Девятая выдержка из записей Френсиса Перселла, священника из Драмкула

Джим Саливан слыл одним из самых порядочных, честных ребят во всех наших семи церковных приходах, и, кроме того, он был прекрасным певцом и превосходным танцором, — во всех отношениях приятный юноша; но однажды с ним приключилось несчастье: он женился по любви и, разумеется, навсегда утратил покой.

Нелл Горман, так звали его избранницу, худенькую красавицу, которой к свадьбе едва успело исполниться двадцать лет. Она была ладно сложена, полна, упруга, как бочонок, с такими круглыми румяными щечками, что глядишь и наглядеться не можешь.

Но счастье, как известно, не в красоте, и, несмотря на всю свою прелесть, Нелл оказалась дьявольски остра на язык, обнаружила дьявольский же нрав и стала вести себя как истинная дьяволица; для Джима было совершенно невозможно находиться с нею под одной крышей: оставьте их наедине, сочтите до десяти — и вот они уж сцепились; к тому же в пылу ссор она преспокойно могла замахнуться на него сковородой или еще чем-нибудь, что попадет под горячую руку.

Что ж, приятного для Джима в этом было мало, уж будьте уверены, ведь не проходило и недели, как его лоб вновь оказывался перевязан, или же спина сгибалась от боли, или нос опухал, становясь размером с картофельный клубень, таков уж нрав был у его жены; а потому сердце его никогда не заживало от ран, нанесенных ее острым языком, и не было с нею покоя ни телу его, ни душе.

Так вот, ваша честь, одним холодным снежным зимним вечером он возвратился домой с фермы, где служил управляющим, и пожелалось ему тихо да мирно посидеть у камина; тем утром у них с женой снова приключилась склока, и теперь все, чего ему хотелось, — это тихонько присесть у очага да погреть кости; не произнеся ни единого слова, он подтолкнул стул к камину и устроился поближе к огню. Но, к несчастью, женщина заметила его.

— Отодвинься, — говорит, — ты сидишь чересчур близко к пламени.

Что ж, он даже пальцем не шевельнул, а лишь сделал вид, будто не слышит ее слов, и тогда она подошла к нему, а в руке у нее, надо заметить, был черпак, которым она как раз набрала немного кипящего бульона из котла, чтобы попробовать на вкус; так вот, она выплеснула бульон прямо на колени мужу, отчего тот издал такой рев, что с крыши дома едва не посыпалась черепица.

— Прикрой же ты рот, дикарь, — осадила его супруга. — Ты, — говорит, — потревожишь дитя.

Полный черпак кипятка вмиг взбодрил Джима, и тот вскочил на ноги.

— Ах так, — возмутился он, — да за это я сейчас макну тебя головой в горшок с кипятком, — говорит, — и сварю тебя живьем в касторовом масле!

— Так вот, значит, как ты запел, — не унималась жена, — так вот, значит, как ты хочешь поступить со своей супругой? — Она не умолкала и с каждой минутой распалялась все сильней и сильней. — Но учти, — говорит, — прежде чем быть сваренной заживо, я сделаю ВОТ что!

И пока муж не успел сообразить, к чему клонится дело, и увернуться, тяжелый черпак с ужасающим треском прилетел ему прямиком в челюсть.

— Кто-нибудь, держите меня, иначе я прикончу эту женщину на этом самом месте! — пригрозил он.

— Да неужто? — не поверила она, и на мужа тут же обрушился еще с десяток ударов ничуть не слабей первого.

— Ей-богу, — воскликнул он, отшатнувшись, — в последний раз я стерпел такое обхождение! Все, — говорит, — больше ты меня не увидишь, сумасбродная бестия! — И с этими словами он натянул шляпу и выскочил за порог.

Жена, разумеется, не придала его словам совершенно никакого значения, ведь он обещал одно и то же каждый раз, едва проливалась его кровь, к тому же к ужину он неизменно возвращался домой; однако на этот раз все пошло не так гладко, потому что, бредя в полном одиночестве по узкой тропинке, с разрывающимся от боли сердцем и ноющей от неподобающего обращения челюстью, что было отнюдь не удивительно, Джим повстречал не кого иного, как Мика Хэнлона, лакея его дядюшки; тот неторопливо ехал по тропинке верхом на старом черном жеребце, сжимая в руках длинную, длинней него самого, уздечку.

— Мистер Саливан, вы ли это? — спросил он, едва поравнявшись с Джимом.

