Екатерине Кузнецовой посвящается

↑ 1. Наташа

Наташа подслушала, как парни решают: какую из девчонок убить и съесть.

Случилось это на восьмой день после гибели Стаса, а может, и на девятый, — чувство времени под землей у нее сбилось, а если ориентироваться на чувство голода, так вообще минуло не меньше месяца.

Такая тема — кого съесть — уже возникала. Давно, когда у них оставались продукты. Когда никто не сомневался, что их ищут и скоро найдут.

Тогда они шутили, прикалывались: будем тянуть спички, но пусть Светка тянет два раза. Она обиделась и надулась. Не любила шутки про свою полноту. Они поржали. И над идеей со спичками, и над Светкой.

Время шуток прошло.

Сейчас двое парней всерьез выбирали, кому из трех девушек умереть… Без спичек, те давно закончились, а последнюю зажигалку берегли как зеницу ока. Вернее, не последнюю, но про вторую Наташа никому не сказала.

Она затаила дыхание. Так говорят образно, на деле же она дышала тихо, но глубоко и ровно. Если закашляет — а в последнее время кашель донимал все чаще, — облегчит парням задачу. Сделает за них нелегкий выбор. Они пока сомневались: кого? Обсуждали за и против.

— Милку, — сказал Леха. — Она теперь бесхозная как бы. Не жалко.

— А ты знаешь, кто у нее папа? — спросил Епифан.

Епифан — не кличка. Имя, дебильное, как из сериала про старину, про гусаров и девиц в кринолинах. Но даже в исторических сериалах Епифанами зовут не гусаров. И уж тем более не девиц, а всяких чмошников. Дворников, или кучеров, или другую прислугу. И под землей это имя тоже носит полный чмошник. Хотя когда-то казался почти нормальным, имя не в счет.

Наташа поняла, что отвлеклась, что совсем не хочет думать о том, что слушает. И слушать тоже не хочет. А слушать надо, и очень внимательно. Потому что выбрать могут ее.

Леха не знал, кто у Милки папа. Хотя по Лехиным словам выходило, что знакомство он с папой водил, и близкое.

— Я ее папу в жопу драл, догоняешь? Хоть он прокурор, хоть мент, хоть хер собачий. Мне насрать. Я должен отсюда свалить. И свалю, догоняешь? И бабу свою схавать не дам. Или ты свою предлагаешь?

— Ну-у… — прогнусил чмошник.

Наверное, если бы Наташа ему все-таки дала, он бы сейчас вел себя иначе. Хотя не факт. Такой уж чмошник. Епифаном нормального парня не назовут. Нет, не так… С именем Епифан парень нормальным не вырастет.

Если бы… Но она не дала. Здесь тем более не даст. Ей хотелось другого — вцепиться ему в рожу. Почувствовать, как расползается под ногтями кожа. Как лопаются под пальцами глаза.

Будь Епифан один — так бы и сделала. Напрыгнула бы кошкой из темноты и выдавила бы глаза. За его «ну-у…». И силы бы нашлись, так разозлилась.

Но их двое. Они убьют ее и разделают Лехиным ножом. Потом скажут девчонкам, что сходили на охоту. Ну вот как-то исхитрились, без фонаря и без приманок. Они уже успели обсудить, что будут говорить, — не зная, что одна из девушек притаилась рядом, во мраке.

Наврут, а потом станут вчетвером есть принесенное «с охоты» мясо. Едва обжаренное, полусырое, топлива мало. И Милка со Светкой не будут смотреть в свете костерка в глаза друг другу. И не будут вслух удивляться, с чего бы здешние крысы, пусть и необычайно крупные, совсем уж разрослись и стали такими мясистыми.

А если в жаркое попадет то, чего у крыс не бывает — женский сосок, например, — Светка (или Милка) сделает вид, что не заметила. И постарается прожевать побыстрее.

Картина ужина стояла перед мысленным взором яркая. Ужина, где она будет пассивным участником, хоть и главным… Главным и единственным блюдом.

Все казалось таким зримым, что хотелось вскочить и убежать в темноту.

Она осталась. Могли выбрать не ее.

Наташе не исполнилось двадцати… Раньше побаивалась этой даты: сменится первая цифра в двузначном числе, обозначающем возраст, — и вторые цифры замелькают, как в последнем окошечке электросчетчика, — не заметишь, как тридцатник подкатит, а там и старость не за горами.

Ей, дуре, хотелось: хоть бы этот юбилей никогда не наступил… Видать, кто-то наверху — не на поверхности, совсем наверху — услышал. И поиздевался, исполнив желание.

Теперь она мечтает дожить до неприятной круглой даты. Но тот, что наверху, не слышит.

В общем, она согласна зажмуриться, если в ее порции окажется что-то, для крыс не характерное. Она хочет жить и не станет спрашивать, куда подевалась Мила или Света. Подевалась и подевалась, крысы сожрали, с любым случиться может.

Однако Светке ничего не грозит… Леха ее парень, и парень с понятиями — говорил, словно гвозди заколачивал: свою телку ему жрать западло. Точка. Не обсуждается. И Епифанову телку не стоит.

Иное дело бесхозная Мила.

Лично он, Леха, ничего против нее не имеет. Но у нее, у Милки, судьба такая. Не повезло ей. Карта так легла, для нее неудачно. Может, Милка и сама бы доперла, если б не ошизела с голодухи, что кто-то должен собой пожертвовать, чтоб других спасти. А кроме нее, Милки, получается, что и некому.

Такая вот была у Лехи позиция.

Излагать он умел убедительно. Мог убедить хоть словами, хоть руками, хоть ногами. Мог и ножом.

Наташу убедил влет: все логично и здраво, кто-то должен спасти других, и кроме Милки некому. Не придумать другого варианта, как голову ни ломай.

