Раньше он думал — в парках лучше. В тех из них, где дорожки из гравия плавно перетекают в детские площадки. Не потому, что качели и пластмассовые горки окружены деревьями и никто не увидел бы его с балконов ближайших домов.

Правдивая история — вот что его интересовало.

Когда сидишь на лавочке, а вокруг бегают дети, нужно быть уверенным, что ничего подозрительного в тебе нет. Что ты просто гулял по осеннему парку, любуясь листвой и поздними цветами, устав под конец и присев на скамейку. И так уж вышло — она как раз пустела на детской площадке. А ведь в остальной части парка лавочек совсем немного. Знаете, у фонтана парочка вечно занятых. У пруда. И только здесь нашлась свободная. Понимаете?

Нужно быть уверенным, что так подумают остальные.

Но это было раньше. Много лет назад, когда он только начал постигать искусство охоты.

Гений-самоучка.

Тогда, ему казалось — это в самом деле охота, как та, на которую он ходил однажды с отцом. Когда добыча, перепуганный лось или осторожный кабан, убегает от тебя, чуть заслышав треск веток под суетливыми ногами. И ты гонишься, сжимая в руках приговор — двуствольное ружье, заряженное накануне.

Ты бежишь, чтобы убить.

Однако позже он понял — рыбалка, вот что ему ближе. Вот где не требуется усилий. Нужно только подобрать приманку, и маленькие рыбки приплывут к тебе сами.

Заглотят крючок.

***

Два дня прошло с тех пор, как я побрился. Щетина отросла на три миллиметра и за исключением пары вросших волос выглядела вполне прилично. Чего нельзя было сказать о моем напарнике.

— Ты совсем отрастить решил? — я кивнул на его бороду.

Если раньше она едва закрывала второй подбородок, то теперь за спутанными волосами не было видно и кадыка.

— Да плевать, — махнул рукой Костя, продолжая прикручивать крышку домофона на место.

К нам в контору он пришел работать не так давно, месяца полтора назад, поэтому подружиться с ним мы как следует не успели. Тем более, на разговоры Костя особо не был настроен. Вечно угрюм, молчалив. Хорошо хоть, на вопросы мои он отвечал.

— Ну смотри. Если что, знаю одну парикмахерскую, где могут неплохо подравнять.

— Запомню, — сказал Костя, добавив из вежливости: — Спасибо.

Я тоже не горел желанием стать лучшими друзьями, но раз уж нам предстояло работать вместе еще долгие месяцы, мне хотелось общаться не только о погоде или типах домофонов.

— Готово, — Костя приложил магнитный ключ к потертому замку и открыл дверь.

В этот раз была простая поломка. Простая, так как справились мы довольно быстро. Всегда бы так.

— До следующего заказа, вроде, есть время, — я посмотрел на экран своего сотового.

Со светом полуденного солнца подсветка новенькой Нокиа совсем не справлялась. И мне пришлось накрыть экран ладонью, чтобы увидеть цифры в углу.

— Да, есть. Только 13:35, — я убрал телефон в карман брюк. — Ну что, обед?

— Обед, — кивнул Костя.

Мы расположились во дворе дома, на детской площадке. Дом этот — старая хрущевка — недавно был отремонтирован. Покрашены стены и подъезды внутри, но на детскую площадку сил у управляющей компании, видимо, не хватило. Лавочка, на которой мы сидели, рассыпа́лась слоями краски разных оттенков. По периметру торчали унылые шины. И качели тоже скрипели, нагоняя ностальгию.

Какой-то мальчик качался на них, размахивая ногами. Рядом с ним валялся рюкзак — на вид школьный. Больше на площадке не было никого.

— Кость, а дети у тебя есть? — я развернул бутерброды.

Хлеб с колбасой — вершину моего кулинарного творчества.

— Нет.

За две недели, пока мы с ним работали, я привык к его сухому, как наждачная бумага, голосу. Но сейчас он звучал особенно скрипуче. Под стать качелям.

— У меня тоже, — я набил рот едой и теперь отодвигал языком кусочки пережеванного хлеба, чтобы не чавкать. — Не встретил еще, знаешь, ту самую.

В ответ Костя промолчал, и я продолжил:

— Лет десять назад у меня была девушка. Нам тогда было по двадцать пять, не больше. И она, знаешь, залетела!

Я сделал паузу, отхлебывая чай из термоса.

— И что? — спросил Костя, повернувшись ко мне. — Не стала рожать?

Он чуть прищурил веки, смотря в мои глаза с интересом.

— Не, — усмехнулся я с грустью. — Сделали аборт, да и разошлись.

