Иллюстрация Ольги Мальчиковой

…Ирочка перестала дрожать. Я бережно уложил дочь и опустился в кресло. Стыдно признаться, но мне, взрослому мужику, боязно отойти от небольшой лампы. Ночник освещает детскую мягким приглушенным светом, отбрасывает на ковер полукруг цвета мандарина, создает иллюзию покоя.

Остатки томатного сока в стакане, стоящем на столике, кажутся грязевыми разводами, словно скрывающими важную улику. На полу, возле лапы измученного плюшевого мишки, валяется злополучный крестик. В углах копошатся тени.

Я кажусь себе одиноким постояльцем в огромном отеле, населенном призраками. Тихие голоса в смежном номере, шепотки за дверью, шаги наверху.

Это вернулось прошлое, оно никогда не отлучалось далеко, следило за мной. А сегодня вышло из-за угла с улыбкой маньяка, поджидающего жертву.

И вот я снова девятилетний мальчик, худой и улыбчивый. Папа и мама вместе, позади третий класс начальной школы, а впереди — целое лето. Последнее лето моего детства…

***

Родители развелись, когда ушел в небытие СССР, а мне стукнуло одиннадцать. Я помню виноватую улыбку отца и пальцы матери, теребящие подол.

Не было скандалов, упреков, и дележа имущества тоже не было. Раз или два в месяц отец забирал меня на выходные, водил в кино, кормил сахарной ватой и как-то даже приходил чинить кухонный кран. Мама себе никого не нашла.

Наверняка они бы разошлись раньше, но случившееся со мной за два года до этого вынудило папу остаться, а маму терпеть его поздние возвращения домой.

События лета восемьдесят девятого сыграли для нашей семьи роль клея, при помощи которого чинят худую подошву. Обувка служит еще сезон-другой, но в итоге отправляется в утиль.

Весной меня отправили к бабушке, сразу после окончания третьего класса. Обычно папа и мама подгадывали отпуск, и мы уезжали втроем. Пусть не всегда летом, зато вместе.

В тот раз меня привез отец. Рано утром он уехал. Проснувшись, я краем уха поймал часть их нервного перешептывания с бабушкой: папа говорил, что им с Натальей надо «разобраться в себе».

Позавтракав, я полюбопытствовал, что такое «разобраться в себе». Бабушка обняла меня и произнесла другую непонятную фразу: «Перемелется, мука будет». Я кивнул, хоть и не понял ничего.

Наша деревня была не всмаделишняя. Так, десяток деревянных домов на берегу реки Маглуша, поросшем леском. Частный сектор, как сейчас говорят.

Сразу за колхозным полем на противоположной стороне реки теснились хрущевки микрорайона, там были спортивная площадка, магазин, автобусная остановка. Но нас все звали «деревенскими», а мы всех — «городскими».

На другое утро после отъезда папы, я вскочил, едва рассвело, наскоро перекусил и, крикнув: «Ба, я на рыбалку!», усвистал на реку. В Маглуше водились окуньки, ротаны и плотвичка.

За городом была плотина, и река разливалась, но в нашем местечке Маглушу иначе как лягушатником не величали. Правда, там встречались участки с илистым дном, год назад в одном таком увязла корова, так ее всей деревней вытаскивали.

Я шагал краем леса, неся удилище на плече и погромыхивая ведерком. Вода впереди отражала утреннее солнце.

— Дим, хочешь подглядеть за голой?

Я подпрыгнул, больно огрев себя ведром по коленке. Обернулся поспешно. На поваленной березе сидела белобрысенькая девочка лет семи. К сарафану пристала пара листьев, голень вымазана зеленкой, волосы заплетены в две жиденькие косички.

Сегодня мне кажется странным, почему я не спросил, откуда она знает, как меня зовут. Некоторые народы до сих пор верят, что имя дает власть над душой. Даже сейчас, в мире интернета и фондовых рынков, детям запрещают говорить с незнакомцами. А ведь самый главный вопрос незнакомца: «Как тебя зовут?»