— Верно, лакей, ты не ошибся, — проворчал Джим. — Чего ты хочешь от меня в такое позднее время?

— Неужто вы меня не узнали? — удивился лакей. — Я Мик Хэнлон.

— О, будь я неладен, это и впрямь ты, Микки! Как я рад тебя видеть! — оживился Джим. — Как поживает твой старый хозяин и его супруга? — осведомился он.

— О! — воскликнул Микки. — Довольно скверно. Хозяин совсем плох, и вам придется лететь к нему пулей, — говорит, — если вы хотите застать его на этом свете.

— Ты, должно быть, разыгрываешь меня, — произнес Джим весьма скорбным голосом, хотя здоровье дядюшки его совершенно не занимало.

— О, я нисколько не лгу, — заверил его Микки. — Когда я покидал ферму, он уже едва дышал. Так он мне и велел: «Седлай, — говорит, — черного жеребца, он самый выносливый, и привези, — говорит, — сюда Джима Саливана, потому что я умираю и хочу повидаться с ним напоследок».

— Ладно, — сказал Джим, — но не успею ли я прежде заглянуть домой, чтобы поделиться ужасной новостью с женой? Это стало бы для меня хоть каким-то утешением.

— Слишком поздно, — ответил Микки, — садитесь позади меня, ради всего святого, и не будем терять ни минуты!

Лакей остановил коня у канавы, и, когда Джим Саливан уселся в седло позади него, они тронулись, и скакать им пришлось с добрый десяток миль; а снег валил так сильно, что дряхлое животное с трудом передвигалось, а двоих человек, что сидели верхом, так завалило, что они едва могли дышать, продрогли до костей, а пальцы ног у них уже и вовсе отнялись, ей-богу, так и было.

Когда Джим добрался до фермы, он обнаружил дядюшку уверенно сидящим в кровати; с каждой минутой старик становился все бодрее и не выказывал ни единого признака скорой кончины, так что выходило, Джим пострадал совершенно зазря.

Но несчастья этим не кончились, ибо снега выпало столько, что идти по дорогам оказалось совершенно, совершенно невозможно; наутро все стало только в десять раз хуже, и бедному Джиму пришлось смириться и остаться у дядюшки до тех пор, пока буря не утихнет.

Так вот, ваша честь, тем вечером, когда Джим Саливан вышел из дому и исчез в сумерках, Нелл Горман, его жена, стала тревожиться, ведь муж ее вовсе не вернулся домой; с каждой минутой страх становился все сильней и сильней, пока не наступила полная тьма, и лишь тогда женщина поняла, что муж никогда, никогда более не вернется.

— О! — воскликнула она. — Какой теперь толк притворяться, ведь я знаю, он наложил на себя руки, совершил самоубийство, как неразумное дитя, — говорит, — как беспутный неудачник, каким он всегда и был, — говорит, — упокой Господи его душу. О, Джим Саливан, бедный ты, бедный, и я, вдова твоя, несчастная женщина, — говорит, — сижу и плачу здесь одна, а он, мерзавец, уж на небесах, — говорит. — Ох, горе мне, горе, Джим Саливан, ведь ты теперь не дома со своею безутешною вдовою и детьми, а в другом мире, — говорит, — дай Бог, чтобы ты оказался в раю среди святых. Счастлив ты, Джим Саливан, а я, вдова твоя, — несчастная женщина!

Так и просидела она до самого рассвета, рыдая и утирая слезы, а с первым лучом солнца скликала всех слуг и приказала им обыскать каждый дюйм земли, лишь бы найти бездыханное тело. «Я, — говорит, — точно знаю: он мертв, а не схоронился где-то».

Так вот, слуги старались изо всех сил, они обшарили весь снег и нашли, наконец, в овраге тело какого-то несчастного странника, который минувшей ночью скончался по причине снежной бури и под действием, вероятно, крепкого напитка; но, как бы то ни было, он был совершенно и окончательно мертв, все лицо его покрылось трещинами, как переваренная картофелина, прости Господи; нос же его и подбородок, да и все лицо сплющило, как блин. Ростом он вполне походил на Джима Саливана и одет был точь-в-точь как он, в пальто для верховой езды и вельветовые штаны; слуги подхватили его и принесли домой, и никто не сомневался, что это и есть сам Джим Саливан, и все лишь недоумевали, как решился он пойти на такой грех и умертвил себя вопреки воле Божьей.