— Ясно, — отвернулся напарник.

Он вновь насупился, опустил взгляд себе на колени и продолжил рассматривать ни разу не укушенную сосиску в тесте.

— Я это к тому, что, знаешь, иногда я думаю, что у меня мог бы быть сейчас ребенок. Может, даже сын.

Я указал пальцем на все еще сидящего на качелях мальчика. И Костя посмотрел — сначала на мою руку, а после туда, куда она показывала.

— Может, стоило тогда не торопиться. Подумать подольше.

— Может, — сказал он, не отводя взгляда.

За бородой я не видел его рта, но не думаю, что он улыбался. С такими стеклянными глазами, какие возникли на лице у Кости, улыбка редко уживается рядом. А когда звук качелей начал становится все тише, в итоге полностью исчезнув, я услышал другой скрип. Скрип зубов.

— Но ничего уже не исправишь, — добавил я, и мне показалось — он стал громче.

Я тоже посмотрел на мальчика, который уже слез с качелей и подобрал ярко-желтый рюкзак. И сожаление закололо под сердцем. Я не стал говорить, что это решение было моей большой ошибкой. Но я подумал об этом. О своей жизни, родись у меня сын.

— Надо идти, — отвлек меня Костя.

Он резко поднялся с места и, развернувшись спиной к идущему на нас мальчику, затолкал нетронутую еду обратно в рабочую сумку. В бегунок на молнии попал краешек целлофанового пакета, и Костя, нервно оглядываясь, тянул и тряс его в беспричинной спешке.

— Зачем? Вроде есть еще время, — я развел руками. — Тем более, я еще не доел.

Но напарник, перекинув через плечо сумку, шагнул в сторону припаркованной неподалеку девятки. Его автомобиля, на котором мы ездили по заказам.

— Я поем в машине, — сказал он и удалился быстрым шагом.

И я остался один. Ненадолго. Мальчик, о котором я подумал как о своем не родившемся сыне, подбежал к лавочке, размахивая рюкзаком. На меня он даже не посмотрел. Присел рядом на корточки и начал шарить глазами по земле.

Я же продолжил молча жевать свой обед. Костя, хоть и был человеком сложным, в целом мне нравился. Мы были с ним во многом похожи. Неделю назад я спрашивал его про жену, и он так же ответил — нет. Волк-одиночка, прямо как я.

— А вы здесь не видели? — позвал меня мальчик. — Вы не видели здесь детальку от лего?

— Не видел. А что за деталь?

Он завел руку за голову и почесал затылок с задумчивым видом:

— Желтая такая, в виде колеса. Это от марсохода.

— Что же ты так? — сказал я с укором. — Потерял.

На что мальчик всплеснул руками и выпалил обиженно:

— Да это не я! Это один мужчина. А я помочь хочу просто!

— Это хорошо. Молодец, — закивал я, поджимая подбородок к нижней губе. — Обещание нужно сдержать.

К этому времени от бутерброда осталась лишь коричневая корка, и я начал собираться. Выбросил остатки в переполненную урну, вернул термос на место. Мальчик же продолжал обыскивать свежую весеннюю траву, откидывая в сторону оранжевые бычки.

— Ну пока, — я махнул рукой на прощанье, но он этого даже не заметил.

Слишком уж был занят.

Костю, как и ожидалось, я нашел в машине. Он сидел на водительском сидении, положив ладони на руль и сжимая его тугими пальцами. Я видел это по тому, какими бледными казались его костяшки.

— Едем? — спросил я, плюхнувшись на кресло рядом.

— Едем, — сказал Костя и переложил правую руку на ключи зажигания.

Место, где еще секунду назад находились его пальцы, заблестело под моим углом обзора. То был пот, оставленный на черном дермантине.

Мне нравился Костя, я считал нас похожими. Но, в отличие от него, я не сидел в тюрьме.

Никогда.

***

На рыбалке не сто́ит гоняться за каждой рыбой подряд. Не нужно этого делать. Совсем. Наоборот, задача состоит в ловле самых любопытных. Тех из них, которые приплывают по доброй воле.

Он сидел на лавочке, положив ногу на ногу, и выглядел расслабленным. То же самое он ощущал и внутри. Спокойствие, как гладь воды, лишенная ряби.

Время между часом дня и пятью вечера было самым рыбным. Время, когда родители все еще на работе, а дети уже не в школе. Конечно, многие разойдутся по домам — смотреть мультики и делать уроки. Но некоторые из школьников останутся на улице. Те, кто потерял ключи, или кого поманит теплая весенняя погода.

