Экспедиция академика Клина устраивалась на привале: разбивались палатки, зажигались костры. Измеренная человеческим шагом лежала позади в золотистых сумерках пустыня, а перед глазами уходили вдаль отроги гор Куень-Люня. Пущенные на отдых верблюды пережевывали сочную траву, и переливчатый шум шел от обильно наполнявшихся желудков.

Около академика собирались участники экспедиции. Энтомолог Пришвин, страстный охотник на геликонид-бабочек, наделенных отвратительным запахом, и Кодин, остеолог, ученик проф. Вейсмона из Фрейбурга, внимательно слушали Клина. Разговор вертелся около небольшой косточки из запястья позвоночных высшей формации — os centrala. В погоне за этим звеном между человеком и другими млекопитающимися и примкнул к экспедиции получившей уже заслуженное имя в научных кругах Кодин.

— Удивительный вечер! — заметил академик. — Жара в 70° резко сменяется прохладой. Юг и север сходятся здесь на протяжении одного дня. После последнего перевала у меня развился превосходный аппетит. Передайте-ка мне баночку с консервами, Федор Васильевич! — обратился он к Пришвину.

— А в самом деле! — подтвердил Кодин. — Что это у всех нас сегодня замашки троглодидов, словно панкреатическая железа выделяет вдвое больше сока. При таком нажиме мы быстро гильотинируем наши запасы…

Пришвин, приняв от Клина обратно наполовину опорожненную банку, вмешался в разговор.

— Беда не велика! Здесь легко пополнить мясные запасы превкусной жирной антилопой или упитанным пекари. Неисчислимое богатство таится кругом. Стоит только заглянуть вон в тот лес…

— В самом деле, почему бы нам с вами не отделиться от нашего каравана? — перебил его Кодин. — Захватим с собой пару проводников и углубимся в нутро этой роскошной флоры. Быть может, нам посчастливится пополнить коллекции любопытными экземплярами. Профессор даст нам свое согласие, ведь так, Оскар Павлович? — спросил он академика.

Тот, не отрываясь от еды, утвердительно мотнул головой. Пришвин посмотрел в сторону леса. Он лежал завуаленный фиолетовой дымкой дали — таинственный, манящий. И непонятное влечение заставило энтомолога встать и обернуть к лесу свое лицо.

Предрассветные сумерки уже начали разбегаться, когда Пришвин и Кодин на следующее утро уверенным шагом направлялись к лесу. Сзади два монгола-проводника едва поспевали, таща на себе ящики для сбора коллекций и необходимый провиант. Из-за изломанных контуров гор поднималось солнце. Путешественники прибавили шагу, чтобы вовремя укрыться в прохладе леса. Подойдя ближе к опушке, оба натуралиста остановились в полном изумлении. Дорогу загородили им тропические пальмы, раскидистые боабабы и причудливо обмохначенные эвкалипты. Стволы гигантов, перевитые лианами и каким-то желтеющим плющом, казалось, сливались в непроходимую стену. Всюду тишина, перебиваемая стрекотом насекомых. Кодин впился глазами в заросли и неожиданно вскрикнул. Подбежав к лианам, он стал срывать какие-то желтые кувшинообразные цветы.

— Ведь это непентесы, Федор Васильевич, да какие крупные! Я встречал их только на острове Борнео. Взгляните на эти насекомоядные растения. — И, перебирая в руке лепестки, он продолжал: — Вот здесь край цветка гладкий как стекло. Никакое насекомое здесь не удержится; оно скользит и падает на дно хищника, а выбраться обратно не дают эти иглы, направленные внутрь острием. Ткань стенок выделяет настоящий пепсин. Жертва целиком растворяется и всасывается клетками цветка…

Пришвин с легким испугом осматривал редкие экземпляры насекомоядного, пока его товарищ бережно прятал их в жестяной ящик ботанических коллекций. Забрав непентесы, маленькая горсточка людей решительно двинулась в глубину леса. Величественное молчание столетних деревьев не нарушалось ничем. Не было слышно ни голоса птиц, ни шума животных: нутро леса было беззвучно, как пустыня.

