Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Из леса выходила похоронная процессия: одетые в черное женщины несли на плечах маленькие некрашеные гробы. Причитания и рыдания разносились над рекой, волнами накатывали на старый погост, раскинувшийся невдалеке от пологого берега. Стекали по беленым стенам церквушки, робко выглядывавшей из ивняка. Гробиков, сколоченных будто для младенцев, было не меньше десятка, отчего казалось, что в селе умерли все дети и матери несли их хоронить.

— Смотрите, идут! — крикнул Коленька и бросился к проселочной дороге.

— Поэт, — неодобрительно хмыкнул дородный помещик Дряхолесов, провожая его взглядом.

Юля сделала глоток простывшего чая и поморщилась — горько. Идея посмотреть похороны мух нравилась ей все меньше. Сначала она уморилась, встречая гостей, потом в лодке с трудом сдерживала дурноту, а на берегу суетилась, разливая чай из пышущего жаром самовара. А теперь снова кидаться в омут головой, чтобы не показаться плохой хозяйкой. Однако все, чего ей хотелось, — сидеть в резной китайской беседке у реки (там тень и ракиты шелестят пряной листвой) и прислушиваться к биению жизни, что зрела у нее внутри.

Импровизированное застолье организовали прямо на берегу реки, напротив погоста. Слуги загодя поставили столы и стулья, привезенные из дома на телегах. Доставили закуски, самовар, столовое серебро и даже корниловский фарфор.

Гости добирались на лодках по реке.

Собрался весь цвет местного общества — еще бы, ведь в гости пожаловала и графиня Белоцерковская, приехавшая из самого Петербурга в соседнюю Ореховку к подруге.

Юле ничего не оставалось, как присоединиться к гостям, потянувшимся к погосту. Нехорошее предчувствие вдруг кольнуло сердце, снова захотелось быть где угодно, но не здесь, пусть даже вернуться домой, в Орловскую губернию, к разорившемуся отцу и чахнувшей матери. Она прикрыла руками округлый живот, осмотрелась, выискивая Юру. Супруг стоял рядом с графиней, закутанной, несмотря на жару, в черную кашемировую шаль.

— Готовиться начинают за месяц, дети ловят и убивают мух, складывают их в гробики, затем гробики несут на кладбище с причитаниями и плачем, хоронят за оградой.

— Как самоубийц, — промурлыкала графиня.

— Это древний обряд, проводы осени и душ предков. Обычно шуточный, у нас в Терентьевке он принял трагические нотки. — Юра состроил грустную мину. — А всё аборигены со своей Кровавой Марией.

— Кровавой Марией? — Тягучий и сладкий голос графини напоминал мед, гречишный, темный, на который особенно приятно садиться мухам, ползавшим до того по губам покойника.

Юля даже всплеснула руками: ну откуда такие мысли?

Сегодня она была сама не своя. Все потому, что впервые выступала хозяйкой усадьбы и боялась допустить оплошность, услышать, как за спиной шепчутся о мезальянсе и батюшкиных карточных долгах. Юля глубоко вдохнула, стараясь успокоиться и привести мысли в порядок.

— Похороны закончатся, и мы отправимся смотреть лабиринт, посмотрим и Марию.

— Да вы, Юрий Андреевич, интриган, злодей. Вам только усов и маски не хватает.

Юра рассмеялся, повернулся к Юле. Она вымученно улыбнулась. Он протянул руку. Юля подошла, Юра крепко сжал ее ладонь. Сразу полегчало, и день не казался уже таким скверным.

Похоронная процессия приблизилась к погосту, бабы, продолжая голосить, опускали гробики в заранее вырытые могилки.

— При матушке гробы не в землю зарывали, а топили в реке и протоках, клали в гробики камни и осколки зеркала.

— Камни — понятно, чтобы не всплывали, а зеркала зачем? — На лице графини был неподдельный интерес.

Юля так и видела, как по возвращении в столицу Ильяна Павловна царит в салоне, рассказывая про диковатые провинциальные нравы.

— Что-то там с душами связано, не помню точно. Извините.

Юра выпустил руку Юли из своей и направился к стенавшим бабам.

— У вас замечательный супруг, — обратилась графиня к Юле, — и он вас очень любит, я вам завидую.

Юля не знала, что ответить, ее не учили светским беседам.

— Спасибо. — Она снова вымученно улыбнулась.

— И не страшно вам? — Из голоса Ильяны Павловны исчезла сладость.

Юля посмотрела по сторонам: чудесный сентябрьский день — осколок бабьего лета, река искрится в солнечных лучах, гости беседуют о старых обрядах, тихо поскрипывают лодки у берега. Отчего страшному быть?

— В таком юном возрасте — и уже мать. — Из уст графини, которой самой едва исполнилось двадцать, странно было слышать такие речи. — А нам с Петрушей Господь детей не дал.

— Мне очень жаль.

— Спасибо, — сказала графиня, но посмотрела на Юлю так, словно та больше нуждалась в сочувствии. Были в ее фиалковых глазах холодная печаль и злоба.

— Надо же, они так зеркала и кладут, — сказал Юра, вернувшись к гостям. В одной руке он держал гробик, в другой — крышку.

Гости подходили, заглядывали внутрь, дамы морщились, мужчины пожимали плечами: дикость, варварство.

— Язычество какое-то, — пробормотал в усы купец Вахрушин, нахмурив брови.

— Язычество, — повторил отец Сергий задумчиво и как-то странно посмотрел на Юлю.