Имя — мост. Пока вы не представились, он поднят. Ров неизвестности отделяет вас от союзников и врагов. Но стоит вам назваться, как вы тут же становитесь уязвимы.

— Айда… — торжественно прошептала малявка. Сам-то я считал себя взрослым, а посему до общения с мелкими девчонками не опускался. Но она произнесла еще два слова, и не оставила мне шансов: — Не бойся.

Трусость — последнее, что можно позволить себе на улице. Наш тогдашний детский мирок существовал по своим, неписаным, порой жестоким законам, и если бы меня вздумали разыграть, а я бы дал слабину, то про гулки можно было забыть. До конца лета.

— Откуда ты взялась? — Я сделал вид, что чешу колено, а на деле потер ушиб.

— Скорей! — Глазенки девочки озорно блестели. — Она голая!

Пигалица спрыгнула с дерева, я припустил следом.

Девчонка не врала. Она провела меня тропинкой вдоль речки, потом свернула к берегу и показала на кусты, за которыми искрилась Маглуша. Я приблизился, осторожно раздвинул ветви, точно индеец в кино, и обмер.

Молодая стройная женщина стояла по пояс в реке спиной к нам, холод майской воды не беспокоил ее. В густых светлых волосах сверкали капли, позвонки проступали из-под кожи, вода облизывала полушария ягодиц. У меня перехватило дыхание.

Как и всякий мальчик моих лет, я был любопытен к телесным особенностям противоположного пола, но любопытство это еще не ведало зова плоти.

Из полуобморочного состояния меня вывело хихиканье. Малолетняя чертовка опустилась рядышком на корточки и давилась от смеха. Женщина повернулась и посмотрела в нашу сторону, миловидное лицо с крошечной, похожей на капельку родинкой над верхней губой озарила улыбка.

Меня обдало жаром. Долгую секунду она бесстыдно стояла, не смущаясь собственной наготы, затем повернулась, нырнула бесшумно и вынырнула на середине лягушатника. Она плыла грациозно, как змея, которую мы с отцом видели однажды за городом.

— Пока! — Моя новая знакомая вскочила, поправила подол и поспешила прочь.

— Ты куда?

Она остановилась, глянула на меня и шмыгнула в лесок. Было в ее зрачках что-то такое, от чего меня пробрало. Позже, когда родители расстались, я видел похожее выражение во взоре мамы. Только тогда я понял, что меня напугало: глаза девочки казались намного старше, чем она сама.

***

Лето догорало. Бегая в уборную по утрам, я зябко ежился и кутался в дедов бушлат. Ушедший от рака дедушка мелькал в моей памяти обрывком передачи, услышанной по радио. Большой, громкоголосый, сильный.

Странную девочку я больше не встречал. Красивая женщина, купавшаяся весной, тоже не попадалась на глаза. Наверное, приехала к кому-то в микрорайон, а потом укатила обратно.

Увиденное изменило меня, сделало старше. Я окидывал взглядом неказистые фигурки ровесниц, гадая, как они изменятся, когда вырастут.

Я ни с кем не делился своим секретом, полагая, что благоразумнее помалкивать. Мишка, с которым мы с первого класса сидели за одной партой, жил в городе. Деревенская ребятня не поверила бы мне, а девчонка — единственное доказательство моего приключения — как в воду канула.

По вечерам на спортивной площадке в микрорайоне собирались большие пацаны с гитарой. Приходили и девушки.

Мне запомнилась Тая, хмельная и смешливая. Она сидела рядышком с Гыгой, бритым наголо крепышом в неизменной кепке. Гыга отмотал срок на малолетке и знал много непонятных словечек. Костяшки его кулаков частенько бывали ободраны.

Тая пила вино из горлышка, скидывала ладони Гыги со своих коленок и красиво пела, пока кто-нибудь из парней играл. Про восьмиклассницу; про скованных одной цепью; про дедушку Ленина, который разлагался на плесень.

Нам, мелкоте, позволялось крутиться поодаль, слушать песни, докуривать бычки: «Взатяг, малой, а то рак губы будет!» — и бегать за яблоками на закусь.

