Хорошо гулять летом по трамвайным путям.

От полуденной жары они раскаляются почти добела. Если ненадолго задержаться на месте, подошвы кроссовок липнут к рельсам — и нужно с силой поднимать ногу, чтобы сделать следующий шаг. Словно угодил в капкан. Но, конечно, никакой это не капкан — наоборот, что-то смутно приятное.

Как и все вокруг: сизое марево над дорогой, огромные тополя и березы, серебристая кишка теплотрассы, шум города вдалеке, эхо распадающихся и собирающихся заново железнодорожных составов за спиной. Женя любит бродить здесь вот так, бесцельно, пока не надоест. Он приходит из школы, бросает сумку на тумбочку в прихожей, переодевается в легкие джинсы и какую-нибудь футболку, натягивает старые, но очень удобные кроссовки и выбегает — из душного, пропахшего сыростью, табаком и старостью подъезда в яркое и горячее лето. Потом на секунду останавливается и делает глубокий вдох, слушая, как лязгает тяжелая дверь с вечно удивленным лицом домофона на коричневом полотне.

По этим запахам он часто скучает густыми осенними вечерами, когда за окном грязно и холодно. И зимой, когда дни становятся быстрыми, темными и колючими. И даже весной, когда легкая оттепель сменяется яростной метелью, и новой оттепелью, и новой метелью. Но сейчас на дворе доживающий последнюю неделю июнь, поэтому пахнет как надо: рекой, до которой можно добежать минут за пять; пылью и горячим асфальтом; мальвой и карбидом; плавящимися под солнцем машинами; горящей свалкой, что в паре километров отсюда; углем из стоящих на перегоне грузовых поездов и свежей древесиной, которую тянут по реке широченные баржи.

Чтобы оказаться у трамвайного кольца, где неуклюжие красные вагоны ненадолго останавливаются и распахивают широкие двери, проветривая нутро, нужно спуститься с крыльца и повернуть направо. Уютный двор длинного, согнутого в кирпичную кочергу дома словно не хочет отпускать — идешь, чувствуя вязкое сопротивление летнего воздуха, и точно кто-то хватает тебя за лодыжки. Там, во дворе, скрипит качелями детская площадка и выбивается ковер. Слышно, как вдалеке плохо накачанный мяч мерно стучит о стенку железного гаража. Эхо от ударов мечется по двору и играет в догонялки со стайкой карапузов, перебегающих от одной клумбы анютиных глазок к другой. Кто-то с балкона зовет Диму домой.

Но стоит преодолеть силу этого странного притяжения и повернуть за угол — вот она, свобода! Извилистая тропинка бежит сквозь заросли черемухи и молодых яблонь. Бежит мимо школы, мимо заброшенного стадиона, мимо насупившихся панельных малосемеек... Тропинка несколько раз пересекает дворовые проезды, и тут Женя старается идти особенно осторожно, озираясь по сторонам. Путь к трамвайному кольцу лежит через враждебную территорию. Если его узнают местные — могут и поколотить. Несильно, но обидно: эй, стой, ты с семнадцатого? Бац, бац, ха-ха-ха.

Впрочем, такое случается редко — особенно летними днями, когда вся шпана при деле. Кто-то возится с отцовскими «Жигулями», кто-то разгружает фуры на рынке, кто-то бросает закидушки в затоне. Обычно Жене встречаются лишь печальные старухи со своими собачками, такими же старыми и согбенными, да мамаши, курлыкающие над колясками. Он — незамеченный, невидимый — проходит мимо.

Что там проходит — пролетает! Осталось совсем чуть-чуть, вон уже и скучающий серый кирпич библиотеки. Раньше он часто ходил туда по выходным и подолгу засиживался в пустом читальном зале над подшивками журналов с волшебными названиями: «Мир приключений», «Костер», «Наука и жизнь». Тогда ему казалось, что если выйти из библиотеки, обойти трамвайное кольцо и подняться на виадук, то оттуда, с высоты, он увидит все то, о чем только что прочел: лиловые острова в лазурных водах, саванну с львиным прайдом на водопое, небоскребы на фоне алеющего заката. Когда он перешел во второй класс, то одним сентябрьским утром отважился на свое главное, как он думал, путешествие. На виадуке Женя никогда не был, и поэтому сердце его вдребезги разлетелось от вида бесконечных полей, уходящих вдаль до самого горизонта, — пройди он всю жизнь, не дошел бы и до середины. Никаких островов и небоскребов, лишь поля и шум поездов откуда-то слева. Женя дошел до вершины виадука и вытянул голову, надеясь увидеть хотя бы поезд — но вокруг были одни поля. Мимо проносились машины, но Женя едва их замечал. Такого разочарования он еще никогда не испытывал: неужели вот это все и есть его мир? Плоский, пыльный… одинаковый.