Многозначительно, как сказала бы ее мать. Священник был еще молод, высок и хорош собой. В Юлином родном городке служил милый старичок отец Паисий. Юле всегда казалось, что именно такими священникам и надлежит быть, с печатью аскезы и лучистыми морщинками.

Отец Сергий смущал ее своим глубоким голосом и темными большими глазами. Не могла она себе представить, как поверить ему сокровенные мысли. Это ее и мучило, и ранило. Отец Сергий, кажется, понимал ее смущение. Но чувство вины угнетало Юлю, и пригласить отца Сергия была ее идея. Как же она не подумала, что такое приглашение может быть принято за насмешку. Юля в сотый раз за день мысленно обругала себя дурочкой и улыбнулась батюшке, стараясь вложить в улыбку всю приветливость, которая у нее еще осталась.

В гробик Юля смотреть не хотела, но заглянула, чтобы не расстраивать супруга и еще больше не оконфузиться перед обществом, показав себя трусихой. Внутри были десятки мух, мертвых и еще живых, трепыхавших смятыми, сломанными крыльями. Некоторым крылья оторвали дети, и теперь насекомые судорожно дергали лапками. Среди мух лежали крошечные осколки зеркал.

К горлу подступила тошнота, как на первых месяцах беременности, когда Юля часами лежала без движения в ожидании, что беспокойство в желудке пройдет. Она даже не заметила, что общество собирается продолжить прогулку, пока супруг нежно не взял ее под руку, чтобы помочь сесть в лодку.

Водный лабиринт — гордость и причуда Юриного прапрадеда, Василия Ивановича Афанасьева. Естественный природный ландшафт с рекой и притоками преобразован был силой его гения в запутанную сеть каналов, обнимавших небольшие островки с обелисками, статуями и беседками, заросшие кустарником и деревьями. Некоторые островки соединяли каменные и деревянные мостики на манер венецианских. Сеть каналов образовывала лабиринт, на который открывался вид из деревянного дома, где жили супруги.

Юра любил смотреть на лабиринт по вечерам, сидя на широкой террасе, обвитой уже по-осеннему красным плющом. Юлю же с приходом сумерек пугал вид молочно-белого тумана, затягивающего реку, каналы и островки. Мгла подкрадывалась к яблоневому саду, отделявшему дом от берега, окутывала ближайшие к воде деревья, но словно не могла подобраться к дому, построенному отцом Юры. Юля знала, что в сердце лабиринта есть еще один дом, заброшенный после смерти матери Юры. Юле лабиринт напоминал Петербург, в котором она никогда не была, а только знала из сочинений Достоевского. Ей казалось, что он, как и столица, покоится на костях.

Сейчас, в полдень, когда по-летнему теплое солнце скользило по черной зеркальной глади, брезгуя окунуть лучи в воду, подступавшие по вечерам тревога и тоска казались глупостью. Будто Юля все еще девочка, а не замужняя женщина. Она решила, что проведет день с гостями вопреки неурядицам, в конце концов она и сама еще не видела лабиринта. В усадьбу они с Юрой переехали в феврале, когда каналы стояли скованные льдом. Летом Юля мучилась дурнотой, не до прогулок было.

Вместе с гостями Юля осматривала статуи нимф и сатиров, резные беседки, выложенные белым кирпичом тропинки, закручивающиеся в спирали и обрывающиеся у часовенок или солнечных часов. Лакомилась дикорастущей малиной, пока вокруг жужжали злые осенние осы. Миновали, не заглянув, только остров, где стоял склеп с останками матери и сестры Юры.

День уже клонился к вечеру, когда общество достигло центра лабиринта — острова, на котором возвышался двухэтажный каменный особняк в классическом стиле. Серый камень, почерневший от времени, словно проглатывал солнечный свет, отчего лишь ярче пылали окна, в которые вместо стекол были вставлены зеркала.

На острове ничего не росло, даже трава пожухла и пожелтела, кое-где открыв проплешины сухой черной земли. Скрюченное мертвое дерево костистыми ветвями скребло окна-зеркала второго этажа.

— Прошу. — Юра взбежал на крыльцо и жестом пригласил войти.

Слуги уже зажигали свечи и лампы, разгоняя темноту, царившую внутри дома.

Юля замешкалась, поднялась по ступеням с опаской.

Юра развлекал гостей, показывая диковинки, собранные его семьей за два с лишним века. Рисунки Веронезе, Дюсарта, этюды сангиной Ватто, картины и офорты Семирадского, Брюллова, украшавшие стены. Фарфоровые вазы, вычурные металлические и хрустальные лампы. Картины из фаянса, вставленные в створки дверей. У всех изображений живых существ глаза были залеплены сургучом. Даже на голубых голландских изразцах печи в гостиной крошечные печати лежали на лицах пастухов, пастушек и овечек.

Хрусталь, позолота и серебро отражались в окнах, зеркала были вставлены и с внутренней стороны. Десятки их висели на стенах, в тяжелых резных рамах, от совсем крошечных до огромных в человеческий рост. Они отражались друг в друге, образовывая туннели. Огоньки и отблески свечей дробились и множились, терялись в призрачных лабиринтах.

Гости восхищенно охали и тяжело вздыхали, когда наталкивались на изувеченные произведения искусства.

— После кончины матушки и Вари отец так горевал, что приказал залить сургучом глаза всем портретам и статуям, чтобы казалось, что они тоже ее оплакивают. — Юра невесело улыбнулся.

Юля подумала, что с такой улыбкой на красивых гордых губах должны идти на эшафот революционеры и бунтовщики. Она хотела взять супруга за руку, поддержать, но графиня ее опередила.

