— Я вам говорю, — уверенно говорит Гриша, — они тут есть. Мне родители рассказывали. Ещё запрещали сюда ходить и рассказывали про какого-то пацана из соседнего двора, которому пальцы оторвало, и он потом в больнице кучу времени провёл. Но это всё так, пугалки для мелких. Мы-то не собираемся к самим снарядам лезть.

Солнце шпарит так, что кажется, ещё вот-вот — изжарит к чертям и землю, и дома, и самих ребят на пустыре. Загоревших до бронзы, с высветленными волосами, худых и коротко стриженых — у одной Маши волосы длинные, да и те обрезаны кое-как. Жарко. Жарко, но здорово: лето, каникулы, гуляй и радуйся.

Только делать нечего. Скучно. Городок замер в знойном мареве, и не происходит ничего, хоть ты и вправду убейся. Пускать блики солнечных зайчиков в лица прохожим, чтобы в глазах у них взрывалось искрами фейерверков — вот тебе и всё развлечение. Даже привычные дворовые игры осточертели, словно это лето тянется уже не один год.

— Может, всё-таки не надо? — сомневается Мишка. Мишка-трусишка, так его называют. Мишку воспитывает бабушка: родители сгинули где-то, поехав на заработки, чёрт знает, что с ними стало вообще. А бабушка у него такая, что он ей в двенадцать лет до сих пор Мишенька и малышок. Даже сейчас Мишка выделяется на фоне других: единственный в рубашке с длинными рукавами, несмотря на жару. На локте виднеется заплата, подшитая грубыми нитками.

— Надо, — отвечает Гриша, и Мишка сразу замолкает. Не ему тут командовать, особенно сейчас, когда всех тошнит от скуки, а тут в кои-то веки придумалось новое развлечение.

Гриша ещё утром прибежал с новой идеей. У него они были всегда: неизменно яркие, дерзкие, со сладким оттенком запретного. Но до такого, как сегодня, раньше не доходило.

— Полезть на полигон? — охнула Маша, когда идея была озвучена. — Гриш, да ты чего, там же снаряды военные и…

— И сигнальные ракеты, — с нажимом закончил Гриша. — Никто не собирается трогать снаряды, мы ж не дураки. А вот салюты — это вещь. Дождёмся темноты и пустим с пустыря.

Их пятеро, и над ними палит полуденное солнце. После этого солнца кожа потом слезает забавными белыми шкурками, и это почему-то совсем не б…

Их пятеро. Неизменный лидер Гриша, трусливый Мишка, неразговорчивый Юрец с его бритым затылком и хмурыми бровями. Бактияр – ему, в отличие от других, почти всё равно на жару. И Маша, единственная девчонка в компании.

— Значит, так, — продолжает Гриша, когда Мишка перестаёт спорить и опускает глаза. — Мы идём. Все остальные согласны?

Его поддерживает нестройный хор звонких ребячьих голосов. Все остальные согласны. Даже Маша, которая сомневалась поначалу, быстро загорелась общей идеей. И Мишка тоже соглашается: интересно всё-таки. Сколько лет они не видели настоящих фейерверков?

Гриша говорит: пошлите на полигон прямо сейчас. Чтобы вернуться, когда ещё будет светло.

Никто с ним не спорит.

Игорь, в принципе, понимал, что для сирот вроде него распределение на секретный объект — неплохой шанс устроиться. Наверное, лучший из возможных.

Но это было уже третье самоубийство за полгода. Все — среди научных сотрудников.

Утром Славу Картышева обнаружили повешенным. Картышева, на которого Игорь никогда бы не подумал. В отличие от большинства здешних учёных, Слава был, что называется, своим в доску парнем. Всегда приветливый и улыбчивый. Стрелял Игорю папироски, когда у того заканчивались. И какой чёрт его дёрнул?

Из Славиного кабинета пропали некие важные документы, и сотрудники с ног сбились, пытаясь понять, куда он их дел. Даже волновались, что отправил куда-то — но нет, невозможно, сообщения с «большой землёй» на объекте практически не было.

Игорь стоял около общежития и мрачно курил. Уже третью за раз — не останавливало даже головокружение.

