↑ I

Мой достопочтенный дядюшка Бернард Херцог, летописец истории нашего края, в своем высоком шапокляке и седом парике, опираясь на посох с железным наконечником, спускался однажды вечером по тропинке из Луперсберга, приветствуя каждый пейзаж восхищенным восклицанием.

Возраст не смог охладить его любовь к науке; в свои шестьдесят лет он все еще продолжал писать свою «Историю эльзасских древностей» и позволял себе сделать описание развалин, камня, какого-нибудь древнего обломка лишь после того, как посетит их сотню раз и тщательно изучит со всех сторон.

— Если тебе посчастливилось, — говорил он, — родиться в Вогезах, между Обаром, Нидеком и Гейерштейном, никогда не следует даже думать о путешествиях. Где сыскать леса красивее, буки и ели старше, долины веселее, скалы более дикие, места более живописные и более богатые на незабываемые воспоминания? Именно здесь некогда сражались высокородные и могущественные лорды Луцельштейна, Дагсберга, Лейнингена, Фенетранжа, эти гиганты в железных латах! Именно здесь происходили крупнейшие сражения Средневековья между старшими сыновьями Церкви и Священной Римской Империи… Что такое наши войны по сравнению с этими жестокими битвами, где сходились врукопашную, шли с молотом против боевого топора или вгоняли кинжалы в глазницы шлема? Вот это мужество, вот это подвиги, достойные, чтобы о них узнали потомки! Но наши молодые люди хотят чего-то нового, им уже недостаточно родного края; они путешествуют по Германии, путешествуют по Франции… Что я знаю? Они отказываются от серьезных исследований ради торговли, искусства, промышленности… Как будто не существовало никогда до этого торговли, промышленности и искусства… и более интересных, более познавательных, чем нынешние: возьмите Ганзейский союз, возьмите флот Венеции, Генуи и Леванта, возьмите мануфактуры Фландрии, искусство Флоренции, Рима, Антверпена!.. Но нет, нам это даром не нужно! Мы гордимся своим невежеством и пренебрегаем изучением нашего старого доброго Эльзаса. Честно говоря, Теодор, честно говоря, все эти туристы похожи на молодых и ветреных мужей, бросающих хорошую и честную жену, чтобы волочиться за дурнушками!

И Бернард Херцог качал головой, его большие глаза округлялись, словно он созерцал руины Вавилона.

Его привязанность к обычаям и традициям старины заставляла его на протяжении сорока лет хранить верность плюшевому фраку с большими фалдами, бархатным штанам, черным шелковым чулкам и башмакам с серебряными пряжками. Он посчитал бы позором для себя носить модные панталоны; он совершил бы святотатство, если бы отрезал свой почтенный хвост волос на затылке.

Итак, третьего июля 1845 года достопочтенный летописец следовал в Хаслах, чтобы внимательно рассмотреть собственными глазами небольшую статую галльского Меркурия, недавно вырытую из земли в старом монастыре августинцев.

Он довольно быстро шагал под палящим солнцем; горы сменялись другими горами, долины тянулись цепочкой, тропа то поднималась вверх, то спускалась, поворачивала направо, затем налево, и мэтр Херцог уже целый час недоумевал, почему он все еще не видит деревенской колокольни. Дело было в том, что он свернул направо по выходе из Саверна и углублялся в леса Дагсберга с поистине юношеским пылом. Идя в этом направлении, он должен был через пять или шесть часов достигнуть Фрамона, что в восьми лье отсюда… Но приближалась ночь, и тропа под высокими деревьями уже становилась еле различима.

Как грустно это зрелище — наступление вечера в горах: тени становятся длиннее в глубине долин, солнце один за другим вытягивает свои лучи из темной листвы, и с каждой секундой нарастает тишина. Обернешься назад — и горные массивы покажутся гигантскими. Дрозд на макушке самой высокой ели шлет прощальный привет угасающему дню, и все умолкает. Вы слышите шуршание опавших листьев под ногами, и где-то далеко-далеко — шум водопада, наполняющего тишину долины своим монотонным гулом…

Бернард Херцог задыхался, по спине его струился пот, а ноги начали деревенеть.

