Приземистая изба проступает из-за деревьев неожиданно, как выскочивший из засады кот. Сомкнутые ставни напоминают зажмуренные глаза, в приоткрытом дверном проеме только темнота. Кругом никаких признаков обжитости: ни ограды, ни поленницы, ни колодца, ни палисадника. Только дом, будто выросший среди леса сам по себе, неуместный и чужеродный.

— Ну вот, — хмыкает Аза. — Я же сказала, что где-то здесь.

Поднимаю голову: на всех соснах вокруг вырезаны спящие лица. То ли человеческие, то ли демонические, трудно понять. Узкие, печальные. Обманчиво-неподвижные. Кажется, стоит отвернуться, как они поднимают веки, чтобы наблюдать.

— Ну и местечко, — говорю.

— Думаешь, лучше бы Плакальщицу спрятали в аквапарке? — ехидничает Аза.

Не отвечаю. Закатное небо над кронами постепенно окрашивается оранжевым. Кроссовки набрали влаги из мха и хлюпают на каждом шагу. Холод забирается в рукава кофты, расползаясь по коже. Надо было взять куртку, только откуда ж я знала — за пределами леса сейчас теплый май с солнцем и запахами цветения. Здесь же будто нескончаемая промозглая осень.

Подойдя к дому, мы невольно замираем. Вблизи он кажется совсем уж сюрреалистичным, как яркая наклейка на черно-белой фотографии. Ежусь, воображая себя застрявшей здесь, в непостижимой дали от цивилизации, наедине с первозданной природой. Искала бы ягоды и грибы, училась бы охотиться, постепенно свыкаясь и дичая. Заблудшая, потерянная, без вести пропавшая.

Аза заходит первой. Скрипят ступени крыльца под подошвами тяжелых ботинок — у этой хватило продуманности обуться по погоде. Когда она скрывается во мраке за дверью, я опасливо оглядываюсь и ступаю следом.

Внутри царит сумрак. Сочащегося в дверь света хватает только чтобы различить деревянный пол. Пока раздумываю, включать ли на телефоне фонарик, Аза звонко хлопает в ладоши, и все ставни разом распахиваются, отпугивая темноту.

Тут совсем пусто, если не считать большую кровать у дальней стены. Пахнет лесной сыростью и чем-то еще, уютным и едва уловимым, словно недавно здесь пекли хлеб и заваривали травы. Осматриваюсь, тщетно выискивая печь или домашнюю утварь. Аза тем временем медленно приближается к кровати.

— Мы опоздали, — говорит.

Подхожу ближе. Застеленная белоснежной простыней соломенная перина еще сохраняет очертания человеческого тела, словно спящий ушел совсем недавно. Различаю на продавленной подушке несколько длинных русых волос, и сердце сжимается. До сих пор Плакальщица казалась мне чем-то ненастоящим и зыбким, а теперь осознание суровой реальности давит на плечи каменной тяжестью.

Аза сует в рот сигарету и устраивается на краешке постели. Щелкает серебряная зажигалка, вытягивается желтый язычок пламени. Табачный дым окончательно заглушает аромат выпечки.

— Логично, в принципе, — размышляет вслух. — Они столько лет ждали. Наверное, сразу же тут появились. Это мы, клуши, пока разобрались что к чему. Можно было вообще не рыпаться.

— Я сразу сказала, что это оно, — возражаю. — Никогда такого не чувствовала, как будто прям душу руками трогают. Это ты спорила.

Аза морщится:

— Ты никогда не чувствовала, а я тыщу раз, потому и спорила. Ведьминское чутье вечно на что-то реагирует, поди разберись еще, стоит оно внимания или нет. Это в первый раз ты разволновалась, а в сотый пофиг уже будет, тогда меня и поймешь.

Она глубоко затягивается, неподвижно глядя в окно. Светлые волосы заплетены в косу, черное пальто кажется мешковатым на худых плечах. Золотые серьги-колечки отблескивают при каждом повороте головы. Ее можно было бы принять за обычную школьницу, если бы не выражение лица — бесконечная усталость, смешанная с надменностью. Как у строгой учительницы, дорабатывающей последний год до пенсии.

— И что теперь? — спрашиваю после долгой паузы.

— Не представляю, — пожимает плечами. — Успели бы первыми, и все кончилось бы прямо здесь. Плакальщица же спит, защищаться не может. А теперь еще разыскать надо, куда они ее переместили и как охраняют.

Обнимаю себя за плечи. Снаружи сгущается темнота — солнце почти зашло.

— Сколько у нас времени?

— Может, день, может, неделя. — Она стряхивает пепел на подушку. — В зависимости от того, каким ритуалом они ее пробудят. Это уже вопрос к твоему чернокнижнику.

Тут же вспыхиваю:

— Он не мой!

— Как скажешь.

Она молча докуривает, а я растерянно наблюдаю — слишком уж непривычно для Азы так легко оборвать спор.

— Если, — говорю, тяжело сглотнув, — если Плакальщицу все-таки разбудят, она в самом деле убьет всех людей? Прям до единого? Останутся только ведьмы и чернокнижники? Такое ведь не очень разумно, ведь…

— Я все ждала, когда ты спросишь, — усмехается Аза. — Ты не шибко-то умная, знаешь? Я задала этот вопрос сразу же, как только впервые услышала про Плакальщицу.

Закатываю глаза. Ежедневно выслушивать этот снисходительный тон — то еще удовольствие.

— И что тебе ответили?

— Плакальщица убьет не всех. Дети ведьм — обычные люди, не одаренные магией, но без них не будет внучек, способных продолжить род. Так что дети останутся в живых. Это во-первых.

— Есть и во-вторых?

— Есть. Ведьмам нужно выходить замуж, значит, требуются крепкие здоровые мужчины. Таких останется определенное количество, не знаю уж сколько точно. Есть даже в-третьих: очень мало людей, которые вроде бы вообще ни при чем, тоже выживут. Это потомки тех, кто на рассвете эпохи выступал в защиту ведьм и воевал на их стороне против своих. Видишь, в нас есть даже благородство, мы умеем благодарить.

— Какое продуманное заклятие.

— Первые ведьмы, придумавшие все это, не были дурочками, — кивает Аза, соскальзывая с кровати. — Они подчинялись гневу, но при этом продумывали детали хладнокровно. Так что помимо ведьм выживет и какая-то горстка людей. Но тебе ведь от этого не легче?

Ответить не успеваю: остатки солнечного света тают, и нечто неясное заползает в окна. В одно мгновение становится так темно, что получается различить только очертания. Кручу головой, не в силах осмыслить происходящее. Кажется, сама тьма сочится в дом, стекая с подоконников на пол.

Аза хмурится:

— Лес зачарован. Стоило догадаться.

— В смысле?

— Место сна Плакальщицы окружено защитой. Логично, а то мало ли. Похоже, после заката темнота здесь оживает.

— Как это?

— Так. Она пропустит только того, кто должен раскрыть Плакальщицу, когда придет время. Любой другой погибнет.

— Но ведь она раскрыта уже, почему защита работает?

— Магия есть магия. Ей велено охранять, вот и охраняет.

Черный клокочущий туман стелется по полу, устремляясь к нашим ногам. Прикусив губу, я осторожно ступаю к выходу и распахиваю дверь. Не видно ни деревьев, ни мха, ни неба — только черный провал, похожий на разинутую пасть. Выйди и пропадешь.

— Давай вернемся, — говорю. — Просто переместимся домой.

— Я уже пробовала, — тихо отвечает Аза.

Недоверчиво оглянувшись на нее, закрываю глаза. За последние месяцы я отточила навык перемещения настолько, что это стало почти таким же естественным, как дыхание. Совсем просто — представить место, где хочешь оказаться и мысленно произнести заклинание.

Торопливо вызвав в памяти обшарпанные стены с обоями в ромбик, я одними губами читаю заговор и открываю глаза, но ничего не меняется. Едва угадывающиеся бревенчатые стены избы и отступающая к кровати Аза.

Беспомощно выдыхаю:

— Почему?

— Потому что мы попались. Не нужно было тут задерживаться.

Вскинув руку, она выводит пальцем в воздухе сложную руну. Ослепительно яркая звезда повисает посреди комнаты, разбрызгивая свет. Подползающая тьма замедляется как растерянный зверь, обнюхивающий незнакомое препятствие. Подхожу ближе, внимательно глядя под ноги, чтобы не угодить в живой мрак.

— Не работает, — шипит Аза.

Туман взвивается вверх и накрывает звезду. Несколько секунд подрагивающий свет еще пробивается сквозь завесу, искрясь и пульсируя, но потом меркнет. Все чернеет. Чудится, будто необъятный бесплотный кулак сжимает весь дом. Густеющий воздух с каждым вдохом все тяжелее проталкивается в легкие.

— Что делать? — выкрикиваю.

Слышно, как Аза шепчет заклинания, и в плотной темноте то и дело проскакивают разноцветные вспышки, тут же угасая. Хватаюсь за горло, задыхаясь. Мрак поглощает меня целиком, пропитывая кожу неотмываемой грязью, устремляется вглубь и словно красит в черный самую душу.

Упав на колени, я вывожу пальцами обеих рук на полу символы. Все происходит само собой — прочитанные или подсмотренные где-то руны всплывают в памяти яркими узорами, мне остается только повторить. Успеть воспроизвести прежде, чем растворюсь в ядовитой темноте.

Движения выходят все более медлительными и неловкими, распахнутый рот жадно хватает остатки воздуха вместе с живым мраком, в голове все путается и распадается. Глеб ждет меня дома, я сказала, что вернусь скоро. Если меня долго не будет, он начнет искать, а это слишком опасно. Нельзя его оставлять, нельзя тут просто взять и сгинуть.

Нахватавшие заноз кончики пальцев ноют, стремясь закончить начатое. Кажется, будто от меня только кончики пальцев и остались, все остальное слилось с темнотой, потерявшись в бездонной пустоте. Слишком сильное проклятие, мне не совладать, мне не…

Дорисованные руны вспыхивают багровым свечением, таким ярким, что отвыкшие от света глаза на мгновение слепнут. Часто моргая, я смахиваю с щек слезы. Свежий лесной воздух заполняет легкие, вымывая чернь, и я дышу жадно, будто вынырнула со дна самого глубокого океана.

Тьма рассеивается, уступая красному свету. Снова проступают стены, кровать, скорчившаяся в углу Аза. Дрожа всем телом, я подползаю ближе и переворачиваю ее на спину. Лицо белое, губы синие, прикрытые веки дрожат. Волосы прилипли ко взмокшему лбу, на шее вяло пульсирует жилка.

— Эй, — окликаю хрипло. — Очнись.

Замахиваюсь, чтобы хлопнуть по щеке, но Аза неожиданно перехватывает мое запястье.

— Щас, — говорит слабым голосом. — Никто не смеет поднимать на меня руку.

Невольно улыбаюсь:

— Даже чтобы привести в чувство?

— Я из него не уходила.

Она медленно садится, смахивая с лица волосы. Мутные глаза осматривают сияющие на полу руны.

— Я тоже так пыталась, — тянет. — Но у меня не сработало.

— Может, где-то ошиблась?

— Нет, просто даже моих сил маловато, чтобы отбиться от такого проклятия. Это ты у нас дофига одаренная.

Несколько минут мы молчим, тяжело дыша и не сводя взгляда с окон, где по-прежнему клубится отпугнутая тьма. Свет не дает ей подобраться ближе, но я знаю — стоит ему хоть на толику ослабнуть, и пиши пропало.

— Теперь получится вернуться, — говорит Аза. — И давай уж побыстрее, твое заклинание не будет работать вечно.

Она хватает меня за плечо, а потом и изба, и мрак снаружи, и алое свечение пропадают.

***

Шелестят пожелтевшие страницы, мелькают угольные рисунки, складываются в строчки мелкие буквы. Прикусив губу, я листаю книги, а в голове только пустота, и вся новая информация ухает в нее, безнадежно теряясь. Пыль витает в воздухе, окрашивая все серым. Рецепты ядовитых зелий, ритуалы по призыву демонов, описания лунных циклов — все не то. Аза сказала, чутье поможет. Сказала, сердце екнет, когда глаз зацепится за нужное. Но я потею над ветхими томами уже второй день, и нигде не екает.

— На какой помойке ты это нашла? — морщится Глеб.

Поднимаю голову. Он устроился в продавленном кресле, поджав под себя ноги. Пальцы меланхолично стучат по дисплею телефона, уголки губ опущены, взгляд усталый. Обои прямо над его головой отходят от стены, видно пятна цвета ржавчины и копошащегося то ли паука, то ли таракана.

— Это редкие книги, — говорю. — Из какой-то там древней библиотеки ведьм. Аза сказала, где-то здесь должно быть то, что поможет. Она себе взяла другую половину, тоже сейчас ищет.

— Что ищет-то?

— Что-нибудь, от чего екнет.

Он приподнимает бровь, и я усмехаюсь:

— Сама не представляю, если честно. Надо вычитать что-то такое, что поможет обезвредить Плакальщицу.

За окном синеет кусочек неба, прикрытый рваным облаком. Распахнутая форточка доносит звуки проезжающих машин и крики детей с площадки. Если закрыть глаза, то легко представить предлетнюю суету снаружи. Солнце, зелень и люди, сбросившие теплые одежды. Послать бы все подальше и сорваться в парк на пикник. Прочь от этой прогнившей двушки с грязными половиками и протекающими кранами.

— Такое чувство, что я какой-то провинившийся шкет, которому сказали сидеть дома все каникулы из-за двоек, — бубнит Глеб, словно угадывая мои мысли.

Тихо отвечаю:

— Надо немного потерпеть.

— Ты говоришь так уже полгода. Сколько будет длиться это «немного»? Сама-то хоть изредка куда-то выбираешься с этой мегерой, а я тут как будто живьем замурован.