Но недоделанный чмошник Епифан не соглашался. Он, в отличие от Лехи, с Милкиным родителем знакомство свел не фигуральное. Поговорили один раз. Но чмошнику и раза хватило. О чем и как они беседовали, никто не знал. Но утырок стал после того обходить Милку по широкой дуге. А если сама подходила, общался односложно: привет, да, нет, не знаю, пока.

Мила не обиделась, хоть слегка удивилась, — и сделала знак следующему соискателю… Папа с новым претендентом на сердце и постель дочери потолковать не успел. И уже не потолкует — даже если добрый волшебник махнет палочкой и все окажутся наверху. Или если злой волшебник телепортирует сюда папу…

Толковать папе не с кем. Следующим кавалером Милы оказался Стас.

Епифан хотел выбраться отсюда, но не хотел вновь общаться с Милкиным папой, когда тот станет спрашивать, куда девалась дочка. Его и первый разговор пронял до мокрых подгузников.

И сейчас гнусный чмошник сдавал Наташу. Епифан не говорил прямо, что убить надо ее. Он убеждал, что нельзя трогать Милу, что, сожрав ее, лучше все попытки выбраться прекратить — здесь им будет спокойнее и безопаснее.

Между слов торчал толстый намек: выбрать придется Наташу. Чувствовалось: едва только Леха назовет ее имя, Епифан долго ломаться не будет. Скажет, что ему бы, конечно, не хотелось… Но раз уж так получается…

Леха намеков не понимал. Он вообще не понимал, как так можно: сдать свою телку.

Наташа решила: если они выберутся и он захочет, она Лехе даст, хоть он совсем ей не нравился, даже наоборот. Даст один раз, но с душой. За это самое непонимание.

Едва так решила, подкатил приступ кашля. Наташа поняла, что никому и никогда уже не даст. Разве что даст кое-кому чувство сытости…

Они ведь недаром ушли в сторонку. Они понимают, что случится, если девчонки узнают… Леха точно понимает — он прямо сказал в начале подслушанного разговора: о том, какой ценой все выбрались, будут знать только они с Епифаном, вдвоем. Порубят мясо помельче, чтобы двум оставшимся девкам легче себя обманывать. А потом — чтоб легче все стереть из памяти.

Леха был недурным психологом. Интуитивно чувствовал людей. Втолковывал: должны забыть, иначе будут себя винить, накручивать — и сдадут или проболтаются. Тогда они с Епифаном присядут надолго. Если же сделать все тихо — девки сами будут рады позабыть, что тут произошло. Но надо им помочь, поставив подруг перед фактом, — а перед подругами положив еду.

Он, Леха, и в одиночку бы все провернул, да с голодухи ослаб и боится дать маху.

Наташа поняла: сейчас закашляется и подпишет себе приговор. Из отнорка ей не выбраться, парни перекрыли выход. Можно орать, но до большой пещеры звук не долетит. Ее убьют и разделают.

Она прижала ладони к лицу. Зажимала рот, стискивала нос двумя пальцами. Не дышала в самом прямом смысле. Кашель, лишившись выхода, колобродил внутри. Грудь содрогалась в судорожных движениях. Казалось, кто-то шурует в легких сортирным ершиком — но железным и докрасна раскаленным. Было больно. Нестерпимо хотелось впустить воздух внутрь и выпустить кашель наружу.

Спас ее Леха.

— Кончай базар, — сказал он, оборвав недоделка, хотя они ничего так и не решили. — Пошли обратно. Девки всполошатся, искать начнут… После добазарим.

Следующую фразу Леха произносил на ходу, Наташа слышала ее с каждым словом все хуже. Но уразумела, что Леха отложил решение вопроса. Дескать, еще денек поработать на расчистке завала смогут, сил хватит, но потом надо выбирать… Если, конечно, судьба не выберет за них, и кто-то из девчонок в ходе работ не подвернет ногу и не станет бесполезной обузой — и тогда, будь та хоть Светкой…

Дальше Наташа не расслышала. Поняла главное: останется жить, может ненадолго, но останется.

Она с опаской кашляла в рукав. И думала, что когда и если Леха — потом, наверху — захочет ее трахнуть, она не просто даст с душой, но и согласится на все, что он пожелает. Даже если пожелает необычного, но чтоб не больно… Не слишком больно… Ладно, можно и больно, заслужил.

Получена отсрочка на день… вернее. на столько времени, сколько Леха посчитает за день.

Надо сделать так, чтобы выбор пал на кого угодно, только не на нее.

Она вспомнила, для чего сюда пришла. Разыскала ощупью нычку, там лежало наследство Стаса, утаенное от остальных: полусъеденная плитка шоколада. Наташа с детства не любила молочный шоколад, предпочитала черный, горький. Теперь полюбила. Черноты и горечи вокруг с избытком, хочется светлого и сладкого.

Она сжевала четыре ломтика, хотя пришла за одним, за ежедневной своей порцией. Но теперь не до экономии: чтобы спастись, понадобятся силы. А не спасется — зачем ей шоколад?

↑ 2. Епифан

После разговора парни возвращались к лагерю.

Леха шел первым. Подсвечивал путь тоненьким лучиком брелка-фонарика. Тот пока светил: батарейка-таблетка оказалась живучей, настоящей долгожительницей в сравнении с пальчиковыми, давно разрядившимися.

Увы, брелок предназначался для ситуаций житейских: осветить, например, замочную скважину в темноте. Для подземелья пустяковый фонарик годился плохо. Вообще не годился.

Леха часто останавливался, не видя, что впереди. Под ногами валялось много всякой дряни: и камни, выпавшие из свода, и куски окаменевшей глины, мало от камней отличавшиеся. Споткнуться и подвернуть ногу легче легкого.

Епифан шагал следом, как слепец за поводырем, ночное зрение у него оказалось никудышное. В прошлой жизни он не замечал за собой такого, но под землей факт стал очевиден. Сейчас Епифан налетал на Леху, утыкался в спину, когда тот останавливался.

Леха не попрекал, вообще не обращал внимания. Это казалось самым обидным. Епифан не понимал, почему он всегда и всюду оказывается на вторых ролях. Ведомым, а не ведущим. Ему хотелось наоборот. Не здесь, в темном подземелье, — вообще в жизни. Не получалось.