— Черт бы побрал этого галльского Меркурия! — говорил он себе. — В этот час я должен был преспокойно сидеть в своем кресле. Старая Бербель подала бы мне чашку горячего кофе, по своей похвальной привычке, и я заканчивал бы главу о гербе Вальдека… А вместо этого вязну в рытвинах, спотыкаюсь; я заблудился, и в конце концов сверну себе шею. Хорошо, нечего сказать!.. Теперь я наткнулся на дерево! Да чтоб пятьсот тысяч чертей побрали этого Меркурия… и архитектора Гааза, написавшего, чтобы я пришел взглянуть на него… и тех, кто его откопал… Вот увидите, что этот пресловутый Меркурий — не что иное, как древний необработанный камень, в котором никто не различит ни носа, ни ног, что-то подсказывает мне, — как у того маленького Эзуса в прошлом году в Мариентале… Ох, архитекторы, архитекторы, они видят древности повсюду! К счастью, я не надел очки — они были бы раздавлены. Но я буду вынужден ночевать в зарослях. Что за дорога! Ямы со всех сторон… ухабы… камни!

В один из таких моментов, когда этот славный человек, измученный от усталости, остановился, чтобы перевести дыхание, ему показалось, что он слышит визг лесопилки в глубине долины. Невозможно вообразить себе его радость, когда у него не осталось никаких сомнений в действительности этого факта.

— Хвала небесам! — воскликнул он и, прихрамывая, начал спускаться. — О, это послужит мне уроком. Провидение сжалилось над моим ревматизмом… Старый дурак! подвергать себя опасности спать в лесу, в моем возрасте… чтобы подорвать здоровье… Ах, я еще вспомню об этом, вспомню, и не раз!

Спустя четверть часа шум воды в шлюзах стал более отчетливым, затем сквозь листву пробился свет.

Мэтр Бернард находился теперь на опушке леса; он обнаружил выше зарослей вереска пруд, который тянулся вдоль извилистой долины насколько хватало глаз, а прямо перед собой увидел пилораму с длинными черными рычагами, двигающимися в сумерках подобно лапам гигантского паука.

Он перешел по двускатному деревянному мосту через ревущий шлюз и заглянул в окошко хижины пильщика.

Представьте себе темный чулан, приткнувшийся к скале в форме полусвода. В глубине этой природной полости в очаге медленно горела древесная стружка. Над передней частью косо опускался дощатый навес на трех подпорках, засыпанный тяжелыми камнями. Слева в углу стоял ящик с охапкой вереска. Несколько дубовых чурбаков, топор, массивная скамья и другие предметы обстановки терялись в тени. Воздух был пропитан смолистым запахом горящих еловых опилок, и красноватый дым струился по трещине в скале.

Пока дядюшка разглядывал обстановку, из лесопилки вышел пильщик, заметил его и крикнул:

— Эй! Кто там?

— Прошу прощения, прошу прощения, — проговорил мой достопочтенный дядюшка, застигнутый врасплох, — всего лишь заблудившийся путник…

— Ха! — перебил его тот. — Прости меня Господи, это же мэтр Бернард из Саверна! Добро пожаловать, мэтр Бернард! Вы меня не признаете, нет?

— Бог мой, нет… в этой ночной тьме…

— Черт возьми, да это же я, Кристиан! Ну Кристиан же, который приносит вам контрабандного табака раз в две недели! Да входите же, входите! Сейчас будет свет.

Пригнувшись, они прошли через низенькую дверцу, и пильщик зажег от огня сосновую веточку и воткнул ее в расщепленный колышек, служивший подсвечником. Белый огонек, как отблеск луны в холодные зимние ночи, осветил хижину, все ее закоулки до самого ската крыши.

Кристиан в одной рубашке, расстегнутой на груди, и серых полотняных брюках, плотно сидящих на бедрах, выглядел довольно добродушно; его желтая борода сужалась книзу и доходила до пояса; крупная мускулистая голова была увенчана рыжей взлохмаченной шевелюрой; взгляд серых глаз был ясным.