Юра предложил гостям самостоятельно осмотреть дом, и они в сопровождении слуг разбрелись по комнатам. Удостоверившись, что рядом никого нет, кроме графини и Юли, он жестом пригласил их последовать на второй этаж. Пройдя темным извилистым коридором, мимо закрытых дверей, любопытных зеркал и слепых портретов, он достал из кармана ключ и отпер дверь в дальнем конце.

Дверь вела в небольшую комнату. Внутри было пусто, только висели на стенах десятки зеркал и огромная рама, занавешенная темным покрывалом.

— Вот она, Кровавая Мария, — сказал Юра, открывая заскрипевшие окна, чтобы впустить больше света. Подошел к раме и сдернул покрывало.

На картине была изображена женщина. Половину ее лика скрывал темный сургуч, стекавший по впалым щекам бурыми слезами, видны были только губы, кроваво-красные, приоткрытые в жестокой улыбке. Багровое одеяние плотно облегало фигуру с четко выписанными округлыми формами. Под тканью, обтягивающей большие груди, были прорисованы торчащие соски. Но женщина на картине источала не сладострастие, а ненависть и силу. По ее рукам с раскрытыми ладонями ползали мухи. У босых ног, пронзенных терновыми шипами, растекалась лужа цвета киновари. Тугие капли падали в лужу с одеяния. На заднем плане торчали кресты с распятыми на них римскими легионерами, корчащимися в муках. Вокруг крестов стояли святые с нимбами из мух, кружащих вокруг голов, и показывали пальцами на римлян.

— Это не Святая Дева, — прошептала Юля и перекрестилась. Ей было все равно, что подумает столичная гостья. От картины тянуло злом, и от такого зла она знала только два средства — молитва и крестное знамение.

— Нет, это моя прабабка Мария Валерьяновна Афанасьева, — ответил Юра, — потребовавшая написать ее в образе Кровавой Марии, покровительницы матерей.

— А Семен Павлович прав: язычество, — промурлыкала графиня. — Юрий Андреевич, идемте, а то Юленька сейчас чувств лишится.

Юля оперлась рукой о стену, перед глазами все плыло. Ей казалось, что в туннелях, образованных зеркалами, мелькают странные тени, подсматривают за ней, следят. Снова подступила дурнота.

— Адопись, — прошептала она сухими губами.

— Нет, — раздался голос у нее за спиной. — Адописные иконы те, что под ликами святых прячут изображение дьявола, а эта женщина сама и есть дьявол.

Отец Сергий стоял у входа в комнату, не переступая порога, с гневом глядя на картину.

— Сожгите ее, Юрий Андреевич. Добра она не принесет.

Полегчало Юле, только когда гости разъехались. Последней в лакированную коляску грациозно вспорхнула графиня, пожав Юре на прощание руку.

В спальне горничная Зиночка, помогая Юле раздеваться, трещала без умолку про миллионщика купца Вахрушина, про Игнатия Илларионовича, предводителя дворянства, страшного и злого, как черт, и, конечно же, про графиню. Юля не слушала, погрузившись в мрачные мысли: то думала, как счастливо улыбался Юра, беседуя с Ильяной Павловной, то вспоминала греховную картину и крестилась.

Когда Зиночка ушла, Юля еще долго сидела у туалетного столика и смотрела в зеркало. Что-то было не так. Вроде вот ее лицо, бледное и осунувшееся, за спиной — ярко освещенная комната, красные георгины в вазе у окна, но отражение дрожало и колебалось, будто пряталось за ним что-то.

Понять, что не так, Юля не успела. В комнату с заговорщическим видом вошел Юра.

— Знаешь, а ведь мы обряд так и не закончили.

Юля непонимающе посмотрела на супруга.

— Не похоронили мух.

Юля вспомнила о гробике, который Юра забрал у крестьянок: и впрямь, он так и стоял в лодке, она споткнулась о него, когда из нее выбиралась.

— Пойдем.

— Сейчас?

Было уже глубоко за полночь, ее пошатывало от усталости, но Юля вспомнила графиню: та точно пошла бы, и не остановили бы ее ни усталость, ни предрассудки.

— Хорошо.

Юра заботливо накинул ей на плечи шаль и помог подняться.

По небу скользили тучи, то открывая, то закрывая луну, надкушенную умирающим летом. Река отражала небо, как зеркало.

Юра нес в одной руке закрытый гробик, другой придерживал Юлю. Они спустились к небольшой деревянной пристани. На берегу высился лодочный сарай, за ним чуть поодаль стояла баня. На противоположном берегу шуршал камыш. Пейзаж напоминал колдовской вечер в Малороссии, не хватало только зеленоволосых русалок в белых рубахах.

Юля поежилась от холода, пробравшегося под легкую ткань. Она ждала, что Юра кинет гробик в воду и они вернутся домой, но супруг протянул гробик ей.

— Это женское дело, — сказал супруг серьезно, на его лице лежала тень странной торжественности, — так защиты у Кровавой Марии просят для себя и ребенка.

Помедлив, Юля все же взяла гробик. Внутри зашелестели трупики мух и звякнули осколки зеркал. Бог с ним, лишь бы покончить со всем быстрее. Юля подошла к краю пристани и бросила гробик в воду, разбив вдребезги отражение неполной луны. Гробик покачался на поверхности и резко ушел под воду.

Стоило супругам вернуться в дом, как поднялся сильный ветер. Набежали тучи, ночную тишь разорвал раскат грома. Хлынул дождь.