Иногда он думал: корень всех его бед в имени.

Ему не повезло, он родился в пору православного ренессанса. Родители, вчерашние атеисты, воцерковились с размахом. На двунадесятые праздники непременно отстаивали до конца долгую службу. Плюс еженедельные походы в храм за исповедью и причастием. В квартире-двушке появился красный угол, оформленный строго по канону, а в постные дни в холодильнике и с ищейками было не сыскать ничего мясного, даже сосисок, мясных весьма условно.

Имя отпрыску, родившемуся в такой богобоязненной семье, разумеется, выбрали по святцам.

Епифан проверил годы спустя: мог стать Петром, так нет же… Ладно хоть Панакакием не окрестили, поминали и такого святого в тот день. Отчаянно скучает, наверное, небесный заступник Панакакий на небесах — покровительство оказывать некому из живущих.

Он надеялся получить новое имя после двадцатилетия, при замене паспорта. Надеялся до того, как оказался здесь, под землей. Теперь он согласился бы жить даже под старым именем, притерпелся к нему за девятнадцать с лишним лет. Главное не имя, главное — жить.

Жить, даже если ценой станет Наташка.

Она ему никто, по большому счету… Да, интересовался ею, но не как личностью… Как справедливо заметил Стас еще наверху:

— По меньшей мере, два достоинства у Натали есть.

— Какие? — полюбопытствовал Епифан.

— Во-первых, большая упругая грудь…

Стас выдержал паузу, и Епифан купился, как ребенок.

— А во-вторых?

— Во-вторых, вторая упругая грудь! — объявил Стас. — Два достоинства четвертого номера. Других не вижу…

Стас был из той породы дебильных шутников, что считают: хорошая шутка всегда хороша, сколько ее ни повтори. Когда его заживо сожрали крысы, Епифан ничуть не расстроился.

Но суть приятель ухватил верно: как личность Наташа полный нуль. Всего лишь кусок мяса… Большой, сочный и аппетитный.

…Штольня повернула, стала шире, своды уже не нависали над головой. Подпорок здесь не было, и ход с полным правом мог считаться пещерой. Впереди показалось пламя костерка, идти стало значительно легче, чем в кромешной тьме. Жечь костер приходилось постоянно, не только для приготовления пищи, когда у них случалась пища. Но и для тепла. Здесь было плюс пять, может, плюс шесть…

Не так уж холодно для людей, одетых по апрельской погоде. Но только если люди сытые и не сжигают калории на тяжкой работе.

Девчонки сидели рядышком, прижавшись. Мила крутила фитили для «коптючек», выдергивая утеплитель из того, что осталось от куртки Стаса. Света, протянув руки к скудному огню, отогревалась. Наташка куда-то отлучилась.

— Ну как? — немедленно поинтересовалась Света. — Не ушли?

Имелась слабая надежда: крысы уйдут и можно будет пробраться наверх через их владения. Вонь там страшная, но они вытерпели бы.

Пока гарнизон крысиной крепости на месте, туда не пройти. А прорываться с боем после смерти Стаса расхотелось.

— Крысы там же, — ответил Леха и сменил тему: — Воду нацедили?

— Нацедили, — откликнулась Мила.

— Что ж не кипятите?

— Наташка обещала дров поднести, да застряла где-то…

— Чего одна-то поперлась? — спросил Леха. — Приключений мало?

— Надобность у нее… — пояснила Света. — Женская… Ну, дров заодно, сказала, поднесет.

— Нашла время… — сказал Леха огорченно.

Поразмыслил о чем-то и добавил иным тоном:

— Сляжет, работать не сможет… — Он со значением поглядел на Епифана.

У того сжалось сердце от радостного предчувствия. Он-то старался, кружным путем подводил Леху к мысли, что выбрать надо Наташку. А дура сама подставилась с дурацкими месячными. И Мила останется жить…

Тут Света все испортила:

— Нет, у нее это дело легко проходит. Даже но-шпу не пьет, аж завидно.

Вдали затрепетал огонек «коптючки». Наташка, легка на помине.

Наташа вернулась с перекошенной физиономией, словно повстречала крысу с сенбернара ростом. Причем крыса извращенно, многократно и садистски Наташку изнасиловала, а затем пыталась сожрать, но та чудом ускользнула. А кто думает, что это черный юмор, пусть попробует разыскать обглоданные косточки Стаса.

— Там… там… — начала Наташка и застряла на первом же слове.

— Что там? — спросил Леха. — Вдохни, потом выдохни. И базарь понятно.

Она вдыхала-выдыхала, аж свист стоял. Но ничего понятного сказать не могла.

Леха оказался рядом с ней, Епифан подумал: сейчас отвесит пощечину, но тот лишь вынул из ее пальцев «коптючку», загасил и сунул в карман. Взял Наташку за плечи, встряхнул пару раз. Заговорил, глядя ей в глаза:

— Ты не там, ты здесь. Все кончилось. Говори, что? Крысы?

— Н-нет… — выдавила Наташка. — Н-не крысы… Там кто-то был… большой… не знаю кто.

Умом поехала, понял Епифан. Свихнулась от голодухи и постоянного стресса — все равно что ногу подвернула, только хуже. Вот вопрос и решился. С психопаткой возиться возможности нет.

Леха нагнулся над рюкзаком, достал последний рабочий фонарь, замотанный в тряпки (или предпоследний, если считать брелок). Батарейки в нем сесть не могли за полным их отсутствием: напряжение шло от динамки. Древняя штука, еще советская, и жизнь ее подходила к концу, при работе динамки раздавались нехорошие посторонние звуки, — оттого Леха использовал фонарь лишь при расчистке штольни, при охоте или при какой-либо чрезвычайной ситуации.

— Пошли, глянем, — сказал Леха.

Епифан не понял: что, Леха решил ее… прямо сейчас? Значит, надо пойти с ними?