— Присаживайтесь, мэтр, — сказал он, подкатывая к камину дубовый чурбак. — Вы голодны?

— Ха! Мальчик мой, ты знаешь, что свежий воздух нагоняет аппетит.

— Значит, вы удачно зашли. Тем лучше. Могу угостить вас картошкой — она превосходна.

При слове «картошка» дядя Бернард невольно скривился: он вспомнил великолепные ужины тетушки Бербель и с грустью вернулся на грешную землю.

Кристиан будто и не заметил этого; он достал из мешка пять или шесть картофелин и бросил их в очаг, тщательно присыпав золой, а затем, усевшись на краю очага и вытянув ноги, раскурил свою трубку.

— Но скажите, мэтр, — вновь заговорил он, — как вы оказались сегодня вечером в шести лье от Саверна, в ущелье Нидека?

— В ущелье Нидека?! — воскликнул старик, вскакивая.

— Точно так. Вы сможете увидеть отсюда развалины, на расстоянии пары выстрелов из карабина.

Приглядевшись, мэтр Бернард действительно узнал развалины Нидека, описанные им в XXIV главе «Истории эльзасских древностей», с их высокими башнями, проломленными у основания и возвышающимися над бездной водопада.

— А я-то думал, что уже совсем недалеко от Хаслаха! — воскликнул он изумленно.

Пильщик раскатисто засмеялся:

— В окрестностях Хаслаха? Вы от него больше чем в двух лье. Я понял, почему: вы не туда свернули на развилке у старого дуба — вместо того, чтобы пойти налево, взяли вправо. В лесу надо смотреть в оба! Если ошибиться в начале пути, в конце это будет много лье… хе-хе-хе!

Бернард Херцог, казалось, был ошеломлен этим открытием.

— Шесть лье от Саверна, — прошептал он, — шесть лье по горам… Подумать только, что завтра надо будет пройти еще два… это будет восемь…

— Да будет вам! Я провожу вас до дороги по долине. Вы придете в Хаслах рано утром. И потом, считайте, что вам еще повезло.

— Повезло? Ты шутишь, Кристиан?

— Ну да, повезло. Вы, вполне возможно, могли бы провести ночь в лесу. Если бы гроза, которая идет со стороны Шнееберга, застала вас в пути — вот об этом вы могли бы пожалеть. Дождь в спину, гром и молнии, бьющие то справа, то слева, будто вслепую… А так вы получите хорошую постель, — сказал он, указывая на ящик, — выспитесь там, как младенец, а завтра, по холодку, отправимся в путь. Ноги вас быстро понесут, и вы спокойно доберетесь.

— Ты добрый парень, Кристиан, — ответил Бернард со слезами на глазах. — Дай-ка мне одну картофелину, и я лягу спать. Усталость мучит меня сильнее. Я не голоден, одной горячей картофелины мне будет достаточно.

— Вот пара — мучнистые, как каштаны. Отведайте-ка их, мэтр, да выпейте стаканчик киршвассера, а затем ложитесь. А я вернусь к работе: сегодня мне надо напилить еще полтора десятка досок.

Кристиан поднялся, поставил бутылку киршвассера на подоконник и вышел. Движение пилы, на мгновение остановившись, возобновилось под шум забурлившей громче воды. А мэтр Херцог, весьма удивленный тем, что оказался в этом далеком уединенном месте, между развалин Нидека, Дагсберга и Краппенфельса, еще долго думал о том, какой путь ему придется проделать, чтобы вернуться в родные пенаты… Затем, следуя обычному ходу своих мыслей, он начал вспоминать хроники, легенды, истории — более или менее невероятные, героические или варварские — о древних правителях страны… Он дошел до Трибоков, вспомнив Хлодвига, Хильперика, Теодориха, Дагоберта, яростное соперничество Брунгильды и Фредегонды, и так далее, и так далее. Все эти свирепые создания прошли перед его глазами. Легкий шелест деревьев, темные силуэты скал благоприятствовали этому странному видению. Все персонажи хроники были там, на своей сцене: между медведем, кабаном и волком.