С большим трудом пробирались наши исследователи в этой чаще, разрезая лианы, перелезая через упавшие деревья, скользя ногами по их тлеющим телам. Наконец, лес начал заметно редеть. Неожиданно тишина разрезалась шумом горного ручья с гор. Прошли еще несколько километров, но кругом все было так же безнадежно и молчаливо, как и пройденный лес. Пришвин обратился к проводнику:

— Скажите-ка, Тао-Ли, почему здесь так тихо? Природа кажется вымершей; мы не встретили ни птиц, ни зверья. Даже у ручья нет следов на водопой. Что это?

Монгол медленно остановил глаза на собеседнике. Коричневая маска лица была непроницаемой, лишь в углах раскосых глаз почудился энтомологу загнанный суеверием страх.

— Эта область — царство Кори, духа смерти. Здесь нет жизни: все пожирает ненасытное чрево бога…

Кодин усмехнулся, но чтобы не обидеть старика, вставил:

— Вот мы и выгоним отсюда всех духов. Недурное место для своей резиденции выбрал ваш Кори. Ведь не правда ли, Тао-Ли, — продолжал он, — если бы на этих пастбищах паслись твои стада, раскинулись твои шатры, заливчато лаяли собаки, ты был бы счастлив?

— Нет! — невозмутимо ответил монгол. — У Тао-Ли было бы только горе. Кори пожрет все…

Заинтересованный странной обстановкой, Пришвин уговорил своих спутников продолжать путь вдоль ручья, чтобы встретить, наконец, добычу. Недоумение и легкий испуг тишины сменился нетерпеливым ожиданием. Шли молча, настороженно, прощупывая глазами окрестность. Вдруг Пришвин дал знак рукой остановиться. Вскинув ружье, он осторожно прицелился в колыхавшийся камыш. Следом за выстрелом раздался жалобно пискнувший выкрик смерти. Все четверо бросились вперед. Высунувшись из зарослей, вздрагивал тельцем детеныш кабана. Желтоватые полосы шкурки покрылись кровью. После быстрой агонии, свернувшись в комочек, он валялся худенький и несчастный. Голодные ребрышки еще судорожно бились. Пришвину стало не по себе. Указывая Кодину, он как-то неловко, словно оправдываясь, заметил:

— Юрий Александрович, говорил же я вам, что должна здесь быть дичь!

Кодин взглянул на мертвого детеныша и ничего не ответил. Тао-Ли захватил добычу, и в таком же порядке коротенькая веревочка людей потянулась дальше. Перед сумерками в вечереющей прохладе почудился путникам налетевший откуда-то позыв к еде. Казалось, ощущение струилось извне, постепенно становилось неотвязным, словно воздух сам излучал повышенный аппетит и приводил мозг в состояние легкого дурмана. Острый голод заставил экскурсию остановиться. Разведенный огонь жадно облизывал шипевшее мясо кабаненка. Искусной рукой монголов, оно было подвешено над костром. Утоляя голод, который становился бесконечным, каждый из участников трапезы в душе удивлялся аппетиту своих соседей. Наконец, все улеглись и сторожить остался Пришвин. На душе у него было неспокойно. Он старался объяснить странную обстановку. В чем таилась причина отсутствия животных при этой богатой флоре? Время от времени плеск воды наводил на мысль, что кто-то переплывает на противоположный берег. Вот из черноты леса донесся шум стремительного бега. Какое-то животное вынырнуло на поляну, промелькнуло тенью в отблесках костра, бросилось в воду и, порывисто дыша, зафыркало в брызгах. Вслед за этим шорохи повторились…

— Что это? — подумал Пришвин. — Словно таинственный полуночный сбор. Звери бегут и все в одном направлении. Торопятся.

Он разбудил Тао-Ли. Тот молча выслушал рассказ, боязливо оглянулся по сторонам, отбросил:

— Это к духу Кори бежит зверье… Тао-Ли слыхал об этом от стариков. К нему же ушла и самка кабана… Бросила даже своего родного детеныша… И ты его убил…

Кодин, лежавший около костра, вдруг завозился и задергался во сне. Вскочил.