Стало не по себе. Одно дело обсуждать, чье мясо спасет остальных… И совсем другое — зарезать девчонку, с которой отучился два года в одной группе. Решили же отложить до завтра… Если сейчас уйти с Наташкой, а вернуться со свежатиной — Милка со Светкой все поймут, надо как-то иначе, тоньше…

Леха нажимал на широкий рычаг динамки, та с визгом раскручивалась, луч набрал силу — яркий, мощный, никакого сравнения с дистрофичным лучиком брелка, не говоря уж о «коптючках», дающих больше вони, чем света.

— Пошли! — Леха потянул за рукав Наташу.

Епифан, продолжая сомневаться, шагнул следом… Он бы все-таки отложил на денек… Но если надо…

— А ты куда? — спросил Леха. — Посиди с девчонками. Сам управлюсь.

Сам?! Епифан остановился. Да, пусть сам управится. Пусть вернется с едой и без Наташки. А он, Епифан, постарается поверить, что в ловушки попались несколько крыс, очень крупных и мясистых… А потом постарается все забыть.

Если же забыть не получится — то надолго присядет один Леха.

Туда ему и дорога.

Зря радовался… Проклятие имени вновь сработало: Леха вернулся, притянул к себе, прошептал в ухо:

— Не лыбься, как мудак. Я лишь гляну, что ей привиделось. Догоняешь?

И ушел.

Епифан понял, что ждать подачек от судьбы нельзя. Не с его везением… Надо брать дело в свои руки, впервые в жизни.

Понял и приступил к плану Б.

↑ 3. Наташа

Она не раз задумывалась: с чего началась цепочка причин и следствий — и привела к финалу, какой не мог привидеться в кошмаре? Где и когда надо было сойти с гибельной тропинки? Развилок пройдено много, но каждый раз она сворачивала не туда.

А началось все банально. Весной, в апреле, Наташе захотелось странного…

Такого, что не осознать и не сформулировать, чего же именно хочется. Нет, не о сексе речь, хотя Мила утверждала, что вся Наташина проблема состоит в банальном недотрахе. Дескать, весна, гормоны — найди себе парня и все мигом наладится.

Подруга многие жизненные проблемы сводила к сексу, но о недотрахе у них с Наташей понятия имелись разные. Мила не была нимфоманкой, однако три-четыре дня без секса вгоняли ее в депрессняк. Наташа тоже не жила по монастырскому уставу, но если случались периоды без парня, переносила их спокойно.

С Вадимом они расстались, но пока, уже больше месяца, она не занималась активным поиском. Даже утешителей на одну ночь не искала. К ухаживаниям парня со странным именем Епифан отнеслась с иронией, он казался Наташе забавным, но сама понимала: в постели они смогут оказаться, только если звезды сойдутся в крайне редкой комбинации.

Дело не в сексе… Хотелось странного. Не то уехать куда-нибудь, где никогда не бывала… Не то заняться чем-нибудь, до сей поры не опробованным… Все: и талые лужи, отражающие синее небо и белые облака, и набухающие на деревьях почки, и надрывный птичий хор, — все звало, все манило куда-то, а вот куда… не понять.

Тут-то и подкатил Епифан с идиотской идеей. Вернее, статус «идиотской» идея получила позже, а в тот момент показалась интересной, даже заманчивой.

Задумал он пикник. Не заурядный выезд в лес, сыровато сейчас в лесу, а диггерский пикник, под землей. Загадочные подземелья, свечи, летучие мыши… в общем, романтика. А уж какие кадры можно сделать…

Последнюю фразу он произнес не зря. Знал, что и Наташа, и Мила, слушавшая разговор, большие фанатки Инстаграма и соревнуются с подругами, чьи селфи круче.

В общем, сумел заинтересовать. Милу даже больше — и она занялась бурной организаторской деятельностью. Иначе затея могла остаться на уровне намерений; имелась у Епифана черта: придумать что-нибудь интересное и ничегошеньки не делать для воплощения придумки. А потом придумать что-то еще, и еще, и еще… Он был по жизни лентяем с хорошо работающей фантазией. Мила, напротив, если уж собралась что-то сделать, то в долгий ящик не откладывала.

Решили ехать на подземную прогулку в ближайший уик-энд. Вернее, Мила так решила и сама же определила состав: она со Стасом плюс Наташа с Епифаном — предполагалось, что под землю отправятся лишь две пары. Но Епифан объявил, что туда не попасть просто так, да оно и к лучшему — что за отдых, что за романтика в местах посещаемых, среди мусора, опустошенных бутылок и использованных презервативов? Короче, с ними пойдет диггер из настоящих в роли гида и проводника.

Услышав, что присоединится третий парень, Мила позвала Светку.

Со Светой у Милы отношения сложились дружеские. Возможно, причиной тому стала Светина внешность: ни с Милой, ни с Наташей подруга конкурировать не могла. Поклонников у нее было не густо, и Мила старалась помочь — знакомила Свету с парнями, и даже пару раз пыталась сплавить своих отвергнутых кавалеров.

Помогали личной жизни Светки эти старания мало… Можно сказать, совсем не помогали. Тем удивительнее было услышать, что она на подземное приключение согласна, но пойдет со своим парнем, — если Мила не против, конечно.

«Мой парень» — надо слышать, как эти слова прозвучали, с какой интонацией.

Мила изумилась. Светкин парень?! А она, Мила, ни сном ни духом?! Наташа просто порадовалась за подругу.

В затеваемой экспедиции вновь оказалось нечетное количество участников: четверо парней и три девушки. Но приглашать кого-то еще не стали, уик-энд на носу.

Встречу назначили у касс железнодорожной станции Рыбацкое. Наташа, мягко говоря, удивилась, увидев, с кем пришла Светка.

Мало того, что парень оказался ниже подруги, девушки рослой, — так еще по виду типичный гопник «с раена». И не только по виду. Если молодой человек представляется не Алексеем, а Лехой, и первым делом интересуется, где здесь можно «затариться пивасиком», — это кое о чем говорит.