Наконец, совсем обессилев, старик повесил свою шляпу на один из вбитых в стену крюков и улегся на вереск — в его душистой охапке пел сверчок; в теплой золе порой вспыхивали искорки… Незаметно его веки стали тяжелыми. Он крепко заснул.

↑ II

Мэтр Бернард Херцог спал уже добрых два часа, и только клокотание воды, падающей с плотины, прерывало его звучный храп, как вдруг гортанный голос, пронзивший тишину, воскликнул:

— Дроктюфль! Дроктюфль! Так ты все забыл?

Звук этого голоса был таким душераздирающим, что мэтр Бернард, резко проснувшись, почувствовал, что волосы его встали дыбом от ужаса. Он приподнялся на локтях и огляделся, широко раскрыв глаза. В хижине было темно — не видно ни зги. Он прислушался: ни дыхания, ни вздоха, лишь далеко-далеко, над развалинами, раздавался в горах звон колокольчика.

Бернард, вытянув шею, глубоко вздохнул; минуту спустя он пробормотал:

— Кто там? Что вам от меня нужно?

Никто не ответил.

«Это сон, — сказал он себе, вновь упав в ящик. — Я спал на левом боку. Сны, кошмары ничего не значат… ровным счетом ничего!»

Но едва он додумал до конца эту разумную мысль, тот же голос, вновь возвысившись, воскликнул:

— Дроктюфль! Дроктюфль! Вспомни!

На этот раз мэтр Херцог почувствовал, как страх ползет по его позвоночнику: он попытался подняться, чтобы убежать, но ужас опрокинул его обратно в ящик, и в то время как растревоженное воображение видело вокруг лишь призраков и сверхъестественные явления, а яростный порыв ветра, ворвавшегося вдруг через камин, наполнил хижину тысячами жутких свистящих звуков.

А затем, в установившейся тишине крик: «Дроктюфль! Дроктюфль!» — прозвучал в третий раз.

И пока мэтр Бернард, не помня себя, пытался выбраться, утыкаясь в стенки, и никак не мог вылезти из своего ящика, голос продолжал, монотонно, с паузами и странными ударениями:

— Королева Файлевба, супруга господина нашего Хильперика*… королева Файлевба, узнав, что Септимания… что Септимания, гувернантка юных принцев, замыслила убить короля — королева Файлевба сказала своему господину: «Господин, гадюка ждет, когда вы заснете, чтобы укусить вас в сердце… Она задумала убить вас, сговорившись с Синегизилем и Галломагом… Она отравила мужа своего, вашего верного Иовия, чтобы жить с Дроктюфлем… Да обрушится на нее гнев ваш подобно молнии и месть ваша подобно кровавому мечу!» И Хильперик, созвав совет свой в замке Нидек, сказал: «Мы пригрели гадюку… она замыслила погубить нас… да будет она разрублена на три части!.. Да погибнут вместе с ней Дроктюфль, Синегизиль и Галломаг!.. Да возрадуются вороны!» И сказали вассалы: «Быть посему… Гнев Хильперика — пропасть, в которую падут враги его!» Тогда привели Септиманию для признания, железный обруч сдавил виски ее, и брызнули слезы, и окровавленный рот ее прошептал: «Господин, я согрешила против тебя. Дроктюфль, Галломаг и Синегизиль согрешили тоже!» И на следующую ночь гроздь мертвецов качалась на башнях Нидека… возрадовались сумеречные птицы!.. — Дроктюфль! чего не сделала я для тебя?.. Я хотела, чтобы ты стал королем… королем Австразии… а ты забыл меня!..

Гортанный голос умолк, и мой дядюшка Бернард, ни жив ни мертв, испустил полный ужаса вздох и прошептал:

— Господи Боже! Сжалься над бедным летописцем, который никогда не делал зла! Не дай ему умереть без отпущения грехов вдали от попечения нашей святой Церкви!

Огромный ящик с вереском при каждой его отчаянной попытке высвободиться становился, казалось, все глубже. Несчастному чудилось, что он спускается в пещеру, но тут, к великой его радости, вернулся Кристиан, восклицая:

— Ну, мэтр Бернард, что я вам говорил? Вот и гроза.