Глубоко дышу, соскребая по нутру остатки терпения. Конечно, Глебу тяжелее, но это не значит, что он совсем не должен проявлять понимание.

— Мы выбираемся как раз для того, чтобы поскорее все это прекратить, — говорю. — Ищем способы. Можешь представить, мне тоже не в радость тут сидеть. Я этого не хотела, я с самого начала пыталась всего этого избегать. Это не мой выбор.

— Конечно, выбор не твой. Это твоя подружка выбрала нам какую-то халупу в непонятном мухосранске, заколдовала ее, и нам теперь нельзя выходить, потому что твои другие подружки тут же нас почуют и прибегут убивать.

Вскакиваю на ноги, задевая коленями шаткий столик, и книги валятся на пол. Взмывают в воздух новые клубы пыли, ноздри щекочет запах застарелой кожи с обложек.

— Аза заботится о нас, мы должны быть благодарны! — выкрикиваю. — Если бы не ее халупа и колдовство, нас бы давно нашли, и не известно, чем бы все кончилось. А так мы в безопасности и можем что-то сделать.

— Она же говорит, ты сильнее ее, почему мы так зависим от ее колдовства тогда?

— Потому что опыт и сила — разные вещи! Я знаю не так уж много, понял? Я тебе не Лера, которая с ранних лет эту всю хрень изучала!

Слезы обжигают щеки, и Глеб тут же испуганно округляет глаза.

— Я устала точно так же, как ты, но что-то не ною каждые пять минут! Мне тоже тяжело, но я при этом еще должна что-то делать, чтобы спасти нам жизнь и прекратить весь этот кошмар, так что можешь заткнуться и как-то поддержать меня, а не жалеть себя любимого?

Глеб поднимается с кресла и прижимает меня к себе. Небритый, обросший, пропахший плесенью и затхлостью старой квартиры. Уткнувшись носом ему в плечо, я давлюсь слезами и мысленно корю себя за срыв. Надо быть сильнее и хладнокровнее. Эмоции только вредят.

— Я как будто живу жизнью Леры, — шепчу. — Это все не мое, понимаешь? Это она стремилась ко всем этим книжкам с заклинаниями, этим ритуалам и странным теткам. А я просто хотела обычную жизнь. Но произошло… произошла… эта ужасная ошибка, и меня как будто поставили на ее место, а я совсем не понимаю, что делать… Мне не нравится, я так устала. Я тоже хочу, чтобы все кончилось, тоже ненавижу эту сраную квартиру. Но надо потерпеть, понимаешь? Я делаю, что могу. Я делаю все, что…

— Тише, — перебивает он, целуя меня в макушку. — Я же не со зла, я все понимаю. Сказал, не подумав. Иногда хочется поорать, а ты просто попалась под руку. Я не хотел.

Раздражение стремительно тает.

— Это моя вина, — говорю. — Все из-за меня. Я не хотела тебя впутывать, ты же вообще ни при чем, но Аза сказала, что они могут использовать тебя, чтобы воздействовать на меня. Чтобы выманить. Они могли навредить всем нам, если бы мы были по отдельности, я…

— Знаю, знаю. Я бы все равно тебя не оставил.

Его горячее дыхание обжигает мое лицо. Закрыв глаза, я теряюсь в поцелуе, за долю секунды умудрившись забыть обо всем на свете. Словно одна ослепительная вспышка света разом выжгла все черное и плохое. Растянуть бы этот момент в целую вечность и больше никогда ни о чем не беспокоиться.

— Смотрю, меня не ждали.

Вздрогнув, мы отстраняемся друг от друга как застуканные в подворотне подростки. Аза сидит на столике, скучающе покачивая ногой. Распущенные волосы разметались по плечам, на губах кривая ухмылка, кончики пальцев постукивают по столешнице.

— Мы договорились, что ты не будешь вот так вваливаться, — цедит Глеб.

— Уговор касался только спальни, — пожимает плечами Аза, совсем не смущенная прохладным приемом. — Где-то же мне надо появляться, правда? В следующий раз занимайтесь своими телячьими нежностями где положено.

— Не собираюсь у тебя спрашивать, где и чем мне заниматься, — отвечает Глеб.

Аза закатывает глаза:

— Значит, не ворчи.

Бросив колючий взгляд, он топает прочь. В глубине квартиры резко хлопает дверь спальни, повисает напряженная тишина.

— Может, хватит провоцировать? — говорю, поправляя волосы. — И без того у всех нервы на пределе.

— Даже не думала, — хмыкает Аза. — Мальчику просто надо на кого-то сердиться. Кто, если не я?

Вздохнув, я опускаюсь в кресло, тут же улавливая несвежий запах обивки. В первые недели это вызывало отвращение и желание мыться каждые пятнадцать минут, но потом стало все равно.

— Зачем пришла-то? — спрашиваю. — Нашла что-то в книгах?

— В книгах — нет, — отвечает Аза, мгновенно делаясь серьезной. — Но появилась зацепка.

— Откуда?

— Птичка на хвосте принесла. Информации мало, но точно известно, что Марфа ищет что-то в одном интересном месте. Уже несколько раз посылала туда сильных ведьм. Кто-то даже не вернулся.

— Что за место? — хмурюсь.

— Сама увидишь, — говорит Аза, сползая со стола.

— Прям сейчас?

— А что, хочешь сначала попить чаю и поговорить о погоде? Времени-то навалом.

Закатываю глаза:

— Скажи хоть, как лучше одеться.

***

Тяжелые волны цвета стали с плеском накатывают на каменистый берег. Небо хмурое и низкое, ледяной ветер пронизывает до костей. Поднимая воротник свитера до самых губ, я удивленно осматриваюсь.

Кругом раскинулась неспокойная водная гладь, сливающаяся на горизонте с серыми тучами. В вышине угадываются парящие чайки, солнечный свет едва пробивается сквозь грозовую завесу. Под ногами мертвая земля, усыпанная камнями. Тут и там тянутся кверху высохшие сорняки.

Дыхание перехватывает от осознания: мы на островке размером со школьный спортзал, потерянном в бескрайней пучине холодного моря. Вонючая квартира с пауками и прогнившими трубами теперь совсем не кажется неуютной.

Повышаю голос, перекрикивая ветер:

— Что за нахрен?

Аза невозмутимо шагает прочь от берега. Выругавшись, я семеню следом и прилагаю все усилия, чтобы не вывихнуть лодыжку.

— Можно было предупредить? — кричу. — Почему ты вечно про такое недоговариваешь?

— Ведьму ничто не должно пугать, — отвечает Аза. — Будь достойна своего статуса.

Ее голос тих, но легко пробивается сквозь нескончаемый гул. Движения ловкие и отточенные, словно она всю жизнь только тем и занималась, что расхаживала по неровным камням. Прикусив язык, я буравлю светловолосый затылок недовольным взглядом. Уверена, Аза прекрасно это ощущает.

Мы останавливается ровно в центре острова. Здесь в землю врезана прямоугольная каменная плита, похожая на крышку склепа. Выщербленные руны расходятся по поверхности хаотичным узором, складываясь в сложные письмена. Некоторые символы мне знакомы, но другие никогда не встречались раньше.

— Что это? — спрашиваю.

— Дверь.

Ветер налетает с новой силой. Оглянувшись, я ошарашенно разеваю рот: берег гораздо ближе, чем должен быть. Точно помню, что мы прошли больше.

— Остров что, уменьшается? — догадываюсь.

Аза опускается на колени и кладет ладони на плиту. Волосы развеваются по ветру, складки плаща хлопают, брови тяжело нахмурены. Волны поднимаются все выше, пенясь и обрушиваясь на землю. Вдалеке сверкает вспышка, доносится мощный раскат.

— Вода наступает! — выкрикиваю.

— Это ловушка против непрошенных гостей, — спокойно отзывается Аза. — Остров тонет, чтобы защитить свои тайны.

— И что делать?

— Доказать, что мы не обычные люди.

— Как?

— Прочитать «Плач первых ведьм». Это древний заговор, ведьмы поют его внучкам как колыбельную. Знаешь такой?

Зажмурившись, силюсь совладать с паникой. Одна из главных ведьминских способностей — умение мгновенно определять необходимый ритуал или заклинание. В какой ситуации ни окажись, память всегда подскажет нужные слова. Если, конечно, они тебе известны.

После долгой минуты тщетных попыток что-то вспомнить я сдаюсь:

— Не знаю я никакого заговора!

— Тогда слушай и запоминай.

Не отрывая ладоней от плиты, Аза закрывает глаза и поднимает лицо к небу. Губы шевелятся, складывая слова. Произнесенные еле различимым шепотом, они отдаются у меня в ушах так громко, будто звучат в самой голове:

В истоках мира черпали силу,

Под звездным небом воздвигли кров.

Природа-матерь нас возносила

Над колыбелью первооснов,

Но под ударом холодной стали

С пути расцвета свернули вспять,

От злобы смертных в леса бежали,

В сырые ямы ложились спать.

В небе снова гремит. Тяжелые ледяные капли бьют по плечам, и я невольно вскрикиваю, оборачиваясь. Вода все подступает, смертоносная и неумолимая, словно медленно заглатывает остров голодным ртом. Аза неподвижна как манекен. Почти инстинктивно я воспроизвожу в голове заклинание перемещения, но оно не срабатывает. Значит, и правда ловушка.

В увечных душах взрастили ярость,

Что твердый камень могла разъесть.

Во тьме упадка одно осталось –

Под самым сердцем лелеять месть.

Руны оживают, с гулким треском приходят в движение, закручиваясь и осыпаясь каменной крошкой. Вся плита идет мелкой дрожью, словно подключенная к проводам высокого напряжения. Взметается серая пыль и тут же прибивается обратно разошедшимся ливнем. Сгустившийся сумрак раз за разом мигает вспышками молний. Волны бурлят, почти дотягиваясь до моих кроссовок. Закусив губу, я хватаюсь за Азу как утопающий за брошенную веревку.

Наступит время, и будет свержен

Кто смог подняться превыше нас,

И в павшем царстве пробьет неспешно

Людского рода последний час.

Плита подается вниз и отходит в сторону, открывая зев прохода. В угасающем свете получается различить несколько каменных ступеней, а дальше только темнота. Аза выпрямляется и спокойно шагает вниз. Нервно оглядываясь, я ступаю следом. Через секунду вода устремляется за нами, чтобы снести многотонным потоком, но плита возвращается на место. Тьма смыкается вокруг непроницаемым покровом, тишина крепко зажимает уши. Слышно только сбегающие по лестнице струйки и мое хриплое дыхание.

Испуг медленно отступает, на смену приходит раздражение.

— Я насквозь промокла! — шепчу в темноту. — Ты сказала, свитера будет достаточно!

— А что, надо было посоветовать костюм аквалангиста? — слышится насмешливый голос Азы. — У тебя и дождевика-то нет.

Она что-то произносит, и горячий воздух обдает нас со всех сторон. Одежда мгновенно сохнет, холод улетучивается. Сразу становится уютнее, будто мы не под землей черт знает в какой точке мира, а у зажженного камина в лесном домике.

— И как я не догадалась, — спохватываюсь. — Знаю же это заклинание.

— Говорю же, с твоими силами можно быть и поумнее, — ехидничает Аза. — Может, хоть посветишь? Или тоже всё я?

Поджав губы, я черчу безымянным пальцем в воздухе простую руну. Перед лицом загорается крошечный огонек, мягкий белый свет расплескивается по сторонам, отпугивая мрак. Теперь можно осмотреться.

Стены тут сложены из грубо обтесанного камня, лестница уводит глубоко вниз по узкому проходу. Демонстративно отряхнувшись, Аза шагает вперед. Подошвы выстукивают четкую дробь, в глубине вторит глухое эхо.

— Что это за место? — спрашиваю, стараясь не отставать.

Огонек парит перед нами маленькой птичкой, подсвечивая ступени.

— Как бы хранилище, — отвечает Аза.

— И для чего нужно такое хранилище? Что тут хранится?

— Различные опасные артефакты, книги, знания. То, что может нанести вред ведьмам.

— Как это?

Аза на секунду оглядывается, чтобы бросить на меня усталый взгляд.

— Я тебе рассказывала, раньше магия поддавалась всем, кто к ней обращался, — объясняет терпеливо. — Обычные люди, конечно, не могли использовать ее так же тонко и умело, как ведьмы, не могли выжать что-то действительно мощное, но и без этого умудрялись насолить. Знаешь поговорку про клин клином?

— Не такая уж я и тупая.

— Ну вот. Люди боролись с нами всеми возможными способами, включая и наши собственные. Так было создано немало предметов и заклинаний, направленных на истребление ведьм. Те, что попались нам в руки, мы решили убрать подальше и от людей, чтобы не навредили нам, и от нас самих, чтобы случайно не пораниться. К тому же, некоторые ведьмы и сами не прочь строить козни своим же.

Приподняв бровь, бросаю выразительный взгляд в спину Азы. Делая вид, что ничего не замечает, она равнодушно бурчит как экскурсовод:

— Здесь, например, можно найти зелья, способные сделать ведьму бесплодной. А это самое худшее, знаешь ли — потерять надежду на продолжение рода. Все ведьмы мечтают о внучке. Вырастить подобную себе, в ком течет твоя кровь, воспитать ее и научить всему, что знаешь — просто прелесть, да ведь?

Молча пожимаю плечами. Сама я о внучке никогда не мечтала, даже о детях-то еще не задумывалась. Наверное, это придет с возрастом, кто знает.

— Еще тут книги с заклинаниями, способными направить твою магию против тебя же. Такие называют зеркальными — когда пытаешься ударить противника, но бьешь по самой себе. Тоже неприятная штука. Есть еще артефакты, разрушающие рассудок и заставляющие сражаться заодно с людьми. Существует древняя история про одну могущественную ведьму, на которую воздействовали таким способом. Она уничтожила много своих, прежде чем ее смогли убить.