Затем удивление прошло, и Наташа выбросила проблему из головы: для Светы на безрыбье и рак рыба, найдет кого получше — наверняка избавится от своего маргинала. И она перестала обращать на Леху внимание.

Если бы Наташа знала, что ее жизнь напрямую станет зависеть от решений и действий Лехи, — постаралась бы держаться к нему поближе, расположить к себе…

Хотя нет… Знала бы — рванула бы без оглядки, плевать, что подумают подруги и парни.

Но она не знала, и пошла со всеми, и оказалась здесь, в лагере, разбитом в пещере.

В лагере смерти.

↑ 4. Света

Света лежала у костра на спине.

Лежать было жестко и холоднее, чем сидеть, сжавшись в комочек, обхватив руками колени. Но лежа — если правильно выбрать точку — можно увидеть маленький кусочек неба. Совсем крохотный пятачок, синее пятнышко на фоне темного свода пещеры. Но это небо. Настоящее.

Увы, протиснуться в лазейку нет никакой возможности. На поверхность ведет обсадная труба пробуренной здесь скважины. Зачем ее бурили, неясно: искать тут газ или нефть смысла нет. Возможно, искали воду, артезианский водоносный слой. Не нашли, угодили в пустоту, в подземную каверну — и бросили скважину вместе с застрявшей в ней трубой. Ее конец свисал примерно на метр со свода пещеры — высоко над головами, не дотянуться. А наверху, скорее всего, виднелся над землей совсем крошечный обрубок. Или не виднелся, скрытый кустарником или зарослями бурьяна.

Место для костра обустроили под трубой в надежде — вдруг кто-нибудь заметит сочащийся из-под земли дымок, заинтересуется, сообщит куда следует… И те, кто получит сообщение, догадаются, что дело как-то связано с исчезновением группы студентов.

Света надеждой себя не тешила. В трубу уходила малая часть дыма, остальной рассеивался по пещере. Если даже заметят слабый дымок и сообщат — ведь не тем, кто ищет пропавших, а аварийной службе. Те исследовать феномен едва ли станут, заткнут трубу бетонной заглушкой, да и дело с концом.

К мысли, что скоро придется умереть, Света привыкала несколько дней. Потом привыкла. К любой мысли рано или поздно привыкаешь.

Когда-то она смирилась с тем, что будет одна — в смысле без парня. Долго, а может, вообще всегда. У сверстниц-подружек в школьные годы было все: и первые свидания, и первые поцелуи, и первый секс… Она оставалась одна.

Она терпеть не могла зеркала и то, что в них видела. Иные из одноклассниц уже замужем, одна даже успела развестись, — а Света как-то притерпелась, выстроила защитную линию: не это в жизни главное, она будет старательно учиться, станет хорошим специалистом, построит удачную карьеру… и, может быть… когда-нибудь потом… а если нет, то нет.

Защита была хилая. Ночные сновидения взламывали ее на счет раз.

Потом в ее жизни появился Леха… Уселся на скамейку в парке, где уже сидела Света с томиком японской лирики в руках. Плюхнулся рядом — и стихотворение Оно-но Комати навсегда осталось недочитанным.

— Привет, меня зовут Леха, — сказал он. — Что читаешь?

Леха не умел знакомиться с девушками. Негде и не с кем было научиться на прямом жизненном пути: детдом — зона для малолеток — взрослая зона.

Он был на полголовы ниже Светы. И весил меньше. И книг в своей жизни видел — всего лишь видел, не открывая, — меньше, чем она прочитала… Ей, здраво рассуждая, стоило пресечь на корню попытку знакомства, но…

Но вокруг бушевал апрель, а в крови у Светы бушевали гормоны. Солнце жарило так, словно вообразило, будто здесь и сейчас не то июль, не то флоридский пляж. Талые лужи ослепляли солнечными зайчиками, и Света впервые в этом году надела очки-хамелеоны. От Кронверкской протоки тянуло свежим запахом очистившейся ото льда воды, а от деревьев парка — терпким ароматом пробуждающейся природы. Синицы и прочие малые птахи надрывались, чирикали бесшабашно и оглушительно.

— Я в зоопарк намылился, — сказал Леха. — Ни разу не был. Пошли вместе, а?

Они пошли, и не только в зоопарк, и в тот же день, вернее, уже поздним вечером, ближе к полуночи, Света потеряла девственность… И приобрела взамен Леху — через два дня он переехал к ней с вещами: те поместились в полиэтиленовом пакете и отнюдь не грозили его разорвать.

Переезду предшествовал нелегкий разговор с родителями. Света была девушкой покладистой, споры не любила и чаще предпочитала уступить, но если изредка упиралась в чем-то — не сдвинешь. Родители сообразили: чем пригрозила, то и сделает: и на вечерний перейдет, и работу подыщет, и съемное жилье, — и согласились.

Мать после вселения поглядывала на негаданного как бы зятя с подозрением и начала запирать шкафы, выдвижные ящики столов и прочие шифоньеры, чем раньше не занималась; отцу Леха неожиданно понравился.

Зато как встретила Леху их студенческая компания — тогда, на станции Рыбацкое, при первом знакомстве… Смотрели на него, словно английские лорды и леди на вонючего бомжа, невесть как затесавшегося на светский раут. На Свету же взирали с недоумением и жалостью, и это было еще обиднее.

Леха все видел и все понял — ни слепцом, ни дураком он не был. Отреагировал, что называется, асимметрично. Первым делом поинтересовался выпивкой, и речь зазвучала по-иному, сплошная блатная феня, хотя при Свете никогда ею не щеголял.

Сцена Свету напрягала, но тут, по счастью, подошел Генка — тот самый диггер-проводник, приятель Епифана. В полевой одежде, с рюкзаком и с известием: никуда не поедет. Был уже, дескать, в пути, когда получил звонок на сотовый: у младшего брата проблемы, загремел в ментовку, надо вытаскивать.