В тот же миг хижину озарил яркий свет, и мой достопочтенный дядюшка, находившийся напротив двери, увидел, как осветилась вся долина с многочисленными елями, покрывающими склоны ущелья подобно полевой траве, с хаотичным нагромождением скал над пропастью, с потоком, бурлящим насколько хватало глаз по камням оврага, и башнями Нидека, возвышающимися на полторы тысячи футов.

Затем тьма сгустилась. Это была первая молния.

В этот краткий миг он увидел также сгорбленную фигуру в глубине хижины, но не понял, что это было.

Крупные капли начали падать на крышу. Кристиан зажег лучину и, увидев бледного и обливающегося потом мэтра Бернарда, вцепившегося в края ящика, вскричал:

— Мэтр Бернард, что с вами?

Но тот, не отвечая, указал пальцем на фигуру, сидящую на корточках в тени: то была старуха, но такая древняя, такая пожелтевшая, с таким крючковатым носом, иссохшими щеками, тощими пальцами, костлявыми ногами, что ее можно было принять за старую общипанную сову. Единственная прядь седых волос на затылке осталась на ее голове, лысой, как колено. Грубое холщовое платье прикрывало маленький дробный скелет. Она была слепа, и на лбу ее застыло выражение вечной задумчивости.

Кристиан, повернув голову в указанном моим дядей направлении, сказал просто:

— Это старая Ирменгарда, древняя сказительница. Она ждет, чтобы умереть в тот день, когда большая башня рухнет в водопад.

Дядя Бернард ошеломленно посмотрел на пильщика: похоже, тот не шутил — наоборот, он выглядел очень серьезным.

— Ну-ну, — сказал старик, — ты хочешь посмеяться, Кристиан?

— Посмеяться? Упаси Боже! Старуха, которую вы видите, знает все. В ней — душа развалин! Во времена древних владельцев этих замков она уже жила на свете!

При этих словах дядя Бернард чуть не упал.

— Да что ты говоришь! — воскликнул он. — Замок Нидек был разрушен тысячу лет тому назад!

— Ну а хоть бы и две тысячи, — ответил пильщик, осеняя себя крестным знамением при новой вспышке, — что это доказывает? Ведь душа развалин — в ней! Уже сто восемь лет Ирменгарда живет с этой душой… а раньше она была у старой Эдит из Хаслаха… а до Эдит у другой…

— И ты веришь в это?

— Верю ли я?! Это так же верно, мэтр Бернард, как то, что солнце встанет через три часа. Смерть — это ночь. Жизнь — это день. За ночью приходит день, за днем — ночь, и так без конца. А солнце — это душа неба… великая душа… а души святых — словно звезды, которые сияют ночью и всегда возвращаются.

Бернард Херцог больше ничего не сказал; но, встав, он принялся недоверчиво разглядывать старуху, сидящую в глубокой нише, вырубленной в скале. Он заметил над этой нишей грубые скульптуры, изображающие три дерева, что переплелись, образовав что-то вроде венца; а ниже — три жабы, высеченные в граните.

Три дерева — герб Трибоков; три жабы — герб франков эпохи Меровингов.

Представьте себе удивление старого летописца; в сознании его ужас сменился вожделением.

«Вот самый древний памятник племени франков в Галлии, — думал он, — а эта старуха похожа на какую-нибудь поверженную королеву, забытую здесь на века… Но как унести с собой эту нишу?»

Он замечтался.

И тогда из глубины леса послышался быстрый галоп стада крупного рогатого скота, глухое мычание. Дождь усилился; молнии, как стая вспугнутых птиц в потемках, задевали друг друга кончиками крыльев. Одна торопилась за другой, и раскаты грома повторялись с ужасающей яростью.

Вскоре гроза спустилась в ущелье Нидека, и громовые раскаты, эхом отражавшиеся от скал, приняли совершенно грандиозные масштабы: казалось, что горы обрушиваются друг на друга.