Что ж, ваша честь, тут же был проведен прощальный обряд, и все соседи собрались, чтобы поглядеть на покойного, но по причине снежной бури не слишком-то много народу собралось на поминках; однако прощание с усопшим вышло весьма благопристойным, к тому же священник и церковное кладбище оказались совсем под рукой, и, едва молодежь нагляделась вдоволь на бедолагу, его погребли без лишних хлопот; а спустя три дня после похорон старик Джим Маллоуни, что жил по другую сторону небольшого холма, — кузен вдовы по материнской линии, владелец дома с собственной фермой, к тому же удобно расположенного поблизости, — явился проведать, в добром ли здравии находится вдова усопшего; он придвинул кресло, уселся и принялся расспрашивать ее о том да о сем, отвлекая от горестных дум, и, едва она слегка повеселела, завел такую беседу:

— Скажите-ка мне, — говорит, — Нелл Горман, я все гадал, останется ли такая прелестная красавица, как вы, — говорит, — безутешною вдовою до конца своих дней или же снова согласится выйти замуж.

— О, — вздохнула она, — но ведь минуло лишь три дня, как я похоронила своего бедного мужа, — говорит, — не слишком ли рано заводить такие речи?

— Что вы, — воскликнул он, — три дня вполне приличный срок для безутешной вдовы, — говорит, — оплакивающей покойного супруга. К тому же, — говорит, — масленая неделя уж подходит к концу, и если вы теперь не задумаетесь о своем счастье, то будет уже нельзя, — говорит, — по меньшей мере, ближайшие двенадцать месяцев; а ведь кто-то должен приглядывать за фермой все это время и управлять вашими работниками.

— Вы правы, Джим Маллоуни, — согласилась Нелл, — но я, — говорит, — боюсь, что соседи станут толковать недоброе.

— А кому же есть дело до того, что станут толковать соседи? — возразил он.

— Но кого бы вы рекомендовали мне в мужья? — спросила она.

— Молодого Энди Кертиса, — ответил он.

— Очень приятный юноша, — согласилась она.

— И он будет вам весьма полезен, — продолжал он.

— Что ж, Джим Маллоуни, — сказала она, — я готова вновь отдать свою руку, а вы передайте Энди Кертису, что если он захочет взять меня в жены, то, — говорит, — я согласна. Так что, решено?

Итак, Джим Маллоуни отправился с этой новостью к Энди Кертису, и не прошло трех дней, как уже сыграли свадьбу и Нелл Горман с Энди Кертисом стали законными супругами; раз уж недавнее прощание с усопшим собрало толпу народу, то что уж говорить о свадьбе, событии вдесятеро более приятном, а потому все соседи пожелали присутствовать на ней, и наняли троих скрипачей и уйму флейтистов, и даже старый музыкант Коннор Шеймус* был среди них — помимо прочего, эта свадьба стала для него последней, на которой ему довелось сыграть, ибо уже на следующее утро, когда он шел домой, вполне здоровый и довольный собою, его завалило снегом у подножия старого замка; и, клянусь вам, это явилось тяжкой потерей для юношей и девушек на двадцать миль вокруг, ведь он был искуснейшим флейтистом во всей округе.

Так вот, первая неделя прошла весьма спокойно, Нелл со своим новоиспеченным мужем жили довольно мирно, ведь было еще слишком рано, чтобы она начала обращаться с ним так же, как с беднягой Джимом Саливаном, а потому жизнь их текла спокойно и безбедно; но жили они слишком счастливо, чтобы это могло продолжаться долго, и вот наступила оттепель, а Джим Саливан, разумеется, все это время ждал, когда дорога к его дому оттает достаточно, чтобы по ней можно было пройти; с тех пор, как он покинул дом, он не слыхал оттуда никаких вестей, ибо дорогу замело снегом так, что никто не мог по ней ни пройти, ни проехать.

И вот однажды ночью, когда Нелл Горман со своим новым мужем Энди Кертисом, пригревшись в постели под теплым одеялом, уже начали засыпать в полной тишине, кто-то подошел к двери, и был это не кто иной, как сам Джим Саливан; и он принялся стучать в дверь огромной терновой веткой и кричать дьявольски громким голосом, чтобы ему открыли дверь и впустили в дом.

— Какого дьявола, что там стряслось? — недоуменно проговорил Энди Кертис, пробудившись ото сна.

— Кто ломится в наш дом? — подхватила Нелл. — Что за шум?

— Кто там? — крикнул Энди.

— Это я, — отозвался Джим.

— Кто? — не унимался Энди. — Назови свое имя!

— Джим Саливан, — ответил он.

