1/1

Миронка бежал в город. «Нашелся… нашелся…» — втягивая сопли, выдыхал он в декабрьский мороз.

Как и каждый понедельник, на ярмарку с округи тянулись возы. Купцы ехали сбыть свое, а заодно отовариться добром здешних ремесленников: сукном, коврами, поясами с вышивкой, расписными шпалерами. Мальчуган, придерживая спадающую на глаза шапку, петлял между баб с пахучей едой, между бредущих на площадь людей. Чесал на завод — к дядьке Остапу. Не затем, чтобы, как бывало, веселиться с его сыном Сашкой, пока дядька Остап обжигал кирпич. Миронка нес дурную весть. Сбылось плохое, темное — то, о чем уже который месяц шептались в Ружанах. Из-за чего до ночи осматривали каждую канаву близ города.

Около базилианской школы Миронка сцепился взглядом с монахом-учителем и, угодив ногой в рытвину, упал. Монах сделал шаг, чтобы помочь Миронке, но мальчик тут же вскочил, крикнул «Нашелся!», неправильно перекрестился и припустил. Миронка, конечно, не помнил, как он, птенец еще, два года назад пропищал тому же монаху «сгоела».

Только и было разговоров об этом в Слонимском повете: за что осудили и сожгли попадью Раину. Адама Колонтая, что вел следствие, в беседах осыпали бранью, а однажды подкараулили и окунули в навоз. Пересказывали слова Юрия Морага, защитника попадьи: «Окуривать женщин при родах бобровой струей, — выступал тот в суде, — перьями живых куропаток, перестрелом, миррой и другими травами освященными, поить рогом единорога, орлиным камнем — разве ж это колдовство?».

Мартин, муж Раины, окроплявший святой водой собранные женой травы, плакался во хмелю: «Не ведьма она, жил бы я с ведьмой?» Раину Громычину, после свидетельских слов, признали колдуньей. Не помогла и апелляция в Главный литовский трибунал в Менске.

«Раина-то, раньше еще, ходила лечить малолетнего сына маршалка. А тот и помер, не выкарабкавшись. Вот с того часу маршалок и думами о мести жил, — судачили после смерти попадьи. — Вспомнят еще слова Раины, в огне молвленные».

Прошел год, прошло два, и город всполошила новая смерть: убили мальчишку, страшно, перерезав горло и обескровив. Убийцу не нашли. Спустя несколько месяцев — еще один труп, младшего сына мельника. Горожане вышли на улицы, требовали крови зверя в человеческом обличии. Гнев привел к еврейской общине, выплеснулся на стены синагоги — тела находили незадолго до иудейских праздников. Раввину сломали нос, прихожанам намяли бока, но доказательств, что община каким-либо образом причастна к убийствам детей, не нашлось.

Миронка, запыхавшийся, жевал губу.

— Чего прибежал, ты же с батяней в лес собирался? — спросил Сашка.

— Нашелся… Филипка… — просипел Миронка, обхватил холодными руками шею и всхлипнул.

Дядька Остап отбросил инструмент и стал напяливать тулуп. Когда он обратился, не глядя, к старшему… последнему сыну, его губы дрожали:

— Пошли. Филипку домой повезем.

2/1

26 июня

Понятия не имею, для чего я завожу этот дневник. Я слышал историю о Жиле де Ре, маршале Франции, который храбро сражался с англичанами во время Столетней войны. Уйдя на покой, он поселился в уединенном замке, где углубился в алхимию и прочие науки. Дошло до того, что его арестовали и предали суду святой инквизиции. Бывшего маршала, прославленного рыцаря и соратника Жанны Д’Арк, судили по обвинению в колдовстве, сделках с темными силами и детоубийстве. Его признали виновным и сожгли на костре. За столетия эта история обросла множеством слухов и подробностей. Де Ре приписывали убийство десятка собственных жен (слышали о Синей Бороде?) и кровавые оргии с ведьмами (ох уж мне эти фантазии святых отцов). Но суть не в том. Французский маршал оставил после себя славу и память. Блестящие победы на полях сражений и темные тайны личной жизни. В конце концов, на протяжении многих лет его именем матери пугали детей. Мне не грозит даже такая слава. Что я получу после смерти? Забвение (неразборчиво).

А смерть близка. Я чувствую это. Ее нельзя обманывать слишком долго. И дело тут не в войне, что кипит вокруг. Я видел много войн, пусть они и не были похожи на эту. Мое тело с каждым днем дряхлеет. Больше всего беспокоит рука. Время от времени не чувствую ее совсем. Плевать. Пора бы уже смириться. В конце концов, я не собираюсь возвращаться домой. Забавно называть домом поместье в Баварии. А что тогда для меня эти земли?

Мысли путаются. Дорога окончательно измотала меня. Я устал.

Последний абзац пишу, трясясь в офицерской машине по пыльным дорогам от Лиды. К вечеру спала жара. Утром пересекли границу генерального округа. Белорутения. Идиотское название. Впрочем, как и все другие. Для меня эти места навсегда останутся Литвой. Причем без какого-либо отношения к жемайтам. Ни они, ни поляки, ни германцы, ни московиты никогда не изменят моего мнения по этому поводу.

Я пишу слишком много и одновременно мало по делу. Сегодня красные взяли Витебск. Город, который фюрер называл будущим новым Верденом, пал за несколько дней. Гарнизон разгромлен и сдался в плен. Позор и катастрофа. Принимавший меня комендант Лиды разревелся, как маленький мальчик, когда сообщал эту новость. Многие тыловые офицеры, которых я видел сегодня, деморализованы. Один посоветовал найти транспорт до моей конечной цели. Найти транспорт, надо же. Словно речь идет о такси до Фридрихштрассе. Благо нашелся Курт (фамилию я не запомнил, а переспрашивать неудобно, теперь называю его только по званию). Армейский майор. После ранения возвращается в свою часть, расквартированную в Бресте. У него автомобиль с личным водителем. Мне повезло.

Остановились в какой-то деревне. Ночь. Повсюду патрули. Боятся партизан. Заканчиваю писать. Неудобно в свете фонарика. Тело сводит судорога. Надо отдохнуть. Да, я устал.

27 июня

Едем дальше. Ночью партизаны все-таки проявили активность. Под Барановичами обстреляна транспортная колонна. С приближением фронта их вылазки становятся более наглыми. Наспех формируется карательная группа. Командует молодой оберштурмфюрер. Голубоглазый и белокурый. Красивый, как готический ангел. Смелый. «До поры до времени», — сказал мне Курт. Армейские офицеры недолюбливают эсэсовцев. Странно, что Курт согласился подвезти меня. Может, сказывается мой чин. Не знаю. Утром левую руку скрутило так, что я долго не мог разогнуть пальцы. Кожа на ней твердая и холодная, как камень. К тому же в ушах постоянный звон. Отвратно себя чувствую. Видимо, Курт заметил это, поинтересовался, что со мной. Я соврал, что сказывается старая рана, полученная в войне с большевиками. Теперь он смотрит на меня с уважением.

Мне плохо. Целый день петляем по дорогам, забитым техникой и войсками. Одни идут на фронт. Обратно бредут колонны раненых. Около часа стояли, ожидая, пока пройдет санитарный поезд. Жара страшная. Голова раскалывается, звон в ушах сводит с ума. Я умру, не доехав до места. Вот Курт удивится, осмотрев мой труп.

По дороге мы узнаем, что красные быстро развивают Витебский успех. За день взяты Орша, Шклов и Чашники. Линия прорыва растягивается с севера на юг. Фронт трещит по швам. Сегодня писать больше не буду. Неудобно. Машину постоянно трясет.

28 июня

Нет, мне никогда не стать хорошим военным. Не крушить врагов, не водить армии в походы. Это всегда тяготило меня. Поход на Смоленск, Шведская кампания. Воспоминания вгоняют меня в дрожь. Вот государственная служба — это по мне. Приемы, общение, документы, бумаги. К этому у меня талант. Это доказывает и мое теперешнее звание, и должность. Я вступил в нацистскую партию в 34-м. У меня были свои основания. Я видел, к чему все идет. С течением времени получил неограниченный материал для поисков. Погромы, лагеря, реквизиции. Для всего этого нужны были люди, способные придать порядок тому хаосу, который царил в еврейских делах первые годы. Одним из таких людей стал я. В итоге моя карьера сделалась головокружительной. Кабинетная служба, благородное происхождение и опыт борьбы с коммунистами (с моих слов, само собой) привели к тому, что начало новой великой войны я встретил в чине штурмбаннфюрера, а к теперешнему времени дослужился до штандартенфюрера. Это первый случай, когда я так активно занялся общественной жизнью. Мое бегство после революции не в счет. Древние родственные связи, накопленные за века богатства, и кое-какие контакты за рубежом все упростили. Я сел на поезд и уехал, взяв с собой преданных слуг. В моем положении лучше всего быть затворником. Я бы и оставался им, но обстоятельства прервали спокойное течение жизни. Уже в сороковом мое теперешнее тело начало дряхлеть.