Лестница все тянется и тянется. Звук наших шагов напоминает неровное сердцебиение, от ступенек рябит в глазах. Не знаю, сколько мы уже прошли, но по ощущениям много километров. Чем глубже, тем воздух более спертый, а тьма гуще и гуще — словно подступает ближе, уже не пугаясь наколдованного огонька.

— Почему это все просто не выбросить? — спрашиваю, чтобы прервать затянувшееся молчание. — Не уничтожить? Зелья вылить, книги сжечь. Зачем хранить?

— К сожалению, все не так просто. Вылитое зелье останется в земле, и при необходимых навыках можно изучить его формулу. Сожженные книги можно восстановить из пепла. Это невероятно трудно, но все же вполне реализуемо. Сложно заснуть, зная, что при определенных обстоятельствах кто-то может поднять выброшенное тобой и использовать в своих целях. К тому же, многое может оказаться полезным во всяких сложных ритуалах или новых войнах, а потому зачем уничтожать? Вот и создали это место. Собрали здесь все, что опасно, наложили защитные заклятия от посторонних, поставили стража и вуаля — все надежно спрятано.

— Но мы же здесь. Если мы смогли, то и другие тоже.

— Вход открыт только для ведьм. На случай, если понадобится принести на хранение еще что-нибудь. Забрать отсюда ничего нельзя.

— Тогда зачем мы пришли?

Аза цокает:

— Ты вообще меня слушала? Я говорю, Марфа отправляет сюда ведьм. Это единственная зацепка. Если узнаем хоть что-то — уже хорошо.

— А как мы отсюда выберемся?

— Легко. Заклинание перемещения не работает только снаружи. Изнутри можно свалить куда хочешь. Если ничего не прихватила, конечно.

Шестеренки вертятся в мозгу с усиленной скоростью.

— Ты сказала, что некоторые не вернулись, — вспоминаю. — Значит, они пытались сделать то, что нельзя? Вынести отсюда что-то?

— И правда — не такая уж ты тупая.

— Значит, Марфа считает, что это возможно?

Аза молчит, глядя под ноги. Шаркают подошвы, отражается от стен наше напряженное дыхание. Невольно прислушиваюсь, ожидая услышать из глубины шорохи или голоса, но там только незыблемая тишина.

— Это возможно, — говорит наконец Аза. — Но не для Марфы.

— А для кого?

— Неважно. Главное, что тебе сейчас стоит знать — мы добровольно дали заманить себя в западню.

Сердце сбивается с ритма, окружающая каменная толща сразу кажется тяжелее.

— В смысле? — спрашиваю. — Зачем?

— Я уже объясняла. Это наша единственная зацепка. Либо это, либо дальше сидеть на заднице и листать книжки. А времени нет.

Лестница наконец кончается, выводя нас в небольшой зал. Огонек повисает под потолком, его света едва хватает, чтобы различить обстановку: несколько коридоров, уводящих в разные стороны, и каменные ниши в стенах, похожие на полки шкафа. Невольно затаив дыхание, я приближаюсь, чтобы рассмотреть лучше. Тускло отблескивают пыльные склянки с мутной жижей внутри, серебрятся незнакомые буквы на корешках книг. Золотая брошь в виде львиной головы пялится в пустоту крошечными глазами-бриллиантами, рядом устроилась соломенная кукла в бархатном платье. Похожие на драгоценности вещи соседствуют здесь с обыденными предметами вроде клубка шерстяных ниток или ржавой вилки с погнутыми зубцами. Когда протягиваю руку, чтобы коснуться кулона в виде цветка с перламутровыми лепестками, Аза ворчит:

— Мне действительно нужно говорить, что тут ничего нельзя трогать?

Отдернув руку, я виновато оглядываюсь. Она ходит от коридора к коридору, внимательно заглядывая в плотную темень и что-то бормоча под нос.

— Ты уже бывала здесь? — спрашиваю.

— Бывала. Приносила кое-что. Но это ничего не значит. Тут можно заблудиться, даже если приходил тысячу раз.

Вздохнув, она опускается на колени в центре зала и очерчивает пальцем на полу круг. Волосы спадают на лицо, видно только беззвучно шевелящиеся губы. Я ежесекундно оглядываюсь, силясь убедить себя, что готова к чему угодно. Чудится, будто мы в единственном пузырьке света внутри черной космической бесконечности. Достаточно неосторожного движения, чтобы пузырек лопнул и все пропало.

Достав из кармана маленький кожаный мешочек, Аза высыпает зеленоватый порошок, а потом наклоняется и дует. Невесомая пудра взмывает в воздух прозрачным облаком, и я невольно прикрываю рот воротом, боясь вдохнуть.

— Теплые лета, холодные зимы. То, что незримое, сделай зримым, — шепчет Аза.

Облако оседает на пол, и там изумрудным свечением вспыхивают следы узких ботинок. Ровной цепочкой они ведут от лестницы к одному из туннелей и тают в темноте.

— Совсем свежие, — говорит Аза. — Как я и говорила.

— Что это значит?

Она выпрямляется, спокойно отряхивая полы плаща.

— Прямо сейчас тут кто-то есть. И ждет нас. Птичка, которая принесла мне вести про хранилище, была засланной. Думали, я не пойму.

Следы гаснут один за другим в том порядке, в каком появились, словно кто-то невидимый ступает, стирая их. Тяжело сглотнув, я обнимаю себя за плечи.

— Чего трясешься? — Аза подмигивает. — Ты нынче самая сильная ведьма, от тебя даже чернокнижника подальше убрали, когда начала буянить. Это о многом говорит.

— Решает не сила, а опыт, — отвечаю. — Ты сама сто раз говорила.

— Ну, у тебя сила, у меня опыт. И сила. Нас сложно одолеть.

— Но не невозможно.

— Ой, хватит ныть. Просто пошли.

Она делает короткий жест ладонью, и огонек ныряет в отмеченный следами коридор. Боясь остаться в темноте, я тороплюсь за Азой.

Здесь настоящий лабиринт. Коридоры разветвляются, проводя сквозь комнаты с низкими потолками, сплошь заваленные разнообразным хламом. Книги, ветхая одежда, закрытые сундуки, жестяные латы, бесконечные склянки — я не успеваю рассмотреть все толком, потому что Аза идет быстро и уверенно, ни на секунду не отвлекаясь. Тьма смыкается за нами, будто пытается нагнать и поглотить.

— Сколько тут вообще всей этой фигни? — спрашиваю.

— Немало. Войны ведьм и людей длились долго. Много всякой опасной ерунды насоздавали.

Разглядывая хрупкую девичью фигурку в длинном плаще, я вдруг понимаю, что почти ничего не знаю про Азу. Углубившись в изучение легенды о Плакальщице и попытки спасти свою шкуру, я совсем не интересовалась чем-то другим.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю.

— Не помню.

— Хотя бы приблизительно.

— Не помню даже приблизительно.

— Такое бывает?

— Поживешь с мое — поймешь. К тому же, есть дела поважнее, чем отмечать дни рождения.

Кажется, рассказывать о себе она не любит. Придется постараться, чтобы что-то выудить.

— У тебя есть дети?

Аза отвечает с заминкой:

— Были. Я давно всех пережила.

— А внуки?

— Внуки — были. Внучки — никогда.

Вопросы роятся в мозгу нескончаемым белым шумом, так сложно выбрать, какой интереснее. Аза — настоящая ходячая головоломка. Не угадаешь, с какой стороны подступиться.

— Вот ты вроде не очень любишь людей, — тяну осторожно. — Тело у девочки забрала обманом, подружку ее просто так убила. Да и парень тот, которого они приворожить пытались… И при этом идешь против ведьм, стараешься спасти человечество. Это как-то странно.

— Ведьм я тоже не очень люблю, — отвечает Аза прохладным тоном. — И вообще, любить кого-то кроме себя — глупая затея.

— Я бы так не сказала.

— Скажешь. Когда твой Глеб загнется от старости, а ты будешь в новом молодом теле.

— Может, я захочу тоже состариться и умереть вместе с ним?

— Не прокатит. Ведьма может умереть только если будет убита. Сама знаешь. Тебе повезет, если убьют раньше, чем переосмыслишь свои дурацкие ценности. Очень неловко осознавать, что жить хочется гораздо сильнее, чем гнить и разлагаться со стариком, в которого влюбилась по молодости.

Слова похожи на раскаленные иглы, жалящие в грудь. Едва нахожу силы сдержаться, чтобы не начать доказывать и переубеждать. Все равно бессмысленно.

Стараюсь говорить ровным тоном:

— Ты просто уходишь от ответа. Я ведь вообще о другом.

— А, да? Значит, я не поняла вопрос.

— Могу сформулировать иначе.

— Не надо. Я опять не пойму.

Коридор выводит в огромный зал, и я разеваю рот, забыв обо всем остальном. Аза взмахивает рукой, и огонек взмывает ввысь, разрастаясь до размеров футбольного мяча. Теперь его свет такой яркий, что заполняет зал до краев, не оставляя темноте ни единого закутка.

— Так можно было? — спрашиваю.

— Тебе еще учиться и учиться.

Хлам разбросан здесь беспорядочно как на городской свалке. Платье с воротником из засохшей крапивы, хрустальный шар, чугунный горшок, корона с зубцами в виде кинжалов. Сброшенная змеиная шкура, кольчуга из стеклянных колец. Бесконечные бутыльки зелий. Книги, книги, книги. Сложенные друг на друга, вещи возвышаются шаткими башнями как сталактиты. Я верчу головой, не уставая отмечать взглядом что-то новое и необычное, когда Аза вдруг громко спрашивает:

— Долго ждала?

Вздрагиваю. Увлеченная разглядыванием артефактов, я совсем не замечала, что в десятке шагов от нас замерла женщина. Невысокая, дородная, седые волосы собраны в пучок на затылке, мятое длинное платье в горошек цепляется подолом за валяющиеся на полу безделушки. Взгляд сочувственно-растерянный, как у сердобольной бабушки, ведущей за руку потерявшегося ребенка.

Невольно выдыхаю:

— Нонна.

— И вам не хворать, — она медленно кивает, стряхивая с живота невидимую соринку.

— В таком платье только на базаре огурцами торговать, — морщится Аза. — Когда ты уже разовьешь чувство стиля? Сидите в глуши, света белого не видите, злобой своей захлебываетесь. Собой бы лучше занялись.

Нонна улыбается:

— Да на кой нам стиль этот? Есть дела поважнее, знаешь ли. Их чтоб делать, не обязательно стильными быть. Ты б лучше с нас пример взяла, мы все из одного рода так-то. Цель у нас общая.

— Нет у меня с вами общих целей.

Несколько минут мы слушаем тишину, внимательно разглядывая друг друга. Нонна кажется возмутительно расслабленной, и я, до боли стиснувшая зубы от страха, не могу понять, напускное это или ей в самом деле настолько спокойно.

— Предателей тоже иногда прощают, — говорит она наконец. — И ты, дорогая Азочка, всегда помни — мы будем рады, если решишь быть за нас. Наше прощение не так уж трудно заслужить.

Аза тут же усмехается:

— Правда? И как же я могу заслужить ваше драгоценное прощение?

— Вон. — Нонна указывает пальцем себе под ноги, где среди рассыпанных медных монет поблескивает маленькая шкатулка из красного мрамора с золотыми прожилками. — Поможешь вынести — считай прощена.

Аза щурится, внимательно разглядывая шкатулку. Различаю, как еле заметно шевелит губами, читая какое-то заклинание, но, судя по раздраженному вздоху, это не срабатывает.

— Что там? — спрашивает наконец.

— Обязательно узнаешь, — сладким голосом обещает Нонна. — Когда мы все вместе вернемся с этим в деревню.

Подаю голос:

— Это поможет разбудить Плакальщицу?

— Да, родненькая, поможет. Но ты не бойся, ты же ведьма, ты одна из нас. Тебе ничего не будет. Даже муженьку твоему ничего не будет, он же теперь муж ведьмы, вам еще потомство стругать. Не бойся, у нас всех такое светлое будущее. Хватит сопротивляться, давайте вместе возьмем и…

— Ой, заткнись, — перебивает Аза. — Ты прекрасно знаешь, что никто с тобой никуда добровольно не пойдет. Говори уже, что там у тебя за план. Не с голыми же руками ты нас сюда заманила.

Нонна упирает кулаки в бока и качает головой:

— Ну вот и как с тобой разговаривать?

Аза осматривается, не отвечая. Сглотнув подступивший к горлу ком, я тоже гляжу по сторонам, но от барахла рябит в глазах, и не понять, на что обратить внимание. Волнение мешает сосредоточиться. Плотный подземельный воздух с хрипом заполняет легкие, никак не получается им надышаться.

— А ты как всегда самоуверенная такая. — Голос Нонны становится вкрадчивым. — Прибежала со своей ведьмой-близняшкой, ведь все вам по силам, ничего не страшно. А вдруг возьмешь да сгинешь тут? Не думала?

— Хватит болтать, — раздраженно выплевывает Аза.

Резко начертив пальцем в воздухе руну, она встряхивает кистью, и синяя молния бьет в пол у ног Нонны. Брызжет каменная крошка, со звоном разлетаются монеты, вздрагивает шкатулка, шелестят страницами распахнувшиеся книги. Нонна не двигается с места.

— В голову целилась? — усмехается.

— Было бы неплохо, конечно, — кивает Аза. — Но я не надеялась, что выйдет так просто.

— И правильно. Ладно, раз уж хочешь сразу к делу, то на здоровье.

Нонна разводит руки в стороны, и я замечаю вырезанные символы у нее на ладонях. Кровь запеклась, края ран завернулись и почернели будто опаленные. Обнаженная плоть воспаленно пульсирует, словно вот-вот порвется, выпуская наружу нечто неведомое.