Как и этого мальца, в одиночестве сидящего на качелях. Ноги едва достают до земли, только в самой нижней точке. Он отталкивается носками от оставленных во влажной земле бороздок и отклоняется назад. Затем вперед, и так снова и снова.

Время наживки. Из сумки рыбак достает модель — совсем новый лего-марсоход. В их городе такой не достать, и двумя месяцами ранее он заказал его из Москвы по почте. Модель эта — шестиколесный краб с дополнительной лапкой спереди для сбора проб. Чудесная вещица. И главное — заметная.

Он крутит ее в руках, поднимает над головой. Заглядывает под основание, прищуривая взгляд. Иногда он опускает модель на колени и отцепляет детальки, чтобы рассмотреть их отдельно. Все с больши́м интересом, со стороны — неподдельным.

Когда сбоку, где стоят качели, он замечает приближающуюся фигуру, его сердце подпрыгивает. Это не страх и не паника — всего лишь предвкушение от появившихся на поверхности воды кругов.

— А что это? — спрашивает мальчишка.

Он волочит желтый рюкзак по земле, переминаясь с ноги на ногу. Он улыбается.

— Марсоход, — отвечает рыбак.

Его голос лишен интереса. Он продолжает разглядывать приманку, держит ее в руках. Поворачивает со всех сторон.

— А где колесо? — мальчик подходит ближе.

Приседает на корточки, так что его глаза оказываются на уровне мужских коленей. Становится видна каштанового цвета макушка — круговорот из волос, завернутый по часовой стрелке.

— Колесо? — переспрашивает рыбак.

Он осматривает марсоход еще раз и шумно вздыхает:

— Потерял, — говорит он с досадой. — Только вот было здесь.

Рыбак наклоняется глубоко вперед, заглядывает под лавочку. Борода, прижатая к шее, щекочет кожу.

— А какое оно? — интересуется ребенок.

Он гуськом подползает к лавочке и тоже начинает искать.

— Желтое такое. Круглое, — отвечает мужчина, глядя на остальные пять. Точно таких же.

Про себя и под бородой он незаметно усмехается:

«Глупый, глупый малыш.»

Вслух же говорит:

— Надо идти.

Встает, осторожно передвигая ногами, чтобы не задеть мальчика.

— А как же колесо? — удивляется тот.

В его глазах обеспокоенность. Он то опускает их обратно на землю, спешно прохаживаясь взглядом по уже обшаренным местам, то поднимает вверх, на мужчину.

— Не могу. Пора идти.

Еще раз вздыхая, рыбак добавляет:

— Очень, очень жаль.

— А давайте я его вам найду! — вскакивает мальчик.

Он снова улыбается, будто уже отыскал пропажу. Глаза сверкают от предстоящего задания.

— Не знаю, — мужчина вешает сумку на плечо и складывает на груди руки.

Он думает. Делает вид, что думает.

— Я ведь живу далеко отсюда. А здесь я маму навещал. Но она старенькая, она в этот двор не придет.

— А где она живет? — спрашивает мальчик веселым голосом.

Внутри мужчина тоже радуется. Сердце так и бьется в счастливом танце.

— Недалеко. Вот этот дом, видишь?

Он показывает пальцем на возвышающуюся за пятиэтажкой высотку.

— Первый подъезд. Девятый этаж. Квартира 67.

— Ага, — кивает мальчик. — Я ей отнесу!

— Только она старенькая совсем. После трех к ней нельзя. И в выходные тоже.

— Понял, — подпрыгивает он. — Первый подъезд. Девятый этаж. Квартира 67. Я найду! Обещаю!

— Спасибо, — мужчина не сдерживает улыбку.

И сердце. Оно бьется, что становится трудно дышать. Желудок наполняется жаром, как от алкоголя. А на лбу проступает испарина.

— Скажу ей. Она будет очень ждать.

Но теперь можно. Теперь, ведь рыбка на крючке.

***

Слухи о его судимости распространились быстро. Но подробностей мы не знали. Иван Петрович, наш начальник, на запрос о деталях сего дела стукнул по столу и сказал:

— Вы что, бабы?!

Потом уже, за чаем, наш секретарь Ирина добавила, что тоже особо ничего не знает, но Костя, как она слышала, дальний родственник Ивана Петровича.

— А то как бы его взяли, — шепнула она, обернувшись на дверь.

Да, слухи распространились быстро. Быстрее, чем мне подумалось, что Костя странный. Какое-то время я пытался понять — так ли это на самом деле, или же я просто рисую образ.

— Так что, едем?

Но образ создавал себя сам.