Сегодня пала другая крепость фюрера — Могилев. Красные режут немецкую оборону, как нож масло. Наступают через леса, реки и болота с невиданной скоростью. Сколько людей полегло в этих землях за столетия. Бонапарт в свое время говорил, что нет худшего места для войны, чем северо-западный край России (еще одно ненавистное мне название). Красные с легкостью опровергают это. Курт говорит, что лучше всего задержать русских в Польше и вынудить их заключить перемирие. Сомневаюсь, что это хорошая мысль.

До поздней ночи делали огромный крюк по бездорожью. Партизаны взорвали мост через какую-то безымянную реку. В одной из деревень я видел мальчика на обочине дороги. Бледный, совсем голый ребенок просто стоял и смотрел на меня. Проезжая мимо, я заметил, что костлявая грудь мальчика испачкана чем-то темно-коричневым. Высохшей кровью. На секунду он задрал голову, демонстрируя (именно мне, определенно) длинный глубокий разрез на своей цыплячьей шее. В это же мгновение боль в руке пробила меня насквозь. Глянув в зеркало заднего вида, я увидел, что обочина пуста. Ребенок исчез.

Дайте мне умереть! Скорее бы. Пускай мое тело рассыплется в труху, в легкую пыль, что разнесет ветер. Нет сил больше терпеть боль. Внутри головы будто кто-то поселился. Бешеная крыса. Я хочу умереть, но боюсь того, что (или кто…) ждет меня там.

Не могу писать (неразборчиво). Возможно, уже и не буду… (неразборчиво). Уйду в ближайший лес. Пусть меня убьют партизаны. Отличная награда для них. Целый штандартенфюрер. Жаль, что не увижу их глупые изумленные глаза.

3/1

От чтения дневника его отвлек телефон. Сообщение в фейсбуке.

Саша не стал открывать, но и к дневнику штандартенфюрера (распечатанному переводу, если быть точным) не вернулся. Вместо этого сел на застеленной кровати и стал натягивать кеды. Рановато он похоронил себя в четырех гостиничных стенах. Часы показывали полшестого — весь вечер впереди.

Отель примостился на городской окраине, в окнах покачивались вершины высоких сосен. Номер был двухместным, одноместных не водилось. Саша оплатил за две ночевки — вполне достаточно, чтобы удовлетворить любопытство и собрать материал.

В Ружаны он приехал к часу дня, наткнулся на закрытые двери музея дворцового комплекса Сапег (экскурсоводы и кассиры обедали), поплутал по центру в поисках точки общепита; в единственном ресторане справляли поминки, но местные подсказали, как добраться до столовой. Внутри аккуратного здания с табличкой «Столовая» ютилось советское прошлое: коричневые подносы, первое, второе, компот с вялыми яблочными дольками.

Здесь, рядом со столовой, нашлась и гостиница. Бюджетно отобедав, Саша снял номер и вернулся к руинам Ружанского замка, бывшего родового имения Сапег.

Была среда. В окошке кассы скучала пышнощекая добролицая мамзель. Саша взял индивидуальную экскурсию.

Пока ждал гида, поменял батарейки в диктофоне. Осмотрелся.

Дворцовый комплекс совмещал рабочие будни с реконструкцией. Саша читал, что планировалась раскопка подвалов… или уже занялись?

Экскурсовод — молоденькая, скуластая, черноволосая, с будто бы испуганным личиком — не сказала ничего принципиально нового. История рода Сапег. История резиденции — путь от оборонительного сооружения до руин. История Ружан.

Гида звали Аня. Она училась на заочном и мечтала побывать в Норвегии. «Фьорды», — выдохнула она, будто рассчитывала на новый глоток воздуха. Саша вполне обошелся бы и без этой информации. Инициатива исходила от Ани.

Он оживился, только когда она затронула легенду о ведьме, которую поджарили на костре в окрестностях Ружан. Саша не удовлетворился найденным в Сети: придвинулся с диктофоном к Ане. Стал расспрашивать.

— Я вам информацию могу скинуть, там более подробно, — предложила девушка.

Саша видел свое отражение в больших нерешительных глазах, колкие зрачки плавали в светло-серых радужках.

— Буду благодарен. — Он написал в блокноте свой ник в фейсбуке и в ВК, вырвал листок. — Или лучше «мыло»?

— Все нормально. — Аня сложила вчетверо и спрятала листок в сумку-рюкзак. Саше показалось, что она рассчитывала на телефонный номер.

Он сдал ключи администратору и направился в центр.

Ружаны обволакивали сельской дремой. Одноэтажные домики с непривычно большими номерами, оставшимися после фестиваля-ярмарки «Дожинки», треугольные крыши, чердачные окошки, заборчики. Средневековые еврейские кварталы. Усадебный лоск сменился дачной обыденностью. По обочинам бродили куры и гуси. За оградами виднелись огородики, беседки, пальмы из пластиковых бутылок.

Саша заглянул в Троицкий костел: старый орган, деревянные хоры, фамильный герб Сапег над алтарем. Напротив каменного храма высилась Петропавловская церковь, два века назад переосвященная из униатской в православную. Саша постоял у расколотой церковной ограды и двинулся в сторону синагоги.

Заброшенное здание слепо пялилось на частные домики пустыми глазницами окон. Крыша провалилась, на карнизах устроился сорняк. На территорию можно было попасть через трухлявый заборчик, по лестнице из деревянных поддонов, кем-то аккуратно сложенной. Саша воспользовался приглашением.

Внутри эклектичной развалюхи пахло сыростью и гнилью. На полу лежали куски штукатурки и кованые «закладки», исторгнутые стенами; кирпич поедала эрозия. Все, что осталось от росписей, напоминало влажные разводы. Придушенный предзакатный свет заползал в стрельчатые окна второго яруса.

— Еще надеетесь? — спросил Саша у молитвенного зала, у ведущей на галерею лестницы; думал он о восстановленной в Гродно, его родном городе, Большой Хоральной синагоге.

Зажглись фонари. На Советской нашелся продуктовый магазинчик, Саша взял стекляшку пива, устроился на поддонах у «входа» в синагогу и достал телефон. Над экраном помаргивал синий огонек. Ах да, сообщение.

Аня прислала обещанную информацию.

«У 1624 годзе ў Слоніме шляхціч Томаш Кругельскі прыйшоў у суд і сказаў, што нейкая баба счаравала ягоную жонку. Сабраўся суд, які прызнаў гэтую бабу вінаватай, і скараў яе «на горла» (на смерць)…»

Саша прочитал два раза, спотыкаясь на некоторых словах: последний раз он читал на белорусском в школе.

Женщина оказалась попадьей из местечка Высокое. Расследование выявило и грех государственного размаха: ведьма хотела лишить маршалка Великого княжества Литовского Яна Станислава Сапегу мужской силы. Ее признали виновной и сожгли на костре за Новогрудком. Попадью судили по закону, разработанному великим гетманом Львом Сапегой, отцом Яна Станислава. Новогрудским воеводой был тогда Христофор Михаил Сапега. Ян Станислав умер, как утверждал источник, спустя четыре года после процесса, так и не обзаведясь наследниками…

«Много Сапег и одна сожженная ведьма», — подумал Саша.

Справа донеслись торопливые шаги. Из-за длинных гаражей какого-то предприятия выплыла невысокая фигура, остановилась, проваливаясь в сумерки. Человек с маленькой головой, которая казалась идеально круглой и гладкой, в темном пальто или плаще, сутулился на дальней обочине грунтовой дороги и смотрел на Сашу. Засеменил было в его сторону, но, видимо, передумал. Отступил, резко развернулся и пошел вниз по переулку. Маленькая голова два раза повернулась.

Аккумулятор телефона почти сел. Саша одним глотком допил пиво. Теплое, невкусное, необязательное.

Внизу сообщения Аня добавила от себя: «Пишите, если будут вопросы. Или… просто так».

Саша поморщился, глядя на парочку розовощеких застенчивых смайликов.

1/2

— Вера? — позвал, заскочив в хлев, Мирон.

— Мы здесь, Моша! — отозвалась жена.

Маруська спала.

— У тебя рана. — Вера остановилась со свечой, не обняв.

Мирон провел по виску рукавом — ткань потемнела.

— Ушли.