Стас отменять поездку не хотел, пристал: расскажи дорогу, сами под землю слазаем, легонько, далеко не заходя. Нет, отрезал Гена, без него никаких подземелий, в другой раз как-нибудь… С тем и ушел.

Они решали, где прикончить захваченные с собой припасы, когда Епифана осенило: можно обойтись без проводника, если двинуть к подземелью —другому, к тому, где он бывал с Геной раньше. Дорогу найдет, не вопрос. А ехать туда даже ближе.

Все сдуру согласились. Никто не подумал: случись что — искать их будут в Саблинских пещерах, многие знали, куда направляется компания.

…Вход в подземное царство выглядел казенно и уныло. Бетонный квадрат чуть выше уровня земли, размером шесть на шесть метров или около того. Четыре люка — три забраны решетками, четвертый прикрыт тяжеленной чугунной крышкой.

— Что-то мне расхотелось, — капризно сказала Мила и глянула на подруг в поисках поддержки.

— Ништяк, — сказал Стас, глянув вниз. — Зато прикинь, какие будут снимки!

Света размещением фоток в соцсетях не увлекалась. Но не зря ж тащились час на электричке, потом пешком, пустырями и буераками… Раз уж дошли — обидно просто так возвращаться. И она поддержала Стаса.

Позже Света отдала бы многое, чтобы вернуться назад и все переиграть… Увы, такое возможно только в компьютерных играх.

Она лежала, смотрела на крошечный кусочек неба над головой, и сама не заметила, как уснула. А Епифан заметил… Поднес палец к губам и потянул Милу в сторонку.

↑ 5. Мила

Она не хотела, не хотела, не хотела… Но ее уговорили спуститься по ржавым скобам-ступеням — и старательнее всех уговаривал Стас.

После Мила готова была убить его за ту настойчивость. Не убила, не потребовалось — крысы поработали за нее.

Самое обидное, что снимки, сделанные внизу, оказались унылыми. Там все было унылым. Серые камни. Окаменевшая глина, тоже серая. И все, никакой больше романтики.

Раньше здесь, по словам Епифана, добывали камень-песчаник. Недолго, не успели прорубить многокилометровые катакомбы, как в Саблино. Дальнюю часть выработки сейчас используют как скотомогильник, сбрасывают трупы павших животных. Туда им лучше не соваться: вонь, крысы… Полазают невдалеке от этого входа, здесь сухо и чисто.

Еще и вонь с крысами… Но должно же быть что-то, заставляющее диггеров лезть и лезть под землю? Пусть не загадочные находки, но драйв, или адреналин, или хотя бы клевый фон для селфи…

Накликала, порцию адреналина они получили.

…Епифан провел их к началу длинной штольни. Кое-где здесь сохранились деревянные подпорки, крепившие свод, но большая их часть валялась под ногами — не целиком, в виде разноразмерных обломков.

— Не обвалится? — встревожилась Света.

Стас привстал на цыпочки, пощупал свод в одном месте, в другом. Успокоил:

— Не обвалится… Штольне лет двести, что могло обвалиться, давно обвалилось, вон сколько камней валяется. Разве что землетрясение ход раздолбает, первое в истории Питера и области.

— Все когда-то случается впервые, — сказала Света.

Всезнайка Стас растолковал: не случится, нет к тому никаких предпосылок с точки зрения геофизики. Тектоническая активность Балтийского щита закончилась во времена динозавров. На ближайший миллион лет он, Стас, сохранность этого хода гарантирует.

Света умолкла, подавленная авторитетом науки геофизики.

А когда они миновали штольню и попали в большую пещеру, вроде даже естественную, подземелье содрогнулось. С грохотом посыпались камни. Большой фонарь, натуральная фара, упал и звонко разбился. Стало темно.

Мила почувствовала удар по руке, сильный и болезненный. Услышала, как кто-то вскрикнул, Наташка или Светка.

— Все целы?

— Что это было?

— Где мой фотик?

Взволнованные вопросы перекрывали друг друга, но оставались без ответов.

Затем раздался новый звук — Леха с визгом раскручивал динамку своего «вечного» фонаря. Луч набирал силу, осветил кучу, образовавшуюся за их спинами, в штольне, — камни в ней были перемешаны с кусками окаменевшей глины.

Луч переместился на лицо Стаса.

— Не обвалится, говоришь? — нехорошим голосом спросил Леха. — Мильен лет, говоришь, гнида?

…Они разбили лагерь в пещере, обследовали тянущиеся от нее штольни. Одни кончались тупиками, другие оказались завалены. Лишь одна уводила далеко, к скотомогильнику, и уже на полпути лютая вонь не позволяла усомниться: дорога выбрана правильно.

Камней и там выпало сверху немало, но пройти можно — до отвесного уступа метра в полтора высотой. Под уступом в несметных количествах кишели крысы, огромные, отожравшиеся. Преодолеть уступ грызуны не могли, да и не стремились, пищи им хватало — дохлую скотину везли со всего района и двух соседних.

Воняло так, что хоть топор вешай. Скотомогильник (и выход наверх!) был совсем рядом. Стас заявил, что агрессивность крыс сильно преувеличена. Крысы людоедством грешат лишь в фильмах-ужастиках. А эти, реальные, испугаются огня и разбегутся.

Леха сказал жестко: один раз сбалаболил, всех подставил — пойди и докажи, что не гонишь. Стас трусом не был и пошел.

Здешние крысы ужастиков не смотрели и дурных привычек нахвататься из них не могли. Но сделанных Стасом факелов не испугались. Умирал он долго. Казалось, целую вечность ворочался под серым живым покрывалом. Мила впала в истерику, вопила, гнала парней на помощь, хотела спрыгнуть сама…

Леха врезал ей по лицу — сильно, больно, разбив нос и губы. И увел всех обратно, разбирать завал, отрезавший их от выхода.