У библиотеки нужно повернуть налево. Город тут кончается резко и неожиданно — вот только что были дома, магазины, киоски, детский сад и больница… а вот их уже нет. Есть дорога, уходящая на виадук, две одинокие девятиэтажки и трамвайное кольцо. За ним поля и шум поездов, ничего интересного — но можно ведь пойти и в другую сторону.

Хорошо гулять летом по трамвайным путям.

Женя идет по Заозерной улице, считая потрескавшиеся шпалы. Справа высятся муравейники многоэтажек, слева тянутся торговые ряды старого рынка. Над рынком нависают старые тополя, стряхивая на людей хлопья пуха. Люди мотают головами и чешут носы, спешат быстрее под крышу — туда, где мясники шумно разделывают говяжьи туши, а продавцы молока и сыра по-цыгански бросаются на каждого встречного. Пух найдет людей и там: он осторожно ползет по асфальту, взбирается по крутым ступенькам крыльца, протискивается сквозь двойные металлические двери, прячется в ногах мясников, цепляется за шкуру семенящих меж рядами собак.

Как же его много! Пух висит в воздухе, как заблудившийся во времени снег. Другие мальчишки часто его поджигают, но Жене такие шутки не по душе. Ему кажется, что пух живой. Бывает, он берет его в руки и подносит пригоршни невесомой белизны к лицу, пытаясь понять, чем же она пахнет. Он чувствует этот странный запах, но не может его описать — так пахнут другие планеты, так пахнут люди с черно-белой кинопленки, так пахнет музыка из распахнутых окон соседского дома.

Сто тридцать пять, сто тридцать шесть, сто тридцать семь… Рельсы проложены прямо посередине дороги, и Женя постоянно сбивается: к гигантским грузовикам он уже привык, а вот если рядом проезжает какая-нибудь диковинная японская строительная машина — ноги замирают сами собой. Иногда это низкий, почти скребущий своей плоской головой-кабиной по дороге кран, иногда — могучий, похожий на древнего мамонта асфальтоукладчик, иногда — перебирающий металлическими клешнями мусороуборочный комбайн. Все они едут из промышленной зоны, которая начинается сразу за городом. Пыльные и гордые, они величаво проплывают мимо — Женя забывает, на каком числе остановился, и начинает считать заново… или просто идет дальше, глазея по сторонам.

Сразу за рынком стоит старый, но уютный кинотеатр. Одной своей стеной он выходит на большой перекресток, где все время нетерпеливо пыхтят автобусы. Год назад Женя впервые увидел аккуратные белые «Мерседесы» — до этого лет двадцать подряд он не встречал тут ничего, кроме шипящих чешских «Карос». В двух остановках отсюда — конечная: огромная, размером с футбольное поле площадка, где автобусы устало переводят дух, а водители стоят, облокотившись на высокие колеса, и потягивают из термосов горячий чай. Там тоже интересно: над землей стоит тягучий запах резины, асфальта, выхлопных газов и жареного теста, в воздухе летают обрывки коротких шоферских фраз, по обочинам бегают пугливые собаки. Если дождаться, когда погаснут расставленные вокруг конечной фонари, то можно увидеть, как из-за горизонта поднимаются и становятся все ярче холодные белые звезды. Женя нечасто задерживается так надолго, но иногда ничего не может с собой поделать и лежит до самого утра на медленно остывающей земле, наблюдая за плывущими по черному небу точками.

Но сейчас он проходит этот перекресток не сворачивая, оставив за спиной и кинотеатр с его смешными, вручную нарисованными афишами, и недовольно фырчащие на светофор автобусы. Ему не хочется сходить с горячих рельсов. Солнце, неожиданно выглянув из-за веток, бьет ему в глаза, и Женя щурится от удовольствия. Он готов гулять тут целую вечность. Дома его все равно никто не замечает, он может приходить и уходить когда вздумается, а в школу так и вовсе давно заглядывает просто по привычке.