«Тот-в-черном-шлеме ушел», — подумал Мирон. Сегодня он видел его во второй раз. Впервые — спустя десять лет после Филипки. После того, как нашли обескровленное тело пацаненка-бродяги и подожгли синагогу. Ночью в город нагрянул со свитой незнакомец в черном шлеме; привязал к лошади за ноги Федора, зачинщика поджога, протащил по улицам и скрылся от погони. Наутро Федора нашли в лесу, насаженным шеей на сук, с выскобленным на спине гербом «Лис»¹. Из приоткрытого рта Федора торчал глиняный палец. Не иначе, чья-то уродливая шутка.

Казимир Лев Сапега, подканцлер литовский, хоть и не одобрял гонения на евреев, однако всячески отрицал свое причастие к смерти мужчины. Расследования не было. Кто-то считал это местью Федору за гнилой язык.

Поговаривали, что детей забирает неупокоенный дух Яна Станислава, почившего спустя четыре года после казни попадьи. Никак не успокоится, что ведьма отняла у него сына, которого должна была выходить. Но почему детей убивали накануне иудейских праздников? Те, кто яро убеждал, что убийства совершает мстительный дух, лишь отмахивались: дело черное. Были и те, кто уверял, что собственными глазами видели маршалка живым (ненастоящие, мол, случились похороны, пустой гроб в землю опустили). Вот только выглядел он, с их слов, как «старая скульптура». Полоумных обвиняли в заступничестве за евреев и от души колотили.

Мирон не знал, что считать правдой. Не верил тем, кто рвал глотки, что еврейская община покрывала детоубийц, покрывала того-в-черном-шлеме — кем бы он ни был. В глазах раввинов читалась смутная непомерная тоска, окостенелые улыбки будто бы скрывали раскаяние за неизбежное.

Вера осторожно взяла спящую дочку и поспешила за мужем.

На улице кричали. Горела фабрика. Искрилась под палящим солнцем кровь. Мостовая была усыпана одеждой, зерном, грушами, бревнами, пухом. Визжали свиньи, трепыхалась без головы курица. Рыдала седая женщина, расшатывая кол, который выходил из подмышки юноши с открытым ртом. У ног старика скулил пес; голову человека обхватил ржавый капкан. Паренек с посиневшим лицом и разорванной грудью оперся на забор, будто ждал девушку. Еще кол, еще один… Мужчина в пыли был жив, рот в пене, шевелился, хрипел. Трупы в огороде, в стогу, под ногами; стонали, плакали дети, мужчины, раненые, проснулась Маруська, тише-тише, папа уже здесь… Кузнец Арсений лежал на боку, с вилами в затылке. Вера прижала дочку лицом к груди, не плачь, солнышко, все хорошо, домой…

За кляштором. Следующая улица. Дом. Закрыться. Накормить Маруську. Спеть ей. Чтобы улыбнулась.

Мирон обернулся. Посмотрел на жену, спросил глазами: «Маруська не видит? Ты готова?» Вера глянула на дочь — та зажмурилась, уткнулась носом в грудь, молчала.

Мирон дернул головой — за мной.

Вера невольно вскрикнула. Привязанные к крышам, трубам, с выпученными глазами, со страшными лицами, безуспешно стараясь ослабить веревки, висели мужчины — те, кто громил еврейскую общину, мстил за смерть христианского младенца.

Вера переставляла ноги — в бреду, в кошмаре. Мирон закричал: «Не смотри туда! Пошли! Быстрей!»

«За что, господи, миленький, за что…» — Взгляд женщины уперся в спину мужа.

Родной двор. Дом. Заходи. Покорми ее. Не плачь, воробушек. Скоро вернусь.

Мирон ринулся обратно. Каждые руки на вес золота. Не дать огню перекинуться на постройки.

Из колодцев черпали воду, носились с ведрами, заливали пламя. Благо, большого пожара удалось избежать.

Мирон вытер со лба пот, огляделся.

Раненым перетягивали конечности, зажимали тканью порезы, заливали в рот брагу. Женщины омывали водой, обрабатывали лечебным настоем, молились.

Мирон заметил у костела пожилого монаха-учителя. Тот привалился к двери, стиснул предплечье. Пыльная одежда, босые ноги в царапинах. Из рукава, стекая по ладони, капала кровь. Рука неправильно горбилась у локтя: кость, предположил Мирон.

— Присядьте. — Он взял монаха под здоровую руку, помог. — Так будет легче…

— Благодарю. Я справлюсь. Помогите другим, — быстро дыша, сказал монах.

— Скоты. Ответят перед гетманом, — выплеснул Мирон, рыская глазами по улице. — Разбойничье отродье! — добавил он. Однако сомневался, что это были разбойники.

— Кровь от крови, — туманно произнес монах. — Гетман не станет… — Он посмотрел на Мирона, тепло, небезразлично, как в детстве.

Словно подтверждая его слова, по улице зашагали воины. Бросали на раненых равнодушные взгляды, из строя слышались смешки.

— Жизнь — это нить, — продолжил монах, — к которой, если знать как, можно привязать другую. Чужую. Он сумел… — Учитель скривился от боли.

— Кто? — спросил Мирон, хотя понимал. Монах говорил про того-в-черном-шлеме. Мирон задал другой вопрос: — Почему он вступается за евреев, которые убивают детей?

Монах посмотрел на сломанную руку, тихо выдохнул.

— Их боль не меньше боли тех, кто скорбит о смерти несчастных детей. Те двое, взявшие на себя вину за убийство младенца, приняли страдания во спасение всей общины. Прискорбно, что этого оказалось мало... для вас.

Вслед за солдатами показался облаченный в доспехи Павел Ян Сапега. Гетман великий литовский угрюмо смотрел на последствия набега, затем повернул голову в сторону костела и остановил коня. Мирону хотелось подбежать, крикнуть: «Нужно догнать их! Казнить! Видите, что они натворили?!» — но его удержало спокойствие монаха, который, склонив голову, поприветствовал гетмана и что-то сказал одними губами. Показалось, Павел Ян, словно стыдясь, отвел взгляд и еле заметно кивнул.

Какое-то время Мирон и монах сидели молча.

Слушали крики, причитания, проклятья.

— Пойдемте, вам помогут, — сказал Мирон, когда донеслось писклявое: «Раненых к ратуше!»

2/2

29 июня

Сегодня мне лучше. Пишу только по вечерам. Днем нет ни сил, ни времени, ни возможности. За всю свою долгую жизнь, пожалуй, только сейчас я увидел весь ужас войны. Думаю, красных уже не остановить. Все мысли Курта о перемирии превращаются в несбыточные мечты. Пал Бобруйск. С востока тянутся бесконечные колонны из разгромленных частей. Они наполняют собой дороги, как реки в половодье. По дороге с фронта их атакуют партизаны. Даже днем, уже не таясь. В каждой деревне на нашем пути орудуют трибуналы. Отступающих солдат арестовывают и допрашивают. Из них формируют новые роты и батальоны. Заново отправляют на фронт. Людьми пытаются заткнуть дыры в обороне. Больше никто не верит, что «Германия превыше всего». Войска деморализованы до невозможного. Один фельдфебель рассказывал водителю Курта ужасные истории. Солдаты убивают офицеров, лишь бы не идти на передовую. В плен сдаются целыми ротами, батальонами, полками. Даже сами красные не были готовы к такому. Утром я присутствовал при казни дезертира. Его повесили, не стали тратить патроны. Курт строго отчитал молодого эсэсовца из трибунала. Он сторонник того, чтобы собирать из дезертиров штрафные подразделения, как это было в Сталинграде. Я смотрю на лица теперешних немцев. Вижу тевтонов, ландскнехтов и гвардейцев короля Фридриха. Таких поражений они не знали со времен бешеного Густава². Хотя, возможно, я преувеличиваю.

Пишу эти строки, дрожа от страха. Сегодня мы ночевали прямо на обочине дороги. Возле машины. Я лег на траве. Засыпая, почувствовал, что меня кто-то трогает. Очнувшись, увидел десяток маленьких рук. Они тянулись прямо из земли. Их пальцы трогали меня, гладили, щипали. Твердые, холодные руки. Мертвые (неразборчиво) Я вспомнил вчерашнего мальчика с перерезанным горлом. Вскочил и с криками стал носиться туда-сюда. Бредущие по дороге солдаты смотрели на меня как на идиота. Курт и его водитель успокоили меня. Дали шнапса из фляжки. Курт говорит, что завтра будем в Ружанах.

Рука почти не слушается. Гудит ноющей болью. Череп будто набит острыми камнями. Меня бьет лихорадка, знобит. Давно я не чувствовал себя так плохо. Не могу писать.