В один из вечеров мы, набегавшись в футбол, сидели в рядок возле скамейки, на которой разместился Гыга со своей свитой. На брусьях висели олимпийки от спортивных костюмов, в ногах стеклянно звякал пакет с вином.

Кто-то из их компании пересказывал фильм про то, как мужик угодил в дом с мертвецами и отпилил себе кисть. Кто-то перебирал струны гитары. Тая сказала, что у меня выражение лица такое, будто скоро на войну.

Мне кажется, что это было женское чутье, она прочитала мою судьбу, как цыганка, и, наверное, свою. Иначе как объяснить ее поступок?

Тая легко поднялась, подошла, наклонилась и поцеловала меня. Ее теплые мягкие губы пахли табаком и молодостью. Шпана зааплодировала, Гыга шутливо погрозил татуированным кулаком, Борец — самый старший среди наших малолеток — зыркнул завистливо.

Его звали Боря, а Борец — кличка, уличное имя. Впрочем, он и его оправдывал крепостью бицепсов. С тех пор Борец подначивал меня при каждом удобном случае. То тили-тилитестил, то пророчил дурную болезнь через поцелуй. «Да она со всем районом, отвечаю!»

Сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что он любил ее. По-мальчишески робко. Тогда я отмалчивался. О чем нам было говорить, ведь я, хоть и младше, уже видел и попробовал такое, что ему только начинало сниться.

Потом случился пожар: в микрорайоне сгорели видеосалон и продуктовый магазинчик. Гыга на вечерних посиделках с важным видом намекал на разборки. Позже он сел по нехорошей статье, наши пути больше не пересекались.

За продуктами приходилось топать в зареченский конец микрорайона, почти к самому кладбищу. Однажды я возвращался из магазина. Уже миновал микрорайон, перешел шаткий мостик и шагал по деревенской тропке между Маглушей и леском. Пара треугольных пакетов молока и батон жизнерадостно выглядывали из ячеистой авоськи.

Командировали меня за молоком, батон я прихватил на сдачу. Молоко понадобилось для блинов. Бабушка хотела испечь их в субботу, на годовщину дедушки.

Я шел и решал крайне важный вопрос: где взорвать пустые пакеты после того, как они станут свободны от содержимого?

Технология саперного дела была проста и надежна, как автомат Калашникова. Пустой молочный сосуд надувался через отрезанный носик, ставился на твердую поверхность, после чего по нему требовалось хорошенечко шваркнуть ногой. Картонка бабахала, что твоя покрышка. Девчонки взвизгивали, бабки охали, мужики матерились, сопляки убегали. Эти «взрывпакеты» ценились у нас на вес золота.

Из задумчивости меня вывел оклик. Я повернулся.

Взбалмошная девочка, встреченная мною в конце весны, стояла по щиколотку в воде. Тот же сарафан, те же косички, та же лукавая мордочка.

— Ты откуда, Дим?

Я приподнял авоську.

— Я не пью молока. — Ее лицо стало серьезным. — Можно к тебе?

Я машинально кивнул.

— Мы придем! — Девочка радостно притопнула, забрызгав платьице.

— Мы?

— Мы живем во-он там, — она махнула в дальний конец микрорайона. — Я потом тебе покажу.

Все встало на свои места: девчонка из зареченских.

— Мне пора. — Она разглядывала свое отражение.

Вода, потревоженная резвой девчачьей пяткой, искажала детскую фигурку.

***

До того, что вскоре стряслось, у меня имелась любопытная способность: я мог управлять снами. Позже, заполучив животик, лысину и кольцо на безымянном пальце, я погуглил эту тему. Но ничего, кроме осознанных сновидений, не обнаружил.

Я не выбирал сны, как фильмы или книги, я мог влиять на сюжет. Знаете, как дети меняют игру на ходу: «И тут как будто бы я…» или «Я так не играю, давай с начала». Вот и у меня выходило нечто подобное.

Я понимал, что сплю. Мы гуляли вдоль берега, я и зареченская девчушка. Было темно, но на небе висела громадная луна, она светила не хуже фонаря на спортивной площадке.