Вскоре трамвайные пути медленно, почти незаметно сползают к обочине. В этом месте магистраль уходит прямо, а рельсы поворачивают налево — к людям, живущим и работающим на городских окраинах. Женя поворачивает вместе с ними и немного сбавляет ход: в плотной зеленой траве путей почти не видно, кроссовки то и дело соскальзывают. Ему кажется, что если идти достаточно долго, то он сможет в конце концов оказаться на страницах тех старых журналов: в жаркой саванне, на лиловых островах, под мерцающими огнями гудящих мегаполисов. Он никогда не доходил до конечной остановки и вообще не знает, есть ли она — может, трамваи так и ходят бесконечными кругами, недолго отдыхая на кольце у виадука. Он трясет головой, ему эта мысль не нравится. Жене хотелось бы, чтобы эти рельсы так же незаметно вливались в другие, железнодорожные, уходящие за горизонт и ведущие во все неведомые края разом. Как-то на уроке географии учитель сказал им, что Земля, по сути, бесконечна. «Если вы будете очень-очень долго идти вперед, то в какой-то момент обойдете планету по окружности, — в подтверждение своих слов учитель водил пальцем по маленькому потертому глобусу, — но в силу разных причин окажетесь совсем не в том месте, где начинали свой поход. И пойдете дальше, видите? Существует ничтожно малая вероятность того, что вы вообще окажетесь в исходной точке, если будете все время идти вперед». Вот эта мысль Жене нравится. Идти вот так — бесконечно, бесконечно… рассматривая бесконечный мир, вглядываясь в бесконечные лица, читая бесконечные вывески и считая бесконечные шпалы.

И он идет, стараясь не смотреть под ноги на ржавые и потемневшие от времени рельсы — последний прошедший по ним трамвай уже много лет как сгнил на свалке. Женя помнит их блестящими и живыми. Это было очень-очень давно, когда вместо «Мерседесов» по улицам вразвалку колесили смешные полосатые «Каросы», когда на месте двух наглых шестнадцатиэтажек рядом с рынком хищно зеленел пустырь, когда на трехполосной дороге всем хватало места и она не казалась такой узкой и грязной, когда рельсы вибрировали на солнце и тихо гудели, если из яблоневых кустов вдалеке выползал тяжелый красный вагон.

Женя, как обычно, слегка вздрагивает, проходя то место, где тяжелая колесная пара разрезала его на две неравные половины и покатила дальше, окрашивая железо грубым вишневым цветом — под визг прохожих и лай псов, сидящих на цепях во дворах окрестных частных домов. Женя не любит об этом вспоминать. Почти забыл, как забыл лица и голоса родителей (в памяти почему-то осталась лишь жесткая отцовская борода), имена друзей и свой день рождения. Все это кажется ему далеким и совершенно неважным. Он идет дальше и через пару шагов неожиданно, как это всегда и бывает, упирается лбом в невидимую стену. Как раз тут трамвай и остановился, выплюнув из-под себя что-то бесформенно-красное к основанию разбухшей и треснувшей пополам шпалы. Женя смотрит на трещину, которая за все это время ничуть не изменилась, поднимает голову и прижимается лицом к холодной, стеклянной на ощупь глади — прозрачной и неприступной. Он всматривается вдаль, пытаясь увидеть, куда уходят рельсы, где они заканчиваются — и не видит. Картинка расплывается, распадается на фрагменты, будто в зрачке калейдоскопа. За стеклом все мутное и какое-то ненастоящее. Ему вроде бы удается разглядеть контуры старого рынка и согнутый в кирпичную кочергу пятиэтажный дом, громаду виадука и пшеничное поле, посреди которого хлопает дверью серый кирпич библиотеки. Женя вздыхает, разворачивается, прижимается спиной к стене и медленно сползает вниз — такое ощущение, словно кто-то проводит по его хребту большущей сосулькой.

Какое-то время он просто сидит и смотрит прямо перед собой.

Потом поднимается и идет назад, решив, что на этот раз будет перепрыгивать шпалы через одну, а считать не будет, потому что трудно на такой жаре одновременно и прыгать, и считать.