Ветер не утихал, трепал одежду и волосы, солеными брызгами оседал на губах. Парус раздувался, рвался в небо, и палуба качалась, ускользала из-под ног. А сердце колотилось неровно и часто, — ведь вокруг было море, пенилось гребнями, шумело, тучи становились все темнее, и молнии вспыхивали у горизонта.

Лабарту покрепче схватился за борт, запрокинул голову. Берег стал смутным, едва различимым, и казалось, — всюду море, бушующая вода и соленый ветер. И буря все ближе, вот-вот подхватит лодку, и не будет земли, лишь волны, все выше и выше, и раскаты грома над головой.

Лабарту сам не заметил, что смеется.

Глава мореходов что-то крикнул ему на языке Аккаде — но слова рассыпались, тонули в грохоте и брызгах.

Другое море… Если б можно было вечно плыть здесь, в шторм…

Один из гребцов схватил Лабарту за плечо, торопливо говорил что-то, указывал на навес, пытался объяснить. Но речь его была речью прибрежных городов, и Лабарту терялся в ней, не понимал значений.

И потому лишь вновь засмеялся, мотнул головой, пытаясь объяснить: какой бы страшной ни стала буря, он останется здесь, у борта, и не случится ничего, нечего бояться.

Гребец махнул рукой и поспешил к мачте, — там уже отвязывали веревки, сворачивали парус. На корме рулевые перекликались в тревоге, — но лодка не слушалась их, взлетала и падала, крутилась.

Гребец махнул рукой и поспешил к мачте, — там уже отвязывали веревки, сворачивали парус. На корме рулевые перекликались в тревоге, — но лодка не слушалась их, взлетала и падала, крутилась.

Молния полыхнула совсем рядом, разрезала небо. И следом за ней накатил гром, оглушительный, близкий. Дождь обрушился тугими струями, и мгновенно промокла одежда, борт стал скользким, и весь мир наполнился бушующей водой.

Глава мореходов снова кричал, и теперь Лабарту разобрал его слова.

— Моли своих богов! Пусть уберегут корабль! Такая буря!..

Бога этого моря зовут Яму… но я знаю… никакие молитвы не нужны сейчас…

Буря отгремела и стихла, и лодка вошла в гавань до того, как солнце скрылось за гранью вод. За ночь Лабарту успел обойти город, а к рассвету, в условленный час, вернулся на корабль.

Город назывался Цур, и похож был на прочие города побережья. Так же мал он был и хорошо укреплен, так же наполнен моряками и торговцами, на том же языке здесь говорили и жили те же люди. И ничто не коснулось здесь души, ничто не позвало остаться в тесной путанице улиц, среди каменных стен.

Потому Лабарту вновь стоял на палубе корабля, и смотрел, как уплывает Цур: все меньше становится крепость, а гавань превращается в мешанину цветных пятен, а потом и вовсе исчезает, делается неразличимой.

Лабарту отвернулся, взглянул вперед. Море казалось почти неподвижным, и ветер, вчера бушевавший с таким неистовством, сегодня едва наполнял парус. Гребцы налегали на весла, снова и снова, и корабль шел, уверенно и ровно.

Солнце поднималось все выше, и сквозь соль моря и запах пота, текущего по телам людей, пробивался другой привкус, — аромат хвойного леса, растущего по склонам гор. Высокие деревья, красивые и звонкие, превратились в этот корабль, и ни море, ни ветер не смогли изгнать запах кедра.

Под навесом и возле тюков с грузом сидели путники, как и Лабарту заплатившие за путь по морю. Одни плыли от самого Угарита, другие поднялись на корабль в Цидоне и Цуре. Беседовали меж собой, но не пробовали подойти к Лабарту, не пытались заговорить с ним.

И он был рад.

Прохладный ветер касался лица, море переливалось, — гневное вчера, спокойное сегодня, — и не было нужды ни в словах, ни в мыслях, и воспоминания не приходили, спали в глубинах души.

Если бы только можно было плыть и плыть…

Он нашел этот корабль в Угарите — выбрал тот, что шел дальше всех, и заплатил назначенную цену, не торгуясь. Дни проходили, берега менялись, менялся ветер, в три гавани заходила лодка, но ни в одной Лабарту не захотел остаться.

Все города эти, как братья и сестры, похожи…

Угарит был самым большим из них, и самым могущественным, и Лабарту пробыл там семь дней, полную неделю. И за неделю успел вдосталь набродиться по тесным, узким улочкам, обойти весь город вдоль и поперек. Но куда бы ни шел, к вечеру вновь оказывался на причале, провожал солнце, смотрел, как море пылает в закатных лучах.

Люди здесь не жили войной, ремесла и торговля были им ближе, но город словно бы вечно ждал нападения, — с суши ли, с моря… Изобильный и гостеприимный город, но странный, и столь же странным был его хозяин.

Нур-Айя хотел повидать хозяина Угарита, Лабарту помнил об этом, и втайне наделся встретить брата Илку по дороге, или в городе. Но, должно быть, тот замешкался в Баб-Илу или избрал другой путь.