— Пойдем. — Тонкие холодные пальчики сжали мою ладонь.

Мы направились в лесок. Моя провожатая ступала уверенно, под ее босыми ступнями веточка не хрустнула. Деревья росли гуще, мы забрели в настоящие дебри. Лес казался чужим и дремучим, но ведь мы гуляли во сне.

Я хотел спросить, куда мы идем, но девочка приложила палец к губам. Чаща расступилась, явив небольшую поляну.

— Смотри… — прошептала зареченская.

Я посмотрел. А потом поставил сон на перемотку. И снова мы шли берегом, и снова маленькая дрянь завела меня в нездешнюю глушь, и снова я увидел то, что увидел.

На третьем дубле я очутился не на берегу, а в Маглуше. Вода была на удивление теплой. Я кричал, но слабо, задушенно. Всякий раз, когда я возвращался к началу сна, мерзавка упорно тащила меня за собой.

Усилием воли я пробудился. Распахнув глаза, я заметил тень, сиганувшую от постели к окну. Простыня, напитанная теплой влагой, противно липла к телу.

***

Каждый, кому довелось жить в деревне, знает свежесть белья, высушенного на свежем воздухе. Особенно замечательно зимнее белье.

Раньше, когда папа с мамой не «разбирались в себе», мы нередко приезжали зимой. Я тогда подходил к прямоугольным парусам, висящим на заднем дворе, глубоко вдыхал, и настроение улучшалось, даже если что-то не ладилось.

В тот день простыня казалась мне мороком, вставшим из могилы. Она тихонечко шевелилась при каждом дуновении ветерка, словно шептала: погоди, мол, скоро солнышко сядет, и я приду. Она тоже придет.

Мне было стыдно. За ночную истерику, за утреннюю постирушку, за пятно на диване, желтое, с неровными контурами. И мне было страшно. Страшно от того, что я узнал раньше прочих.

Весь микрорайон и вся деревня гудели, как высоковольтные провода. У нас бывали драки с зареченскими, случалось и то, что нынче называют домашним насилием. Но убийство, да с расчлененкой…

Ветреную девушку Таю нашли наутро после моего конфуза. Гыга с подельниками копать поленились, и дворняги растаскали части тела. Тогда я услышал от взрослых новое слово: «Изнасилование».

Все произошло в леске, недалече от Маглуши. Позже я выяснил, что на суде ни Гыга — он был самый младший обвиняемый, — ни его подельники не сумели объяснить причину. Подлинному злу мотив не нужен.

Психика ребенка — загадка почище Марианской впадины. Будучи маленькими, мы боимся темноты или нагоняя за плохую оценку. Мир может разбиться одновременно с расколотой маминой чашкой.

Но мы маленькие сильнее нас больших в другом: столкнувшись с неведомым, никто из нас не умирает от сердечного приступа и не сходит с ума.

Два дня я жил как в бреду. Потерял аппетит, не гулял, плохо спал. Недавний кошмар тяготил меня. Раньше мы с пацанами бегали на фильмы ужасов и потом пугали девчонок. Теперь я сам оказался героем подобной картины.

Едва голова касалась подушки, я мысленно пел песни Цоя. «Группу крови», «Звезду по имени Солнце», все, какие знал. Кроме «Восьмиклассницы». Я твердо верил: пока в голове звучит Цой, я в безопасности.

Мантра работала: спал я без сновидений и скоро вновь присоединился к нашей стайке. Борец принял меня в штыки, спросил, че приперся, толкнул плечом, да так, что я растянулся во весь рост. На этом выяснение отношений закончилось.

Среди нашей братии ходило множество баек об убийстве. Про бабкин клад, который якобы нашла Тая и спрятала от Гыги; про кости, найденные в кострище вместе с шампурами.

Всякое болтали. Лишь я знал правду. Мне показали. Не было ни клада, ни шампуров. Был треск разрываемой ткани, были глухие стоны, был топор. Я слушал сверстников и отмалчивался. Эх, как же далеко Мишка…

А потом настала суббота.