— Кость? — мне пришлось толкнуть его локтем в бок, когда спустя секунд тридцать он все еще продолжал сжимать пальцами ключ зажигания. — Але?

Я думал, он обернется. Посмотрит на меня, наконец очнувшись, но Костя будто взглядом примерз к приборной панели.

— Я слышу, — отрезал он, почти не шевеля губами.

— Ну хорошо, — произнес я с безобидной усмешкой.

Хотел разрядить обстановку.

— Едем тогда?

Не получилось.

— Я сказал, — ответил Костя сквозь зубы, — я слышу.

— Да что с тобой?

Я тоже замер. Мне нравился Костя, этот волк-одиночка, но за что точно он сидел в тюрьме, мне было неизвестно.

— Все нормально, — напарник убрал руку с ключей, так и не повернув их ни разу.

— Случилось чего?

А отец говорил мне, что тюрьма меняет людей. Давно говорил, еще в детстве.

— Нет.

Теперь обе руки лежали на руле. Также, как когда я только сел в машину.

— Да ты говори, если что-то не так, — я вновь смягчил голос.

Но Костя молчал. Стекло с его стороны было приспущено, и в салон залетали звуки шуршащей листвы и скрип качелей. Высокий и нарастающий.

— Слушай, — вдруг сказал напарник, — мне нужно сейчас в одно место. Мы можем следующий заказ на завтра перенести? Может, окно есть какое-нибудь?

— Завтра? — я достал из кармана мобильник.

Посмотрел на время. Едва ли было два часа.

— Мне на пару часов нужно отъехать, — продолжал Костя. — Можем сдвинуть, например? Или переставить? А что останется, то на завтра.

— Завтра у нас есть окно. Как раз в это же время, между часом и тремя, но я его специально освободил. У меня завтра…

— А может… — Костя заерзал задницей по сидению. — Давай, я тебя докину до следующего заказа, а сам…

— Не, — я замотал головой. — Следующий полный фарш, там вдвоем бы управиться. А куда тебе? Домой приспичило?

— Нет, — ответил напарник.

До этого его глаза бегали по салону, выглядывали в окно, но теперь они остановились на мне.

— Мне на кладбище, — тихо добавил Костя.

— В смысле? — удивился я.

Слово это оказалось внезапным, как если бы на капот вдруг заскочила кошка. Мне захотелось усмехнуться сконфуженно, но я удержался. Состроил лицо — серьезное и внимательное.

А Костя, наоборот, будто обмяк.

— Ты говорил, — продолжил он, — что жалеешь о детях. Что не родил, не воспитал. Я тоже жалею.

— О чем? — переспросил я. — Тоже отказался?

— Нет, — Костя наклонил вперед голову и затряс бородой. — Я жалею, что…

Он громко сглотнул.

— Я жалею, что убил.

***

Он поднимается по лестнице, она безлюдна. Лишь консервные банки с пеплом встречаются ему на пути. На шестом этаже дыхание сбивается. Не только от недостатка спорта в последние годы.

Предвкушение! Его вновь захватывает предвкушение.

На девятом этаже он останавливается. Проходит к лифту, проходит в коридор на четыре квартиры. Номер 67. Просунув ладонь в тугой карман, он нащупывает ключ. Тот плоский, как монетка. Без брелока или хотя бы колечка, на которое обычно крепят пушистые безделушки.

Ему это ни к чему. Ему все равно.

Раз, и ключ проваливается в замочную скважину. Два — он поворачивается, и становится слышно, как дверь слегка бьется о деревянный проем. Три — она открывается.

В квартире темно, хоть до вечера еще далеко. Причина — задвинутые на окнах шторы. Везде — на кухне, в спальне. А больше комнат здесь нет.

Он проходит к дивану, где простынь смята, подушка забилась в угол возле батареи, одеяло валяется на полу. Нужно прибраться, ведь скоро гости. Он расправляет ткань, выравнивает уголки и возвращает одеяло на место, расстелив его поверх простыни. Подушка ложится в изголовье по центру.

Почти все готово.

Он раздвигает шторы, и в квартиру падает свет. Много света, его так долго не было здесь. Полки переливаются пылью, отпечатками жирных пальцев. Бутылки на столе тоже ловят ласковые лучи. Все, куда падает свет, пропитано сожалением. Виной и горем.

Сегодня они умрут.

Из окна он видит город. Город жив, просто люди прячутся на работе. В своих домах, в квартирах. В автомобилях, едущих по нарисованным асфальтом дорогам.