— Куда вы, Юрий Александрович? — забеспокоился Пришвин.

Не отвечая, Кодин стал разыскивать остатки консервов, лихорадочно вскрывать и жадно поедать. Куски мяса проглатывались залпом. Пришвин подбежал и вырвал у него банку.

— Что с вами?

— Хочу есть, зверски! Голова кружится от голода! — выкрикивал Кодин в состоянии какого-то сомнамбулизма.

Пришвин выругался, отдал банку и безнадежно махнул рукой. У него самого от голода ныло и сосало…

На утро после обильной еды у всех было состояние отяжеленности. Апатия и безразличие после излишества придавили мысль; она стала тупой и сонной. Пресыщение и сытость до отвала, отдавали во рту отвратительной горечью.

Пришвин подвел остеолога к опустошенным запасам. Тот смотрел в недоумении, не понимая сам, как это могло случиться. Ночное происшествие казалось Пришвину наваждением. Чтобы проверить себя, он пошел туда, где чудилась промелькнувшая тень. На земле были разбросаны ясно свежие отпечатки ног парнокопытного. Двинулись дальше, и все непроницаемей казалась таинственность тишины дня и звуков ночи. Инстинкт желудка заставил их идти по следам в надежде догнать добычу. Пришвин взглянул на компас. Магнитные стрелки показывали, что путь следов вел на северо-запад, хотя экспедиция Клина сейчас должна быть на юго-востоке. Какая-то посторонняя сила сбивала их путь и становилась их вкрадчивым кормчим. Стало жутко. Воровски он спрятал компас в карман. Никому ничего не сказал. Один только Тао-Ли подметил что-то неладное и понял.

Когда вечер снова дохнул отравленным воздухом, Пришвин почувствовал легкое головокружение и физическую боль где-то в мозгу. Казалось, здесь собрались все ощущения голода. Он чутьем понял, что и его спутники испытывают то же.

Так прошел еще один вечер безумной тоски по пище, а ночью оба ученых обнаружили исчезновение своих проводников, которые повернули обратно к лесу и скрылись. Теперь они оба брошены на произвол случая в этом заколдованном месте, где неотвязный, нарастающий позыв голода раздирал нестерпимой болью мозг. Обхватывая ствол дерева руками, Кодин как-то странно, словно дятел, мотал головой. Опомнившись, Пришвин крикнул:

— Юрий Александрович?!

В ответ донесся только скрип челюстей. Подойдя вплотную, энтомолог различил в темноте, что его товарищ, забыв все на свете, неистово грыз и долбил зубами кору дерева. Нестерпимый позыв к еде сочился из воздуха. Широко раздувая ноздри, Пришвин впитывал в себя яд и физически мучился. Только дисциплинированный долгой наукой мозг еще мог выдержать это испытание, но все же руки сжимались, корча и растопыривая пальцы, как когти хищника.

Когда на утро всходило солнце и с лесных полян потянуло медвяно-приторным дыханием орхидейных и ирисов, изголодавшиеся за ночь и перемучившиеся исследователи пришли в себя. Как и накануне, они не чувствовали голода. Сон бросил их у потухшего костра, неподвижных и успокоенных.

— Что с нами происходит? — спрашивал Кодин товарища…

— Я и сам не могу понять, в чем тут загвоздка. Мучительно жуткий аромат, вызывающий голод… Отсутствие животной жизни… Молчание дня и суета ночи. Наконец, сами мы с вами, Юрий Александрович, потерявшие власть над собой. Теряюсь в догадках… Неужели сбежавший Тао-Ли прав? Какая-то дьявольская могучая сила подчинила нашу волю, лишь только мы вступили в этот чертовский угол. Но еще сильнее тянет найти ключ к этой таинственной истории…

— Да! — подтвердил Кодин. — Распроклятый запах разжигает голод, делает меня зверем… Я чувствую, как теряю сознание, становлюсь низшим существом, над которым безраздельно царит власть желудка, сатанею, готовым перегрызть горло даже человеку… Страшно! Какой я ничтожный!