— Должны же они проходить какие-то проверки на крепость психики, — он шипел себе под нос, комкая в руках коробок спичек и даже не замечая этого. — Понятно же, что тут не шарики-подшипники делают, но…

— Молодой человек, не угостите сигареткой? — раздалось над ухом, и Игорь аж дёрнулся. Некоторые из местных ходили так тихо, что он всерьёз начинал сомневаться в их человеческом происхождении.

Он молча вытащил из пачки папиросу. Протянул учёному — бородатому, полуседому, как с карикатуры сошедшему. Даже очки в роговой оправе присутствуют — и глаза за ними большие и странные.

Не знаком. А чёрт знает, Игорь тут мало с кем, кроме Славки, общался. А теперь будет и того меньше.

— Я знаю, что курить вредно, — вдруг невпопад произнёс учёный. — Но тут такая история, что поневоле закуришь. Даже если раньше этого не делал.

И поперхнулся после первой затяжки — типичный начинающий курильщик.

Игорь косо посмотрел на него. Этот, судя по всему, был из старших научных сотрудников, а те обычно многословием не отличались. Но в это пасмурное осеннее утро вообще творилось чёрт знает что.

Учёный наконец прокашлялся и обернулся к Игорю. Уставился на скомканный коробок спичек, понимающе поджал губы.

— Переживаете из-за Картышева?

— Вроде того, — неохотно откликнулся Игорь. Меньше всего ему сейчас хотелось изливать душу незнакомому научному сотруднику, но тот, похоже, отставать не собирался.

— Понимаю, — учёный кивнул. — Все переживают. Каждая смерть на объекте — огромная потеря.

Игорь побагровел. С языка чуть не сорвалась ругань — но нет, сдержался.

— Ну да, все переживают, — буркнул он. — О разработках, о документах… о функциях. О человеке — нет.

Научный сотрудник внимательно посмотрел на него. За стёклами очков совершенно не получалось различить выражение лица.

— Зря вы так, — наконец вздохнул он. — Слава был… хорошим человеком, и все об этом знают. Просто есть некоторые… скажем так, вещи, которые заставляют вот так относиться.

— Ага. Национальные интересы, безопасность, идеалы страны. Я знаю. Можете не говорить.

В другое время Игорь бы такого не сказал. По крайней мере вслух. Вот сейчас учёный выслушает его, сочувственно покивает — а потом ему, Игорю, пиздец. Скорее бы уже: такими темпами он и сам пулю в лоб себе пустит.

— Ох, да бросьте, я ведь не об этом, — огорошил его научный сотрудник. — Я о том, что… как бы вам сказать… в свете некоторых известных нам событий чья угодно человечность уже не так важна. И проще относиться к людям как к функциям, потому что всё остальное…

— У меня нет доступа, — перебил Игорь. — Так что я понятия не имею, о чём вы. Я знаю, что мы производим, но не знаю, зачем. Думал, дослужусь — но, кажется, нет.

— Ах, а ведь точно, — собеседник рассеянно пожевал сигарету, уронил пепел на бороду. — Извините. Мы… мы ведь даже не знакомы. Меня зовут Алексей. Другие ещё называют — доктор Бруновский. В самом деле, простите, совсем забегался.

— Ничего. Я Игорь.

Игорь затушил папиросу и потянулся за четвёртой. Вечером у него будет адски болеть голова. Но это ничего. Так и надо.

Какое-то время они молчали. Шумел далёкий ветер. Объект находился в лесу, и в ветреные дни до общежитий долетал влажный шелест деревьев. Когда Игорь только приехал — мечтал, как прогуляется по местному лесу. Но не довелось. Правила запрещали.

— Вы знаете, Игорь, мы… мы исследовали почву, — наконец горько сказал Бруновский и выпустил в вечернее небо облачко дыма. — Мы просто исследовали почву и не знали, что почва… тоже исследовала нас. Если это можно так назвать. И вообще-то я не должен вам этого говорить, просто… просто скоро станет уже всё равно.

— Вы так говорите, — произнёс Игорь, усмехнувшись, — будто здешняя разработка всех поубивать должна.

— Ох, как сказать…

Бруновский затянулся снова и на этот раз даже не закашлялся.