При каждом новом раскате дядя Бернар инстинктивно опускал голову: ему казалось, что молнии бьют ему в затылок.

«Первый из Трибоков, который построил себе хижину, был не дурак, — думал он. — Он был, должно быть, человеком великого ума: предусмотрел колебания температуры! Что стало бы с нами в такой час и в такую погоду под открытым небом? Нас можно было бы только пожалеть! Изобретение этого человека так же важно, как изобретение паровой машины… Следовало бы сохранить его имя для истории».

Едва достопочтенный дядюшка закончил размышлять над этим, как девушка лет пятнадцати в огромной соломенной шляпе, служившей ей зонтом, белой шерстяной юбке, с которой ручьями текла вода, с босыми ногами, покрытыми песком, появилась на пороге и произнесла, осеняя себя крестным знамением:

 — Благослови вас Господь!

— Аминь! — торжественным тоном ответил Кристиан.

Эта девушка представляла собой чистейший скандинавский тип: розовые краски на лице белее снега, длинные развевающиеся косы, такие изящные и светлые, что лишь самый слабый оттенок соломенного цвета может дать о них представление. Она была высока и стройна, а ее лазурный взгляд был неописуемо очарователен.

Мэтр Бернард несколько минут не мог прийти в себя от восторга, а пильщик, подойдя к девушке, сказал ей с нежностью:

— Добро пожаловать, Фульдрада… Ирменгарда еще спит… Ну и погода! Гроза утихает?

— Да, ветер гонит ее к равнине. Дождь закончится до рассвета.

Затем, не глядя на мэтра Бернарда, она присела подле старухи, которая, казалось, ожила.

— Фульдрада,— проговорила та, — большая башня все еще стоит?

— Да!

Старуха нагнула голову и зашевелила губами.

Вслед за последними раскатами грома начался проливной дождь. В сумраке долины слышались теперь лишь сильный, непрекращающийся шум ливня да клокотание воды, до краев наполнившей овраг. И потом время от времени дождь то будто бы затихал, то начинал лить еще сильнее, быстрее, неудержимее.

В глубине хижины никто не произнес ни слова. Люди слушали и чувствовали себя счастливыми оттого, что находятся в укрытии.

В промежутке между двумя ливневыми потоками звон колокольчика, что дядя Бернард услышал в горах в момент своего пробуждения, медленно приблизился к окошку хижины, и почти сразу же огромная рогатая голова, покрытая черными и белыми пятнами — голова великолепной телки — просунулась в дверь.

— Эй, да это Вальдина! — смеясь, воскликнул Кристиан. — Она ищет вас, Фульдрада!

Животное, тихое и спокойное, несколько секунд осматривалось, а затем прошло в жилище и принялось обнюхивать старуху Ирменгарду.

— Уходи, — говорила Фульдрада, — иди к остальным.

И послушная телка вернулась, дойдя до порога лесопилки. Но потоки падающей воды заставили ее остановиться. Она осталась там, наблюдая за потопом, размахивая хвостом, мыча и всем своим видом выражая грусть.

Через двадцать минут небо прояснилось, начало светать, и Вальдина, решившись наконец, ушла так же степенно, как и появилась.

Свежий воздух уже проникал в хижину, принося тысячи ароматов плюща, мха, жимолости, оживленных дождем. Лесные птицы — малиновки, дрозды — разливались песней во влажной листве. Это была любовная дрожь, трепет крыльев, наполнявшие сердце радостью.

Тогда мэтр Бернард, очнувшись от своей задумчивости, сделал четыре шага наружу, поднял глаза и увидел белые облака, плывущие воздушным караваном по пустынному небу. Он также увидел на противоположном берегу все стадо быков, коров и телок, укрывшихся в углублении скалы. Одни, величественно улегшись и согнув колени, дремали; другие, вытянув шею, торжественно мычали. Несколько молодых животных созерцали гирлянды жимолости, свисавшие с гранита, и, казалось, с наслаждением вдыхали их аромат.

Все эти разнообразные формы, все эти позы четко выделялись на фоне красноватого камня, и огромный свод пещеры, весь поросший елями и дубами с широкими корнями-когтями, вросшими в скалу, делал эту картину похожей на творение великого мастера.