***

Первое, что я ощутил, когда открыл глаза — счастье. Чистое, безотчетное субботнее счастье. Словно не пробегала черная кошка между родителями, словно никто никого не убивал, словно девятилетний мальчуган не дул в постель.

Солнечный зайчик резвился на стене, в стекло истово билась муха, из кухни доносился сдобный аромат. Бабушка пекла блины. Я вспомнил, что часть этих блинов — поминальная. Бабушка свернет вчетверо несколько штук, и мы отнесем их дедушке.

Я спрыгнул с дивана и, как был в одних трусах, поспешил на кухню, к сладкому чаю и румяной выпечке. Та суббота оказалась последним днем моего детства.

Надгробия и кресты Зареченского погоста маячили за стволами тополей. Дедушку похоронили на окраине. Бабушка говорила: «С краюшку». Стандартный клочок земли с оградкой под второе место.

Я не бывал здесь с Нового года и отметил, что у дедушки появились соседи: несколько свежих могилок пестрели искусственными цветами и деревянными крестами.

Бабушка прошла вперед, бочком обойдя оградки новопреставленных. Я шагал следом и ненароком обстрекался о крапиву: могилки были хоть и свежие, но не окошенные.

Ойкнув, я поднес ужаленные пальцы ко рту, да так и застыл. Колени предательски задрожали, я всхлипнул. Под одним из распятий, укрытая пластмассовой хвоей, как снайпер в засаде, на меня глядела девочка. Та самая.

— Ты что? — обернулась бабушка.

— Крапивой обжегся, — не своим голосом ответил я.

Бабушка посетовала, что родня Пронкиных не навещает: «Сестра у ей в городе да сын старший. Как Людмила с дочкой утопли, так переругались они из-за квартиры».

Я кивал и что-то говорил, не сводя с девчонки глаз. Ее зрачки на фото искрились лукавством, на тонких губах играла улыбочка, словно ей предложили конфету или мороженое.

От молниеносной догадки у меня свело живот: а может, взаправду предложили? Конфетой была красивая Тая, а мороженым… я?!

Чугунные завитушки, обрамлявшие захоронение матери с дочерью, бросились на меня, больно ударив в грудь. Я захлебнулся тьмой, в которой не было ничего, кроме детского смеха.

***

Из забытья меня вывел громкий голос. Я лежал раздетый и укрытый. Проведя ладонью, я ощутил гладкую ткань и слегка волнистую поверхность под ней. Диван! Я в своей комнате.

Голос продолжал орать. Он скрипел ржавой дверной петлей и был приятным, как зубная боль. Я прислушивался, не открывая глаза. Так шумно и так невыразительно в деревне говорил лишь один человек.

Глухую бабку звали Зинаида, но в деревне иначе как Зинаха никто ее не упоминал. Детвора, завидев Зинаху, обычно робела, сбивалась в кучки, перешептывалась. Старуха могла читать по губам, и мы в ее присутствии старались не раскрывать ртов.

Борец божился, что видел, как ведьма плясала возле костра на берегу Маглуши. У нее жил кот, но не черный, как заведено, а серый, в полосочку.

Борец уверял нас: мол, это маскировка, и вовсе не кота завела старуха, а душу младенца. Некрещеного. Страна менялась, и уже тогда многие из нас носили не только октябрятские значки, но и крестики.

Здание церкви находилось на зареченской стороне, долгое время там располагалась спортивная школа. Потом школу закрыли, и храм божий начали восстанавливать. Реставрация затянулась на годы.

Как-то бабушка сказала маме, что если меня и надо крестить, то в нашем храме, когда он заработает. Там крестился ее папа, мой прадедушка. Борец заливал, что лазил туда ночью и слышал стоны. Ему не верили, но доказать обратное охочих не находилось.

Внезапно я услышал свое имя и следом: «Иди сюда, я знаю, что ты не спишь!» Мне стало тесно и душно. Диван казался стругаными досками, а одеяло — слоем земли. Я резко сел, отпихнув одеяло ногами, натянул штаны и поплелся на кухню.

Бабушка и Зинаха, сидя за столом, склонились над глубокой тарелкой. Вторую тарелку глухая старуха держала перед собой. Вязкая струя текла вниз. В стеклянной баночке чадила свеча.