30 июня

Ружаны. Наконец-то. Утром мы распрощались с Куртом. До этого я впервые видел атаку русской авиации. Ее последствия. Два штурмовика разнесли отступающую колонну. Повсюду трупы и сгоревшая техника. Даже мой дорогой Курт, бесстрашный вояка, побледнел, увидев это.

Теперь я дома. К черту Баварию, к черту виллу на Лазурном берегу, к черту американское поместье и все чертовы счета в чертовых швейцарских банках! Вот мой дом! Здесь я хочу (…боюсь) умереть, а дальше — будь что будет.

Мне отдали деревенский дом, хозяев которого расстреляли за связь с партизанами. Под рабочий кабинет и личные покои. Из окна открывается вид на руины дворца. Сколько воспоминаний. Около часа я просто стоял возле окна и смотрел на дворец, пока меня не отвлек комендант города, пришедший поприветствовать. Этот кривоногий боров подобострастно улыбается и заглядывает мне в глаза, как глупый нашкодивший пес перед хозяином. Боится, что я приехал сюда по его душу. Моя слава бежит впереди меня в самом Рейхе, во всех его протекторатах и на оккупированных территориях. Такое повышенное внимание к моей персоне — не самая хорошая вещь для человека, у которого слишком много тайн. С другой стороны, я пришел к этому сам.

С самого начала войны я провожу ревизии и проверки. С этой миссией я побывал на всех фронтах теперешней великой (не для меня) войны. Но особенно в тылах, гетто, трудовых и концентрационных лагерях. Я раскрывал хищения и коррупционные схемы. Вернул Рейху миллионы, украденные его нерадивыми подданными. С моей помощью разжаловали около сотни офицеров (среди них трех генералов). Кого лишь понизили в звании, а кого отправили в штрафные и дисциплинарные части. Семерых, если не ошибаюсь, заключили в лагеря. Одного, который присваивал себе драгоценности заключенных, казнили в том же лагере, где до этого он был комендантом. Перед казнью меня нашла его жена. За свободу мужа предлагала деньги и себя. Я остался непреклонен. В конце концов она устроила истерику прямо в моем кабинете, плюнула мне в лицо и залепила пощечину. Ее арестовали на месте. Не имею понятия, что было с ней дальше.

Знали бы они, что борьба с коррупцией и произволом — это всего-навсего прикрытие. В лагерях и гетто я искал евреев. Особых. Способных работать на меня и оказывать те услуги, что и их сородичи долгое время до этого. За годы войны я допросил их сотни. Мои полномочия не ограничивали меня ни в чем. Поначалу я отталкивался от фамилии. Сойфер, «переписчик» с иврита. Толкователь и писарь священных текстов. Ни один из допрошенных понятия не имел о том, что я от них хотел. Они тупо пялились на обрывок свитка, который я повсюду возил с собой. Не могли прочесть в нем ни слова. После допросов евреев сразу же отправляли в газовые камеры или расстрельные рвы. По моему приказу. Не нужно, чтобы они болтали об этом с другими заключенными. Потом я взялся за созвучные фамилии. Сойхер, Сойфертис, даже Собельман. Ничего. Я перешел на фамилии, похожие по смыслу. Рабби, Рабинович, Подрабник, Меламед, Шпектор³. Nichts. Пусто. С началом войны против СССР появилась надежда — в лагеря повалили эшелоны евреев из моих родных мест. Но допросы также ни к чему не привели. В конце концов, я смирился. Принял будущую смерть (а может, всегда этого и хотел?) и выпросил командировку на восточный фронт. Чтобы спокойно умереть дома. Еще весной Ружаны были глубоким тылом. Красные вымотались в ходе летней кампании 43-го и на всю зиму и весну завязли в позиционных боях в болотах от Двины до Припяти.

Я раздавлен.

1 июля

Ночью опять снилась она. Привязанная к столбу, охваченная пламенем. Вокруг стояли бледные дети с ранами на шеях и смотрели на нее. Ее глаза налились кровью и лопнули, потекли по черным щекам кипящей слизью. Она вдруг перестала кричать, повернула голову, уставилась на меня пустыми глазницами и громко, так, что я услышал, прошептала: «Чтобы вам было, как и мне». Я вскочил с кровати и стал ходить по комнате, отгоняя кошмар. Даже после пробуждения я отчетливо чувствовал запах гари, запах плоти.

Огонь проклятия (я уже почти поверил в него) вновь пожирает меня. Рука полностью отнялась. Не чувствую даже боли. Она скрючилась, как сухая ветка, нелепый придаток к телу. На вопросы офицеров ссылаюсь на старую рану. Зато мучаюсь от множества других болей. Евреи не говорили, что это будет так невыносимо. Раньше они всегда успевали избавить меня от мук. Подготовить новое (неразборчиво).

Сегодня взят Борисов. Офицеры говорят, что красных смогут остановить в Минске. Кто-то из них видел укрепления города. Говорит, что оборона там крайне мощная. Даже самые сумасшедшие оптимисты в это не верят.

Мой кабинет завален бумагами. Документы, списки имущества, ведомости ценностей, реквизированных у населения. Плевать я хотел на все это! Ознакомился только с историей местного гетто. Очень недолгой, к моему сожалению. В ноябре 42-го всех евреев из Ружан и окрестностей, почти четыре тысячи человек, погнали маршем смерти в Волковыск. Большую их часть перебили. Остальных отправили эшелоном в Треблинку. Я был там с инспекцией в январе 43-го. Но по спискам всех евреев из СССР отправляли в газовые камеры в первый день прибытия. Я опоздал совсем чуть-чуть. Есть ли возможность, что кто-то уцелел? В документах ни слова о побегах из гетто. Некоторые могли уйти вместе с отступающими войсками еще до прихода немцев. Или сбежать к партизанам. Гоню от себя эти мысли. Уже смирился со смертью. Так что нечего и думать о поисках.

Около полудня бросил все и пошел бродить по руинам дворца. Чуть не расплакался, когда посмотрел на небо сквозь крышу-дыру. Отчий дом, что с тобой сделали?

Комендант приходит ко мне каждый час. Меня раздражает его страх. Показывал мне фотографии семьи. Мальчик Рудольф и девочка Грета. Такие же кривоногие, пухлые и некрасивые, как их отец. А вот жена вполне ничего. Понятия не имею, почему такие красивые женщины выходят за таких уродцев. Комендант как будто невзначай спросил меня, как я думаю, что делают русские с пленными офицерами. Я сказал, что их кастрируют и вешают за ноги вниз головой. Он побледнел, а меня давил смех.

3/2

— Статья будет о замке или о городе? — спросила она.

— Одно без другого вряд ли обойдется, — ответил он.

Аня понимающе хрустнула вафельным рожком. «Не самое затратное свидание», — подумал Саша, подтрунивая над собой. Он считал это не свиданием, а поиском информации. Что думала Аня, было понятно без слов. Из глаз девушки пропало тревожное выражение, проклюнулась щекотная хитринка. Она позвонила ему через минуту после того, как он отправил ей сообщение со своим номером, обозначив желание продолжить знакомство с резиденцией.

Они успели перейти на «ты», выпить по чашке утреннего кофе, обсудить легенду о ведьме-попадье и другую, со страшной кровью «на руках» — Ружанский кровавый навет. В 1657 году в еврейском квартале нашли обескровленное детское тело. Мещане обвинили иудеев в смерти христианского ребенка, но князь Павел Ян Сапега, в то время владелец местечка, не допустил погрома. Самосуд случился спустя два года, когда Павел Ян отсутствовал в Ружанах: угрожая перебить всю общину, чернь потребовала отдать на казнь двух ее представителей. Что и было сделано.

По другой версии, выдать убийц приказал сам князь. Чтобы спасти кагал, в убийстве признались два старика, которых вздернули на замковых воротах на второй день Рош ха-Шана⁴.

Аня сказала, что у легенды существует и третий вариант — погром таки состоялся, но был жестоко подавлен князем. Углубляться в тему она не хотела. Потому что сама еврейка, подозревал Саша. Узкое длинное лицо, будто сдавленный тисками лоб, средиземноморская примесь… правда, для истинной еврейки Ане недоставало уверенности в себе.

— Ты говорил о каком-то дневнике…

Саша кивнул и достал из наплечной сумки файлик с листами.

— Это дневник нациста, полковника СС, который отступал вместе с войсками по Беларуси в сорок четвертом. Его нашел мой дед. Там немного, несколько страниц. Немец работал ревизором, и часть записей посвящена его пребыванию в Ружанах…

— Ничего себе.

— Но есть одна странность. Дневник написан на древнем языке, старобелорусском с вкраплениями современных слов: звания, техника…

— Ты знаешь старобелорусский?