Юля провалилась в тяжелый сон, несмотря на разбушевавшуюся стихию.

Ей снилась высокая женщина с закрытым алым платом лицом, бродившая ночью по водному лабиринту. Ее израненные босые ноги ступали по реке, как по тверди, оставляя след из капелек крови, не растворявшихся в воде. Женщина слепо шарила вокруг вытянутыми руками с длинными белыми пальцами, будто старалась нащупать дорогу или искала кого-то. В небе бесновались полчища чертей, мчались, хихикая, среди туч голые старые ведьмы. Ржали кони с огненными глазами, запряженные в повозки из костей. Женщина продолжала идти, но ее отражение в реке стало другим. Юля все силилась рассмотреть, что же пряталось в черной глубине, а когда рассмотрела, провалилась сквозь воду в гроб. Юля лежала среди сотен мух, бивших сломанными крылышками, осколки зеркал впивались ей в кожу. Она закричала, речная вода заполнила ее рот и горло. Гроб тонул, мухи плавали вокруг нее, истошно крича — она и не знала, что мухи могут кричать.

Наутро Юля проснулась вся разбитая, тело ныло, в горле саднило, рубашка и простыни промокли от пота. Несколько дней она провела в постели, не в силах встать. Юра приходил ее проведать, справлялся о здоровье, но все как-то с прохладцей, будто всего лишь выполнял супружеский долг.

Дни Юра проводил с графиней, катаясь на лодке по лабиринту, или в городе на балах и приемах. Зиночка докладывала Юле обо всем, словно горничной доставляло удовольствие видеть, как терзается хозяйка. Юля с жадностью ловила каждое ее слово и требовала новых подробностей.

Доктор, навещавший Юлю, велел не беспокоиться, сказал, что болезнь ее от расшатанных нервов, а с ребенком все в порядке. Но легче сказать, чем сделать. И она, без сил лежа на кровати, слушала про парижские туалеты графини, про всеобщую к ней любовь, про заигрывания с нею местных холостяков и ее умение уйти от назойливых поклонников, оставив тех не в обиде, но и без надежд на руку и сердце.

Кровавая Мария ей больше не снилась — наоборот, спала Юля теперь и вовсе без сновидений, но днем, лежа в одиночестве, словно бредила наяву. Вспоминала свое бедное девичество в глухом провинциальном городишке. Юру, приехавшего продать лес, доставшийся в наследство от троюродной тетки. Муки от невысказанного чувства, ибо он ни за что не взял бы ее, бесприданницу, в жены. Радость после признания в любви и обручения. Первые месяцы замужества, когда казалось, что даже облака плывут по небу какие-то зефирно-ванильные. Но вспоминались ей теперь и пересуды стареющих матрон, что продажа леса — лишь отговорка, что прятался в провинции Юра от грязной истории. Вспоминались слова, которые с чистым и светлым Юриным лицом никак не вязались: адюльтер, дуэль, самоубийство. Запутанная, темная история, верить в которую не хотелось. Юля и не верила. Тогда.

Бабье лето закончилось, листва на яблонях за окном желтела и опадала. Минул почти месяц, прежде чем Юля начала вставать с постели и выходить в сад в сопровождении Юры и графини. Они были с ней предельно заботливы, графиня лично укрывала ее ноги пледом, если утомленная прогулкой Юля присаживалась отдохнуть на террасе. Графиня теперь была частым гостем в усадьбе, играла на рояле, развлекая супругов фривольными песенками, от которых у Юли рдел румянец на щеках. Простота ее обращения с Юрой была на грани приличий, но Ильяна Павловна никогда эту грань не переступала.

Юля то мучилась от ревности, то упрекала сама себя, ведь Юра долго жил в столице и в селе ему наверняка было с ней скучно, а графиня оживляла его дни. И все же витало в воздухе что-то, не дающее покоя. Зыбилось на грани восприятия, маячило во мгле спутанных, злых мыслей. Супруг не давал ей повода усомниться в его верности. Вот если бы увидеть их наедине, застать за признанием и поцелуем, тогда бы ушла снедавшая сердце тревога, пусть ценой счастья... Но лучше знать наверняка, чем мучиться подозрениями.

Часто приходил отец Сергий, подолгу сидел с Юлей в гостиной, молча пил чай, будто ждал, что вот-вот она раскроет ему, что у нее на сердце. Или, наоборот, сам хотел рассказать что-то, но все никак не решался. Иногда Юля и впрямь хотела обо всем поведать, но стоило начать разговор, как что-то мешало: то входила Зиночка с подносом, то возвращались с прогулки Юра с Ильяной Павловной, а однажды, когда Юля совсем было решилась, упало на пол и разбилось зеркало в прихожей.

С наступлением холодов Юра и графиня не оставили привычки прогуливаться на лодке по лабиринту. Звали с собой и Юлю, но от одного взгляда на воду у нее начиналась нервная дрожь.

Но вот что странно: чем больше времени Юра проводил с графиней, тем больше он выглядел усталым, под глазами залегли темные круги, на лбу резче и глубже стали морщинки. Если летом это был пышущий здоровьем молодой человек, то к зиме он все больше напоминал одного из тех безумцев, что, погрязнув в пороке, забывают про сон и еду. Все больше супруг напоминал Юле ее отца.

— Таня, поздно уже, иди домой, — обратился отец Сергий к немолодой женщине, вытиравшей тряпицей пыль с окладов.

Служба давно кончилась, прихожане разошлись по домам, за окном раскинулась морозная ночь.