И качели тоже живы, хоть и пусты. Наверное, думает он, если присмотреться, если сильно постараться, можно увидеть, что они еле-еле, но двигаются. Кто-то катался на них, грея оранжевое железо теплыми ладошками. Кто-то, кто наконец нашел подкинутое десятью минутами ранее колесо.

Кто-то, кто…

Он оборачивается. Резко, но спокойствие на лице, возникшее от тихих видов за окном, успевает смениться радостью. Диким счастьем, от которого брови готовы улететь на Луну.

Кто-то, кто… звонит сейчас в дверь.

***

Мое лицо, где секунду назад была наиграна серьезность, теперь выражало искреннее удивление.

— Чего? — переспросил я.

— Ты знаешь ведь, что я сидевший, — сказал Костя, и по интонации я понял — это не вопрос.

— Знаю. Но без подробностей.

Может быть, в том, что я попытался незаметно отодвинуться поближе к двери, Костя увидел тревожный знак, но он поспешно добавил:

— Это был несчастный случай.

— Хорошо, — произнес я мягко, а затем спросил: — Что произошло?

Костя больше не смотрел мне в глаза. Он отвернулся, вновь положив руки на руль и вглядываясь перед собой.

— Эта машина, — говорил он, — моя вторая по счету. Мне ее дядя Ваня, то есть Иван Петрович, выдал для работы. Сказал, что клин клином вышибают. Но пять лет назад я ездил на другой. На Волге. Мне тогда тоже было двадцать пять. Это сейчас я выгляжу под сорок, но тогда… Тогда я был молод.

Слушая его, я почти не двигался. Левая нога, на которую приходился мой вес, затекла, но я старался не обращать внимания на покалывание в стопе. Я был сосредоточен.

И осторожен.

— Мне казалось, что я все знаю. И что все обязательно будет хорошо. Будто я был бессмертным.

Костя поправил руки на руле, подняв их на самый вверх.

— И другие, будто они тоже не могут умереть. Смерть кажется такой далекой. Невозможной. Понимаешь?

Он так и не повернулся ко мне, и я, так же не шевелясь, ответил:

— Понимаю.

— Я любил выпить в то время, — он сделал паузу, поджав губы, так что волоски под ними затопорщились вперед. — Сейчас я тоже пью, но вовсе не из-за любви к водке. К тому, что она дает. Скорее, это необходимость.

Все еще сжимая в руке телефон, я нажал на кнопку. 14:04. Наверное, для Кости в потоке его откровения время остановилось. Но для меня оно шло, и шло очень быстро.

— В тот день я напился. Был вечер, май. Мы праздновали день рождения какого-то моего знакомого. Может, я его даже и не знал толком. Просто искал повод и место, чтобы выпить. А потом я поехал домой.

Я видел его профиль, его подрагивающие ресницы. Он не моргал, уставившись на задний бампер припаркованного впереди Опеля. Но не думаю, что Костя видел его. Скорее, память показывала ему другие картинки.

— Уже начинало темнеть. Это я помню. Я ехал по Лихачевскому шоссе. Там по бокам дома, много домов, но я гнал очень быстро. Думал, раз трасса, да еще и за городом, то можно. Впереди меня была ГАЗель. Помню, что разозлился, когда она начала притормаживать. До сих пор помню последний момент, когда обгонял ее. У нее сзади было написано пальцем на грязи «Помой меня».

14:07. Я терпеливо ждал, пока он отдышится от нахлынувших воспоминаний.

— А потом, через метров двадцать, я увидел, зачем она тормозила. Пешеходный переход. Моя Волга, она была на полной скорости, когда я… Когда я въехал в него.

— В кого?

— В мальчика. Его звали… Митя. Ему было восемь.

Мне казалось, что еще секунда, и по его щекам польются слезы. Но они оставались сухими, в то время как Костя продолжал говорить:

— Мне дали пять лет.

Как мало, подумал я.

— Всего лишь пять лет, — согласился со мной Костя. — За целую жизнь.

Он повернулся ко мне, заглянул в глаза.

— Ты спросил, есть ли у меня дети. Я сказал, что нет. Как будто ноль — это минимальное число. Но на самом деле у меня минус одна жизнь. Минус один ребенок.

14:09. Я не знал, что говорить, поэтому просто начал кивать, надеясь, что Костя сам разберется, что это означает.

— И тот мальчик на качелях. Он ведь примерно такого же возраста, что и Митя. Был. Понимаешь, я вдруг представил, что завтра его не станет. Что до того, как ему вернуться домой, он умрет. Что его собьет машина, и все те года, которые у него были, просто помножатся на ноль. Можешь представить?

— Это ужасно, — наконец сказал я.