— Как вы думаете, зачем нужен яд, который нельзя ощутить ни в пище, ни в воде? Который можно использовать в водопроводных системах? Который обязан убивать мягко, так мягко, чтобы человек просто лёг и не проснулся? М? Ради врагов такое милосердие?

— Я никогда об этом… — начал было Игорь и прикусил язык. Враки. Думал. Но достоверно так и не узнал, а предполагал обычно молча.

— Да бросьте, — махнул рукой Бруновский. — Полагали наверняка, что это для военных целей, верно? Химическое оружие, на случай войны. Так вот — нет. Если бы. Если бы!

— У меня доступа нет, — мрачно напомнил Игорь. — Пока нет. У вас проблем-то не будет?

— Проблемы, Игорь, у нас у всех, — странно отозвался учёный. — Это пока неочевидно. Но когда станет очевидно, боюсь… будет уже поздно. И такая мелочь, как наш сегодняшний разговор, на фоне этих проблем — так, искорка от фейерверка.

Игорь раскрыл было рот — но вместо этого затянулся, выдохнул дым и промолчал.

О чём бы ни говорил доктор Алексей Бруновский, это было что-то тайное. Слишком секретное, чтобы посвящать рядовых сотрудников. Слишком важное, чтобы принимать во внимание такие мелочи, как жизнь Славы Картышева.

И слишком невыносимое, чтобы нормально с этим жить.

Не просто так стреляли себе в головы и вешались научные сотрудники, прошедшие десятки тестов на психическую устойчивость. Не просто так остальные вели себя как люди на грани сумасшествия.

Игорь не хотел узнавать. Не сейчас.

Они докурили молча, а потом Игорь развернулся и пошёл в общежитие — лежать на скрипучей кровати да считать мелкие трещинки на потолке.

Доктор Алексей Бруновский долго смотрел ему вслед и невесело, понимающе улыбался.

Через несколько месяцев группа учёных во главе с Бруновским примет окончательное решение. Взрыв на объекте уничтожит и образцы, и разработки, и всю документацию — кое-кто позаботится, чтобы ничего не осталось.

Неизвестный яд без вкуса и запаха никогда не сбросят в водопроводные системы.

И навечно умолкнут люди, узнавшие нечто, после чего не хочется жить.

— Нашли! Нашли! — радостно орёт Гриша. В его руках сигнальный пистолет, и Гриша размахивает им, как трофеем, снятым с побеждённого врага.

Юрец тащит в футболке, словно в авоське, целый ворох сигнальных ракет. Мишка скачет рядом с ним: из его рубашки всё вываливается, но он напихал патронов в карманы, а остальные прижимает к груди. У Бактияра вторая ракетница, он несёт её с достоинством, пытаясь отыгрывать какого-то персонажа из фильмов про войну. Маша идёт налегке: мальчишки великодушно забрали у неё патроны, чтобы нести самим. Она не в обиде. Когда будут стрелять и пускать салюты, всё поделят поровну.

— Чур мне красные! — неожиданно дерзко заявляет Мишка и улыбается от уха до уха. Он почти пританцовывает, былая робость куда-то улетучилась, а щёки разрумянились не только из-за жары.

— Разбежался, — флегматично тянет Бактияр. — Какие достанутся — такие и пустишь.

— Жребий будем тянуть, — объявляет Гриша. — Постараемся поровну разделить.

Он заводит песню, пока они идут к пустырю, нагруженные сигнальными ракетами, упарившиеся и счастливые, измазанные в грязи и земле. Они — все пятеро — идут и поют какие-то старые песни о войне, и нет вокруг них ничего, кроме этого лета и этого солнца, которое уже наполовину закатилось за горизонт.

Когда они добираются до пустыря, вокруг алеет закат. Торчат сбоку серые девятиэтажки, где матери и бабушки через несколько часов будут ждать их на ужин, и стены покрываются розоватыми закатными бликами. Жарко. Жар поднимается от земли, и воздух до сих пор колеблется от зноя.