— Тошно дома мне, батюшка. Матренушку вижу, она теперь ко мне каждую ночь приходит. Садится на лавку и ладошки друг о дружку трет, будто зябко ей.

— Ты ей имя дала? — сурово спросил отец Сергий, но, смягчившись, добавил: — Перекрестись и «Отче наш» прочитай.

Татьяна низко склонила голову.

— Не помогают молитвы, она теперь в силу вошла, как речку льдом сковало, ее время настало. Грех на мне, батюшка, как есть грех, но чем так мучиться, лучше в петлю.

— Одумайся! Что ты говоришь?

И снова голос был слишком суровым, слышались в нем отголоски заученных в семинарии истин, к реальной жизни не применимых. Хотелось отцу Сергию быть добрым и справедливым, не таким, как громогласные попы, обещавшие муки адские за малый грех... Но получалось пока плохо.

Вот и теперь надо бы успокоить мятущуюся душу, а не перуны метать.

Татьяна ушла, низко склонив голову. Отец Сергий запер церковь и пошел домой. Снег хрустел под ногами, мороз крепчал. Дорога до села лежала через небольшой лесок. Отец Сергий шел, погрузившись в невеселые думы.

До того, как осесть в Терентьевке, он много ездил по стране, даже за границей бывал, но нигде не встречал такой глубокой веры в создание, нарисованное народной фантазией. Ересь угнездилась так глубоко в сердцах местных жителей, что вырвать ее можно было, только лишив их жизни. Кровавая Мария, убившая мучителей сына, отомстившая за его смерть. Надо же такое придумать.

Изначально Кровавой Марией прозвали княгиню, у которой в Смуту поляки убили мужа, а маленького сына затравили собаками. Она собрала оставшихся в живых сельчан и ушла в леса, открыв настоящую охоту на иноземцев. Слава о ее жестокости еще долго жила в народной памяти, со временем она стала местной заступницей. Отцу Сергию не удалось выяснить, когда точно зародился обычай отдавать ей умерших в утробе младенцев, слившийся с обрядом похорон мух. Зато с достоверностью удалось установить, что водный лабиринт в усадьбе не был прихотью: с его помощью предок Юрия Андреевича стремился удержать, запереть Кровавую Марию, образ которой все больше сливался в сознании людей с Богородицей, так что ей уже молились. Верили, что она защитит или отомстит обидчикам, как верила прабабка Юрия Андреевича, велевшая написать с нее портрет Марии, как верила его мать, скупавшая у крестьянок выкинутых зародышей, чтобы спасти умиравшую от чахотки дочь. Но потом все изменилось. Заступница превратилась в монстра. Сельчане говорить о таком со священником боялись, молчал и Юрий Андреевич.

Как только мороз сковал реку и протоки льдом, у отца Сергия появилась привычка гулять по лабиринту. Он и сам не знал, что искал. Иной раз несколько часов побродит кругами, постоит у запертого особняка с окнами-зеркалами, закрытыми на зиму ставнями. Прочитает молитву у склепа, окруженного кипарисами, где покоились мать и сестра Юрия Андреевича. Вернется домой и до глубокой ночи роется в книгах, пытаясь найти ответы.

— Доброй ночи, батюшка, — прозвенел в морозной ночи веселый голосок.

Перед отцом Сергиемм стояла Ильяна Павловна, преграждая дорогу к селу. Первые дома уже выглядывали из-за деревьев, подмигивая теплыми огоньками в окошках. Надо же, как его захватили думы о святой еретиков, даже не заметил появления графини.

Ильяна Павловна сложила ладони и склонила голову, белый пуховый платок сполз с ее головы и обнаженных плеч, соскользнул по шелковому бальному платью и упал в снег. Она этого не заметила.

— Большая вина на мне, батюшка. Мужа, Петрушу не уберегла. — Голос графини тек, как янтарное вино в жаркий полдень. — В грех прелюбодеяния впала.

Графиня говорила что-то еще — про Петербург, связь с Юрием Андреевичем, но отец Сергий не мог оторвать взгляд от ее красивых полных губ. Со словами изо рта графини не вырывались клубочки пара — и это на лютом морозе, в то время как сам отец Сергий, казалось, не дышал, а дымил трубкой.

— Что? Страшная эта ваша Мария? — вдруг спросила графиня, поняв, что ее не слушают.

— Только для тех, кто захочет причинить вред тем, кто под ее покровом ходит, — ответил отец Сергий.

— И Юльку Мария защищает? — промурлыкала графиня.

— Оставили бы вы Юрия Андреевича, а не то… — Отец Сергий запнулся. А то что? На себе гнев заступницы испытает? Той самой, в которую отцу Сергию верить не полагалось, а в приходе веру ту велено было искоренить?

Графиня повела обнаженными плечами, улыбнулась со сладкой истомой. Подошла ближе, дотронулась до его лица кончиками пальцев. От ее прикосновения голова наполнилась греховными, грязными мыслями, захотелось повалить Ильяну Павловну на снег, прямо здесь, на виду у всего села и впиться губами в ледяную кожу.

— Думаешь, поп, я не вижу, как ты по усадьбе шляешься, вынюхиваешь что-то? За мной следишь?

Так вот в чем дело: ловил Марию, а попалась Ильяна.

— Юрочка мой. А попытаешься мне помешать, я тебе уд оторву и сожрать заставлю, — прошептала Ильяна Павловна и отступила, скрылась в налетевшей вдруг метели.