«Он верховный жрец города», — так говорил Нур-Айя, и это оказалось правдой. Но при том хозяин Угарита дорожил своим местом среди людей, и управлял делами города.

Как Хинзу и Зу, они хотят того же.

Думать об этом было неприятно, и так же тяжело было разговаривать с верховным жрецом. Лицо его скрывал причудливый узор, но силу скрыть ничто не могло. Этот экимму могуществом намного превосходил Лабарту, но с виду был невзрачен и вел безумные речи. Но в гостеприимстве был безупречен, звал остаться, и многократно называл Угарит лучшим среди городов.

Если и есть у него тайное знание, которое ищет Нур-Айя, то мне оно не нужно.

Потому, получив дозволение пить кровь, Лабарту простился с хозяином города, и не заходил больше ни в его дом, ни в храмы.

Здесь жили и другие экимму. Двоих старших обращенных верховного жреца Лабарту видел лишь мельком, а с младшим легко завязалась беседа, и один из дней Лабарту провел в его доме, и разговоры были долгими.

Младшего звали Барка. Свободу он обрел совсем недавно, но все же казался старше других пьющих кровь в этом городе. И стены Угарита, казалось, тесны ему, — слишком высоким он был, слишком красивым, не похожим на уроженцев этих мест. И обращенный у него уже был, — со здешним именем, но по виду из дальних, северных мест.

За разговором вечер тянулся медленно, огонь дрожал в светильниках, пламенные тени скользили по стенам. Барка спрашивал про другие страны, про места, где побывал Лабарту, но говорить было трудно, снова и снова мысли возвращались к Баб-Илу. И начинал рассказывать, и не мог договорить, слова ловил на ощупь и замолкал. И когда ночь вступила в свой самый темный час, и душа потерялась в ней, тогда сказал: «И я знаю теперь… что счастья в любви не может быть». И, глядя на обращенного Барки, думал: Высшая радость — оживлять своей кровью… Но у меня обращенных не будет больше.

И сейчас, глядя как искрится солнце на морской глади, гнал непрошенную мысль, но она уходить не желала.

Больше никогда… оживлять своей кровью не буду…

— Видишь? — спросил глава мореходов, указывая вперед. — Вон Ако.

Там, вдалеке, горная гряда спускалась к морю и похожа была на тень неба. Лабарту улыбнулся.

Должно быть кедры растут там…

— Нет! — Собеседник взмахнул рукой, указал вновь. — Ты смотришь не туда! Ако ближе!

Лабарту перевел взгляд и впрям увидел, — город-крепость, еще крохотный, едва различимый, но нет сомнений — брат другим городам побережья.

— Мой корабль не поплывет дальше Ако, — продолжал мореход. — Но если хочешь дальше отправиться морем, то без труда найдешь тех, кто держит путь дальше вдоль берегов Кнаана. И до Азы сможешь доплыть и до Египта…

До Египта.

До страны, где не чтут законов и правил, откуда приходят демоны, демонами себя не считающие… Лабарту мотнул головой, отгоняя воспоминания.

Должно быть, это знак.

— Нет, — отозвался Лабарту. Говорил он легко, и смотрел на берег, на скалы и зеленые заросли. — Нет мне нужды дальше следовать морем, ведь я плыл в Ако.

* * *

Он шел весь вечер и всю ночь, шел быстрее, чем ходят люди, и не мог остановиться. Воздух пьянил, а земля под босыми ногами с каждым шагом словно толкала вперед, звала. Кровь, утолившая вчера жажду, наполнила его ослепительной силой, и хотелось лишь идти, вперед, в темноте, под россыпью тысяч звезд.

Но утро уже миновало, настал день, — солнце пылало над головой, текло теплом по коже. И Лабарту остановился, вдыхая полуденный свет.

Кругом шелестели травы, голоса птиц сплетались со стрекотом цикад, и аромат весны кружил голову. Тропа бежала, то поднимаясь, то спускаясь, и насколько хватало глаз волнами простирались холмы.

Столько земель повидал я, но нигде не видел…

Яркой, многоцветной была весна в степи, а в землях севера, — живительной, освобождающей душу. И все же, нигде…

…не видел, чтобы так…

Пытался понять, но даже в мыслях не смог подобрать слов.

Тогда засмеялся, шагнул прочь с тропы и упал в траву, подставив лицо солнечным лучам. Слушал, как перекликаются птицы, искал знакомые голоса: вот горлица, а вот аист… Но усталость минувших дней подкралась незаметно, и Лабарту закрыл глаза.

Так странно, словно и не три тысячи лет миновало со дня, когда я родился… Мысли вспыхивали и гасли среди золотого и алого света. Словно бы снова стал юным… Моложе, чем был, когда бежал из Лагаша… Моложе, чем был, когда Шебу и Тирид покинули город… Совсем юным…

Полдень окутывал теплом, проникал в душу. Звуки отдалялись и гасли, воспоминания растворялись вдали. И сновидения уже увлекали в солнечный водоворот, когда сердца коснулась мысль, — Я счастлив…