— Марфа и Костенька меня готовили, — объясняет Нонна, прижимая ладони друг к другу. — Вы сделаете все, что я захочу.

Плотный серый дым струится из-под ее пальцев, завиваясь спиралями к потолку и стремительно растекаясь по залу. Красноватые всполохи прошивают перекатывающиеся клубы и складываются в мимолетные образы. Я успеваю различить лица, буквы, силуэты. Все меняется, мельтешит и теряется. Красное на сером, серое в красном.

Мы с Азой действуем почти синхронно, вырисовывая перед собой защитные руны и в один голос читая заклинание. Между нами и Нонной возникает полупрозрачная стена, будто сложенная из уплотнившегося воздуха. Это простое, но самое эффективное заклинание, если надо отгородиться от чего-то непонятного. Чем сильнее ведьма, тем крепче и непроницаемее щит. Уж наш с Азой ничто не пробьет.

Нонна смеется:

— Это же магия чернокнижников!

Дым подползает к щиту и сочится сквозь как молоко через марлю. Аза отшатывается, напряженно хмуря брови.

— Только не вдыхай! — кричит. — Понятия не имею, что это!

Инстинктивно прикрыв нос рукавом, я отступаю к выходу, но дым движется намного быстрее. Не проходит и пары секунд, как он заполняет все. Красные образы прилипают к глазам, впитываясь в самое сознание. Зацепившись за что-то ногой, я падаю на пол, и боль прошивает локти.

— Бери шкатулку! — громко велит Нонна.

Реальное и иллюзорное смешиваются: вот Аза медленно шагает к шкатулке, а поверх этого красно-серый дым живет своей жизнью, вытаскивая из моей головы воспоминания и уродуя их как ребенок уродует фломастерами обои. Вот Глеб в парке протягивает мне бутылку минералки, со смехом рассказывая что-то, но в бутылке плещется бурая кровь, а у Глеба нет глаз.

— Шкатулка! — нетерпеливо повторяет Нонна, и я с трудом различаю, что ладони у нее сплошь черные. Обугленная плоть отстает от пальцев, обнажая белизну костей. — Шкатулка, мать твою, быстро!

Аза движется медленно, будто проталкивает себя сквозь кисельную гущу. Глеб тянется ко мне для поцелуя, во рту у него вместо языка гадюка.

— Ты! — Нонна переводит взгляд на меня. — Поторопи ее!

Словно разряд тока проходит по нутру. Вскрикнув, я поднимаюсь на ноги и ковыляю к Азе. Надо подтолкнуть, поскорее добраться до шкатулки. Нет ничего важнее.

Аза на мгновение оглядывается, покрасневшие глаза слезятся, зрачки сузились в неразличимые точки. Потерянная, опустошенная, беспомощная. Серый туман разъедает нас изнутри, мутит разум образами, лишает воли.

— Да быстрее вы, суки драные! — визжит Нонна.

Подавшись вперед всем телом, я толкаю Азу, и она падает рядом со шкатулкой.

Глеб превращается в Костю. Пластиковый столик в том торговом центре, где мы впервые встретились. Вокруг ходят люди, смотрят на нас пустыми глазницами, головы у всех объяты пламенем.

Аза поднимает шкатулку и прижимает к груди. Золотистые прожилки на мраморе остро отблескивают.

Нонна шипит:

— Я же сказала! Все, что захочу!

Руки у нее разъело по самые локти, остались только кости с кусками почерневшего мяса.

Туманный Костя наклоняется ко мне. Губы шевелятся совсем беззвучно, но я понимаю каждое слово. Он говорит, я сильная и знаю что делать. Говорит, эта магия для меня не опасна, надо только сосредоточиться.

Аза бессмысленно пялится в потолок и ковыряет ногтями крышку шкатулки, силясь открыть. Пол вздрагивает, откуда-то из глубины лабиринта доносится протяжный вой.

— Не здесь, потом откроем, — выдыхает Нонна. Бледная и взмокшая, она выглядит совсем обессиленной. — Главное, вынести. Страж послушается только тебя.

Костя тает, смешиваясь с туманом. Все смешивается с туманом, он внутри и снаружи. Даже мозг стал всего лишь туманом, легким, бесполезным. Я ложусь и прижимаюсь лбом к полу. Нонна что-то выкрикивает, приказывает. Пусть заткнется, сейчас же. Пол каменный, я попрошу камень. Костя сказал, я знаю. И я правда знаю.

Кое-как заставив себя приподняться, я прокусываю указательный палец. Вспышка боли совсем слабая, будто больно не мне, а кому-то другому, кто очень-очень далеко. Почти ничего перед собой не видя, я черчу кровью на полу. Этого совсем мало, чтобы камень послушался. Мало для обычной ведьмы. Но моей силы хватит.

Дым застилает глаза, но все равно видно, как пол под ногами Нонны приходит в движение. Готовясь принять новую форму, он волнуется словно водная гладь, и вдруг резко вытягивается вверх тонкими каменными шипами, пронзая Нонну насквозь. Дикий вопль бьет по ушам, и я морщусь. На пол хлещет кровь, разбегаются в стороны тонкие струйки, брызги окропляют серебристую мантию, серебряную чашу на тонкой ножке и деревянный стул с бархатной обивкой.

Дым улетучивается, высвобождая из душных объятий. Все прочищается, будто сквозь меня пустили поток чистейшей горной воды. В ушах звенит, вспотевшая кожа жадно впитывает прохладу. Легкость заполняет тело невесомым газом. Часто дыша, я утираю лоб и оглядываюсь.

Аза сидит на полу со шкатулкой в руках. Лицо землистое, губы дрожат, но взгляд уже вернул осмысленность. Нонна повисла на каменных кольях как бабочка на булавках. Платье сплошь пропитано красным, руки ниже локтей полностью лишены плоти — можно изучать фаланги и лучевые кости как по скелету в кабинете биологии. Один из шипов вошел в подбородок, пронзив голову: левый глаз вытек, раздувшийся язык вывалился. На лице так и застыло озлобленное нетерпеливое выражение, будто даже после смерти Нонна продолжает повелевать и поторапливать.

— Это пипец, — кряхтит Аза, поднимаясь. — Я их недооценила. Ой как я их недооценила. Какая же дура.

Удивляюсь:

— Ты на самом деле это сказала?

— Ну, признавать ошибки я умею. Просто ошибаюсь исключительно редко.

Все снова сотрясается, с потолка сыплется пыль, ушей касается приближающийся то ли стон, то ли рев. Я испуганно верчу головой.

— Страж, — устало отвечает Аза на незаданный вопрос. — Охранник. Сейчас явится уничтожать похитителей.

Пока я разеваю рот от ужаса, она задумчиво прикусывает губу и трясущимися руками вертит перед лицом шкатулку.

— Ни замочка, ни тайного механизма, — тянет хрипло. — Еще мозги ломай, как открыть.

— Ты шутишь или что? — вскрикиваю. — Нас сейчас уничтожать будут?

Тяжелый порыв ветра проносится по залу. Обрушиваются стопки книг, хлопают полы плаща Азы, тут и там что-то позвякивает и шуршит. Нечто нематериальное тянется к нам одновременно со всех сторон, сгущаясь наверху, чтобы обрести форму и цвет.

— Еще одно порождение древней ведьминской магии, — поясняет Аза, небрежно заталкивая шкатулку в карман. — Если ведьма умирает своей смертью, не успев занять новое тело, ее душа застревает в доме пока он не сгниет или пока кто-нибудь не поможет с ритуалом перемещения. Как со мной в тот раз.

Задрав голову, наблюдаю, как в воздухе вспыхивают бесконечно вращающиеся глаза, как разеваются рты, обнажая кривые зубы.

— Так вот, для охраны этого места были собраны десятки таких душ. Неупокоенные, озлобленные, ненавидящие все на свете. Еще бы — вместо того, чтобы привести тебе новое тело, подруги используют тебя как сторожа хрен пойми где. Ведьмы, что с них взять. С другой стороны, это оказалось очень эффективно. Любого, кто тут хоть до чего-нибудь дотронется, разрывают на куски.

К горлу подступает тошнота — над нами повис бесформенный ком, слепленный из множества мертвых гниющих лиц. Синие языки вяло облизывают губы со следами разложения, истлевшие веки едва прикрывают выцветшие глаза. Длинные седые волосы торчат клочками тут и там, будто приделанные наугад. Ноздри жадно втягивают воздух, изучая наш запах.

— Приветствую, — Аза машет рукой. — Давно не виделись, да?

Существо опускается, словно собирается придавить ее к полу. Рты раскрываются, исторгая утробный хрип вперемешку со зловонным дыханием. Языки шевелятся, извиваются как черви, и мне кажется, что различаю невнятную речь, но не могу понять ни слова.

— Да-да, взяла, — говорит Аза. — Мне надо, это важно. Кстати, вот эта девчонка со мной, так что пусть живет.

Ком из лиц тут же подлетает ближе, и я вскрикиваю, невольно отмахиваясь. Покрытые бельмами зрачки изучают меня въедливо, брови хмурятся, синяя кожа собирается трескающимися складками. Кажется, вот-вот оно набросится и будет рвать зубами, но проходит меньше минуты, и существо исчезает так же, как появилось. Распадаются фрагменты и детали, истаивают как пар мелкие частицы. Замираю и стараюсь не дышать, боясь, что воздух теперь отравлен растворившимся в нем существом.

— Ну вот, а ты переживала, — хмыкает Аза.

— Почему оно не напало? — спрашиваю тихо, немного придя в себя. — Это же страж, почему разрешил взять шкатулку?

Она отводит глаза:

— Тебе не все равно? Главное, что дело сделано и можно возвращаться.

***

Воздух пахнет влажной землей и свежей зеленью, а еще дымом от костра — наверное, неподалеку кто-то решил устроить посиделки с шашлыками. Я осторожно ступаю, прислушиваясь к скрипящим половицам. Солнечный свет заливает комнату, подсвечивая парящую пыль. Накренившийся шкаф, грязное кресло, символы на полу и стенах. Вот этот я рисовала сама — знак призыва, с которого все началось. Кажется, с тех пор прошло лет десять.

Аза сидит в углу, ссутулившись над шкатулкой. Она любит возвращаться в свой дом. Говорит, это потому, что он надежно защищен кучей заклинаний, но я уверена — причина в другом. Даже у самых хладнокровных и бессердечных ведьм бывают привязанности.

— Бред какой-то, — бубнит под нос. — Сколько можно.

Последние несколько дней она не вылазит отсюда, маясь с загадкой шкатулки. Все тщетно — открыть не помогают ни заговоры, ни руны, ни сложные колдовские отвары. Даже ритуал жертвоприношения с участием похищенного у соседей козленка оказался бесполезным. Я предложила воспользоваться кувалдой или лобзиком, но в ответ получила такой снисходительный взгляд, что тотчас почувствовала себя конченой дурочкой.

Аза выводит мизинцем на крышке шкатулки сложный знак, вспыхивают и тают алые искры. Крышка остается закрытой. Аза матерится.

Выглядываю в окно. Где-то далеко, за одичавшим садом и рядами домиков частного сектора, высятся многоэтажки города. Наша с Глебом квартира пустует уже который месяц. Там плесневеет на столе высохший кусок хлеба и висит на веревке в ванной моя любимая майка. Мы собирались в спешке — Аза дала всего пять минут, чтобы взять самое важное, поэтому не получилось даже прибраться, только схватить что попалось под руку, перекрыть трубы и проверить, все ли окна закрыты.

Вздыхаю. Больше всего на свете хочется плюхнуться в свою кровать, зарыться лицом в привычную подушку и забыться сном, лишенным тревоги и постоянных пробуждений при каждом шорохе.

— А знаешь что, — говорит Аза, — иди-ка сюда.

Когда приближаюсь, она поднимается и протягивает мне шкатулку:

— Положи ладонь. Помнишь заговор забытого ключа?

— Думаешь, поможет? Он же для самых простых замков, я как-то не думаю, что…

— Помнишь, молодец. Вот смотри, клади уже ладонь, ага, я тоже. Вот. На счет три читаем вместе, поняла? Раз, два…

Мы одновременно произносим заклинание. Раздается звонкий щелчок, глаза Азы расширяются. Дрожащими руками она прижимает шкатулку к груди и открывает.

— Сработало, — удивляюсь. — Почему так?

— Иногда самые сложные загадки решаются самым простым способом. Это печать для двоих, — отрешенно объясняет Аза, заглядывая внутрь. — Такую накладывают, чтобы замок не открыла какая-нибудь отбившаяся одиночка-предательница. Две ведьмы — это все-таки уже небольшая гарантия, что действие происходит в интересах всего клана.

Хмыкаю:

— Да уж, в этот раз что-то пошло не так.

Не отвечая, она запускает руку в шкатулку и осторожно, кончиками пальцев, вытаскивает на свет небольшой камень, похожий на неограненный кусок хрусталя. Солнечные лучи дробятся внутри и разбиваются колкими бликами.

Аза ошарашенно разевает рот. Шкатулка выпадает из ослабевшей руки и с грохотом бьется об пол.

— Что это? — спрашиваю. — Ты знаешь?

— Глаз Авеля.

Почти минуту мы молча разглядываем невзрачную стекляшку, а потом я подаю голос:

— Что за глаз-то?

— С помощью Глаза Авеля люди убили сильнейшую из первых ведьм. В свое время о нем легенды слагали.

— Как с помощью этого можно кого-то убить?

— Если дотронуться Глазом Авеля до лица ведьмы, он заберет всю ее силу.

Невольно отступаю на шаг, и Аза усмехается:

— Что, не так уж хочется становиться простой смертной?