— Но, ведь, Юрий Александрович, — перебил Пришвин, — мы с вами естественники, не верующие даже в виталистические теории… Мы же знаем, что ничего волшебного нет. Время чародеев исчезло. Объяснение найдем, должны найти!

— Мы ищем и не находим, Федор Васильевич, когда у нас сознание ясно. — В задрожавшем голосе остеолога послышались нотки отчаяния. — Самое непонятное во всем нашем приключении то, что я теряю по вечерам свой облик человека. Бесцельно уничтожаю запасы, грызу деревья. Если «это» повторится и сегодня вечером, Федор Васильевич, застрелите меня. Убейте — или… бегите, спрячьтесь от меня. Я за себя не ручаюсь…

Голос звучал глухо, с большим надрывом. Чувствовалось, что он говорит то, чего страшится.

— Заметьте, — указал Пришвин, пропуская мимо ушей последние слова товарища, — луг начинает меняться. Нам стали попадаться кислые травы. Вот — нагнувшись, он сорвал красноватую траву с ланцетообразными листьями — это «щучка». Вид похож на наши, но крупнее и оттенок ярче. А где же наши коллекции?

Только тут оба заметили, что ящики забыты у костра. Досадная рассеянность! Возвращаться не было никакого смысла и пришлось с болью вычеркнуть из памяти дорогую потерю.

— Судя по тому, что флора сменилась и рельеф другой, видимо, мы попадаем в какую-то гать, заболоченную низину! — продолжал свои наблюдения Пришвин.

Действительно, спустя час ходьбы, натуралисты вышли на открытый участок леса.

— Совершенно непонятное зрелище! Что там впереди? Юрий Александрович, Юрий Александрович!

Пришвин почти бежал и вдруг, как вкопанный, остановился в недоумении. На вязкой, черноватой почве, утоптанной звериной ногой, низко раскинувшись по земле широчайшими листьями, росли группами невидимые доселе странные растения. Они выпячивались из почвы пятилистной расцветкой. Лист доходил шириною до двух с половиной метров, а длиной, по крайней мере, в шесть-семь метров. Вся поверхность была усеяна мощными ресничками, на концах которых поблескивала слизистая жидкость. Среди них возвышались острые известковые шипы, отточенные стилеты не менее четверти метра в длину. На длинном могучем стебле возвышался из центра цветок. Он походил на исполинский сапожок, белый, с причудливой завитой шпорой позади. И у каждого из растений-великанов цветок был один. Крепко зажатый зелеными чашелистиками, он имел вид цветка, распускавшегося только с наступлением вечера.

Момент оцепенения прошел. Все, что могло вырваться из пересохшего горла Пришвина, — это глухое, идущее изнутри «А-а!» Кодин, вцепившись в его руку, все еще стоял, подавленный видом чудовищных растений и какой-то связанной зловещей тайной.

— Что это? — наконец, глухо выдавил он.

Любознательность взяла верх над страхом. Отважный естествоиспытатель, желающий знать то, что видит перед собой, победил в них суеверного, запуганного человека. Инстинктивно взяв друг друга крепко за руки, оба натуралиста стали подвигаться к непонятно диковинным формам. Подошли ближе. То, что издали казалось белевшими около растений предметами, выявилось костями различных животных.

Боясь подойти вплотную, Кодин со стороны осматривал, прикидывал, уяснял. Как ни был он потрясен развернувшейся перед ним картиной, он поступал, как исследователь… Что-то знакомое замелькало отдаленно в этих уродливо расплывшихся, ожиревших формах.

— Форма этих ресничек на листьях, — говорил он про себя, — слегка напоминает знакомых обитателей болот севера — жирянку и росянку. Эти же чудовища напоминают не огромных насекомоядных, а скорее животноядных. Не сородичи ли это мегалозавров, плезиозавров и птеродактилий, остатки страшилищ, наполнявших когда-то нашу планету? Но… — оборвал и смущенно посмотрел на Пришвина.