— Ей-богу, ты лжешь, — не поверил Энди.

— Подожди, я до вас доберусь, — сказал Джим и так заколотил в дверь, что было слышно за целую милю.

— Это он, точно, он, — ахнула Нелл. — Я узнаю его голос; это его душа не может найти покоя, спаси нас Христос!

— Впустите меня, — крикнул Джим, — или я выбью дверь и обрушу ее на ваши головы.

— Джим Саливан… Джим Саливан, — бормотала Нелл; она села в постели, протянула руку и вцепилась в бутыль со святой водой, которая всегда висела у нее в изголовье кровати. — Не входи сюда, дорогой, у меня святая вода, — говорит, — только поведай мне, — говорит, — что тревожит твою несчастную грешную душу? И скажи, сколько молебнов надо провести, чтобы облегчить твои страдания, и тогда, клянусь вот этим самым распятием, я оплачу их столько, сколько тебе нужно.

— Что за чертовщину ты несешь, не пойму, — изумился Джим.

— Уходи прочь, — сказала она, — возвращайся на небеса, — говорит, — ради Бога.

— Раздери меня черт, если я уйду на небеса или еще куда этой ночью, — возмутился он. — Открывай дверь сейчас же и впусти меня, — потребовал он.

— Господь этого не позволит, — возразила она.

— Ей-богу, женщина, лучше бы ты отворила дверь, — пригрозил он, — иначе тебе же будет хуже. — И с этими словами он продолжил колотить в дверь, пока не утомился, а Энди с женой все это время неистово крестились и читали молитвы.

— Джим Саливан, — сказала Нелл, когда он утих, — уходи, ради Бога, прекрати пугать меня и твоих бедных детей, оставшихся без отца.

— Да что же ты, невежа, — возмутился Джим, — не хочешь впустить своего мужа, — говорит, — в его собственный дом?

— Ты БЫЛ моим мужем, это верно, — сказала она, — но ты и сам прекрасно знаешь, Джим Саливан, что ТЕПЕРЬ ты больше мне не муж, — говорит.

— Да ты пьяна, как я погляжу, — заключил Джим.

— Уходи, ради всего святого, возвращайся с миром в свою могилу, — сказала Нелл.

— Готов поклясться, ты только что велела мне ложиться в могилу, — сказал он. — Ты, бессердечное создание, заставляешь меня мерзнуть и не пускаешь на порог.

— Джим Саливан, — сказала она, — ты должен лежать в своем гробу, а не блуждать по миру неупокоенным духом, — говорит. — Что гнетет твою душу в этом земном мире? — говорит. — Неужели мы не все для тебя сделали? — говорит. — Ведь мы же тебя отпели, поставили свечку, похоронили.

— Ох, — вздохнул Джим, — хватит с меня, довольно я выставлял себя дураком, болтая с тобой попусту через закрытую дверь собственного дома, — говорит, — ведь ясно же видно, что ты не понимаешь, чего несешь, и НИКТО не понимает тебя, безумная женщина; так что говорю тебе последний раз: открывай дверь по своей воле, — говорит, — или, клянусь, я разнесу ее в щепки.

Что ж, теперь Нелл и Энди поняли, что он весьма раздосадован, а потому принялись с надрывом читать молитвы, так дрожа от ужаса, что казалось, жизнь вот-вот покинет их бренные тела; чем сильней Джим колотил в дверь, тем громче они молились, пока он, наконец, не выбился из сил.

— Чтоб вам пусто было! — выругался он. — А ты, женщина, сущий дьявол, — говорит. — Сейчас я не могу вас достать, пусть так, — говорит, — но погодите, я до вас еще доберусь.

Сказав это, он развернулся спиной к двери и пошел к хлеву, где устроился по возможности поудобнее в стогу сена; он так устал от долгой дороги, которую ему пришлось преодолеть в тот день, и был так слаб от крепких напитков, что уснул, едва сомкнув глаза.

Но, уж будьте покойны, в доме, где остались мужчина и женщина, все было иначе — ни хороших, ни дурных снов не могли они видеть, ибо страх сковал их души, что, впрочем, не вызывало удивления; и с первым же лучом солнца они приказали юному лакею лететь пулей к священнику и уговорить его именем Господа прийти к ним да поглядеть на то, что происходит, да прочитать молитвы, если это не затруднит его преподобие, да изгнать злого духа, отвадить дьявола. Немало времени прошло, прежде чем его преподобие явился на их зов, да-да, явился, приехал на старой серой кобыле, усадив мальчика-лакея позади себя, и привез он с собою молитвословы и Библии, и прочие разные таинственные предметы, необходимые ему; зашел он в дом и сказал с порога:

— Храни вас всех Господь.