— Ты видишь, где вы? — (Господи, как же она орет.) — В яме!

— Давай. Снова. — Глядя на Зинаху, бабушка произносила слова по отдельности и четко.

— Я бессильна. — Зинаха шумела, словно бабушка на другом конце деревни. — Он ее в дом пустил.

Мне стало дурно от этой фразы. Бабушка лепетала что-то, Зинаха отвечала про святую воду, про то, что земля не отстанет и что надо уезжать. Я слышал их плохо, как фрагмент песни Цоя, записанный с телевизора на кассету МК-60: шумы, хрипы, обрывки фраз и аккордов.

— Пошто притворялся? — Ворожея подняла взор.

Из-за повышенной тональности было неясно, сердится она или нет. Зинаха вновь перелила содержимое из одной чашки в другую. Бабушка сощурилась.

— Только он различит, — крикливый говор резал слух. — Подь сюды. — Зинаха поманила меня пальцем.

Я отрицательно помотал головой.

— Это с мертвыми нельзя говорить, а я живая пока.

Бабушка улыбнулась ободряюще. Я подошел, осторожно, точно ступал по краю обрыва.

— Скорее, воск стынет! — Зинаха подвинула плошку.

Я оперся о стол, глубоко вдохнул, заглянул, и мое детство закончилось.

По краям густели застывшие ручейки, походившие на клей. Половину тарелки занимал бугорок, в разводах которого на меня смотрело лицо.

Растрепанные пряди волос, провалившийся нос, гнилые щеки, крупные собачьи зубы. Мертвая девочка. Утопленница. «Я не пью молока. Можно к тебе?»

Что она пьет? Кому я позволил войти?! С криком я толкнул тарелку, она проехала по столу и опрокинулась. Бабушка охнула. Воск застыл на половике в виде холмика с провалом посередине. Яма.

Зинаха вывела бабушку, и я, как ни прислушивался, ничего, кроме «Он справится, но…», разобрать не сумел. Ворожея ушла, не забыв прихватить узелок с куриными яйцами и блинами.

Бабушка принесла тряпку и стала оттирать воск. Я взобрался с ногами на табурет.

— Ба… — начал я и замолчал, не понимая, что говорить. — Прости…

Бабушка порывисто встала.

— Все будет хорошо! — Она сняла нательный крестик и надела мне на шею. — Завтра мама тебя заберет.

Пока я валялся без памяти, бабушка ходила в микрорайон, к знакомым, звонила родителям. В деревне телефонов не было.

— А как же ты? Ты поедешь с нами?

— Завтра обсудим… — Бабушка отвела глаза.

Остаток дня я провел дома. Кожа под крестиком зудела, бабушка сказала, что это раздражение от серебра, помазала мне грудь кремом, и чесотка спала. Моросил дождик. Глядя, как мокрые дорожки стекают по окну, я задремал.

Бабушка хлопотала по хозяйству, будто ничего не случилось. Вечером она собрала на стол, я отнекивался, но бабушка настояла: «Ты должен быть сильным».

После ужина бабушка собрала мои вещи: «Все наладится!» На вопрос, когда она сама переедет к нам, бабушка отвечала, что скоро. Я пытался завести речь о Зинахе, но бабушка оборвала меня, сказав, чтобы я не думал о зле и тогда зло меня не заметит.

Она включила телевизор и села на кровать, я примостился в кресле. Программ тогда было две, в городе еще работал кабельный канал с классными фильмами и клипами, но в деревне он ловился с жуткими помехами.

По первой шел длинный и скучный бразильский сериал про рабов. Бабушка вязала, я листал книжку про безногого летчика Мересьева, но сюжет романа ускользал.

Я вспомнил, как весной Борец рассказывал байку про щуку, которая прошлым летом атаковала женщину на плотине. Само собой, никто ему не поверил.

Глаза слипались, томик Бориса Полевого весил как булыжник, телевизор бормотал, вода за окном журчала, вода звала. И я откликнулся.