— Федор Васильевич! Я опять начинаю втягивать этот запах, мучивший нас столько дней. Он где-то близко, этот источник, испускающий чудовищный яд. Прочь отсюда! Уйдемте! У меня начинает кружиться голова…

— Нет! — твердо заявил Пришвин. — Мы не уйдем. Разгадка здесь. Я недаром замечал дорогу. Перед всей экспедицией мы продемонстрируем этих ископаемых.

— Так-то так, — согласился Кодин, — но я за себя не ручаюсь…

— Нет, нет! Только не бежать! — с жаром говорил Пришвин. — Мы должны, мы обязаны перед всем миром науки пробыть здесь и разгадать, наконец, жизнь этих чудовищных растений.

— Хорошо, Федор Васильевич! В поисках правды нужен подвиг… Я согласен… Но если окажусь слабее, чем требует долг ученого, не осудите. Насилие над собою я заранее разрешаю. Хоть свяжите, хоть придавите.

День начал сменяться вечером. Над поляной неотвязно повис роковой дурман. Опять тоскливо заныло нутро, требуя пищи. Нарастающая потребность жевать, грызть, кусать, рвать, впиваться зубами вступала в свои права.

— Юрий Александрович! Следите за собой и цветком. Улавливайте связь. Вот он раскрывается. Полилась отрава, преломляющаяся нас ощущением голода. Он расцвел, манит, зовет, тянет. Кричит своим ароматом на сотни километров. Поджидает жертву. И она бежит через долины, поля, горы на этот призыв. Стремится заглушить крик брюха и падает в объятия листа-вампира. Тайна ночи разгадана. Смотрите на них — всех призывающих, всех пожирающих. Ненасытное чрево без головы, брюхо без рук и ног. Проклятые утробы вечно без конца. Тише, — Пришвин остановился и стал прислушиваться…

— Мне кажется, я улавливаю отдаленный шум и треск ломающихся веток… Скорей на край поляны, ближе к деревьям. Оттуда, как на ладони…

На поляну выбежал молодой марал с судорожно передвигавшимися ребрами от быстрого хода. Из раскрытого рта сгустками свисала пена. Раздувшиеся ноздри слегка прозрачные, с налитыми жилками, жадно втягивают запах. Животное безвольно двигалось к роковому растению. Усталые ноги дрожали; струйки пота и грязи текли по сухожилиям. Придвинувшись к листьям розетки, марал напряг остатки сил. Неуклюжим прыжком он пытался схватить цветок. Но достаточно было одного неосторожного прикосновения к ресничкам, как все они ожили, зашевелились, змеями подползая к жертве. Облепили, присосались, обволокли, лишив возможности самостоятельных движений. Словно по безмолвной команде управляющего центра, реснички начали сокращаться в своем росте. Непреоборимая сила начала валить животное на замирающий лист. Марал пошатнулся и упал. Мгновенно в тело его воткнулись сотни шипов. Кровь из всех ран брызнула, полилась, застилая поверхность листа терпкой красной лавой. А сам он бесшумно начал складываться в продольном направлении. Бьющаяся жертва оказалась захлопнутой в неумолимой западне. Края сходились, стиснутое тело раздиралось на части двигавшимися шипами. Оттуда несся хрип, шум, вздох… Кошмарный лист замер в сложенном положении.

Марал пожирался быстро… Натуралисты дрожали от ужаса. Холод страха покрывал трясущуюся кожу нервной сыпью. А вся поляна оживала и в разных уголках происходили ночные жертвоприношения.

— Я не вытерплю! Я задыхаюсь!.. — мотался Кодин. Это — лаборатория черта, дьявола. Я сам готов броситься, пусть жрет и меня это брюхо!

Пришвина била лихорадка и озноб. Он сам чувствовал, как кричал от щемящей боли каждый обнажившийся нерв. Вдруг почувствовал, что руки товарища как-то особенно его схватили. В прикосновении передалось безумное желание Кодина. Инстинктом зверя тот ощупывал жертву…

— Опомнитесь, Юрий Александрович! Соберите крохи сознания. Ведь я — человек, и вы так же. Страшного не должно случиться. Слышите, не должно быть!..