— А знаешь, что самое ужасное? Вначале, когда я услышал приговор, когда отправился за решетку, я больше всего жалел себя. Я злился, что он, Митя, выбежал тогда на дорогу. Что он был в том самом месте, в то самое время, где проехала моя Волга. И на судьбу я тоже ругался. На дорожные службы, которые умудрились нарисовать переход именно там. На знакомого, у которого был день рождения именно в тот день. На всех, кроме себя.

14:13

— Ты сказал, что собираешься на кладбище. Это к Мите?

— Да. Я ведь ни разу там не был, хоть и знал, где находится его могила. Но сейчас я чувствую, что нужно. Может, не сегодня. Может, завтра. Ты прав, сегодня завал. Я могу и завтра. Я чувствую, что завтра тоже буду готов.

14:14

— Нет, — говорю я. — Не думаю, что тебе сто́ит откладывать. А работа, это ерунда. Отменим следующий, на завтра перенесем.

Костя моргает, хлопает ресницами.

— Ты ведь завтра занят? — спрашивает он, а взгляд будто мягче становится.

— Да не проблема. Перенесу на сегодня как раз. Ты поезжай на кладбище, а я по своим делам. После встретимся.

Я кладу руку ему на плечо. Кажется, мы все же станем друзьями. Не знаю, как долго продлится наша дружба, но хотя бы сегодня мы будем к ней близки.

— Спасибо, — говорит Костя. — Спасибо, Митя.

Когда я выхожу из машины, он спрашивает меня вслед:

— Может, подкинуть тебя? До дома или куда?

— Не, — я машу ему рукой. — Мне не домой все равно. И он далеко отсюда, в районе холодильников. Ты, кстати, где живешь?

— Да здесь, — отвечает Костя. — В соседнем дворе.

***

Кто-то звонит в дверь. Кто-то, кто без проблем вошел в подъезд, ведь домофон оказался сломан. Именно сегодня, именно в этом доме.

Рыбак подходит к двери, он все еще улыбается. Бьет себя по щекам, чтобы расслабить мышцы. Хмурит брови. Наконец, он поворачивает ручку.

— Здрасте, — говорит мальчик.

Он стоит, прилипнув к стене, с высоко поднятой рукой. Пальцы все еще тянутся к звонку.

— Здрасте? — рыча, переспрашивает мужчина.

На секунду его плечи отводятся назад, а затем ладонь, та, что свободна от ручки двери, рывком хватает детское запястье.

— Пусти! — кричит мальчик, опомнившись, когда дверь за его спиной закрывается.

Пощечина, звонкая, как удар монетки, заставляет его замолчать.

— Ты как со мной разговариваешь?!

Мужчина вдавливает пальцы в чужую руку, он почти чувствует, как хрящи и тонкие косточки разъезжаются под его ногтями. А на чужой ладони пальцы, наоборот, разжимаются. И колесо — желтое, от лего, падает на грязный пол.

— Заткнись, — говорит рыбак строго.

Он видит, как чужой рот открывается во влажном плаче, но ничего не слышно. Только звон в ушах. И биение бешеного сердца.

— Заткнись! — повторяет он.

Бьет еще раз, да посильнее.

— Шляешься где попало!

Кровь, которой вдруг становится так много, стучит в висках. Пульсирует в венах на лбу. И щеки тоже заливаются горячим предвкушением.

Он перекладывает руку на шею под затылком, и жадные пальцы продолжают кормиться мягкой плотью.

— Иди в свою комнату!

Но мальчик не слушается. Он вырывается, обернувшись резко, так что желтый рюкзак слетает с болтающихся рук.

— Ах, так! — кричит мужчина, но за притворной злостью он не может сдержать удовольствия.

Он расстегивает пряжку на ремне, не сводя пристального взгляда с перепуганного лица. Вытаскивает ремень из петель одним быстрым движением. Как меч или саблю.

— Сейчас ты получишь, — трясет им, наклоняясь вперед. — Сейчас я тебя научу.

Он делает шаг к мальчику, и тот, разинув рот, убегает дальше по коридору. Мимо кухни, мимо двери в спальню. Остается только ванная, куда он и залетает, потянув за собой металлическую ручку.

Будто это ему поможет.

Оставшись наедине, мужчина вновь улыбается. Он медленно подходит к закрытой двери. Сквозь искры в голове он слышит, как мальчик кричит приглушенно за ней:

— Помогите!

Это заставляет его поторопиться. Он складывает ремень вдвое, крепко сжимая холодную медь. И дергает дверь.

— Нет! — крик становится громче.