Отец Сергий еще долго стоял на дороге, глотая ледяные, жалящие порывы ветра, стараясь прийти в себя.

Как-то днем, когда Юра ушел на охоту, Юля устроилась с вязанием у печки. Изразцы со сценками из сельской жизни напомнили про скрытый в сердце лабиринта дом. Вспомнились пастухи и пастушки с залитыми сургучом глазами, а следом и Кровавая Мария. Сосредоточиться на вязании не получалось, Юля оставила работу и пошла в библиотеку. Хотела найти легкий роман, надеясь, что чтение прогонит дурные мысли.

Она выбрала книгу и уже собиралась вернуться в гостиную, когда внимание привлек веленевый конверт. Он лежал на столе, за которым Юра занимался делами усадьбы. Ничего особенного, конверт как конверт, записка от управляющего или письмо из управы, вот только вместо адреса стояла одна буква «С.».

Юля взяла конверт. От него легко пахло «Пурпурной фиалкой», духами графини. Внутри лежал сложенный вдвое листок. Дрожащими пальцами Юля достала письмо.

«Мне не терпится оказаться в твоих объятиях, любовь моя».

Дальше Юля читать не смогла, слезы застили глаза. Подозрения оправдались.

— Мерзость, мерзость, мерзость, — повторяла она, прикрывая рукой живот, ставший совсем большим, словно старалась защитить ребенка от предательства отца.

Юля разорвала письмо и выбежала из гостиной. Вдруг пришла уверенность, что супруг не на охоте, а прямо сейчас, в эту минуту, изменяет ей с графиней в особняке в центре лабиринта. Юля наспех накинула пальто и платок, выбежала на улицу, все в каком-то бреду и помешательстве.

Волосы выбились из-под платка, лезли в глаза и рот. Она плохо помнила дорогу, несколько раз сбивалась, петляла, останавливалась перевести дух, рыдала, гладила живот, бормоча какие-то глупости, стараясь успокоить не то ребенка, ворочавшегося под сердцем, не то саму себя. Раз оступилась, по колено провалилась в полынью, насилу выбралась — сильно мешали промокшие пальто и платье. Повезло, что у самого берега, где неглубоко.

Наконец впереди показался особняк. Юля чуть не упала, запутавшись в мокрой одежде, кое-как поднялась на крыльцо, черневшее в ранних зимних сумерках. Двери оказались незапертыми. Внутри царили темнота и стужа. Негнущимися озябшими пальцами Юля зажгла лампу, стоявшую на столике у входа. Огонек затеплился в сотнях зеркал.

Юля прислушалась: тихо. Света от лампы едва хватало, чтобы разогнать тьму. Она обходила комнаты одну за другой, ноги совсем замерзли в промокших сапожках, пальто и платье покрылись коркой льда. В особняке никого не было, только слепые портреты и статуи плакали кровавыми слезами. Но Юле казалось, что Юра и Ильяна Павловна где-то здесь, прячутся от нее, хихикают и целуются, глядя, как она бестолково мечется по темным, холодным коридорам.

Наконец осталась только комната с Кровавой Марией.

Юля потянула за ручку, дверь подалась. Она вошла. В тусклом свете лампы запечатанный лик, отраженный в зеркалах, был еще страшнее. В комнате никого не было.

Юля всхлипнула. Тяжело опустилась на пол. Вдруг сильно захотелось спать. Забыть все тревоги и просто уснуть. В глазах помутнело, воздух вокруг пошел рябью. Нечем стало дышать, Юля стянула с головы платок, потянулась расстегнуть ворот, но пальцы нащупали оборванные нитки вместо пуговицы — должно быть, оторвалась, пока она бегала по лабиринту.

Тени сгущались и прятались в зеркалах, протягивали костлявые лапы из призрачных туннелей.

Вдруг тишину нарушил звук шагов.

Значит, правда, все-таки правда.

Юля посмотрела в скрытый густой тьмой коридор: что-то было там, за кругом трепещущего тусклого света лампы, словно уползавшего в зеркала. По коридору кто-то шел. Юля всхлипнула, сон как рукой сняло, но сил подняться не было.

Шаги стихли на границе света и тьмы.

— Юленька, слава Богу, вот вы где, а мы вас обыскались.

— Ильяна Павловна? — спросила Юля неуверенно. Голос принадлежал графине, но что-то было не так.

— Идемте скорее, Юрий Андреевич очень беспокоится.

Юле показалось странным, что графиня не входит в комнату, чтобы помочь ей подняться.

— Я… я… устала, сейчас минутку передохну и вернусь, а вы идите, — ответила Юля вместо того, чтобы попросить у Ильяны Павловны помощи.

— Я не могу вас тут бросить. — В голосе графини прозвенели злые нотки.

Ильяна Павловна сделала шаг вперед, но носки ее шелковых черных туфель замерли на самой границе света.

— Я никуда с вами не пойду, — прошептала Юля.

— Не хочешь, сука? Ну ладно...

Графиня сделала еще шаг и вступила в круг света. Это была уже не изящная красавица из Петербурга. Черное шелковое платье, белье и обувь сползли с ее тела рваными лоскутами, кожа потрескалась, обнажив мясо, кусками заскользила по телу, то скрывая, то открывая мышцы с пульсирующими венами и артериями.