— Храни и вас Господь, святой отец, — откликнулись хозяева.

— Что за беда случилась с вами? — спросил он. — Должно быть, дела совсем плохи, — говорит, — раз вы позволили себе нарушить мой покой во время завтрака.

— Клянусь жизнью, — заверила его Нелл, — святой отец, — говорит, — случилось нечто ужасное. Дух Джима, упокой Господь его душу, где бы она ни была, — говорит, — стоял под нашей дверью всю ночь, — говорит, — да так шумел, что мы не могли ни на минуту сомкнуть глаз.

— Полагаю, — сказал священник, — вы хотите, чтобы я изгнал его.

— Если ваше преподобие не затруднит, — сказал Энди, — то мы были бы безмерно благодарны.

— Это обойдется недешево, — предостерег их священник.

— Неважно, какова будет цена, ваше преподобие, — сказал Энди.

— Как долго дух был здесь? — спросил священник.

— Почти всю ночь, — ответила Нелл. — Господь милостив к нам! — добавила она.

— Тогда вам придется заплатить еще больше, чем я предполагал, — сказал он. — А сильно ли он шумел?

— Клянусь Богом, еще как, — заверил Энди. — Он колотил в дверь палкой и швырял камни, — говорит, — и каждую минуту мне казалось, — говорит, — что старые доски вот-вот не выдержат и дух выбьет дверь и обрушит ее нам на голову, сохрани нас Боже.

— У-у-у, — протянул священник, — это будет стоить целую уйму денег.

— Ваше преподобие, — сказал Энди, — берите все, что хотите, — говорит, — только удостоверьтесь, что больше он нас не потревожит.

— О! Видит Бог, — воскликнул священник, — это будет самый бесстрашный призрак в семи наших приходах, — говорит, — если ему хватит храбрости вернуться, — говорит, — после того обряда, что я проведу этим утром, благослови Господи. Так, значит, я беру двадцать фунтов, и, видит Бог, это весьма невысокая плата, — говорит, — учитывая обстоятельства.

Что ж, торговаться они не стали, а потому сразу выложили плату, и священник пододвинул стол к двери, развернул его, подобно алтарю, и принялся раскладывать на нем все те вещи, что принес с собою; он зажег церковные свечи, окропил все святой водой, а затем открыл тяжелую книгу и стал читать, и читал не меньше получаса, а когда закончил, взял маленький колокольчик и начал звонить, да звонил так громко, так усердно, что разбудил Джима Саливана, который все это время мирно почивал в хлеву; тот подскочил и, ни минуты не колеблясь, бросился прямиком к дому, в котором пребывала молодая семья со священником да юный мальчик-лакей; едва его преподобие увидал, как призрак явился на пороге, он, вне себя от праведного ужаса, швырнул колокольчик ему в голову, и тот с такой силой прилетел Джиму в лоб, что бедняга растянулся на полу; но святой отец не стал медлить и задавать вопросов, а обогнул стол и выскочил во двор, и даже не остановился, чтобы оседлать кобылу, а побежал прочь так быстро, как только могли нести его ноги; он бежал, спасая свою жизнь и не замечая, что бежит по колено в грязи.

Так вот, когда Джим пришел в себя, все увидели, что совершили ошибку, и Энди отправился домой, оставив Нелл держать ответ. Едва выслушав ее, Джим сказал, что он не прочь бы и вовсе с концами отдать ее Энди; да только священник и слышать об этом не пожелал, а лишь принудил его повторно жениться на своей жене, и свадьба эта была веселая, и его преподобие выручил немало монет. Сам Энди присутствовал там среди прочих гостей, а священник даже наложил на него небольшую епитимью за то, что тот слишком уж поторопился жениться на вдове.

Никому он не позволил даже упоминать о тех событиях, а велел навсегда, навеки забыть о них; и, разумеется, никто не стал оскорблять его преподобие, требуя назад те двадцать фунтов, что он получил за обряд упокоения духа.

А соседи были чрезвычайно довольны: еще бы, ведь им удалось побывать на похоронах да на двух свадьбах подряд, и все это на пустом месте.

* На самом деле, его звали Корнелиус Джеймс, где Джеймс — родовое имя по отцу. Часто сокращается до Коннор. На юге уменьшительный вариант имени Корнелиус — Корни, либо Керни (прим. автора).