***

Босые ступни плюхают по мелководью, Маглуша в этом месте шире, полноводнее. Девочка со смехом приподняла подол сарафана, солнечные блики переливаются, бегут рябью. Мама заходит глубже, трусики ее купальника намокают и темнеют.

— Ну, что же ты? — обернулась мама. — Вода как молоко!

Девочка машет головой. Она забыла плавочки, а в простых трусиках купаться нельзя. Они же просвечивают! Мама хохочет и проваливается. На месте головы — круги, смех обернулся утробным бульканьем.

Спустя несколько долгих секунд она выныривает немного в стороне и колотит руками, рассеивая брызги. Девочка непроизвольно пятится, затем, опомнившись, бросается к маме.

Мама пытается крикнуть, предупредить, но вновь погружается. На поверхности плавают мутные разводы. Ноги девочки вязнут в чем-то холодном и скользком. Ее засасывает по щиколотку.

Она силится вырваться, уйти в сторону от зыбкого ила, но волна, поднятая утонувшей мамой, попадает в рот. Горло сводит, девочка кашляет, поскальзывается и опрокидывается на спину. Губы раскрываются в крике, легкие наполняет влага, вызывая рвотный рефлекс…

Ближе к вечеру поднялся ветер, на Маглуше резвились пенные барашки. Тела прибило к берегу. Вода захлестывала открытые глаза, пачкала илом волосы, поблескивала на осколке бутылочного стекла, торчащем из ноги мертвой женщины.

***

Хоронили бабушку без меня. Врачи выдали справку, в которой написали, что причина смерти — сердечный приступ, но я-то знаю, что ее забрали выходцы с того света, пока я без сознания валялся около кресла.

Они показали мне, как умерли, а потом забрали родного человека. Смерть обменяли на смерть. Это была последняя ночь, когда я видел сны. С тех пор я всегда проваливаюсь в рыхлую чернильную немощь, там ползают дождевые черви и пахнет старым деревом.

Я долго не приходил к бабушке, потому что помнил, кто похоронен рядом. В братской могиле. Несколько дней меня продержали в больнице и еще два года — на учете в психоневрологическом диспансере.

Курсы горьких таблеток весной и осенью; апатия, сонливость, странные тесты, косые взоры, обидные клички. Все атрибуты сломанного детства.

Родители в период моей реабилитации усердно делали вид крепкой семьи. Потом папа ходил чинить нам кран, позже уехал в соседнюю область с новой женой, а мама никого не нашла.

Я вырос, получил образование, сделал карьеру, женился и спал без снов. Людочка была смазливой брюнеткой, высокой и полноватой, противовесом голой покойницы, увиденной мною в детстве. Она скончалась при родах. Ирочку я воспитываю сам.

С появлением интернета я пытался разобраться в прошлом. Гигабайты информации, от научных диссертаций до провинциальных форумов, не дали ответа.

Единственное, что я понял: тот свет существует. Потусторонние сущности не нуждаются в мотивации, как не нуждался в ней Гыга с подельниками. Может быть, они были марионетками, слепым орудием? Может быть, они тоже видели мертвецов? Или их видела Тая? Уже не важно.

Должно быть, существует и бог, ведь Зинаха говорила про святую воду. Кто знает, как бы все сложилось, заработай зареченский храм пораньше. Я слышал, что реставрацию завершала некая турецкая строительная фирма. По этому поводу много шутили.

Кажется, я сумел разгадать, почему не вижу снов и почему той ночью меня не тронули. «Крестик! — скажете вы. — Бабушка надела на тебя крестик!» Не совсем так.

Я пробовал носить разные распятия: серебряные, золотые, алюминиевые. Даже деревянные. Почти сразу начинался зуд, на третий день высыпала сыпь, она сливалась в очаги, покрывалась коркой.

Мази «Фторокорт» или «Преднизолон» частично решали проблему. Я обследовался, но ни экземы, ни псориаза у меня не нашли. Аллергенов тоже не выявили.

Людочка была неформалкой. Как-то — еще до свадьбы — она вытащила меня в клуб, на концерт местной группы. «Сон — это смерть на несколько часов! Сон — это маленькая смерть!» — неслось из акустических колонок в прокуренный партер.