Внимательно разглядываю камень. В голове словно поднялся ураган, мгновенно обрушивший и перемешавший все. Способности к магии уничтожили мою прежнюю жизнь, но уже успели цепко врасти в новую — даже чай в кружке разогреваю с помощью заклинания, не говоря уже о чем-то более серьезном. До сегодняшнего дня я мечтала откатить время назад и снова стать нормальной, но теперь, когда такая возможность повисла на расстоянии вытянутой руки, все тело сковало оцепенение.

— Я… Я не могу, — выдавливаю. — Мне же нельзя, за нами Марфа охотится. Мне нужно быть…

— Да-да, конечно, — перебивает Аза, понимающе кивая. — Передо мной можешь не оправдываться. Оставь это для самой себя.

Она поднимает Глаз, глядя сквозь него в окно. Свет преломляется на лице, скачет по стенам солнечными зайчиками.

— Зачем он Марфе? — спрашиваю после долгого молчания.

— Силу, которую поглощает Глаз Авеля, можно использовать. Наверное, это необходимо для пробуждения Плакальщицы. Какая-нибудь фанатичная дурочка пожертвует собой, а Марфа и чернокнижник используют это для ритуала.

При упоминании Константина мои мысли сворачивают в новое русло:

— А с чернокнижником он тоже сработает?

— Да. — Аза глядит с хитрецой. — Глаз отнимает магическую силу у любого, кто ей обладает.

Она вытаскивает из внутреннего кармана плаща бархатный мешочек, высыпает из него какие-то серые семена и аккуратно помещает Глаз внутрь.

— Но давай не будем думать о мести и личных мотивах, — продолжает. — Наши истинные цели гораздо выше низменных желаний.

— Ты что, уже родила план?

— Кое-какие мысли есть. У нас один из сильнейших артефактов в мире. Более того — один из наиболее полезнейших в нашей ситуации. Просто прекрасно, что для пробуждения Плакальщицы нужен именно он.

— Что тут прекрасного?

— Как что? Если говорить совсем уж грубо, сейчас достаточно коснуться лица Марфы или ее сыночка, чтобы избавиться от большинства проблем. В идеале — коснуться лица Плакальщицы. Тогда вообще от всех проблем. Но надо сперва узнать, где ее держат.

Аза затягивает шнурок на мешочке и протягивает мне.

— Это еще зачем? — спрашиваю.

— Пусть будет у тебя. Да не бойся. Ваше убежище защищено самой надежной магией, на которую я способна. К тому же, Марфе не известно его местонахождение. Там безопаснее, чем здесь. И да, поосторожнее только, он очень хрупкий.

Сжимаю мешочек в кулаке. Тяжелый как приличный булыжник и такой же твердый. Сквозь бархат ощущается жадный холод, будто то, что внутри, изо всех сил пытается высосать мое тепло. По спине пробегают мурашки, душу отравляют плохие предчувствия.

— Мы вернемся в деревню?

— Когда все максимально тщательно спланируем, — отвечает Аза после паузы. — Там сейчас особенно опасно — думаю, на пробуждение Плакальщицы собрались ведьмы со всего света. К тому же, Марфа наверняка рвет и мечет из-за убийства Нонны. Настоящее осиное гнездо, в общем. Здесь не до шуточек.

Невесело усмехаюсь:

— Раньше-то было до шуточек.

***

Когда возвращаюсь домой, вечер уже накрывает небо темно-синей простыней. Занавески в кухне колышутся от задувающего в форточку ветерка, на столе скучают забытые кружки с остывшим чаем. Приподняв крышку кастрюли, я не нахожу внутри ничего и устало плетусь в гостиную. Глеб устроился в кресле, выпрямив спину и сложив руки на коленях. Глядит на меня исподлобья — злится, что опять пропадала весь день.

— У меня выгодное предложение, — говорю, не дожидаясь обвинений. — Давай ты сегодня готовишь ужин, а я целый вечер не буду обзывать тебя буханкой Глеба.

Не отвечает. Уловив что-то незнакомое, я замираю и прислушиваюсь к ощущениям. В окно видно утонувший в сумерках кусок двора с качелями и парковкой. Гостиная залита тусклым светом старенькой люстры. Столик, диван, ковер на стене — все как прежде, но при этом каждая деталь будто вопит об опасности. Это ведьминское чутье.

С упавшим сердцем я догадываюсь:

— Ты выходил.

Глеб подается вперед, торопливо выдыхая:

— Всего на минуту! Я думал, что мало… что этого не хватит, чтобы… Просто хотелось подышать, погода хорошая и солнце… А они… они появились сразу, они поняли…

Стены раздаются вширь и теряются вдалеке, мебель тает в воздухе. Нет больше провонявшей гостиной с тараканами и плесневелыми обоями, только голая сырая почва под ногами, растянувшаяся до горизонта. Серое небо перекатывается над головой тяжелыми тучами. Глеб корчится на земле, прижимая ладони к лицу, а над ним застыла Марфа. Одета в грубое холщовое платье, непослушные седые волосы топорщатся в стороны. Глаза маслянисто поблескивают, лицо собралось миллионом морщин, изображая издевательскую улыбку:

— Как же я по тебе скучала.

Все мое нутро леденеет и крошится, ребра сжимаются в болючий ком, даже вдохнуть не получается.

— Только… Только отпусти его, — шепчу хрипло. — Я сделаю все, что захочешь, только Глеба не тронь. Отпусти прямо сейчас, хорошо? Я не буду сопротивляться, я…

— Ты убила Нонну, — непреклонно отвечает Марфа. — Она предлагала мирное решение, она предлагала вариант без жертв. Ты сама отказалась.

— Я не…

Она щелкает пальцами. Голова Глеба с хрустом отрывается от тела и откатывается, разбрасывая красные брызги. Глаза теряют осмысленность, из разинутого рта вываливается язык. Обездвиженное тело обмякает, шея хлещет кровавым фонтаном, пропитывая землю.

Я кричу так, что горло разрывается от боли, а потом вдыхаю и кричу снова. Глаза застилает пелена слез, все размазывается пятнами. Сердце разгоняется до немыслимого ритма, пуская по жилам ледяную неизбывную черноту. Скуля и захлебываясь слюнями, я падаю на колени и бессильно сжимаю кулаки.

— Ни одна ведьма не имеет права идти против других ведьм, — говорит Марфа. — Существовать отдельно — пожалуйста. Но не предавать свой род. Таков древний закон, и нарушение жестоко карается.

Поднимаю голову и смахиваю слезы рукавом. Марфа так и стоит над телом Глеба, буравя меня выцветшими старческими глазками. На мгновение воспоминания путаются, подменяя друг друга. Заснеженная деревня, ночь и горящие окошки. Лера точно так же лежала в луже крови, Марфа точно так же всем своим видом демонстрировала ледяное спокойствие, как будто совсем не причастна ко всему этому.

Гнев взрывается внутри как граната, в один миг вышибая все мысли и доводы, оставляя только алое кипящее месиво. Смотрю на себя будто со стороны: пальцы движутся ровно и отточено, выводя руны. Плотная волна раскаленного воздуха вырывается вперед, но Марфа разбивает ее одним взмахом. Взметается с земли пыль, хлопают складки платья.

— Единственное, что ты сейчас можешь сделать — перейти на нашу сторону, — говорит она. — Любое другое решение — смерть.

Выкрикиваю заговор, и снизу, разбрасывая комья грязи, вырываются извивающиеся корни. Цепкими щупальцами они спутывают ноги Марфы и устремляются вверх, но мгновенно чернеют и иссыхают, когда она хлопает в ладоши.

— Глупая девочка, как мало ты знаешь. Я научу тебя. Такая сила нуждается в огранке. Ты сможешь творить великие дела.

Прикусив губу, вскидываю ладони вверх. В черных тучах слышится мощный раскат грома. Секунда — и на нас обрушивается холодный ливень. Одежда тяжелеет от воды, тугие струи размывают густеющую кровь рядом с Глебом. Щелкаю пальцами, и яркая молния бьет в землю у ног Марфы, оставляя глубокий кратер. Щелкаю снова, но новая молния тоже промахивается. Еще, еще и еще. В ушах звенит от грохота. Мелькают белые вспышки, не способные охватить границы раскинувшейся кругом пустоты. Почва разворошена и взбита. Очередная молния почти попадает в цель, и Марфу отбрасывает как тряпичную куклу. Подол платья задирается, обнажая костлявые ноги, мокрые волосы налипают на лоб, в глазах мелькает тревога.

Приподнявшись на локтях, она выкрикивает кому-то:

— Довольно игр! Я устала.

Меня хватают за плечо, поворачивая. Константин, тоже промокший насквозь, с бесстрастным лицом поднимает ладонь, и между пальцев собирается алое свечение. Нельзя мешкать. Я бью его кулаком в грудь, выплевывая заклинание. Вспыхивает зеленоватый свет, хрустят ребра, рубашка марается кровью. Хватка на плече ослабевает, Костя отшатывается и взмахивает руками, едва сохраняя равновесие.

Новая волна испепеляющего гнева сметает все опоры в голове, окончательно погребая сознание под завалами безумия. Сколько я мечтала, как окажусь с ним лицом к лицу, сколько грезила о возможности отомстить за Леру.

Пока Костя ощупывает грудь, я мизинцем черчу перед собой символ — тот самый, которому он когда-то научил меня по дороге в деревню. Помню это лучше всего остального, хотя использовала лишь однажды: прямая, прямая, полукруг, петля, еще прямая, круг. И завершение — линия сверху вниз. Вот и все.

Но едва успев вспыхнуть желтым, символ гаснет словно обесточенная неоновая вывеска.

— Это же магия чернокнижников. — Константин улыбается криво и неловко, будто давно разучился. — На меня она не подействует.

Что-то незримое подхватывает меня, поднимая в воздух. Дыхание сбивается, руки инстинктивно хватаются за пустоту. Вся ярость выходит одним выдохом, оставляя только растерянность. Костя наклоняет голову, и я взлетаю выше, тратя все самообладание на то, чтобы не завопить от ужаса.

— Твоей силы хватит, чтобы раздавить нас обоих одним кивком, — говорит Костя. — Но в силе нет смысла, если не умеешь ее использовать. Не сопротивляйся. Так или иначе все произойдет как должно.

Кое-как совладав с дезориентацией, я прижимаю ладони друг к другу. Земля под ногами Кости расходится трещинами, он отскакивает в сторону, теряя надо мной контроль, и я падаю с трехметровой высоты. Плечо прошивает боль, в глазах темнеет. Слабость наваливается тяжелым камнем, в ушах поднимается гул. Ливень сходит на нет, словно кто-то резким движением перекрыл кран. Едва улавливая приближающиеся шаги Константина, пытаюсь вслепую нарисовать руну по грязи, но он хватает меня за руку и тянет, заставляя подняться.

— Не сопротивляйся, Ксения.

Его лицо совсем близко — можно различить каждую пору, каждый волосок в бровях, каждую морщинку в уголках рта. Глаза совсем не блестят, лицо ничего не выражает. Он будто робот, надевший человеческую маску. Упорно и бессердечно движущийся к заданной цели.

— Как бы ты ни старалась, все давно завершено.

Неожиданная мысль мелькает в замутненном сознании спасительным огоньком. Запускаю руку в карман джинсов, нащупывая бархатный мешочек. Такой холодный. Непослушные пальцы с трудом распускают тесемку.

— Ты можешь только усложнить, но не помешать, понимаешь? — продолжает он.

Медленно вынимаю Глаз Авеля. Главное, чтобы Константин не заметил движение раньше времени.

— Поэтому просто иди за нами, и мы…

Когда вскидываю руку, Марфа выкрикивает заклинание. Запястье хрустит, боль смыкается ледяными клыками, из ладони выстреливает струя крови. Пальцы разжимаются, выпуская Глаз, Костя ловко подхватывает его.

Хмыкает:

— Что ж, это многое упрощает.

И прижимает камень к моему лбу.

Чувство, будто кто-то приник ко мне жадным ртом и выпил одним глотком досуха. Отстраняюсь от Кости. Глаз Авеля налился ярким желтым светом, таким горячим, что даже на расстоянии двух шагов я ощущаю жар. Короткие блики отрываются от камня как светлячки и тают в воздухе, оставляя запах степных трав и морской соли.

Марфа хохочет. Смотрю на ладонь — сквозная дыра кровоточит, оголенные сухожилия пульсируют, рваная кожа кажется пластилиновой. Это должно зажить за секунды, но секунды уходят, а рана даже не уменьшается.

— Ты больше не ведьма! — говорит Марфа. — Довольна? Это только твоя вина!

Неверяще качая головой, я вывожу здоровой рукой простейшую руну ветра, но она не призывает и легкого дуновения. Отчаяние отравляет меня до самого костного мозга, слезы сжимают горло. Зажмуриваюсь, прижимая к груди раненую руку. Боль и тоска жалят раз за разом как разозлившиеся скорпионы, не давая собраться с силами даже для глубокого вздоха.

Голос Марфы доносится словно сквозь километры тумана:

— Заберем c собой. Вытащишь из нее все, что знает про Азу.

Константин что-то произносит, и я проваливаюсь во мрак.

***

Легкий сквозняк обдувает лицо, на закрытые веки ложится теплый луч. Слышно, как где-то неподалеку кудахчут куры и тявкает пес. Пахнет сеном и сырой древесиной. Воспоминания возвращаются по цепочке, и поначалу кажется, что все было лишь сном. Не могла же я взаправду так легко проиграть, испортить все в один момент.

Глеб.

С трудом открываю глаза. Я в старом сарае. Стены сложены из полусгнивших досок, в щели заглядывает утреннее солнце. Единственное окошко заколочено, под слоем соломы на полу угадывается куриный помет. Покосившаяся дверь приоткрыта, в проем видно, как снаружи кто-то суетливо носится туда-сюда.