Мальчик отходит подальше к раковине. Он сползает на пол, выставляя вперед ладони с растопыренными пальцами. Пинается ногами.

И снова — будто это поможет.

Кожаная лента рассекает сырой воздух. Раздается свист, а за ним слова:

— Сейчас я научу тебя, как разговаривать с отцом!

***

Утром в офис я явился с опозданием. Но Ирина успокоила меня, как только я переступил порог:

— Ну хоть один пришел! — сказала она с чувством, вместо сухого приветствия.

— Что, Костя тоже опаздывает? — спросил я.

— Тоже. Звоню вам обоим, звоню, а вы трубку не берете. Ты не слышишь что ли?

Я ударяю ладонью по карману брюк. Он плоский, как конверт. Пустой.

— Кажется, дома забыл.

Я прохаживаюсь по кабинету. Два шага влево, два шага вправо.

— Слушай, Ир, я, наверное, заеду к Косте. Дай мне заказы на сегодня.

— Ну давай, — Ирина перебирает бумаги.

Протягивает мне стопку и спрашивает:

— Чего опоздал-то? Проспал что ли?

— Ага, — киваю я. — Вчера допоздна возился. Один. Костя пропал куда-то после обеда. На звонки не отвечал. Пришлось одному работать.

— Надо же, — поджимает губы Ирина, добавив с иронией: — Кто бы мог подумать.

— Да нет, Ир, он нормальный парень. Может, случилось что.

Я уже направляюсь к выходу, когда ее слова догоняют меня в спину:

— Ну, удачи. Надеюсь, найдешь его дома.

Я поворачиваюсь, поднимаю руку и потираю влажными пальцами мочку уха:

— Да, кстати… А какой у него адрес? Где он живет?

Проходит пара минут, прежде чем Ирине удается найти в стопке папок нужную. Еще одну минуту она водит пальцем по таблицам, пока, наконец, не останавливается в конце списка.

— Белгородская улица, дом 42, — она прокашливается. — Квартира 67.

И я улыбаюсь.

— Спасибо, Ира. Надеюсь, он дома.

***

На наволочку в мелкий цветочек капает струйка крови. Она склизкая и почти прозрачная. Из-за слюны.

— Закрой свой рот, — он прижимает ладонь к мокрому рту. — Откроешь его, когда я скажу.

Но мальчик молчит и так. Только хрипы вырываются из горла, заставляя губы отлепляться друг от друга.

— Ты должен слушать, что говорит тебе отец. Я здесь закон! Ты понял меня, сынок?

Он чувствует, как мышцы на плече затекли от постоянных взмахов, но останавливаться рано.

Рано заканчивать самый лучший день в году!

— Ты, — ремень бьется о красную кожу.

— Должен, — еще раз.

— Меня, — третий.

— Слушать!

Он вкладывает ремень в левую руку, и прохладная влага обдает разгоряченную ладонь. Розовая полоска остается на коже. Он сжимает ее словно драгоценность.

— Сын.

Перед тем как замахнуться еще раз, он слышит шум. Поворот ключа в замочной скважине. Он выпрямляется, оборачивается, затем вновь смотрит на мальчика. В потухших глазах зажигаются угольки. Хрипы становятся громче. И кровь сильнее вытекает из приоткрытого рта.

— Это помощь, — смеется мужчина. — Сынок, это помощь!

Он подхватывает со стола заранее подготовленный шнур. Где-то в коридоре от него остался старый пылесос, теперь уже ни на что не пригодный. Рыбак наскоро вяжет петлю — сгибает шнур пополам и продевает в изгиб свободные концы. Он прячется за дверью, стараясь не дышать. Стараясь не засмеяться.

Шаги приближаются.

— Какого? — спрашивает тихий голос.

Он звучит совсем близко. Вот уже, рядом.

— Ч… то?

Скрип под полом замирает в дверном проеме. А затем фигура бросается вглубь комнаты. К дивану.

— Что с тобой? — человек падает перед ним на колени.

Он протягивает руки к маленькому тельцу, дрожа ими и не касаясь.

— Что же это такое? — выдыхает он.

Еще секунда, и человек догадается обернуться. Сообразит, что он не один.

Еще секунда…

Перед глазами пролетает полоска. Тонкая черная черта, которая теперь затягивается на шее. Очень быстро, очень туго, так, что и пальцы просунуть нельзя.

— Привет, — слышит над ухом человек. — Костя.

Он пытается обернуться, но петля тянет голову вверх. Он пытается подняться, но икры прижаты к полу тяжелым весом.

— Все же наш маленький друг не вернется сегодня домой.