Разбирают до сих пор… И будут разбирать, пока не обессилеют окончательно. А этот миг не за горами. От первой пойманной крысы девушки воротили нос, и парни съели жаркое вдвоем. Сейчас такая трапеза кажется желанным лакомством… Но крысы поумнели, все реже попадаются в петли-ловушки.

…Когда Епифан отвел ее в сторону от костра и тихонько рассказал о намерениях Лехи, Мила поверила сразу. Ей и самой приходила в голову: если кто-то умрет раньше других, то… Она не заканчивала мысль, какие-то сдерживающие барьеры еще оставались. У отмороженного уголовника таких барьеров нет. Кто чей папа, ему плевать, и ждать, пока кто-то умрет, он не намерен… Предсказуемо.

— Что предлагаешь? — спросила она, тут же поправилась:

— Кого предлагаешь?

— Светку или Наташку… Если ногу подвернет… заболеет… Леха сказал, что тогда и Светку… того… Надо как-то одну из них аккуратно… придумать что-то.

Мила раздумывала около минуты. Потом потянула Епифана еще дальше в темноту.

— Смотри… Тут падают камни иногда, сам знаешь. Этот грохнулся недавно, пока вас и Наташки не было.

В тусклом свете «коптючки» Епифан едва разглядел здоровенный плоский обломок, вздохнул:

— Эх, чтоб он Светке на башку приземлился…

— А он и приземлился. На башку. Светке. Только что, — с нажимом произнесла Мила. — Берись с той стороны.

— Как… так вот сразу… может…

— Берись, гондон! Или Лехе расскажу, как ты его сдал. Ну!

Тяжеленный камень даже вдвоем едва подняли. Хотя, конечно, оба были далеки от лучшей формы.

«Может, она проснулась… — думала Мила, чувствуя, что руки вот-вот оторвутся. — Тогда придется маленьким камнем, в висок… А потом этим».

Света не проснулась. Так и посапывала на том же месте. Под трубой, где только она могла разглядеть кусочек неба… На самом деле, подозревала Мила, та синева лишь в голове подруги. Хотя какая она подруга… Пригрела толстуху из жалости… Но время жалости закончилось. Каждый за себя.

— На счет три, — прошептала она, но сама не дождалась конца отсчета, ослабевшие пальцы соскользнули с холодного камня.

Обломок ударился сначала одним краем о пол пещеры и лишь затем накрыл Светкину голову. Раздался мерзкий хруст и больше ничего, ни крика, ни стона. Тело дернулось и обмякло.

Мила подумала, что надо бы завопить, устроить истерику над телом погибшей от несчастного случая подруги.

Но так и не смогла выдать ничего подходящего до прихода Лехи.

↑ 6. Леха

Все и всегда звали его Лехой, и эти четыре буквы синели на правой руке, на костяшках пальцев. Он и сам себя мыслил Лехой. Алешей или Алешенькой его никто не называл. Даже мать.

Он рос в Шанхайчике. В трущобах Крестовского острова, в бывшей общаге разорившегося завода — кредиторам, дерибанящим его активы, ветхая недвижимость не приглянулась. Общежитие, хоть числилось муниципальным жильем, напоминало Воронью слободку: непонятные люди, непонятно по какому праву тут живущие.

Пили по-черному — и торговали паленой водкой, здесь же набодяженной. Ширялись — и толкали наркоту. Жестокие драки с поножовщиной не становились запоминающимся событием — в редкий день возле унылого фасада общаги не стоял ментовский «луноход».

Поблизости уродовали пейзаж такие же дома, населенные такими же людьми, — и все вкупе именовалось Шанхайчиком.

Жилось в Шанхайчике нелегко. Слабаки, не умеющие постоять за себя и получившие ордер на проживание здесь, не выдерживали, сбегали.

Лехе выдерживать и терпеть не приходилось. Он не чувствовал дискомфорта — как не ощущают чудовищного давления рыбы, обитающие на океанском дне, на многокилометровых глубинах, в какой-нибудь Марианской впадине.

Но донные рыбы не знают, что наверху — иной мир, светлый, где есть солнце и еще много всего… И не стремятся наверх, не рискуют разорваться на куски от собственного внутреннего давления.

О другом мире Леха знал, благо граница между мирами проходила рядом, в паре кварталов. Он давно хотел попасть туда, но вместо того покатился по колее, накатанной многими юными обитателями Шанхайчика. Не по своей вине — место рождения и родителей не выбирают.

Леха не любил мать. Она была похотливой и вечно пьяной стервой. Но он пожалел, когда вернувшийся с зоны отец забил ее насмерть. Не ее пожалел, и не его, вновь присевшего, — себя: оставшись сиротой в тринадцать лет, угодил в детдом. Там было херово даже ему, жизнью и людьми не обласканному.

Он выдержал недолго. Потом воткнул в брюхо воспитателю по прозвищу Кактус ложку, украденную в столовой и остро заточенную. Воспитатель был отчасти садистом, но в основном активным пидором, в плохом смысле слова.

Кактус выжил, а Леха попал на зону для малолеток. Там тоже жизнь была не сахар, но Леха в нее вписался почти без проблем. Если не считать проблемами три выбитых зуба, сломанное ребро и несколько месяцев, суммарно проведенных в штрафном изоляторе.

Последний год досидел на взрослой зоне — там оказался курорт в сравнении с жестокими порядками «малолетки».

Вернулся в Шанхайчик — вписаться у прежних знакомых, ненадолго: надо вылезать, выкарабкиваться… Возможно, он лгал сам себе — и, оказавшись в старой колее, двинулся бы по кругу.

Судьба рассудила иначе: на месте Шанхайчика грохотала обнесенная забором стройка.

Назавтра Леха встретил Свету. Не случайно — целеустремленно искал, высматривал такую, недотраханную… Он трезво оценивал свои возможности: идеально приспособленный к жизни на глубине и во мраке, наверху и при свете Леха был беспомощен, ничего не знал об этом мире и не умел здесь жить. Значит — если не хочешь нырнуть обратно — кто-то должен помочь, протянуть руку.