— Ну, мэтр Бернард, — воскликнул Кристиан, — вот и утро, пора в дорогу.

Затем, обращаясь к Фульдраде, сидевшей с мечтательным видом, он проговорил вполголоса:

— Фульдрада, этот добрый горожанин не любит киршвассер. Однако я не могу предложить ему воды. Не найдется ли у вас чего-нибудь?

Тогда Фульдрада, прихватив дубовую бадейку, в которую пильщик наливал обычно воду, ласково взглянула на мэтра Бернарда и вышла.

— Погодите, — сказала она, — я сейчас вернусь.

Она быстро перешла мокрый луг; вода с высоких трав падала на ее маленькие ножки кристальными каплями. Почувствовав, что она приближается к пещере, самые красивые коровы встали, словно приветствуя ее. Она погладила всех по очереди и, усевшись, стала доить одну из них, большую белую корову, которая стояла неподвижно, прикрыв глаза, и, казалось, испытывала блаженство от того, что выбрали именно ее.

Когда посудина наполнилась, Фульдрада поспешила назад и, подавая ее мэтру Бернарду, произнесла с улыбкой:

— Пейте прямо отсюда, вот так парное молоко берется в горах.

Что тот и сделал, тысячу раз поблагодарив ее и превознося отменное качество этого молока, пенящегося, ароматного, рожденного от диких растений Шнееберга.

Фульдрада казалась довольной его похвалой, а Кристиан, надевший уже свою блузу и стоявший у них за спиной с посохом в руке, дождался, когда комплименты закончатся, и воскликнул:

— В путь, мэтр, в дорогу! У нас теперь есть вода, она будет толкать маховик шесть недель без остановки… А мне надо вернуться к девяти.

И они отправились в путь по песчаной тропинке, вьющейся вдоль берега.

— Прощайте, — сказал растроганный мэтр Бернард, повернувшись к девушке, — и да благословят вас небеса!

Она чуть склонила голову, не ответив, и, проводив их взглядом до поворота долины, вернулась в хижину и села рядом со старухой.

На следующий день, около шести утра, Бернард Херцог, вернувшийся в Саверн, сидел за письменным столом и дополнял главу о древностях Дагсберга сведениями о своем открытии герба Меровингов в хижине пильщика в Нидеке.

Далее он указал, что слова Triboci, Tribocci, Tribunci, Tribochi обозначают одно и то же племя — Трибоков и являются производными от германских слов drayen büchen, что означает «три бука». Он привел как очевидное доказательство этого три дерева и трех жаб Нидека, которых наши короли превратили впоследствии в три цветка геральдической лилии.

Все эльзасские археологи завидовали ему, сделавшему такое необыкновенное открытие; имя его упоминалось теперь на обоих берегах Рейна лишь в сопровождении титулов «doctus, doctissimus, eruditus Bernardus»**, и это заставляло его раздуваться от удовольствия и принимать почти торжественный вид.

Теперь, мои дорогие друзья, если вам любопытно узнать, что стало со старой Ирменгардой, откройте второй том «Археологических анналов» Бернарда Херцога, и вы найдете следующее примечание, датированное шестнадцатым июля 1849 года:

«Старая сказительница Ирменгарда, по прозвищу Душа развалин, умерла прошлой ночью в хижине пильщика Кристиана.

Удивительная вещь: в то же время, даже, можно сказать, в ту же минуту, большая башня Нидека рухнула в водопад…

Так исчез самый древний памятник архитектуры эпохи Меровингов, о котором историк Шлоссер сказал… и так далее, и так далее, и так далее».

↑ Примечания переводчика:

* Файлевба — супруга Хильдеберта II (570—595/596) — короля (575—595/596 гг.) франков из династии Меровингов (а не Хильперика, как в тексте).

Хильперик I (около 537 — 27 сентября 584) — король франков, правил в 561—584 годах, из династии Меровингов.

**«doctus, doctissimus, eruditus Bernardus» — ученый, ученейший, высокообразованный Бернард (лат.).