Они тянут жребий. Большинство красных патронов, конечно, достаётся Грише. Мишка ворчит, что тот всё подделал, получает подзатыльник, но это совершенно не б…

Маша всё ещё напевает, мурлычет себе под нос непонятную мелодию, пока заряжает второй сигнальный пистолет — Бактияр уступил даме право быть первой. Юрец нетерпеливо подпрыгивает на месте и барабанит ладонями по ляжкам.

Гриша хохочет, засовывает дуло ракетницы в рот и нажимает на спусковой крючок.

Искры салюта разлетаются во все стороны.

Крематорий был старый и обшарпанный. Совсем не такой, как прощальные залы, где плачут безутешные родственники. Три тройные печи, ряд громыхающих каталок с дешёвыми гробами. Кое-где гробов не было: только тела под простынями, ещё даже не успевшие остынуть.

Механическими кукольными движениями двое мужчин в ОЗК заталкивали в печи трупы. Лязгали каталки. Шумно сопел один из мужиков: белобрысый, с трёхдневной щетиной. Второй постоянно дёргал головой, как если бы ему в ухо набилась вода и он хотел её вытрясти.

Кто-то зачем-то оставил тут телевизор, и сейчас по нему показывали концерт. Очередные безликие музыканты — в последние годы их стало много. Пришедшая после распада страны свобода трещала, как фейерверк: пой хоть про секс, хоть про наркотики, хоть про геев.

Натужно гудели занятые печи. На одно тело уходило не больше часа.

Белобрысый утёр пот со лба и заговорил, перекрывая музыку.

— Дашка умерла недавно. Соседка. Я думал, её здесь увижу — но вроде нет. Увезли в другое отделение, видимо.

Второй мужчина на мгновение замер. Темноволосый, с проседью в коротких волосах и сжатыми в тонкую ниточку губами. Постоянно напряжённый, будто внутри у него была до предела натянутая пружина.

— Что, от этого же?

— Говорят — да. Я хотел им сказать, но…

— Не сказал? — резко перебил чернявый.

— Нет. Ну его.

— И правильно. Всё равно не поверят, а если поверят — не смогут ничего сделать. — Он помолчал мгновение и добавил. — Никто уже ничего не сможет.

Белобрысый вздохнул. Притянул к себе каталку: из-под белой простыни виднелись чьи-то волосы. Женщина, и не старая ещё.

— А ведь доведи мы тогда всё до конца, ничего этого бы сейчас не было, — наконец произнёс он, отправляя тело в последний путь.

Второй покачал головой.

— Я сейчас так думаю: мы бы и не смогли. Знали ведь всё, знали, зачем нужна эта разработка, и всё равно… Ну не может человек такое принять. Помнишь, как Славик повесился? В записке писал: всё понимаю, но не могу. Лучше уж так.

Какое-то время они работали в молчании. Затем белобрысый снова заговорил:

— Слушай, как думаешь — долго нам ещё осталось? Может, стоило тогда… вместе с этими… устроить, так сказать, последний салют в свою честь?

— Кто знает, — чернявый пожал плечами и загрохотал металлической каталкой. — Я тоже порой жалею, что нас тем взрывом не убило. Глядишь, не увидели бы… этого всего. А долго, не долго — чёрт его знает, я не Ванга. Прионы, Андрюх — они умеют ждать. Но я бы не рассчитывал, что мы протянем дольше года. И так лет двадцать землю коптили с этой заразой внутри.

Андрей вздохнул.

— Не хочу знать, как оно будет дальше, Дим. Просто не хочу. Хотя догадываюсь.

— А что там догадываться? Скоро об утечке заговорят из каждого утюга. Не получится же вечно скрывать от народа столько смертей от таких редких болезней. Заговорят, а потом перестанут. Потому что некому станет говорить.

На миг повисла тишина. Андрей не ответил.

— И ничего с этим уже не сделаешь. Слишком большой масштаб. — Тот, кого назвали Димой, прочистил горло и неестественно дёрнул головой. — Все мы ходячие мертвецы, Андрюх. Вообще все. Россия, Европа… наверное, даже Америка. Хотя южные континенты, может, не затронет. Какие-нибудь, знаешь, отдалённые уголки мира.

Дима с усилием столкнул в печь очередной кокон. На бирке, торчащей из-под ткани, едва виднелась аббревиатура nvCJD.