— Нет, — усмехнулся Саша. — Я отнес дневник знакомому переводчику. Здесь, — он передал Ане файлик, — копия оригинала и перевод. Есть кому показать?

Аня кивнула, глядя на сосновую скульптуру одного из старых усадебных владельцев, но будто не видя ее. За деревьями и частными домиками проклюнулись руины центрального здания белорусского Версаля, как некогда называли родовое имение Сапег.

По улице, навстречу им, прошла женщина в платке. Опухшее от слез лицо, пустые глаза. Женщина несла фотографию — прижимала к груди, точно икону. Трое ребятишек, все мальчики…

— Это у нее?..

— Да, — шепнула Аня, как-то разом съежившись. — Ушли в школу и не вернулись. Ужасно.

Саша тяжело выдохнул. Он видел женщину в утренних новостях. Многодетная семья, семь чад. Трое пропали два дня назад. Фотографии, имена. Молчащие телефоны. Милиция, спасатели, волонтеры. Ужасно, что тут еще скажешь.

Саша обернулся и увидел, что женщина стоит у столба, всматривается в какое-то пожелтевшее объявление. Сердце потяжелело и заныло.

На территории дворцового комплекса кипели реставрационные работы.

Строительство замка закончили в 1602 году, не раз перестраивали и восстанавливали на протяжении двух столетий, конфисковали в 1831 году (Сапеги поднялись против Русской короны) и отдали под суконную мануфактуру. Во время Первой мировой в здании по халатности прачек похозяйничал огонь, Вторая мировая окончательно разрушила былое архитектурное величие. А дальше — по кирпичику, на нужды населения, — а что делать, времена такие, культурным наследием сыт не будешь.

Но резиденция возрождалась. Медленно, с хрустом распрямляла поясницу, прилаживала на место отломанные ребра, обрастала плотью.

По обе стороны от кованых распашных ворот белели фасадами и краснели скатными крышами флигели. В восточном работал музей «Дворцовый комплекс Сапег», в западном — экспозиция имени местечка Ружаны и зал «Гостиная канцлера». В Восточном корпусе (театр и конный манеж) планировали открыть отель. Остальное — изящные арки входов, орнамент колонн, лестницы и своды — пока лишь угадывалось в очертаниях развалин. Припорошенные землей руины были жалкими; свежевыкрашенные фасады — слишком чистыми, без шрамов истории — так казалось Саше.

— Подвалами занялись. — Аня показала на Главный корпус: возле пыльно-рыжих аркад стояла строительная техника, рабочие курили на гусенице трактора. — Их во время войны засыпало.

— Сколько там ярусов? Четыре?

— Если верить легендам. Ты ведь читал про подземную дорогу в Коссовский замок?

— Ага.

Саша украдкой рассматривал Аню. Пуританская кофточка, которая похитила у мужских взглядов руки и шею девушки, была бессильна скрыть соблазнительные формы. Он впервые почувствовал влечение к своему персональному гиду.

— Двадцатикилометровый подземный ход, — с некоторым замешательством вернулся он в разговор, — по которому можно проехать на карете.

— Двадцать пять, — поправила Аня.

Она по-прежнему не смотрела на Сашу.

— Откуда деньги текут?

— А? — не поняла она.

— На реставрацию.

Аня не ответила.

Под временным навесом за аркадой появилась маленькая голова в черной ермолке. Тот самый человек, которого Саша видел вчера вечером возле синагоги. Он поднялся по ступеням, которые вели в раскапываемые подвалы, бегло глянул на строителей, поднял лицо к небу, тяжелому от низких серых облаков, затем опустил взгляд.

Саша был уверен, что человек смотрит прямо на них. Небритое лицо и, будто в противовес, голый (не считая шапочки), с болезненной желтизной череп. Над крючковатым носом висели круглые стекла очков.

— Это кто? — спросил Саша.

— Никто, — встрепенулась Аня.

«Никто» дернул маленькой головой и спустился под землю.

1/3

Они явились на одиннадцатую ночь.

Шестеро. Крались, как воры. Даже деревья, казалось, презирали их — цепляли ветками-когтями за платья.

Уже более тридцати лет Мирон периодически караулил в засаде. После того, как еще в молодости незадолго до Пурима⁵ проследил за одноглазым раввином, наведавшимся в их синагогу, — заметив его, одноглазый скрылся и больше не появлялся. Мирон был убежден, что у берега лесной реки — сразу и не заметишь — они устроили свое логово.

Когда две недели назад накануне иудейского праздника пропал соседский мальчишка, горожане заподозрили в этом евреев. Те же все отрицали. Разгневанные родственники в поисках правды двинулись на общину, но стража не допустила самосуда.

Мирон привел тогда отца мальчика к гроту, в который наведывался раввин. Обследовали как смогли. Ничего не нашли. На Мирона, сбрендившего старика, который после рождения внука не давал зятю и дочке покоя, стали еще больше коситься, как на безумца. Не выдержала родня — сбежала из города, не жалея проклятий. «Пускай уезжают, внучка сберегут», — бубнил Мирон вслед.

На старости лет Мирон все больше времени проводил у входа в грот. Знал, что когда-нибудь они вернутся. И они, наконец, пришли.

Похитители мальчика — Мирон не сомневался в этом — юркнули в грот. Мирон, держа наготове нож, поспешил следом. Крался на безопасном расстоянии, видел лишь рыжие зрачки факелов. Шли долго. Сам Мирон так далеко не забирался.

Огни заглотил мрак. Мирон ускорился. Упал. Затих. Прислушался. Нащупал рукой стену. Посеменил на голоса. В глаза ударил свет. Фигуры вцепились в руки, в волосы, повалили, закричали на незнакомом языке. Били по лицу, в живот, забрали нож.

— Оставьте его, поднимите! — сказал кто-то властно, эхо повторило.

Мирона рывком оторвали от пола. Посреди галереи на каменном подиуме горели свечи, кто-то лежал: без одежды, песочного цвета, не человек — скульптура.

— Ты первый, кто нашел это место. — Незнакомец сидел у стены, слабо освещенный факельным светом.

Один из евреев, похоже, раввин с заячьей губой, приблизился к Мирону, пристально заглянул в глаза, выплюнул, судя по лицу, оскорбления и направился к подиуму. За ним двинулось несколько человек, стали что-то выкладывать на плоский камень.

— Где мальчик? — спросил Мирон у сумрачного незнакомца.

— Это не имеет значения. Ничего не имеет значения. Кроме смерти, — отозвался тот.

Мирон дернулся, попытался высвободиться. Снова ударили в живот, сильнее закрутили руки.

— Гадины, — процедил старик сквозь зубы; закололо в левом боку.

— Однажды я физически ощутил дыхание смерти, — раздалось из темноты. — Ее обыденность. Нелепость. Ее необратимость. Это было не со мной. Тот человек не заслуживал того, чтобы умереть. Я мог его спасти. Но не сделал этого.

Раввин с заячьей губой вынул из сумки свиток, бережно развернул его и стал вполголоса читать. Другой взял нож с искривленным лезвием, приблизился к скульптуре и резким ударом пронзил грудь.

Мирону не хватало воздуха, быстро забилось сердце… мерзкая церемония, пускай они прекратят...

— Где, — тяжело дыша, спросил он, — мальчик?

— Я не отрицаю, что испугался тогда. Испугался того, что когда-нибудь умру, — словно не слыша случайного свидетеля ритуала, снова заговорил незнакомец. Что-то глухо упало на пол в том месте, где он сидел. — Только не предстоящей смерти я испугался, к чему теперь себе врать… Меня терзало другое — жизнь. Пустая. Без наследников. Без настоящего. Без цели. Я много читал, встречался с теми, кто уверял, что может помочь. Плуты, шарлатаны… Но я не сдавался. И нашел. Тех, кто хранит сокрытое. Знакомых с первоисточником. Ты слышал, старик, о «Сефер ха-Бахир», «Сефер Йецира», «Эц Хаим»⁶, о гримуаре «Ключ Соломона»⁷?

Раввин принялся читать громче, остальные вторили. Язык походил на иврит — Мирон не единожды бывал в синагоге. Помощник раввина взял в руки небольшой темный сосуд и стал медленно вливать рубиновую жидкость в грудь глиняной статуи.

— Лишь те, кто владеет знанием со времен сотворения мира, могут обмануть жизнь. — Незнакомец грузно поднялся. Свет факела лизнул черный шлем. — И договориться со смертью.

Раввин затянул молитву.

— Мне помогли проникнуть в клипот⁸, мир без света. — Человек-в-шлеме сделал шаг. — Черпать из него жизнь. Но за это, разумеется, нужно платить.

Еще шаг. Нога треснула под коленом, незнакомец рухнул на пол и разлетелся на осколки.