Человек задирает голову, выкатывает из орбит глазные яблоки и выворачивает зрачки наверх. Он так сильно старается его увидеть.

— Минус один? — ухмыляется рыбак. — Я понимаю тебя, Костя. Мой друг. Я прекрасно понимаю тебя.

Человек не плачет, но лицо его именно такое — рыдающее, только без слез.

— Извини, друг. Но так уж получается: сильный поедает слабого.

Рыбак оборачивает шнур вокруг локтя, тянет со всей силы, так что черная резина местами начинает светлеть.

— Передавай привет Мите, — говорит он, когда залитые кровью глаза, наконец, закатываются.

***

Я поднимаюсь на лифте. Он старый и вонючий, обитый изнутри лакированным ДВП. Но даже в нем есть зеркало. Тоже грязное, со сколами. Я смотрю в него и вижу свою улыбку.

— Ты здесь главный, — говорит мое отражение.

Я коротко оборачиваюсь, будто позади стоит кто-то еще. Наигранно прикладываю указательный палец к груди.

— Я? — спрашиваю у него.

И отражение кивает мне с довольным видом. Я пожимаю плечами.

— Спасибо, — мне хорошо.

Но когда под потолком светящиеся числа сменяются с восьмерки на девятку, становится немного грустно. Совсем чуть-чуть — такое бывает, если вспомнить концовку сентиментального фильма.

— Костя, Костя, — я качаю головой.

Тюрьма меняет людей, и обычно не в лучшую сторону. Так говорил мой отец. Он же и показал мне это. На спине остались следы от его уроков.

В моменты, когда в голову стучатся воспоминания, я не закрываю глаза. И я не остаюсь в тишине. Губы складываются в тонкую трубочку. Они свистят, чтобы я не слышал тот свист из прошлого. И глухие удары упругой тростью.

«Сильный поедает слабого», — любимая фразочка отца.

Отпечатки его ботинок на моих щеках давно смылись, но память сохранила для меня запах резины, холод влажной грязи и унижения.

«Сильный поедает слабого», — он думал, я плохо усваиваю его уроки.

Иначе не объяснить, отчего в день нашей первой и последней охоты он вложил мне в руки ружье.

— Может, хоть так мужиком станешь, — сказал отец, не заметив блеска в моих глазах.

Не стоило ему надевать в лес камуфляж. Такое бывает на охоте, когда ты не видишь, что за ветками и кустами. Не замечаешь, что там стоит человек. Такое случается.

Он был еще жив, когда я подошел к нему. И я был рад, что пули не убили его сразу.

— Сильный поедает слабого, — я с радостью повторил его же слова.

А затем наступил ботинком на раскрасневшиеся щеки. Правда, позже пришлось стереть след с его лица, чтобы мне, десятилетнему, легко поверили в грустную историю.

Но пули проделали дыру не только в животе моего отца. Одновременно с этим черная про́пасть открылась и во мне.

И она просила жрать.

«Передай другому», — эту фразу я тоже люблю.

Как и многие другие люди. Вот только они используют ее, когда пытаются заставить тебя быть хорошим. Хорошим. Давайте мы все будем хорошими! И не дай боже получить тебе что-нибудь за просто так!

А как же я? Кто вернет мне утраченное детство? Никто не знал ответа на этот вопрос, и мне пришлось отыскать его самому.

Передай другому.

Я открываю дверь своим личным ключом. Копией с настоящих, которые Костя небрежно хранил в бардачке машины. Прохожу в квартиру. В ней темно, ведь все шторы снова закрыты.

Но силуэт, висящий под потолком, видно и так. Толкнув воняющий мочой труп, я грустно вздыхаю, разглядывая, как он качается на люстре.

— Костя, Костя.

Ремень, который я позаимствовал вчера на время, лежит здесь же, на полу. Хороший ремень, думаю я. Добротный. Эх, стоило взять что-нибудь попроще! А этот забрать себе.

Я оглядываю комнату, скольжу взглядом по тельцу на диване. Наконец, возвращаюсь в коридор. Здесь на стуле я нахожу его — мой мобильник. Что же, ошибки случаются. Главное, вовремя их исправить.

Последнее сообщение, которое я отправил вчера, все еще открыто. В нем я прошу Костю заехать домой. Прошу взять кое-что для работы.

«Очень нужно, Костя. Будь другом».

У выхода, над обувником, висит зеркало. Я поправляю прическу, осматриваю щетину. Когда-нибудь она вновь вырастет, и я вновь отправлюсь на рыбалку. А пока мой голод утолен.

Я улыбаюсь и говорю себе в отражении:

— Ты главный. Ты сильный.