На подземную экскурсию Лехе было наплевать, экстрима в жизни хватало, накушался с избытком. Незачем лезть не пойми куда в поисках адреналина. Но Света хотела продемонстрировать своего парня подругам и приятелям, и Леха решил: пускай, не убудет.

И вот как все обернулось…

— Захрен так далеко забралась, чуть не к крысам? — спросил он у Наташи. — Ближе дров не нашла?

Она остановилась, повернулась к нему. Заговорила горячо, быстро:

— Она, Светка, тебя не любит. Презирает. Ее просто некому драть, поэтому она с тобой. А мне ты сразу понравился. Ты сильный, наши парни амебы против тебя.

От удивления Леха позабыл о динамке, луч фонаря ослаб. В теплящемся желтом свете он увидел, как Наташа опустилась на колени, расстегнула его ремень.

Больше ничего расстегивать не требовалось. Он и так не страдал полнотой, а здесь исхудал, брюки сползли сами.

Леха подозревал, что у него не встанет, однако встал. Было приятно, но как-то неправильно… Не должно так быть.

Он решил сказать об этом, пока не кончил, тогда как бы не будет считаться.

— Не надо… Ты клевая, при всех делах, базара нет. Но я со Светкой и тебе…

Не договорил — пах пронзила дикая боль.

Так больно Лехе никогда не было. Даже когда воспитатели в подсобке мудохали по-черному ногами в отместку за Кактуса.

Схватился за пострадавшее место — горячо, мокро, брюки и трусы быстро намокали, становились липкими и тяжелыми. Боль сводила с ума, хотелось одного: упасть и орать, орать во весь голос.

Он вынул ремень из джинсов — наложить жгут, не то ведь истечет кровью. И вскоре понял — на то, что уцелело от зубов сучки, ничего он не наложит. Не на что накладывать.

Куда подевалась Наташа, он даже не задумался. Побрел обратно, вцепившись левой рукой в рану, пытаясь как-то ослабить кровотечение. Ковылял в темноте: фонарь упал, искать его не было сил.

Чем ему помогут в лагере, он не знал: все-таки медики, два года отучились, что-то придумают, не дадут сдохнуть.

Навстречу выбежал Епифан. Не увидел в темноте, что с Лехой, или не хотел замечать: тараторил с выпученными глазами, что Свету придавило камнем, они пытались спасти, но тут медицина бессильна, голова вдребезги… Чем больше трындел и приводил ненужные подробности, тем яснее становилось: врет. Сам прикончил Светку, на роже все написано. И помощи здесь не будет, и вообще ничего больше не будет…

Нож был под рукой. Щелк, тык — лезвие воткнулось в брюхо Епифана.

Казалось, выкидуха сработала на манер волшебной палочки: Епифан исчез, Леха не видел его и не слышал. Он оплыл наземь, сил стоять не осталось.

В ушах звенело, перед глазами мельтешили светлые пятна и постепенно сложились в картинку: длинный, бесконечный коридор в общаге, дощатый щелястый пол, и по доскам шлепает он, Леха, и лет ему совсем мало, и жизнь впереди длинная, как этот коридор.

↑ 7. Наташа

Она осталась в темноте: ни фонарика, ни зажигалки, ни «коптючек».

И где-то в этой тьме был Леха с ножом. Упорно преследовал ее. Наташа надеялась: кровопотеря сделает свое дело, он упадет и больше не встанет… А он не падал, упрямо тащился за ней. Шел без света, ступал осторожно, но Наташа слышала шаги.

А ведь казалось: она выиграла, и теперь самая главная задача — не сблевать Лехе в трусы, разило оттуда так, что вонь близкого скотомогильника отступила на второй план. Наташа знала, что и от нее несет не лучше: воду, едва сочившуюся по стене, они собирали тряпками, потом отжимали — едва хватало, чтоб не умереть от жажды, не до мытья. Знала и терпела, подавила рвотный рефлекс и смогла взять в рот: победа! мой! эта курица никогда ему такого не делала…

Он заговорил — и весь просчитанный план Наташи рассыпался, и ощущение победы исчезло, и остался только вонючий хер у нее во рту.

Она стиснула зубы. Рефлекторно, не задумываясь о последствиях.

Позже, убегая во тьме, сообразила: так даже лучше, новый расклад всех устроит, плевать, что мужское мясо жестче, чем женское.

Но сначала он должен сдохнуть от кровопотери. А до того не должен зарезать Наташу. Однако Леха был упрям и никак не хотел подыхать…

Она вновь упала, как падала уже несколько раз, но падение показалось странно растянутым, замедленным.

Голова хрустко приложилась о твердое. Наташа так и не сообразила, что к крысиному уступу ее пригнал не Леха — ее собственный страх, превращавший в звук шагов грохот пульса в ушах.

Сознание она не потеряла. Лишь тело стало ватным, бессильным. В щеку ткнулась крысиная мордочка — мягкая, щекотная, даже нежная. Наташа поняла, что надо вскочить, полтора метра — ерунда, подтянется, вскарабкается… И осталась лежать как лежала.

↑ 8. Мила

Епифан не преувеличивал, говоря про Милиного папу. Тот действительно мог многое, и поставил на уши всех, когда после недели поисков в катакомбах стало ясно: Саблино — ложный след.

Прошерстили все станции по всем железнодорожным веткам, куда можно было доехать из Рыбацкого. Не сразу, но сыскались свидетели, видевшие, как шестеро сошли с платформы и двинулись через поля.

Дальнейшее стало делом техники — эмчээсовской, и строительной, и военной, мобилизованной на спасательные работы.

Мила звуки работ игнорировала. И ворвавшиеся в пещеру яркие лучи фонарей проигнорировала. И людей в измазанных спецовках.

Она сидела у костра, осоловевшая от сытости. Воняло подгоревшим мясом — коптить его впрок Мила толком не умела.

Сидела и блаженно улыбалась: еды много, еды хватит на всю жизнь и даже еще останется.