К ногам Мирона звонко подкатился черный шлем. Из шлема сыпалась бурая труха.

Раввин положил свиток на подиум, оперся и стал быстро читать.

Скульптура двинула рукой. Затем второй.

Евреи возбужденно переглядывались, улыбались.

Голем неуклюже скинул ногу с подиума и, помогая себе слабыми руками, спустился. Ожившая скульптура — человеческая фигура! — сделала шаг, словно уверяясь, что может стоять на ногах. Бросила холодный взгляд на вошедшего в ритуальный транс раввина и осмотрела себя. Затем повернулась в сторону Мирона. В чахлом свете факелов изваяние обретало человеческие черты. На глиняном теле набухали вены. Голова, торс и пах покрывались волосами. В мутных глазах темнели зрачки. Под кожей бугрились мышцы. На груди стягивалась рана — вскоре от нее не осталось и следа.

Голем шумно — в первый раз — вдохнул, открыл и закрыл рот, повертел головой.

Живой.

Он неспешно приблизился к Мирону. Нагой хозяин. Родившееся из глины чудовище.

Евреи отпрянули назад. Мирон упал на колени. Он почти не чувствовал собственного тела. Только страх.

Воскресший коснулся рукой своего лица и, словно желая сравнить ощущения, поднес ладонь к Мирону. Стал водить шершавой, холодной рукой по его лицу.

— Хочешь быть как я? — невнятно спросил голем.

Не в силах противиться, теряя сознание, Мирон произнес:

— Маль… чик.

— Такой старый. Почти мертвый, — сказал Ян Станислав и смял его лицо.

2/3

2 июля

Снова гулял по дворцу. Слышал голоса из-под земли. Умершие предки зовут меня. Говорят, что я слишком задержался в этом мире. Под ногами начала вздуваться земля, будто кто-то хотел вылезти наружу. Я не стал смотреть, ушел.

Своих евреев я потерял незадолго до начала войны. В тридцать восьмом. Погромы шли по всей Германии. Горели синагоги и еврейские магазины. У меня были мысли уехать через океан, в Америку. Но не успел. Очень не вовремя крестьяне нашли двух убитых мальчиков в лесу, недалеко от моего поместья. Мои идиоты с годами стали работать неаккуратно, потеряли бдительность. К тому времени среди местных обо мне шла молва как о нелюдимом затворнике. Отчасти я таким и был. Поселился там в восемнадцатом году, когда сбежал от большевиков. Двадцать лет почти не покидал поместья. Только раз в месяц выбирался в Мюнхен на какой-нибудь светский вечер. Со мной в поместье жили лишь слуги. Евреи, которые занимались не только уборкой и готовкой. Мертвые дети были очень некстати в то время. Я запаниковал. Выдал штурмовикам слуг. Точнее, их тела. К тому времени я почти четыре года состоял в партии. Все богатые аристократы становились нацистами. Не хотел выделяться. Но именно после того случая начались мои поиски и активная служба.

3 июля

Нахожусь на грани бодрствования и кошмара. Слабо представляю, что происходит вокруг. Тело стало таким хрупким, что, кажется, развалится от малейшего прикосновения. Во сне снова видел ведьму (зачем я позвал ее лечить моего мальчика?). Только уже не на костре. На ее коленях сидели дети. Не мертвые, как раньше, а здоровые, в княжеских нарядах. Колокол осознания бил, что они мои. Мои нерожденные дети. Я проснулся. Все нутро ноет от боли. Кожа натянулась, иссохла, пошла трещинами. Стала желтой. При движении от нее отрываются лоскуты. Несмотря на жару, застегиваю китель на все пуговицы. Не хочу, чтобы меня видели таким.

Сегодня взят Минск. Красные ворвались в город одним мощным ударом. У гарнизона не было сил, чтобы вести бои на улицах. В котле за городом оказалась вся четвертая армия. Сто тысяч человек. Интересно, что они сделают? Сдадутся или будут сражаться? Что сделал бы я?

? июля

Понятия не имею, какой сейчас день. Почти не выхожу из дома. Пишу в короткие моменты просветления. Я слишком слаб и одряхлел. Во рту привкус горечи. Каждую минуту захожусь в кашле, выплевываю песок и куски глины. Разваливаюсь. Время от времени заходят офицеры. Говорят о чем-то. Кто-то спросил меня о здоровье. Сослался на последствия недавнего тифа. Подозреваю, что они хотят уйти. Присоединиться к отступающим частям, но такого приказа не было. Думаю, они меня боятся. Что я отдам их под трибунал как дезертиров. Идиоты. Плевал я на них!

Передо мной мелькают люди. Не пойму, реальны ли они. Снова видел ведьму. Она лежала возле меня в постели. Ласкала. Мне было приятно. Потом она схватила мой член и, оттянув, отсекла его длинным кривым когтем. При этом она хохотала на разные голоса.

Я видел газовую камеру в психиатрической лечебнице под Дюссельдорфом. Там я впервые стал свидетелем применения газа. Душевнобольных раздели и привели в помещение, замаскированное под душевую. Когда пустили газ, доктора наблюдали за происходящим через окна под потолком. Писали что-то в блокнотах.

Теперь в эту душевую привели одного меня. Мертвецы в полосатых робах лагерников. Только из кранов шел не газ. Оттуда хлестала кровь. Она заполняла комнату и поднималась все выше. Я кричал и искал выход. Кровь поднялась до груди… до подбородка. Ударила в нос. Я захлебывался в крови убитых (да, знали бы они только, как мне было плохо!), благодаря которой так долго поддерживал жизнь. Чьи-то руки хватали меня, тянули вниз. В окошках в потолке я видел белые как мел лица.

Дети.

Когда я пришел в себя, меня рвало бурым. Кровью.

На груди раскрылась трещина. Я могу просунуть в нее ладонь. Мне приснилось, что оттуда вылезла детская рука. Потрогала меня за лицо.

Может, я сам превратился в сон?

12 июля

Пожалуй, это моя последняя запись. Красные в Ивацевичах. Ночью на горизонте видны всполохи, как второй закат. Глухо гремит артиллерия. Зато теперь у меня есть надежда. Но обо всем по порядку.

Комендант застрелился три дня назад. Мне даже стало его жалко. Рудольф и Грета не дождутся отца. Надо будет послать им письмо. Написать, что он погиб как герой. (Кого я обманываю — он сдох как трусливая мышь).

Вчера ко мне привели пленника. Фактически я остался за коменданта. Под Ружанами роют окопы подоспевшие армейские части. Готовятся к обороне. Партизаны расстреляли троих полицаев и одного офицера. Скрыться не успели. Одного из партизан, раненого, привели ко мне. Солдат из конвоя сказал, какое сегодня число. Глянув на пленника, я остолбенел. Его вид, неуловимые черты лица показались знакомыми. Он был немолод, лет под сорок. Может, я уже видел его, совсем ребенка, когда жил здесь.

— Фамилия, — спросил я, для важности подтянув к себе лист. Будто собирался записывать.

— Сафонов, — ответил он.

— Еврей?

Он молчал.

— Не бойтесь. Я вас не трону, даю слово.

Я говорил с ним на местном, из мешанины русских, белорусских и польских слов.

— Да, — ответил он.

— Что «да»?

— Я еврей.

— Сафонов — это ведь ваша ненастоящая фамилия?

— Да.

— Вы Сойфер? Ведь так?

Он поднял на меня глаза. Неуверенно кивнул.

— Яков… Янкель Сойфер.

Я чуть было не расхохотался. Ирония судьбы. Тысячи километров по тылам и фронтам. Десятки мерзких лагерей и гетто. Сотни допрошенных и отправленных на смерть. А этот идиот оказался здесь. Пережил всех сородичей и теперь сидел напротив. Не тратя времени, я достал из офицерского планшета кусок свитка с письменами. Сунул ему под нос.

— Сможете прочесть?

Он пробежался глазами по древним буквам. Посмотрел на меня, во взгляде читалось узнавание. И понимание. Того, что это, и, видимо, того… кто я. Он снова кивнул.

— Мой дедушка учил меня.

— А что вы скажете на это?

Шатаясь от усталости и боли, я поднялся. Медленно снял китель и рубашку, остался голым по пояс. Еврей, открыв рот, разглядывал мое тело. Все в трещинах и рытвинах. При движении с него сыпался песок, отваливались кусочки, как от старой штукатурки. Я поднял бесчувственную скрюченную руку и с размаху ударил ей об угол стола. Ладонь и половина предплечья разлетелись на куски, словно глиняная посуда. Внутри чернела пустота.

Глупо, но мне так хотелось избавиться от нее, убить, словно предателя. И плевать на будущие объяснения.