Патлатый вокалист глаголил истину, сам того не ведая. Дело не в распятии, как в символе, а во мне. Соприкоснувшись с темнотой, я стал ее частичкой. Каждую ночь моя душа умирала, и каждое утро воскресала, словно древний вурдалак. Только наоборот.

Я ходил в церковь, когда Людочка забеременела. Молния в меня не ударила, я не обратился в прах, я вообще ничего не испытал. Почти ничего.

Там, внутри, я ощутил пустоту. На ум пришла евангельская сцена о Христе, прогоняющем торговцев из храма. Искать спасения в церкви оказалось так же бессмысленно, как пытаться услышать эхо в комнате, обитой войлоком.

Мотаться по скитам староверов или сельским приходам у меня не было ни времени, ни желания. Ведь я не стал маньяком, не резал собак в подворотнях, я даже не дрался.

Подумаешь, снов не вижу. Многие видят, но почти сразу забывают. Стало быть, не так уж сильно я отличаюсь от большинства. Вскоре я овдовел, обрел дочь, и времени на самокопание не осталось.

***

Ирочка росла беспокойным ребенком: днем дремала, ночью агукала. С каждым годом она становилась агрессивнее: ломала игрушки, плакала, с трудом просыпалась по утрам.

Я часто сплавлял малышку к матери, но она ревновала меня к Людочке с начала наших отношений. В два года от роду Ирочка затискала — мама утверждала, что задушила — ее котенка. Тогда она отказалась от внучки. Я перешел на фриланс.

Вчера я готовил ужин. Картофельное пюре с мясной подливой. Трехлетняя Ирочка смотрела свой любимый мультик «Каролина в стране кошмаров».

Заверещал сотовый, стоящий на зарядке в комнате, звонил заказчик. Пока я беседовал, дочь вышла. Вернувшись на кухню, я застал ее возле мусорного ведра с обрезком сырого мяса во рту.

Ребенок, скажете вы, всякое случается — и будете правы, но опять не совсем. Ближе к вечеру она задремала и, проснувшись, сказала, что к ней приходила тетя с капелькой на лице.

Тогда я решился на эксперимент: достал из комода одно из моих распятий и надел на Ирочку. Через полчаса у малышки случилась истерика. На коже не было сыпи, на коже был ожог.

Всю ночь я провел у ее постели, размышляя над словами Зинахи. «Земля не отпустит». Сумел бы я сбежать, если бы уехал на другой конец страны? Или вся планета — одна братская могила? Дочурка забавлялась с мишкой: выкручивала плюшевому зверьку лапы, хватала за шею, давила на глаза.

Я клевал носом и впервые за много лет увидел сон: Ирочка и та мелкая светловолосая бестия держались за руки. Моя подруга из прошлого осклабилась и произнесла: «Мертвое не может родить живое!» Голос, грубый и низкий, шел из ее живота, а не из горла.

Я вскочил, выхватил несчастного мишку из цепких детских ладошек. Ирочка заревела. Я метнулся на кухню и развел две таблетки валерианы в томатном соке. Другой дочь не пила, говорила: «Папочка, он похож на что-то!» Теперь я понял, на что. Сок она выпила залпом и вскоре дремала у меня на руках. Личико безмятежно, в уголке рта засохла красная струйка, словно… От посетившей голову мысли задрожали руки.

***

…Светает. Я сижу в кресле, глядя на спящую дочь. Она разметала ручонки и посапывает тихонько. С виду обычный ребенок. За притворенной дверью детской скрипнул пол. Кажется, что некто притаился в коридоре. Встать и проверить у меня не хватило мужества. Но все же кое на что я решился.

В легендах о заложных покойниках, найденных мной в интернете, часто упоминалась осина. Утром я оставлю ключи соседке, возьму топор и поеду в лес. Ирочка проспит большую часть дня. Я успею вернуться до того, как она что-нибудь отчудит, заберу ключи, запрусь изнутри. А потом…

Надеюсь, у меня хватит духу.