Сажусь. Рука перевязана куском ткани с узором из рыжих колосков — наверное, оторвали от ненужного платья или простыни. Джинсы грязные, спутанные волосы спадают на лицо. Неловко откинув с глаз навязчивые пряди, я осматриваю себя, выискивая новые раны или переломы. Вроде все цело. Не могли же они просто оставить меня в открытом сарае.

Кряхтя, поднимаюсь на негнущиеся ноги и шаркаю к выходу. Дыхание свистит в горле, слабость набилась в кости мокрой ватой. Чем ближе к двери, тем сильнее кружится голова. Шаг, еще шаг. Сердце аритмично бьется как сумасшедшее, виски пульсируют, желудок скручивается в болезненном спазме. Шаг. Перед глазами роятся черные мураши. Нет. Не получится.

Догадка заставляет поднять голову. И правда — на потолке мелом нарисован знак, напоминающий цветок с треугольными лепестками. Руна пленника — она приковывает человека к одному месту, если он оказался там против воли. Значит, я привязана к сараю. Если переступлю порог, свалюсь замертво. Даже если его унесет ураган или сожжет пламя, я умру. Вывести меня отсюда может только тот, кто привел.

— Твари, — шепчу.

С трудом вспомнив нужное заклинание, произношу его вслух, но руна не стирается. Черт. Это ведь простейшая магия, доступная даже самой чахлой ведьме.

— Сучий Глаз Авеля.

Доковыляв обратно до угла, опускаюсь на пол. Сердце выравнивает ход, слабость понемногу отпускает, но легче не становится — все нутро горит и гудит как большой пожар. Невольно запускаю руку под кофту и царапаю грудь, будто так можно добраться до самого больного и вырвать с корнем. Сначала Лера, теперь Глеб — и все из-за меня, из-за этого дурацкого дара, который ко всему прочему умудрилась так нелепо профукать. Бесполезная, бессмысленная, никчемная.

Я прижимаюсь лбом к полу, задохнувшись от накативших рыданий, когда дверь неожиданно отворяется.

— Проснулась? — равнодушно спрашивает Константин.

Вскидываю голову, торопливо утирая глаза тыльной стороной ладони.

— Плакать — это нормально, — говорит он. — То, что с тобой случилось, сломает кого угодно.

Опускается на корточки и протягивает мне глубокую тарелку с горячим варевом. Густой пар вьется вверх, ноздрей касается аппетитный запах бульона.

— Ты правда думаешь, что я вот так просто съем вашу отраву? — говорю сдавленно.

Усмехается:

— Если бы мы хотели тебя убить, нашли бы гораздо более простые способы.

Молчу. Пожав плечами, Костя ставит тарелку рядом со мной и садится прямо на пол, расслабленно вытягивая ноги. Одетый в растянутую красную футболку и потасканные спортивные штаны, он напоминает деревенского простачка из тех, кто любит шататься по соседям и докучать байками. Образ портят разве что неживые глаза и угрюмое лицо, будто вырезанное из сухого куска дерева.

— Зачем вам меня кормить? — спрашиваю. — Чтобы была жива и могла рассказать про Азу?

— Ничего не нужно рассказывать, мы уже знаем все, что тебе известно.

— Как?

— Ритуал весьма легкий, но доступен только чернокнижникам. Если простым языком, я залез к тебе в голову и взял то, что мне нужно. Не переживай, это безвредно.

Значит, еще и Азу сдала. Как будто мало всего остального.

— Что она вам сделала? Почему так хотите поймать?

— Это вопрос к Марфе. Я всего лишь делаю то, что она просит.

— Я бы так не сказала. Заставлять меня убить Леру она точно не просила.

Он долго рассматривает меня, неподвижный и безэмоциональный. Огромный человекоподобный булыжник, не способный даже на тысячную долю понять, что я чувствую. Так трудно его ненавидеть — все равно что со стеной бодаться.

— Я не заставлял убивать Валерию, — говорит наконец. — Я просто спасал тебя, ты сама прекрасно понимаешь. Если бы не я, в ту ночь погибла бы ты, а не она.

— И для чего? Ты пошел против воли Марфы, так ведь? Какой в этом смысл?

— Смысла здесь нет. Просто считаю, что ты больше достойна жизни.

Невольно повышаю голос:

— Все достойны жизни одинаково! Никто не должен умирать по чужой воле.

— К сожалению, мир устроен совсем не так.

Перевожу взгляд на похлебку. Тускло отблескивает черенок ложки, угадывается под маслянистой пленкой куриная голень. Голод засел внутри сосущей пустотой, но я скорее язык откушу, чем прикоснусь к тарелке.

— А Плакальщица? — спрашиваю. — Тоже из-за тебя? Ведьмы не могли найти ее целую вечность, а тут появился ты, и все сразу стало так замечательно.

— Из-за меня, — спокойно кивает Константин. — Это очень сложная история, если подумать. Первые ведьмы стерли из своей памяти почти все, что знали о Плакальщице, чтобы не было соблазна разбудить раньше времени. Ей предстояло зреть очень долго. Спеть и наливаться силой. Таким образом, подробности о Плакальщице были известны только чернокнижникам и потомкам людей, которые в свое время бились на стороне ведьм — их сделали своего рода хранителями. Они передавали тайну из поколения в поколение.

— И почему чернокнижники не помогли ведьмам раньше?

— Ведьмы не просили. Они ведь не знали, что нам все известно. Только Марфа догадалась, потому и сотворила меня.

— Чернокнижников создают ведьмы — значит, вы им должны служить и все рассказывать, поэтому…

— Нет. Ведьмам известен ритуал по созданию чернокнижников, но это ни к чему нас не обязывает, хотя, опять же, именно они и привели нас в человеческий мир. Вообще, этот ритуал за всю историю использовался лишь дважды — когда первые ведьмы призвали первого чернокнижника и когда Марфа повторила это, наделив способностями меня. Но на протяжении веков чернокнижники существовали отдельно и подобных себе создавали сами, используя иные обряды, недоступные ведьмам. К слову, эти обряды тоже невероятно сложны — потому со временем чернокнижники и вымерли.

Из-за стен слышится плеск воды, стучит топор, отчитывает кого-то сварливая старуха. Деревня живет своей деревенской жизнью, пока я здесь, в вонючем сарае, веду диалог с тем, кто сделал из меня убийцу сестры.

— Откуда ты вообще узнал про Плакальщицу? Ты ведь раньше был обычным человеком, да?

— У чернокнижников общая память. Что знает один — знают остальные. Вне зависимости от времени и места. Неважно, живы другие или нет. Я обрел знания в ту же минуту, когда обрел дар. Они просто появились вместе с силой.

— И как ты ее нашел?

— Для этого понадобилось обратиться к нынешнему хранителю. Это не самый простой момент, между прочим — хранителям известно, что Плакальщица погубит мир, поэтому они никогда не рвались раскрывать ее место. Но ведьмы и тут все предусмотрели — тот хранитель, что в свое время выполнит долг, может загадать любое желание, и оно будет исполнено.

Поднимаю вопросительный взгляд на Костю. Он меланхолично разглядывает потолок, продолжая:

— Мне повезло. Нынешняя хранительница тайны — молодая женщина. Недавно родила. С помощью ритуала определения вероятностей я подгадал момент, когда нужно постучать в дверь, чтобы она отвлеклась. Младенец упал со стола, а безутешная мать бросилась вскрывать убежище Плакальщицы, чтобы просить о воскрешении.

Выплевываю с отвращением:

— Значит, из-за тебя еще и ребенок умер!

— В конечном итоге он жив — желание-то исполнилось.

— Зато сколько других теперь может погибнуть.

— Это уже отдельная тема.

Мы долго молчим, глядя друг на друга: он с равнодушием, я — изо всех сил выражая отвращение. В конце концов, не дождавшись новых вопросов, Константин поднимается и кивает на суп:

— Поешь. Голод ничего не сделает лучше.

Когда он уходит, я уговариваю себя держаться, но уже через двадцать минут пододвигаю тарелку и жадно зачерпываю ложкой, глотая остывшую похлебку и ненавидя себя. Картошка с мясом встают поперек горла, но я зачерпываю снова и снова. Силы еще пригодятся: незачем изводить себя, когда в любой момент может понадобиться бежать без оглядки.

Доев, отползаю в угол и обнимаю себя за колени. Я паук в банке. Сколько ни карабкайся, сколько ни старайся, а выползти не получится. Пока жестокие дети не наиграются и не выпустят. Или не убьют со скуки. Пусть. Уже не уверена, что мне вообще нужна свобода. Теперь некуда идти. Не к кому.

Дрема успевает затуманить разум, и я не знаю, сколько проходит, когда дверь сарая снова распахивается, визжа несмазанными петлями. Незнакомая женщина в косынке и куртке грубо заталкивает девочку с мешком на голове.

— Вот, посиди пока с подружкой!

Девочка падает. Руки у нее связаны за спиной кожаной лентой с вышитой медными нитками вязью. Из одежды — испачканные брюки и черная футболка. Женщина упирает руки в бока и смеется, обнажая кривые зубы:

— Вот и попалась! Такой конец не достоин первых ведьм, да? Ничего, мучиться недолго будешь — Марфа сказала, казнь на закате.

Она уходит, от души хлопнув дверью. Убедившись, что не вернется, я подползаю к девочке и сдергиваю мешок. Рассыпаются по плечам светлые волосы, щурятся от света глаза.

— Аза!

— А ты ждала кого-то другого? — кряхтит она, усаживаясь удобнее.

— Я развяжу!

Но едва касаюсь ленты, пальцы обжигает резкая боль, словно в кожу впились раскаленные спицы. Вскрикнув, отдергиваю руку.

Аза глядит хмуро:

— Это же лунный шнурок, разве не узнала?

— Настоящий? — бормочу, торопливо копошась в памяти. — Его чтоб сделать, надо пять… или семь ночей сидеть над ведром с молоком и читать заговор? Ой, не над молоком, над простоквашей! Это же этот лунный шнурок, да? Он… Он не дает связанной ведьме использовать магию, а развязать его можно только в полнолуние на… кладбище вроде? Или на могиле самоубийцы?

Аза подозрительно хмурится.

— Я узнала, узнала! — говорю, отворачиваясь. — Просто думала, что это из тех сложных ритуалов, которые никто не проводит на самом деле.

— Эта сука смогла провести обряд по созданию чернокнижника, — отвечает Аза. — Уж лунных шнурков у нее целый сундук, наверное. Почему тебя не связали?

— Я… Просто я…

Она вертит головой, пока не находит руну. Лицо удивленно вытягивается:

— Ты что, не можешь с ней справиться? Прочитай разбивающий заговор, тут делов на пять секунд.

— Да тут не так… Просто… ну…

— Глаз Авеля! Конечно, как еще они могли с тобой справиться.

Голос Азы звучит настолько разочарованно и безнадежно, что я не решаюсь поднять глаза. Руки невольно сжимаются в кулаки, плач сдавливает горло. Чувствую себя отличником, притащившим домой дневник с двойкой.

— Глеб, — говорю невнятно. — Он вышел, и они нас нашли. Я пришла, а Марфа там, и я… Костя…

— Надо было переместиться сразу. Куда угодно. Запутать след, придумать что-то, а потом…

— Там был Глеб! Я не могла его бросить!

— Марфа в любом случае его не отпустила бы! Надо думать о себе!

— Я не могу думать только о себе! Я же не ты!

Она подается вперед, неуклюже переминаясь на коленях. Вечное напускное безразличие и снисходительность испарились без остатка. Растрепанная, перекошенная от злобы, Аза выглядит живой как никогда раньше.

— Из-за того, что ты не можешь думать о себе, теперь весь мир коту под хвост. Святоша недоделанная. А муженька своего, дай угадаю, так и не спасла, да ведь? И сама подохнешь с остальными, если Плакальщица проснется, ты же теперь обычный человек. Что, не так уж полезно думать не только о себе, а? А?

— Ой, пошла ты нахер.

Выдохнув, Аза опирается плечом о стену. Солнечные лучи падают сквозь щели в досках на ее волосы, подсвечивая золотом. Ноздри раздуваются, грудь ходит ходуном, к щекам прилил румянец.

— Правый карман, — говорит. — У меня там сигареты и зажигалка.

Не трогаюсь с места. Выдержав долгую паузу, она добавляет сквозь зубы:

— Пожалуйста.

Шмыгая носом, я шарю у нее в кармане пока не нащупываю мятую пачку и холодный металл зажигалки. Аза жадно хватает сигарету губами, и я трясущимися пальцами поджигаю с третьей попытки. Зловонный дым поднимается вверх. Мы долго сидим в тоскливой тишине, а потом, немного остыв, я спрашиваю:

— Почему они не использовали Глаз Авеля против тебя? Зачем этот дурацкий шнурок?

— Глаз может вместить силу только одной ведьмы. Марфа, наверное, и рада была бы высосать из меня все, но твою силу слишком жалко выбрасывать в пустоту. Скорее всего, ее собираются использовать для пробуждения Плакальщицы.

Помедлив, я невольно понижаю голос до шепота:

— А ты правда из первых ведьм?

— Правда.

— Так вот почему страж позволил нам уйти из хранилища!

— Я думала, ты прям там и догадаешься, — хмыкает Аза, пуская дым носом. — Обижаешься еще, когда называю тебя глупой.

— Я бы догадалась, просто голова другим забита. Нельзя думать обо всем сразу.

— Ну да, ну да.

Массирую переносицу пальцами, убеждая себя не ввязываться в новую ссору. В голове настоящая свалка, никак не получается разгрести.

— Ты говорила, что считаешь Плакальщицу глупой легендой, — вспоминаю. — Как так? Вы же, первые ведьмы, ее и создали?

Аза перекатывает сигарету из одного уголка губ в другой. Лица почти не видно из-за дымных завитков.