— Сможете что-то с этим сделать?

— По… — он стал заикаться, — позвольте посмотреть.

Трясущимися руками он начал ощупывать мою изуродованную конечность. Поскреб обломанным ногтем.

— Думаю… смогу. Но мне нужен материал.

— Я знаю.

Он помог мне одеться.

— Что вы хотите, Сойфер? За ваши услуги. Чего желаете больше всего?

Он рухнул обратно на стул и неожиданно для меня разрыдался.

— Жить, господин офицер.

— Я знаю. И понимаю вас. Я тоже хочу жить. Меня зовут (затушевано) Я (неразборчиво) великий литовский. Я богат и сделаю для вас все. В обмен на вашу службу.

13 июля

Красные пошли в атаку. По полю катятся танки. Несправедливо будет погибнуть сейчас.

Терпеть не могу случайную смерть. Со временем стал бояться и презирать убийц, хоть по иронии судьбы даю им свое покровительство. Были в моей жизни войны, поля сражений, темные переулки и тайные дуэли. Меня терзали ножи, пули и удавки. Жадные завистливые женщины, мои неудавшиеся вдовы, считали, что некоторые блюда приобретут незабываемый вкус, если добавить в них стрихнина или мышьяка. Мое глиняное тело, заготовленное на такие случаи, пробуждалось словно бы нездоровым ребенком, за которым требовался долгий, порой до полугода уход. Память после этого возвращалась мучительно долго. Мне намного дольше, чем обычно, приходилось заново учиться ходить, говорить. Я понимал, что снова здоров, когда непрекращающийся шепот евреев становился тягостным. Настолько, что хотелось разбить их рты, чтобы замолкли. Порой этим и заканчивалось. Мне казалось, это им даже нравилось.

20 июля

Долго не писал. Ружаны взяты. Фронт движется на запад. Мы возле Кобрина. Сойферу очень идет форма, снятая с мертвого ефрейтора. Побритый и подстриженный, он почти неотличим от любого немца. Я выдаю его за своего ординарца из местной самообороны. Мол, прикипел к нему. Вопросов никто не задает. Все заняты отступлением.

Завтра прибудет эшелон. Из Бреста выдвинемся в Варшаву. Неделю назад мы нашли мальчика-сироту лет семи. Измученного и голодного. Одного посреди сгоревшей деревни. Сойфер сказал, что этого должно хватить на первое время. Удача меня не покинула. Рано я собирался умереть. Рука снова на месте. Сойфер не соврал. Возле реки остались старые ямы — местные копали глину, не самого лучшего качества. Видимо, Сойфер хотел продемонстрировать свои умения. Новая конечность плохо слушается, но хотя бы не болит. Тело ребенка мы оставили там же, в заросших бурьяном глиняных ямах.

Я чувствую себя намного лучше.

Чувствую себя живым.

3/3

Страницы дневника были замочной скважиной. Эсэсовец мелькнул в ней — и скрылся в темноте. Темноту слева, темноту прошлого, можно было рассеять историческими фактами и домыслами. Темноту справа, темноту настоящего, — только чистой фантазией. Стоп… почему он решил, что у полковника есть настоящее? Ревизор давно умер… если, конечно… если — что? Слуга-еврей не сделал ему новое тело?! (Ладно, условия приняты: воображение играет и подыгрывает). Создал новую оболочку, как когда-то делали для «бюргера» другие слуги — до войны, до спокойной жизни в баварском поместье, до… как глубоко можно размотать эту нить? До строительства резиденции Сапег в Ружанах. Почему нет…

«Поход на Смоленск, Шведская кампания». Что автор дневника имел в виду? Уж не Смоленскую ли осаду 1609-1611 годов, которой среди прочих командовал Лев Сапега, и не польско-шведскую войну 1621-1626 годов? «Я видел много войн, пусть они и не были похожи на эту». Бессмертный человек в теле голема…

Кто скрывался за личиной штандартенфюрера? Лев Сапега? «Нет, никогда мне не стать хорошим военным». Не подходит. Великий гетман литовский слыл тем еще воякой. А вот его старший сын, Ян Станислав Сапега, годился: и в походе на Смоленск участвовал, и против шведов выступал, однако, если верить историческим документам, проштудированным в библиотеках и услужливой Сети, военного искусства не проявил.

Голова шла кругом. Элементы паззла стыковались почти идеально. Ян Станислав Сапега, маршалок великий литовский, отец которого возвел в Ружанах крепость, сделав местечко своей резиденцией, и эсэсовец, вернувшийся сюда («Теперь я дома») в сорок четвертом, который смотрит на руины дворца («Отчий дом»)…

Так, хорошо, допустим, это один и тот же человек. Который на протяжении столетий («накопленные за века богатства») обманывал смерть при помощи особых евреев. Имеется ли тут связь с историей о сожженной попадье, обвиненной в чародействе? Она же и ведьма для маршалка.

Саша чувствовал: имеется. И не только в кошмарах эсэсовца. На этом настаивал внутренний писатель; журналист молча наблюдал. Было ли на самом деле проклятие, или женщина просто знала о маршалке что-то, о чем знать нельзя? Так же с трупом ребенка в еврейском квартале. Мертвые дети поглядывали на него со страниц дневника полковника: «Очень не вовремя крестьяне нашли двух убитых мальчиков в лесу, недалеко от моего поместья». Эсэсовец видел их во снах и наяву, они преследовали его… Почему?

Ответ был близко. От него веяло холодом.

Но отвлекала реальность. Не менее мрачная и загадочная.

В этой реальности приятным было только одно. Аня. Саша все больше сближался с девушкой. Уже не раздражали ее звонки и странная навязчивость. Даже засилье дурацких смайликов в сообщениях… теперь он ждал их — сообщений, звонков.

Он пригласил ее к себе, и она пришла. В желтом лезвии света, падающего в щель между занавесками гностичного номера, плавали пылинки. Они сидели рядом на кровати, прижавшись бедрами. Саша чувствовал Анино тепло. Он осторожно обнял девушку за плечи, прижался к себе. Ждал, что будет. Оттолкнет, накричит, уйдет? Аня повернула голову, заглянула в глаза и улыбнулась.

— Меня иногда так одиноко становится, — сказала она, — что хоть вой.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь. Я не об этом. Я никогда не смогу отсюда уехать. У меня здесь семья, дядя и, — она сделал паузу, — обязательства.

— Работа экскурсоводом?

— Нет, другие. Говорю же, не понимаешь.

— Нет, понимаю.

Он прижал ее к себе, начал целовать. В щеки, в губы, в шею. Аня не сопротивлялась. Только улыбалась, когда было щекотно. Его руки опустились ниже, и она прерывисто задышала.

Потом долго лежали, обнявшись, на узкой одноместной кровати. Уставшее, с пленкой пота переплетение рук и ног. Было жарко, одеяло комом валялось на полу. Было хорошо, очень хорошо. Саша убрал с Аниного лба длинную прядь, поцеловал над бровью.

— Поехали со мной, — сказал он уверенно, — в Гродно. А что, я серьезно! Хочешь, прямо сейчас порву все бумаги и сразу на вокзал? Еще на автобус успеем. Ну?

— Я сказала, — Аня отстранилась, перевернулась на спину, убрала его руку, — не могу.

— Почему? Что тебя держит, а? Деревня твоя? Руины эти? Таких и в Гродно полно. Там на работу устроишься, тебя с руками оторвут. Будешь свои экскурсии водить.

Он начинал злиться, она тоже. Резко села в кровати, свесила ноги на пол, закрыла лицо руками.

— Что ты от меня хочешь? Влюбился, что ли? Другую найди. Ты смазливый, начитанный, долго искать не будешь. Девки на таких клюют.

— Ань, что ты…

— Отстань! — Она вскочила, принялась одеваться, собирая разбросанную по номеру одежду. — Ты мне кто, муж, парень? Нет! И никогда не будешь! Сколько мы знакомы, неделю? Ты ничего про меня не знаешь! Ни кто я, ни чем здесь…

Голос сорвался, и она почти со злостью натянула джинсы. Саша лежал, уставившись в потолок. Боялся устроить сцену, наговорить всякого.

— Чего ж ты сюда пришла тогда?

— Трахаться захотела!

Аня перешла на крик. Саша сел на кровати. Его словно лягнули в живот. Не ожидал такого от тихой скромной девушки. Давясь слезами, она натянула свитер, подняла сумочку.

— Я тоже человек. Много чего хочу. Все, Саш. Уезжай, я серьезно! Закадрил деревенскую дуру, запиши на свой счет. Было круто, правда. А теперь пока…

— Аня!

Он вскочил, бросился следом. В дверях остановился — куда нагишом по коридору? Аня стояла у лестницы.