Юля закричала. Графиня опустилась на колени, подползла к Юле, протянула руку и погладила ее выпиравший из-под мокрого пальто живот. Прикосновение было ледяным, ребенок заворочался, толкнул ножками. Юля не могла оторвать взгляд от кусочков кожи, ползавших по телу графини. То вместо кровавой дыры покажутся нежные губы, то по впалому животу скользнет плоская белая змея, то костлявые руки обовьют кожаные ленты. Ледяные пальцы графини проникли сквозь ткань, кожу и мышцы в Юлин живот. Боли не было, внутрь словно вползла ледяная змея.

— Я съем душу твоего ребенка, и Юру больше ничто здесь не удержит, он будет только моим, — прошептала графиня.

Зеркала задрожали и заскрипели.

Кровавая Мария сошла с картины, ее босые ступни оставили на пыльном паркете кровавые следы. Не скрытая сургучом бледная кожа с трещинками, нарисованными на краске временем, тускло светилась в окутывающей ее тьме. У ног Марии ползали младенцы, обожженные каплями раскаленного сургуча. Младенцы превратились в мух с оторванными крыльями. Насекомые поползли к графине на переломанных лапках. Крупные, размером с котят, они подбирались к ее ногам, впивались хоботками в обнаженное мясо, снова становились младенцами, слизывающими крохотными язычками кровь с ее бедер, впивающимися крохотными пальцами в мясо.

Графиня закричала, выдернула руку из Юлиного живота, старалась смахнуть, отогнать от себя мух-младенцев, но те вцеплялись в лоскутки кожи и не отставали. Графиня металась по комнате, воя и извергая проклятия. Кровавая Мария подступала к ней все ближе, отражения графини метались по зеркальным туннелям — десятки обнаженных окровавленных женщин отбивались от полчищ мух, корчились в страшной пляске. Юля не сразу поняла, что только отражения и видит — графини больше не было в комнате. Мухи ползали по обратной стороне зеркал, чистя окровавленные лапки. Смолкли крики. Исчезли и отражения.

Кровавая Мария стояла посреди комнаты, не отражалась в зеркалах. Юля видела сотни собственных жалких фигурок, скорчившихся на полу, но не закутанную в багровый плат женщину с глазами, залитыми сургучом. Мария приблизилась к Юле.

— Пророчица моя, — ее голос напоминал жужжание роя мух, — должна быть зрячей.

Мария впилась в лоб Юли огненными перстами и сорвала печать с ее лица.

В библиотеке было сильно накурено, но все равно взгляд священника жег Юрия и через преграду. Он потянулся к штофу с вином, увидел, что жидкости внутри почти не осталось, безвольно опустил руку на стол, покрытый зеленым сукном.

— Отец мне о ней рассказывал. Я тогда еще маленький был, не понимал ничего, а Варя... та все понимала, поэтому она ее и выбрала, как теперь Юлю.

— Зря вы Юлю в усадьбу привезли.

Во взгляде Юры вспыхнула злоба.

— Не мог я в Петербурге оставаться, понимаете, Ильяна казалась не такой, как другие, в ней чертовщинка какая-то была, я от нее оторваться не мог. В долги страшные залез. Драгоценности, рестораны, экипажи, туалеты. А ночью она словно душу из меня выпивала. Когда Петр Васильевич узнал обо всем, он меня на дуэль вызвал, решили стреляться на Черной речке, ей это казалось жутко интересным. Но в ночь накануне поединка она прибежала ко мне вся в слезах, говорила, что Петр с собой покончил, отравился, — мол, боялся, что не убьет меня и тогда его имя будет опозорено.

— Вы ей поверили?

— Нет, потому и уехал. Его лицо… я такое лицо только у матери видел, когда ее из воды достали. А когда я ее в этом обвинил, то Ильяна мне свой настоящий облик показала. И я сбежал. Метнулся в Орловскую губернию, Юлю встретил. Женился. — Юра тяжело вздохнул. — В Петербург обратно нельзя, там Ильяна, к тому же долги. А здесь дом родной, надеялся, что та сдохнет с голоду, а Мария Юлю защитит. Когда Ильяна сюда приехала, я просто голову потерял. Помнил все, но как в дурмане, и так было, пока ее Мария не забрала. А теперь слишком все ясным стало.

Отец Сергий печально покачал головой:

— Ох, Юрий Андреевич, голодный зверь самый лютый. И на Марию зря надежды возлагали. Вас там не было, не видели вы, что эта Мария такое. Графиня перед ней беспомощной, как котенок, оказалась, хоть и тварь бесовская, но Мария — чистое зло, из самого ада.

Иногда отец Сергий жалел, что в тот день кинулся на помощь, увидев Юлю, бредущую к особняку, и графиню, крадущуюся за ней по пятам.

— Да, матушка сначала ей как Богородице молилась, все просила, чтобы она Варю вылечила, золотом бабам платила, которые ей выкинутых зародышей и мертвых младенцев приносили. Я сам с дворовыми мальчишками мух бил. Матушка складывала в гробики мух, битые зеркала и зародышей и в воду бросала. А потом бояться стала, говорила, что Мария за ней с портретов и статуй смотрит. Своей рукой ей на глаза сургуч налила. Отец приказал зеркала вместо стекол вставить, чтобы больше коридоров создать, боялся, что одного водного лабиринта не хватит, к тому же зимой от него нет толку. Родители все сделали, чтобы Марию в усадьбе удержать и заставить Варе помочь. Но Мария их обеих забрала.

— Вы говорите, что матушка золотом за зародышей и младенцев платила?