— Первые ведьмы — это тебе не дружный школьный класс и не единый часовой механизм. Так же, как и нынешние, мы существовали отдельно друг от друга. Были одиночки, были разные группы с разными убеждениями. Большинство объединяла ненависть к человечеству — именно они и придумали Плакальщицу. Но я не одна из них, поэтому знала об этом только понаслышке. И никогда не верила. Думала, это просто попытка утешиться фантазиями о будущем возмездии. Проигравший любит воображать, как однажды красиво отомстит за поражение. Только вот такие мечты обычно мечтами и остаются.

— Значит, ты с самого начала была против ведьм?

— Я не против ведьм. Но и не против людей. Никогда ни с кем не боролась, но порой приходилось ставить палки в колеса и тем, и другим. Таких как я было немало, но всех со временем перебили свои же.

— Не понимаю. Если не против ведьм, почему перебили свои? И зачем ставить палки? Что это за позиция вообще?

Аза выплевывает дотлевший до фильтра окурок и откидывает голову назад. Глаза прикрыты, ресницы подрагивают.

— Ведьмы — дочери Природы, забывшие наставления матери. Ослепшие и оглохшие из-за гонений.

— Что это значит?

— Если нас меньше, если люди нас теснят, не давая править всей землей — значит, таков мировой устой. Значит, так задано самой природой. У каждого свое место. Мы должны были смириться и уйти в тень, где жили бы и потихоньку процветали. Но ведьмы считали, что тот, кто сильнее, достоин быть венцом мира. Им не нужен был свой уголок, им захотелось всего и сразу. Потому и начались войны, породившие еще большую ненависть с обеих сторон. Мы, немногие, пытались вразумить своих и сохранить порядок, но, как видишь, не вышло.

— Неужели сдаться и страдать — это правильно?

Аза невесело усмехается, не поднимая век:

— Вот именно так ведьмы и рассуждают. Словно их лишают чего-то, отрывают мясо кусками, мучают вовсю. Но дело в том, что нам ничего не принадлежит, поэтому не надо разевать пасть на чужое. Природа дает каждому свое: рыбы плавают, птицы летают. И все довольны. Ведьмы тоже вели бы счастливую жизнь, если бы приспособились. Но они выбрали бороться, и результат налицо — за тысячелетия почти извели собственный род.

Повисает тишина, разбавляемая только лаем соседского пса да мужским хохотом неподалеку. Травят анекдоты, наверное. Хоть кому-то весело.

— Как нам выбраться? — спрашиваю.

— О, это легко. Первый вариант — ты становишься обратно ведьмой и убираешь эту детсадовскую руну. Второй — ждем полнолуния и надеемся, что под сараем закопан самоубийца, чтобы получилось развязать лунный шнурок.

— По-твоему, это смешно?

Открыв наконец глаза, она поворачивается ко мне.

— Не смешно. Но я предпочту умереть с улыбкой, а не в слезах.

***

Через несколько часов, когда я успеваю облазить каждый угол и переворошить всю солому с пометом в поисках чего-то полезного, дверь снова отворяется. На пороге Марфа — голова покрыта старушечьим платком в цветочек, на плечи накинут старый плащ.

— Закат скоро, — объявляет спокойно. — Пора готовиться к казни.

Из-за ее спины появляются две девушки лет двадцати и грубо хватают Азу за локти, заставляя подняться.

— Эту тоже возьмите, пусть посмотрит. — Марфа указывает на меня. — Да не вы! Кто ее сюда занес? Мне не надо, чтоб руна пленника убила ее раньше времени. И если попробует бежать — отрывайте ноги.

После недолгих переговоров и поисков в сарае появляется неопрятный мужичок в пропахшей свинарником одежде и неохотно тянет меня за руку, выводя наружу.

Здесь собирается народ — мужчины, женщины, чумазые дети с любопытно разинутыми ртами. Все сторонятся и пятятся, давая дорогу. Невольно ищу взглядом Костю, но тщетно.

Нас ведут по дощатой дорожке меж грядок с успевшими проклюнуться первыми ростками. В воздухе витают запахи молока и сена. Дымит трубой баня у соседей, кренится гниющий забор. Небо затягивает тучами, но на западе еще чисто, и солнце висит над горизонтом, неторопливо наливаясь алым.

За оградой людей еще больше. Все вывалили из домов как на праздник, гам стоит такой, что голова гудит будто чугунная. Оглядевшись, тут же замечаю большое пепелище неподалеку — на черной земле угадываются обломки мебели и куски труб. Битое почерневшее стекло, красный шифер, еще какой-то обгоревший мусор, не поддающийся опознанию. Значит, Марфа не стала отстраивать дом, даже завалы никто не разгреб.

Из размышлений меня вырывает грубый толчок в спину. Зеваки выстраиваются в процессию: первой шагает Марфа, за ней ведут Азу, остальные держатся ровным строем. Бубнеж и переговоры ни на секунду не утихают — восторженные, предвкушающие. Глаза у всех искрятся, лица сияют улыбками. Дома медленно плывут мимо, в окнах отражаются оранжевые солнечные блики. Семенит по забору сытый рыжий кот, меланхолично работает челюстью корова.

Через двадцать минут дома редеют, утоптанная дорога под ногами сменяется хлюпающей грязью, впереди прорисовывается смешанный лес. Солнце выглядывает из-за крон как из-за краешка одеяла, будто бы с сонным любопытством.

Связанные за спиной руки не мешают Азе выглядеть гордо — походка ровная, голова поднята. Спутанные волосы развеваются на ветру как порванный в лоскутья флаг. Лица не видно, но я живо представляю насмешливо-усталое выражение. Почуяв мой взгляд, она на секунду оборачивается и улыбается самым краешком губ. Глаза при этом такие пустые и холодные, что все внутри меня болезненно сжимается.

Когда деревья обступают толпу, Марфа поднимает руки и все тут же останавливаются. Утихают разговоры, улегается суета. Слышно, как где-то хлопает крыльями птица, шелестит молодая листва. Тающие солнечные лучи сочатся меж ветвей, разбавляя вечерние сумерки. Прохладный воздух пахнет мхом и хвоей.

Марфа указывает на место между двух деревьев, и Азу толкают туда. Едва устояв на ногах, она упрямо задирает подбородок и расправляет плечи, напоминая испуганного медвежонка, старающегося казаться больше.

— Хозяин леса! — Скрипучий голос Марфы кажется неожиданно громким. — Окажи нам свою милость и помоги вершить правосудие. Да будет исполнен древний ритуал казни!

Хриплый шепот у меня за спиной объясняет кому-то:

— Лет сто такого не было… Такая честь… Марфа обычно просто башку отрезает, вот и вся казнь… А тут ишь, поди посмотри… какие почести…

Деревья рядом с Азой изгибаются, и я невольно вскрикиваю. Трещат древние стволы, осыпается сухая кора, валятся заброшенные вороньи гнезда. Ветви тянутся вниз как щупальца осьминога и обвивают Азу, поднимая вверх. Повиснув на высоте нескольких метров, она стискивает зубы и молча озирает столпившихся. Если бы не лунный шнурок, ей хватило бы одного заклинания, чтобы разом разделаться со всеми.

— Мы собрались, чтобы отдать дань справедливости, — объявляет Марфа. — Ибо предатель должен быть убит, как и…

— Я никого не предавала, — Аза говорит негромко, но все слышат ее отчетливо. — Подбери более подходящее слово.

Марфа на секунду осекается, чтобы бросить на нее короткий взгляд, а потом снова поворачивается к собравшимся:

— Сегодня нам придется убить одну из первых ведьм. Единственную выжившую из первых ведьм. Она могла бы стать великим лидером и сплотить нас, сделать сильнее и опаснее перед лицом человечества, но выбрала…

— Вам нужно искать мира с человечеством, а не войны, — перебивает Аза. — Для ведьм это единственный способ жить нормальной жизнью.

Поднимается недовольный гул. Не решаясь говорить в полный голос, люди склоняются к ушам друг друга и бормочут, не сводя презрительных взглядов с Азы.

— Какой мир может быть с теми, кто нас истребляет? — спрашивает Марфа. — Вот потому и погибли все первые ведьмы, искавшие мира, что нет в этой идее и крупицы здравого смысла!

— Первые ведьмы, затеявшие войну, погибли тоже, — усмехается Аза. — Причем, как видишь, намного раньше меня.

Марфа брезгливо кривит рот:

— Их убили люди! С которыми ты хочешь теперь жить в мире.

— Если вы будете изводить себя мечтами о мести, то так ничего и не добьетесь, — отвечает Аза. — Нам надо развиваться и строить собственную историю, а не тратить все силы на злобу и зависть. Тем более шансов справиться с людьми нет, потому что их…

— Теперь у нас есть Плакальщица! — Марфа победоносно воздевает палец к небу. — Спустя столько лет страданий и лишений она явилась, чтобы избавить нас от гнета. И это не легенда, не сказка, это реальность!

Раздаются одобрительные выкрики, кто-то хлопает в ладоши. Замерзшая, я обнимаю себя за плечи, мысленно молясь, чтобы все оказалось дурным сном или насланным мороком. Чудится, будто вокруг бушует шторм, и тяжелые волны вот-вот захлестнут меня, унося на черное холодное дно.

— Довольно разговоров! — выкрикивает Марфа. — Палачи!

Вперед тут же выходят шесть старух, и вместе с ней становятся полукругом под висящей на ветвях Азой. Найдя меня глазами в толпе, она слабо улыбается:

— Я рада, что знала тебя.

Произнеся сложное заклинание, Марфа дергает руками, будто забрасывает наверх невидимое лассо. Помедлив, старухи следуют ее примеру. Аза надсадно стонет и морщится. Вздуваются на лбу вены, напряженно распрямляются ноги.

— Начали! — приказывает Марфа и налегает на незримую веревку всем телом.

Раздается влажный хруст, правое плечо Азы выходит из сустава. Когда подключаются другие палачи, дергая за свои канаты, Аза прикусывает губу. Трещат кости, рвется одежда. Распахнув глаза, я прижимаю ладони ко рту.

— Еще! — кричит Марфа.

Снова и снова они тянут, разрывая Азу на куски. Когда на землю с влажным шлепком падает оторванная нога в ботинке на высокой подошве, я опускаюсь на колени. В глазах роятся мушки, горло сжимается. Кровь хлещет сверху дождем, окропляя деревья и мох у корней. Не решаясь поднять глаза, я рассматриваю опадающие клочки футболки Азы. Очередной шлепок, и по земле перекатываются кисти рук, плотно связанные между собой лунным шнурком. Отсвечивает в закатных лучах медная нить, хвоинки налипают на окровавленную кожу, впиваются под ногти.

— Еще! — не успокаивается Марфа.

Тяжелый железный запах пропитывает воздух, вытесняя лесные ароматы. После очередного рывка палачей плюхаются вниз влажно пульсирующие внутренности и оторванная челюсть. Скалятся побуревшие от крови зубы, розовеют десны. Подаюсь вперед, исторгая из себя недавно проглоченную похлебку. Голова кружится, слезы размывают все, милосердно скрывая происходящее.

— Еще!

Проходит несколько секунд или часов, когда все наконец затихает. Лежа в позе эмбриона, я едва улавливаю, как кто-то проходит мимо, то и дело задевая меня ногами. Шум в ушах похож на воющую вьюгу за окном деревенского дома в те давние зимние дни, когда мы с Леркой гостили у бабушки, совсем мелкие и не представляющие, что ждет впереди.

— Так и не закричала, — произносит Марфа то ли с раздражением, то ли с восхищением. — Вот упрямая какая, а. Такая воля, да не в то русло.

Кто-то подхватывает меня на руки. Различаю через приоткрытые веки кроны деревьев и темное небо над ними с проступающими в разрывах туч звездами. Если бы можно было оказаться также далеко и взирать на все также безразлично.

— Расходитесь по домам и ложитесь спать! — доносится голос Марфы будто сквозь плотную подушку. — На рассвете мы разбудим Плакальщицу. С новым днем наступит новая эпоха!

***

Ночь протекает в рваной дреме с постоянно накатывающими приступами тошноты. Корчась и плача, я ползаю из одного угла сарая в другой и не могу устроиться так, чтобы забыться нормальным сном. Во все щели задувает холодный ветер, издалека доносится непрекращающийся лай брехливой шавки. Слабый дождь стучит по крыше, редкие капли просачиваются и разбиваются об мое лицо. Тело будто набито глиняными осколками, каждое движение отдается в костях тупой болью, раненая рука бесконечно ноет. Пальцы нащупывают на полу окурок Азы, и сквозняк словно проходит внутрь меня, остужая и замедляя сердце. Перед взором мелькает то хлещущая с высоты кровь, то нога в тяжелом ботинке. Вместе с внутренностями падает голова Глеба и упирается в меня немигающим взглядом. Растягиваются в улыбке синие губы, сухой шершавый язык раз за разом касается зубов, выдавая бесконечное:

— Ты виновата ты виновата ты виновата ты виновата ты…

Дверь сарая оглушительно скрипит, и я кричу от испуга, подхваченная с пола все тем же мужичком. В голове с грохотом рушатся целые города, все крошится и разлетается. Меня куда-то тащат, и очистившееся от туч небо уже светлеет, готовясь показать новый рассвет. Кругом незнакомые лица, все куда-то торопятся, даже более радостные, чем перед вчерашней казнью. Проносятся мимо заборы и палисадники, орут дерущиеся кошки, скачет спущенный с цепи пес.

Марфа выплывает из разноцветного мельтешения как икона: седые волосы старательно расчесаны и уложены, расшитые золотыми нитями бархатные одежды ослепляют роскошью. Даже лицо у нее, осиянное улыбкой, будто разгладилось и помолодело.