— Уезжай, — сказала она сквозь слезы.

В ее голосе было так много сожаления… Он захлопнул дверь и остался наедине с этим сожалением. Приглушенные шаги скатились по лестнице. Он вернулся к кровати, простыня была еще теплой, пахла ею. Посидел в тишине. Встал, подошел к окну. На улице темнело.

Аня не отвечала на звонки и сообщения. Это молчание удерживало Сашу в Ружанах, наряду с оголившимися тайнами, готовыми вызреть в некую отвратную данность. С момента его приезда в местечко прошло восемь дней.

Два дня назад город накрыла черная волна. Милиционеры оцепили дом подозреваемого в похищении детей. Собравшаяся толпа призывала к расправе. В окна летели камни. Арестованный сознался в убийстве двух мальчиков (третий, по его словам, сбежал) и рассказал, где закопал тела. Они были там, в лесу, в сырой темноте, два обескровленных трупа с перерезанными шеями. По телевизору показали лицо душегуба, и Саша обмер.

— В глаза ему хотелось взглянуть, — говорила с экрана пенсионерка, — выколоть их хотелось.

Человек с маленькой головой. Без очков и ермолки, суетливый и раздавленный, мелькнувший в кадрах задержания, но… это был он.

Саша вспомнил, как тот смотрел на них с Аней, и ответ девушки: «Никто». Что убийца делал в реставрируемых подвалах? Жив ли мальчик? Почему не отвечает Аня?

Убитые дети… обуглившаяся колдунья… насаженные на замковые ворота старики-евреи… проклятый род… бессмертные нацисты…

Саше казалось, что он сходит с ума.

За ночь вокруг резиденции Сапег вырос забор из сетки рабицы. Табличка на дверях сообщала, что комплекс закрыт на время реставрации. Строители никак не реагировали на его оклики.

Он возвращался к музею каждое утро, кружил вокруг. Телефон Ани отзывался гудками. В городе горел дом человека с маленькой головой.

— Уходи… Уезжай отсюда… — зашипела она, и он вскинул голову, заморгал; кажется, заснул.

Аня потащила его от ограды — и откуда столько силы? — в сторону спортплощадки.

— Дурак, ты не понимаешь… не поймешь…

Саша вырвал руку и схватил Аню за плечи.

— Почему ты не брала трубку?

— Он вернулся.

— Кто?

— Уходи!

— Нет! Кто был тот человек? Ты ведь знаешь его! Это он…

— Замолчи!.. Если они решат, что ты что-то знаешь… Я расскажу тебе, но пообещай, что сразу уедешь.

И столько всего было в ее глазах — и страх, и боль, и смятение, и даже любовь, — что он кивнул. Покорно пошел рядом. Не потому ли, что сам хотел этого? Вырваться из власти замка, города?

— Моя фамилия Закгейм, — сказала она. — Человек, который сознался в убийстве детей, — мой дядя… Но он не убивал, он хотел защитить меня, оградить… Не перебивай!.. Однажды, когда я училась в школе, он зашел в мою комнату с кожаным футляром и показал мне свиток. Там был текст на… древнееврейском. Он прочитал мне его. Это была грамота, выданная семьям повешенных евреев, которые взяли на себя вину за убитого перед пасхой младенца. В ней говорилось, что мой дальний родственник отдал за общину жизнь, что отныне его семья будет носить фамилию Закгейм, «священное семя», которая не должна кануть в Лету… Но жертва моего предка не уберегла общину, поднялось восстание, десятки убитых… пока в квартал не ворвались стражники хозяина… того, кто не умирал.

Аня остановилась, прижалась к нему, зашептала:

— У дяди есть только я… единственная, кто может продолжить род… передать фамилию мужу и сыну… Он отдал мне свиток. Пожертвовал собой, чтобы спасти меня, потому что… так приказал хозяин. Он вернулся…. И ему нужно новое тело… А людям нужен убийца… Хозяин не хотел, чтобы поймали более важных слуг, которые пробуждают…

Саша оторвал ее от себя, закричал в перекошенное лицо:

— Кого? Кого пробуждают?!

— Глину…

Он рассмеялся, хрипло, страшно.

— Сойферы? Тех, более важных слуг зовут Сойферы?

Она не ответила — повалилась на него, глаза закатились. Саша растерялся. По краю сознания, как плевок, пронеслась мысль о том, что Аня упала в обморок, но тут из-за ее спины появился коренастый, похожий на гнома, человечек с пружинной телескопической дубинкой. Саша задохнулся, пытаясь не уронить и в тоже время освободить себя от тела девушки. Человечек причмокнул розовыми пухлыми губами, подпрыгнул, замахиваясь, и — была тьма.

«Мои нерожденные дети» — первое, что всплыло сквозь боль и яркий свет. Кажется, фраза из дневника, хотя Саша не был уверен.

— Спасибо, что вернул мой дневник, — сказал кто-то.

Саша попытался встать, в голове вспыхнула алая молния, и он застонал. Он лежал на полу в каком-то подземном коридоре. Повсюду валялись куски кирпичной кладки, которые заливал электрический свет. По стенам, к строительным фонарям, тянулись толстые черные кабели.

— Не думал, что когда-нибудь снова его прочту, — продолжил невидимка. — Сказать по правде, я немного разочарован своими литературными способностями. Моя история заслуживает более сильного пера. Не находите?

— Он ничего не знает, — простонала Аня. — Просто хотел написать статью об этом месте.

Саше удалось перевернуться на спину, но его тут же подняли и усадили к стене. Сначала он увидел Аню. Девушка сидела рядом, тоже связанная, с огромными глазами и безвольным ртом. Напротив нее, у противоположной стены широкого коридора, стоял высокий мужчина в легком костюме.

— Статью! — с воодушевлением сказал он и хлопнул в ладоши; Саша не мог понять, что не так с его лицом, которое находилось в тени. — Так вы журналист? Вот удача!

Человек шагнул вперед и широко улыбнулся огромным ртом, похожим на трещину в штукатурке. Его лицо крошилось и осыпалось, вместо носа зияла дыра.

Саша слышал, как плачет Аня, но не мог оторвать взгляд от мужчины. От чудовища. Не мог даже закричать.

— Тогда у меня есть что вам предложить, помимо смерти, — сказала живая глиняная маска. — Но сначала… Амнон!

Он снова хлопнул в ладоши и отступил вбок. В нише за его спиной загорелся свет. Он осветил высокую фигуру из красной глины, стоящего подле нее тощего юношу в ермолке и висящего вниз головой мальчика. Ребенку завязали глаза и заткнули кляпом рот. Он походил на извивающуюся куколку.

В руке юноши был изогнутый нож.

— Нет… — выдавил Саша, — нет, нет, нет…

— Это неизбежно, — сказал мужчина с растрескавшимся лицом. — И, хочу отметить, не доставляет мне ни малейшей радости. Но… — чудовище ущипнуло себя за скулу, сквозь пальцы посыпалась мелкая крошка, — мы все хотим жить. Особенно те, кто прожил дольше других.

Саша старался не смотреть в эти глаза, старые, ненасытные, горящие жадным огнем. Но смотреть на подвешенного к потолку ребенка было еще труднее. Он потупил взгляд…

— Смотри на меня! — велел Ян Станислав Сапега, четыре столетия назад обрекший себя на вечное одиночество, на нескончаемые поиски, на страх смерти, на страх жизни. Из его голоса пропали располагающие нотки. — Тебе не спасти этого ребенка. Зато ты можешь спасти себя. И ее, если для тебя это важно. Я предлагаю служить мне. Стать моим писарем. Я предлагаю жизнь.

Он кивнул тощему юноше, и тот подступил к Саше. Разрезал веревки. Оставил на земле нож и отошел к голему, стал массировать гладкое тело, нашептывать заклинания.

— Пробуди мое новое тело. Выбери жизнь. — Хозяин замка сложил ладони, на правой не хватало двух пальцев. — Выбор не так труден, как может показаться… поверь мне на слово.

¹ Герб «Лис» — польский, белорусский и литовский дворянский герб; родовой герб Сапегов.

² Густав II Адольф — шведский король. Выдающийся полководец Тридцатилетней войны (1618-1648).

³ Все фамилии, так или иначе, связаны с религией и обрядами. Раввин, помощник в синагоге, учитель, помощник учителя, писарь и т.д.

⁴ Иудейский Новый год.

⁵ Пурим — еврейский праздник, установленный в честь избавления евреев Персии от истребления.

⁶ Тексты по каббале.

⁷ Древняя магическая книга.

⁸ Клипот (иврит. «скорлупы») — темные демонические миры, рассеивающие божественный свет и питающие бытие материального мира.