Вот оно, то, что ускользало, невидимое, зыбкое. То, что он искал все это время. От страшной догадки отца Сергия в жар бросило:

— В жертву Марии годились лишь выкинутые и мертворожденные, а крестьянки от отчаянной нищеты к бабкам шли, чтобы те детей из их утробы выскребли. Женщина одна дочку задушила и матери вашей как мертворожденную продала. Такие жертвы защитницу только обозлили, вот и забрала она вашу сестру и мать. А Юлю и сына спасла.

— Спасла ли?

Сильно пахло антоновкой. Юля поморщилась: на блюдечке, стоявшем перед ней, лежало разрезанное на части яблоко.

Яблоко? Почему яблоко?

Мысли ворочались тяжело. Юля отодвинула блюдечко, мерзкое оно какое-то. Рассеяно огляделась. Гостиная, залитая молочным светом, вызывала в ней отвращение, противными были и дубовые панели на стенах, и мебель с гнутыми ножками. Все лгало. Не могло быть этого света, панелей и мебели, не могло все оставаться таким… нормальным, в то время как… Юля потеряла мысль, силилась и не могла вспомнить, что произошло, как она здесь оказалась. Была осень, а вот погляди-ка, окно расписано морозными узорами, за стеклом сад, укрытый пушистым снегом.

Только зеркала не лгали: там среди теней стояла Кровавая Мария и звала к себе. Юля идти не хотела: каждый раз, когда она ходила туда, Мария показывала ей страшное. Прошлое, будущее и то, что могло бы произойти. В последний раз миниатюрную женщину, несущую на руках девочку с окровавленными ртом — кровь стекала по ее острому подбородку на грудь. Женщина оглянулась на особняк, черневший в предрассветном тумане, и вошла в воду.

Юля избегала зеркал, но это не помогало, сейчас Мария улыбалась ей из лакированной поверхности стола. И больше не было ни гостиной, ни тепла, ни света...

Юра и графиня целовались у крошечной могилки за кладбищенской оградой, креста над могилкой не было, правильно, ведь ее сыночек умер некрещеным, некрещеным православное погребение не полагалось. От этого было немного грустно и капельку страшно. По их телам и лицам ползали мухи. Терли лапки, деловито жужжали, проваливались в зеркальную гладь и ползали по изнанке, так что видно брюшки. Мухи оборачивались младенчиками, цеплялись за юбки графини. Мария стояла у изголовья могилки и трогала перстами сургуч на лице. Юля думала, что глаза Марии, скрытые печатью, похожи на глаза Сатурна, пожиравшего сына, с картины Гойи. Ее глаза полны безумного ужаса перед тем, что она творит.

Юля знала, что должна сделать.

Сбежать теперь куда сложнее, за ней следили днем и ночью. Юра, отец Сергий, Зиночка, даже дворник Матвей. Они хитрые, но с ней Мария, к тому же не мешает теперь большой живот. Неделю или две назад из него вылезло визжащее, дрыгающее ножками существо, доктор завернул его в простыню и отдал Зиночке.

Ночью Юля дождалась, когда Зиночка уснет над колыбелькой, и сбежала из дому. Она спешила освободить Марию. Растрепанная, в валенках на босу ногу и осеннем жидком пальтишке, перелезала через сугробы, оскальзывалась на льду — там под снегом метались тени. Невыношенные, нерожденные дети ползали по черному дну.

Не страшно, с ней Кровавая Мария. Вела ее за руку, указывала путь.

Вот и особняк, двери слетели с петель от дыхания Марии. Юля схватила подсвечник и заметалась по дому, разбивая зеркала, — те, что в окнах, и те, что на стенах. Она чувствовала, как ломаются стены лабиринта, как вырываются на волю запертые в нем души. Вокруг летали снежинки и мухи. Осколком зеркала и собственными ногтями, обтирая окровавленные пальцы о рубашку, Юля бережно счистила сургуч с лика Марии. Кусочек за кусочком, аккуратно, боясь поранить. Смоченный ее кровью сургуч становился мягким, как теплый воск, и отходил от картины, не портя краски.

Время остановилось, мухи перестали жужжать, снежинки зависли в воздухе, застыли скрюченные, злые тени, когда открылись алые страшные глаза Марии.

Белые лепестки тихо лежали на водной глади, яблони стояли в цвету и кипели у Юли за спиной. Она смотрела на свое отражение в реке: бордовое платье с глухим воротом, алый плат, скрывающий распущенные волосы, на лбу шрамы от ногтей, а вокруг глаз и на щеках отметины, словно с ее лица сорвали карнавальную маску вместе с кожей.

— Барыня! — Зиночка неуверенно окликнула ее с тропинки, бежавшей через сад. Горничная тоже изменилась, вместо черного шелкового платья и белого кружевного фартучка она теперь носила суровую домотканую рубаху и ходила босая. — Паломники ждут.

Юля кивнула в ответ и пошла к дому, мельком взглянув на Юру, тетешкавшегося в саду с их сыном. Такого любимого когда-то, такого чужого теперь.

У парадного крыльца толпился народ, были там и крестьяне, и купцы, и мещане. Ползали в грязи, пресмыкались, просили совета, помощи, защиты.

— Все мы дети ее, — сказала Юля, — Мария отмстит врагам вашим, как отмстила моим, дарует вам милость свою, снимет печати с очей ваших, как с моих сняла.

Поднялся вой и стон.

Из толпы вышел отец Сергий, осунувшийся и помятый. Он молча смотрел на нее своими умными грустными глазами.

— На моих глазах больше нет печати, — тихо сказала Юля, сказала только ему — и только он услышал ее и понял.

Кровавая Мария бродила среди толпы, всматриваясь в души и сердца. Мухи летали вокруг ее головы, образуя венец.