— Иногда я думаю, — продолжил он после короткой паузы, — что будет, когда, ну… я дойду до последней стадии. Что я буду чувствовать? И буду ли вообще?

— Хрен знает, — откликнулся Андрей. — Я их видел — тех, у которых мозги уже дырявые. Буквально дырявые. Губчатые, как мочалка. А ты видел? Это не люди, блядь, уже. Пустые оболочки. А людей там уже нет. Они где-то не здесь. Не здесь, а в какой-то своей законсервированной реальности. А что они там делают… ну, когда-нибудь узнаем.

— Да не когда-нибудь — скоро. Год или два, я сказал.

— Ну вот. Может, не так всё жутко, как видится снаружи. Ну, то есть, жутко, конечно, но… может, они там поют и танцуют, и весело им, и хорошо, и никакой боли и смерти нет. Только иногда что-то проскакивает… так, знаешь… искрами от гаснущего фейерверка. На секунду или две. А потом всё снова хорошо.

— Ага. Последний салют в голове, похожей на губку. Обнадёживает, — Дима резко, слишком резко оттолкнул от печи опустевшую каталку. Последнюю.

— Ну да и хер с ним. Всё равно вариантов нет.

Андрей достал сигарету и чиркнул зажигалкой.

— Недавно начал. До рака лёгких всё равно не доживу, а так хоть напоследок есть чем попускаться, пока совсем тяжко не стало. Будешь?

— Всегда считал, что курильщики — наркоманы ёбаные, — буркнул в ответ Дима. — Буду.

«…настоящим докладываю… во время проведения работ по изучению глубинных слоёв почвы… обнаружена масштабная утечка… известных как белки с аномальной третичной структурой…

…за счёт связывания с глиной могут долго сохранять свойства, находясь в почве… устойчивы к кипячению, обработке спиртом и формалином…

…заражение грунтовых вод…

…до настоящего времени… не представляло беспокойства, так как после забора из водоёмов водопроводная вода обеззараживается посредством использования хлорной извести…

…сирована принципиально новая форма аномального PrP… …ваться воздушно-капельным путём…

…падании в организм человека вызывает нейродегенер… …сивные губчатые энцефалопа… …занные с образованием в нейронах вакуолей (полостей) и разрушением структуры ткани…

…инкубационный период с момента заражения до появ… …томов может составл… …сятков лет…

…до появления симптомов отследить заражение не представляется возможным, но по предварител… …гать 80 %...

…мер профилактики и лечения не разработано…».

Вылетевший из окна Славы Картышева документ заляпан грязью и землёй: половины написанного уже не прочесть. Дождь размыл буквы, ветер унёс бумаги за забор и дальше, дальше, к вековым соснам.

В лес вокруг объекта никто не ходит: запрещено. Потерянный документ не найдут и решат, что Картышев его уничтожил. Слова превратятся в нечитаемую муть, бумага расползётся в кашу и сгниёт, удобряя собой почву.

Вернётся в землю.

Когда сигнальные ракеты заканчиваются, Гриша встаёт, потирает развороченное лицо и улыбается.

— Мамка будет ругать! Ну и фиг с ней. Зато какие салюты были! Я же говорил!

Пересушенная солнцем земля жадно впитывает красно-бурые капли.

Лето перевалило за середину. Солнце горит над городами огромным фонарём, но на улицах — ни детей, ни говорливых старушек.

На огромной мёртвой территории заброшенные дома врастают в землю. Деревья прорастают сквозь потрескавшийся асфальт, и зелёные кроны никто не подрезает. В ветвях должны бы гнездиться птицы — но их почти нет.

Исполнив последний долг, спят крематории. Стены понемногу осыпаются. На крышах растёт трава. Светит солнце.

Далеко, далеко, в позабытом уголке мира дикое племя празднует победу над противником.

Тот вождь был слаб и стар. У него тряслась голова, а сам он всё время улыбался, как одержимый злым духом. Пусть так — древний обычай должен быть соблюдён. Пусть сила вражеского народа перейдёт к победителю.

Мозг старого вождя полон мелких дыр и похож на зрелый плод люффы.

Десятки ног бьют об землю в праздничной победной пляске.