.

Пораженный, Маркольт Погробек смотрел на своего пленителя. Слепой рыцарь поднял руку, сжав перстень в пальцах.

— Знаешь, чей герб?

Погробек нахмурился. Герб был ему знаком, но мысли путались, память отказывалась служить. Он явно видел его раньше…

— Nescit occasum! — с усмешкой произнес Викторин. — Никогда не гасни! И золотая звезда на синем поле.

— Штернберки… — вспомнил наконец Маркольт. — Но откуда у Зденки перстень с гербом знатнейшего чешского рода?

Слепец сжал перстень в кулаке.

— Оттуда, что девица Зденка из Вжесовиц на деле — Кунгута из Штернберка, обещанная невеста для Йиржи из Подебрад, который ныне метит в регенты. И союз с моравцами будет тому сильной порукой. Союз этот Штернберки с Подебрадскими панами хотели до поры сохранить в тайне. От меня не скрыли.

Маркольт покачал головой:

— И что тебе будет в том, если союз не состоится? Ты никто, Викторин Божек. Призрак. И дело твое — дело мертвое.

— Правда твоя, — сказал слепец. — Только не собирался я мешать этому союзу. Просто хотел… повидать паненку перед замужеством. Показать ей кое-что.

Он замолчал. Молчал и Маркольт. Смердело горелым мясом и свежей кровью. К горлу подкатывала тошнота. Пояснять не надо было. Зденка… Кунгута много чего увидела вчера. Страх и отчаяние, подлость и жестокость. Все, что способна породить людская душа, прикрывшись Божьим Словом и Святой Верой. Кем станет такая жена своему мужу, если достанет ей воли воспрять? Куда будет направлять его?

— А если бы созналась, — спросил рыцарь. — Отпустил бы?

— Содомита, еретика и двух крестоносцев? И тебя вместе с ними?

Слепой гетман замолчал, потом поднял руку. Тут же подбежали двое сирот, взяли старика под руки, увели. Маркольт остался стоять, пошатываясь от боли и слабости, посреди пустого двора. Много времени не прошло — висельник Матей Смоляр под уздцы вывел одну из епископских кобыл. В седле была замотанная в плащ Кунгута, ссутуленная, низко опустившая голову. Таборит молча передал поводья Погробеку, указал на монастырские ворота. Рыцарь кивнул и повел коня к выходу.

Когда монастырская тропа вышла на тракт и блеснула в просветах сосняка полноводная Лабе, Маркольт остановился.

— Отдохнем немного, — сказал он тихо. Был он бледный как мел, бок почернел от запекшейся крови. Помог пани Кунгуте спешиться, сел, опершись о шершавый сосновый ствол, устало прикрыл глаза. Девушка села рядом с ним, погладила по грязным, слипшимся волосам.

— За что Викторин Божек казнил твоих родителей? — спросила едва слышно.

— Отец был кутногорским приором и жил с матерью во грехе. Его казнили за сутану, ее — за грех безбрачного сожительства. Мне было тогда тринадцать лет, и Божек привел меня смотреть, как бросают их, донага раздетых, в шахтный ствол. Помню, как плакала мать, как проклинал нас отец. Помню, как смотрел на меня Викторин. Как суровый, но верный отец.

Голос его стал почти неразличим, потом утих совсем. Грудь несколько раз еще поднялась и опустилась, потом застыла. Кунгута из Штернберков немного еще побыла рядом с мертвым, потом села в седло и уехала. Понурая кобылка брела ленивым шагом, низко опустив голову. Снова дождило. Шел год от Рождества Христова тысяча четыреста сороковой.