— Ты должна быть счастлива, что присутствуешь с нами в этот день, — говорит она, доверительно наклоняясь ко мне как к хорошей подруге. — Я подумывала забрать твое тело, когда ты попалась. Мне давно пора новое, сама понимаешь, да со всеми этими заботами было как-то не до того.

Деревянное лицо Константина проносится мимо, обжигая взгляд, и тут же теряется.

— Но потом я передумала, — продолжает Марфа. — Да и ты предпочла бы умереть, чем отдать мне такую ценность, правда же? А этот ритуал ведь должен проходить только по взаимному согласию. В общем, не суть. Я решила отвести тебе другую важную роль, потому ты еще и жива, собственно. Ты — единственный обычный человек в округе, понимаешь? Только ты в этой деревне погибнешь, когда проснется Плакальщица. Ты станешь знамением. Умерев, ты покажешь, что у нас все получилось.

Дома кончаются, идти становится сложнее. Кажется, пологий подъем. Под подошвами скользит влажная от росы трава, воздух с хрипом втягивается в горло при каждом вздохе. Сил почти не осталось. Я бы давно свалилась и потеряла сознание, если бы меня не тащили силой. Щурюсь в попытке понять, что происходит, но кругом столько людей, что не видно ничего кроме одежд, лиц и голубого неба над головой.

— Дальше идут только ведьмы, — громко говорит Марфа. — Возвращайтесь домой и ждите.

Мужичок выпускает меня, но идущие рядом женщины тут же подхватывают, не давая упасть. От них пахнет потом, травами, печной сажей и выпечкой. Разеваю рот шире и глубоко дышу, заставляя себя немного очухаться. Если появится хоть один шанс убежать, хоть малейшая возможность что-то изменить, я должна приложить все усилия.

Когда толпа останавливается, у меня получается нормально осмотреться. Мы на большом холме, всю деревню отсюда видно как на ладони — домики кажутся игрушечными, а люди маленькими как муравьи. Лес за деревней уходит к самому горизонту, уплотняясь и превращаясь в море зелени. Так далеко от цивилизации. Никто не придет на помощь.

Вершину холма венчает выложенный из крупных камней алтарь, украшенный лозами и венками весенних цветов. На алтаре, раскинув руки в стороны, лежит девочка лет двенадцати. Длинные русые волосы расползлись по камням как водоросли, ситцевое платье переливается вышивкой из яркого бисера. Бледное лицо безмятежно, опущенные ресницы чуть трепещут, рот приоткрыт. Забыв обо всем другом, я разглядываю Плакальщицу с благоговением как редчайший музейный экспонат. Хрупкое невесомое дитя, грозящее гибелью всему человечеству.

Марфа встает перед алтарем и поворачивается к остальным. Их так много — сотни женщин всех возрастов, в разнообразных нарядах, с разными прическами, смуглые и бледные, голубоглазые и раскосые. Все затихли как одна, вытягивают шеи и поднимаются на носочки, не сводя глаз с Плакальщицы.

— Сегодня я видела сон, — говорит Марфа, не сдерживая широкую улыбку. — Гигантское цветущее дерево подпирало небесный свод, дотягиваясь до самого солнца, а корни его уходили вниз, разбивая человеческие кости и черепа. Это знак! Природа вознесет нас выше неба и раздавит людей. Наше время пришло!

Тут и там раздаются ликующие возгласы, толпа шумит и волнуется как морская поверхность. Солнце показывает над горизонтом сияющий краешек, и на землю проливается теплый свет.

Меня подводят ближе к алтарю. Плакальщица на расстоянии вытянутой руки — кожа белая как фарфор, над воротником выпирают тонкие ключицы. Так близко, что можно различить пульсирующую венку на виске и вылезшие из рукава нитки. Если схватить камень побольше, то…

— Дернешься — умрешь мучительной смертью, я обещаю, — негромко говорит Марфа, не переставая улыбаться. — Ты ничего не успеешь, даже если решишь пожертвовать собой. Не глупи и прими свой конец достойно.

Она взмахивает рукой, и из толпы выходит Костя. Одетый в белую рубашку и черные брюки, он несет перед собой Глаз Авеля. Жаркое свечение заливает неподвижное лицо, расплескивается как искры бенгальского огня.

— Тихо! — кричит Марфа, успокаивая разбушевавшуюся толпу. — Мы начинаем.

Опустившись перед алтарем на колено, Константин поднимает Глаз над головой и читает заговор на незнакомом языке. Налетает холодный ветер, земля вздрагивает, словно что-то пытается выбраться из глубины. Сияние покидает Глаза Авеля струящимся потоком и окутывает Плакальщицу, впитываясь в ее кожу, устремляясь в рот и ноздри. Золотистые блики рассыпаются по платью легкой крупой и тают как снежинки. Всего через несколько секунд от свечения не остается и следа, а Глаз Авеля снова превращается в блеклое стеклышко. Плакальщица так и лежит без движения, лишь мерно поднимается и опускается грудь в такт дыханию.

— Теперь ты можешь ее разбудить, — говорит Константин, отступая на два шага.

Марфа занимает его место. Брови напряженно сдвигаются, губы вытягиваются в тонкую линию, лицо становится напряженным. Времени больше нет.

Глубоко вдохнув, я наклоняюсь и хватаю камень здоровой рукой, но не успеваю даже замахнуться. Указательный и средний пальцы отрываются и падают в траву вместе с выпущенным камнем, крупные капли крови багрово отблескивают на солнце. Боль оглушает, дыхание сбивается. Прижимаю покалеченную ладонь к груди, тихо скуля.

Марфа шипит:

— Я предупреждала! Ты сама напросилась, теперь я…

— Нет, — возражает Константин. — Нам нужно знамение. Я буду за ней следить.

Гляжу на него с яростью. В ответ только привычное равнодушие.

Покосившись на меня, Марфа снова поворачивается к алтарю и расстегивает на груди пуговицы. Шурша, одежды сползают с плеч тяжелым ворохом. Марфа выпутывается из них ногами и горбится над алтарем, распуская волосы. Болтаются обвисшие груди и дряблый живот, темнеют на коже старческие пятна. Растрепанная седая копна напоминает веник, ноги исчерчены сеткой фиолетовых вен.

Кажется, будто ее надтреснутый голос разносится на многие километры вокруг:

— Мое имя Марфа, меня наделили правом говорить за всех, и я стою перед тобой, освобожденная от одеяний и украшений, омытая родниковой водой и очищенная утренним ветром. Все правила, необходимые для твоего пробуждения, соблюдены, все условия выполнены, и теперь я взываю к тебе.

Все смотрят лишь на Плакальщицу, поэтому никто не видит то, что вижу я: Константин медленно подносит Глаз Авеля ко рту и касается губами. Впитав силу чернокнижника, камень наливается густым алым свечением и вспыхивает как рубин. Лицо Кости светлеет и смягчается, в глазах мелькает живой блеск. Затаив дыхание, я ошеломленно наблюдаю, как он бросает Глаз Авеля на землю и наступает каблуком ботинка. Камень лопается словно лампочка, разбрызгивая мелкие осколки. Багровая дымка всплывает вверх, мгновенно тая и рассеиваясь.

— Много столетий ты спала непробудным сном, накапливая силу и приумножая ненависть, — зычно продолжает Марфа, задрав лицо к небу. — Много столетий твои сестры несли муки и страдания на своих плечах, ни на минуту не забывая о тебе. Каждый день мы мечтали о том моменте, когда ты спасешь всех нас. И вот, пришло время проснуться, чтобы исполнить древний долг. И поэтому я прошу тебя: проснись! Проснись! Проснись!

Собравшиеся с готовностью подхватывают, и вот уже многоголосое «Проснись!» раз за разом разносится над холмом, сотрясая воздух.

До моего парализованного болью и усталостью мозга наконец доходит: Костя лишился способностей чернокнижника, теперь он тоже обычный человек. Значит, больше не помешает. Главное, успеть, пока Марфа и остальные не заметили.

Но когда снова наклоняюсь за камнем, Плакальщица садится. Земля опять вздрагивает, и я едва удерживаюсь на ногах. Каждая мышца в теле деревенеет и обездвиживается от ужаса. Все разом затихают, в тишине слышно только негромкий вой ветра.

Марфа опускается перед алтарем на колени и понижает голос до шепота:

— Мы ждем.

Плакальщица открывает ясные голубые глаза и неспешно обводит всех взглядом. Секунды растягиваются в часы, словно в замедленной съемке: вот хмурятся брови, кривятся губы, собирается складками лоб. В уголках глаз скапливается красная влага, и кровавые слезы сползают по щекам, оставляя тонкие дорожки.

— Свершилось! — выдыхает Марфа.

А потом раздается гулкий хлопок, и она разлетается облаком серого пепла.

Кто-то захлебывается истошным воплем. Оглядываюсь: одна за другой ведьмы рассыпаются как песчаные скульптуры. Небо чернеет от взметнувшегося вверх праха, воздух дрожит, все кругом гудит и стонет. Пыль летит в глаза, забивается в нос. Прикрываю лицо локтем и щурюсь, изо всех сил не позволяя себе зажмуриться.

Поднимается паника, все разбегаются по сторонам, инстинктивно прикрываясь руками. Тут и там слышатся новые хлопки, и на траву медленно оседает ковер пыли. Спастись не удается никому — меньше чем через минуту на почерневшем холме остаемся только мы с Костей. Прах кружится завихрениями, постепенно замедляясь и улегаясь.

Плакальщица склоняет голову. Лицо изрезается глубокими морщинами, нижняя губа обвисает, обнажая гниющие зубы. Зрачки затягиваются белесой пленкой, волосы седеют и истончаются. Опускаются плечи, горбится спина. Все годы, проведенные во сне, теперь обрушиваются на нее как кислотный дождь, разъедая и уничтожая. Глаза западают, оставляя пустые глазницы, лицо делается похожим на обтянутый кожей череп. С тихим стоном она заваливается назад, вытягивается на алтаре и замирает. Не свожу цепкого взгляда — вдруг поднимется снова, вдруг опять начнется невесть что. Но минуты текут, а Плакальщица остается всего лишь мертвой мумией.

Константин приближается, каждым шагом вздымая облака пыли.

— Ты как? — спрашивает.

Беззвучно хлопаю ртом, оглядываясь.

— Плакальщица всегда была самой большой ошибкой ведьм. — Он усмехается. — И за самую большую ошибку они заплатили самую высокую цену.

Едва ворочаю языком:

— Но… как это… они… почему…

— Плакальщица — внучка одной из первых ведьм. Ее сделали сосудом для ненависти и уложили спать, чтобы эта ненависть копилась и становилась сильнее. Вот только никто не спросил девочку, чего хочет она. А она хотела всего лишь жить и наслаждаться жизнью. Мне кажется, если бы она выросла, то в свое время примкнула бы к таким как Аза. К тем, кто против войны.

— Я… Все равно я не понимаю, это…

— Я и объясняю, не торопись. Плакальщица, как и положено, спала веками и взращивала в себе ненависть. Вот только обратила она ее не против человечества, а против тех, кто лишил ее нормальной жизни. Все максимально просто.

Ветер раздувает прах по холму, на зубах скрипит, в горле першит. Невольно отплевываясь, я недоверчиво спрашиваю:

— Так она убила всех ведьм? Или только тех, кто был здесь?

— Всех. В каждом уголке мира.

— А люди?

Он улыбается:

— Как видишь, мы с тобой живы. Людям Плакальщица никогда не угрожала.

Расслабленный и уставший, он похож на довольного туриста, спустившегося с красивой горы. Волосы растрепаны, взгляд беззаботно блуждает.

— Так ты знал об этом с самого начала? — спрашиваю. — Надо было сказать раньше!

— Ты могла все испортить. Здесь любой шаг в сторону равносилен смерти. Положиться можно только на себя. Но я старался быть аккуратным, чтоб жертв было как можно меньше. Кажется, я неплохо справился, как думаешь?

Мысли путаются, отказываясь укладываться по своим местам.

— Значит, чернокнижники всегда знали, что Плакальщица уничтожит ведьм? И ни разу им об этом не сказали?

— Я же говорил, они существовали раздельно. У каждого свои интересы, хотя ведьмы этого и не понимали. Они вообще весьма самонадеянны были, если подумать: считали, что если создали кого-то, то он будет им верен. Это относится и к чернокнижникам, и к Плакальщице. А в итоге вон что. Да взять хоть Марфу — она издевалась надо мной всю жизнь, а потом наделила опасной силой, уверенная, что я тут же все прощу и буду служить ей верой и правдой. И знаешь что? Моим первым желанием при обращении в чернокнижника было убить ее на месте. Но я сдержался, решив, что действовать нужно более глобально.

Стряхиваю с плеча пыль. Ноги дрожат от слабости, в ушах засел назойливый писк, ладонь с оторванными пальцами полыхает жарким огнем. Душа по-прежнему во тьме и горечи, но теперь я знаю, что этому есть конец. Из безнадежной ловушки нашелся выход. Израненная и почти убитая, я все же выберусь наружу.

— Жаль, Аза это не увидела, — шепчу.

Костя пожимает плечами:

— Ну, зато ее смерть была весьма символичной. Последняя ведьма, боровшаяся за мир, казнена своими же. Марфа должна была разглядеть в этом знак, но куда там.

Мы долго молчим. Я гляжу в пустоту, а он мизинцем вычищает из ушей пыль. Солнце поднимается выше, прогоняя утреннюю прохладу, тишина наполняет все умиротворением.

— Пойдем в деревню? — предлагает наконец Костя. — Тебе руку перевязать надо. Потом двинемся в город, только машину заведу.

Сомневаюсь:

— Думаешь, их дети и мужья нам ничего не сделают?

— Побоятся. Они же не знают, что я больше не чернокнижник.

Костя подмигивает и бодро шагает вниз. Помедлив, я следую за ним.