С этими словами он бросился на Кодина и повалил его наземь, связав лианами по рукам и ногам. Но энтомолог и сам не рассчитал своих сил. Разгоряченный схваткой, он недооценил власти губительного аромата. Только часа два спустя, он стал замечать, что его покидает сознание. Нестерпимо ныл мозг и судороги голода дергали тело. Из прокушенной губы текла кровь. Он жадно сосал соленовато-терпкую струйку, но этой пищи было мало. Желудок уже не требовал, а как полноправный хозяин начал командовать своим рабом. И рассудок не выдержал. Накатилось и заплясало безумие. Со всей поляны хлынула на него кровь. Он чувствовал ее запах, она наполняла рот, лезла в уши, текла по телу.

Это случилось на рассвете. Наклонившись над связанным Кодиным, обжигая его медью горящих глаз, дергаясь, как эпилептик, Пришвин говорил:

— Материя, форма энергии, превращение видов, распад атома… Для локомобиля — вода и пар, для человека — пища и мысль. Я хочу иметь пар без топлива, мысль без крови. И я узнал, где во всем мире таятся корни. Здесь! — Он указал на поляну. — Вот стоят они, всепоглощающие желудки без ног. Здесь живопырня дьявола, здесь центр. Они сосут кровь, пожирают чужую жизнь. Пришел я и разрежу желудок мира. Мир будет жить. Я людей освобождаю от живота. Пришвин размахивал ножом, подмигивая кому-то, не то небу, не то земле. Кодин видел, как он, крадучись, стал подбираться к гигантским растениям. Сознание неизбежности рокового заставило его побороть мучивший инстинкт голода. Тут только ему стал ясен смысл всей болтовни безумца.

— Федор Васильевич! Назад! Осторожнее! — кричал он до хрипоты. Бился беспомощно на земле, корчился. Лианы врезались в тело и крепко держали его как в проволоке. Пытаясь как-нибудь предотвратить беду, Кодин бревном подкатился по земле на помощь Пришвину.

— Развяжите, разрешите мне путы, помогите! — вопил он товарищу. Но Пришвин не обращал внимания на конвульсии остеолога, весь, как маньяк ушедший в исполнение своего плана. Удачно пролавировав около края листьев, он яростно, брызжа слюной и ворча, с возрастающей злобой надрезывал их около самой земли. Рубил, рвал. Наконец, один лист упал.

— Ага! — исступленно, ликуя победу, выл маньяк. — Вот так и другие.

Он хохотал, приплясывал, угрожал. Но когда началась схватка между Пришвиным и остальными листьями, безумец не учел опасности. Успех первой победы — настроил его легкомысленно. Он слишком близко нагнулся к краю. Одна из липких ворсинок-ресничек сумела зацепиться за одежду натуралиста. И этого было достаточно. Как волосы Горгоны, зашевелились остальные, задвигались, потянулись, обетели). Сокращение их пошло с такой быстротой, что Пришвин не успел даже крикнуть. Взмахнув в воздухе телом, описав небольшую дугу, натуралист грохнулся на середину кровопийцы-листа. Шипы вонзились в тело, хлынула кровь человека. Неумолимо лист начал складываться, раздирая жертву на части. Кодин видел, как смерть безумца наступала мгновенно. Один из шипов угодил прямо в сердце Пришвина.

Спустя несколько дней экспедиция подобрала в лесу Кодина. Остеолога нашли сидящим на пне. В руках он держал небольшую белую, словно отполированную косточку. Весь израненный, в лохмотьях, он был страшен. На теле виднелись красноватыми рубцами следы веревок. Когда-то черные волосы представляли из себя седые клочья, сбившиеся, скатанные. На все задаваемые ему вопросы, он отвечал презрительным молчанием.

Потребовалось полгода лечения в клинике для душевнобольных, чтобы снова вернуть Кодина к работе. Но память у него ослабла. Разыскать вновь поляну кошмара с мясоядными растениями не удалось. Отметка по пути к ней была забыта остеологом. Для науки эти чудовищные растения остались не открытыми.