Молодая женщина, вторая миссис Райдер, была особой не пугливой, но сейчас она стояла в сумраке коридора, прислонившись спиной к стене, положа руку на сердце и глядя в серое окно, за которым в свете лампы безмятежно падал снег.

В коридоре, по которому миссис Райдер вышла из кабинета в столовую, имелось окно, и она могла видеть мощеную дорожку, ведущую прямиком к краю собора. И сейчас, смотря вглубь коридора, она не могла быть уверена, что заметила женщину. Какой абсурд! Она знала, что никого там нет. Но если женщины нет, то как же она могла так ясно узреть старый серый плащ, неопрятные седые волосы, резкие очертания бледных щек и острого подбородка? И даже более того: она видела и длинный взмах серого платья, ниспадающего на землю, и блеск золотого кольца на белой руке. Нет. Нет. НЕТ. Это безумие. Там ничего и никого не было. Просто галлюцинация…

Ей показалось, будто едва уловимый голос прошептал ей:

— Это предупреждение. В последний раз.

Вздор! Как далеко воображение могло завести ее? Тихие звуки где-то в доме, слабый голос из кухни — все это и, возможно, что-то еще могло преобразоваться в воображаемый голос.

«В последний раз».

Но ее ужас был настоящим. Обычно ее не просто напугать. Она была молода, здорова, смела, любила спорт, охоту, стрельбу — любой риск. Теперь же она по-настоящему окоченела от ужаса — не могла пошевелиться и покинуть коридор, дабы выйти из темноты и очутиться в тепле и безопасности столовой. Тем временем за окном в бледном сиянии лампы тихо, неуклонно падал снег, словно с тайной злонамеренной целью.

Неожиданно раздался шум из передней, открылась дверь, затем послышался топот ног. Тишина. И ясные красивые голоса запели известную мелодию — «Добрый король Вацлав». Конечно, это соборный хор мальчиков воспевает Рождество, как и прежде. Сочельник. Они всегда приходили именно в этот час в канун праздника.

С невероятным облегчением она вернулась в гостиную. В этот момент из кабинета вышел ее муж. Oни вместе улыбнулись небольшой группе мальчишек, одетых в пальто и шарфы. Мелодия их воодушевляющего пения разносилась по старому дому.

Тепло и человеческое общество заставили охвативший ее ранее ужас отступить. Только воображение разыгралось. В последнее время она чувствовала себя неважно.

Вот почему она была так болезненно раздражительна. Старый доктор Бернард не мог помочь: он вообще не понимал ее. После Рождества она поедет в Лондон, чтобы во всем разобраться…

Если бы она была здорова, то полчаса назад не повела бы себя так вспыльчиво. Она точно это знала, и все же знание не помогало держать себя в руках. После каждого приступа вспыльчивости она твердила себе, что такое поведение недопустимо, но когда Герберт говорил что-то раздражающее, какую-то бестолковую глупость, она вновь выходила из себя.

Она стояла рядом с ним внизу лестницы, и Герберт все еще помнил о ее промахе. Полчаса назад она сказала ему отвратительные, грубые личные слова — то, о чем она вовсе и не думала, — и он воспринял их по обыкновению смиренно. Если бы он не был таким спокойным, а ответил бы тем же, она бы совладала с собой. В этом она была уверена. Но кого бы не раздражала эта кротость? А единственная укоризненная вещь, которую он когда-либо сказал ей, звучала как: «Элинор понимала меня лучше, моя дорогая».

Он бросил первую жену ради другой! Разве мужчина способен что-нибудь более бестактное? Элинор, пожилая измученная женщина, полная противоположность ей — яркой и веселой. Не из-за ее ли беззаботности и молодости Герберт влюбился? Да, Элинор была преданной и всецело поглощенной Гербертом, она делала все только ради него. Люди всегда вспоминали о ее преданности, что с их стороны было весьма грубо.

Что ж, она не могла никому предложить такую старомодную приторную преданность — ее характеру подобное не свойственно, и Герберт к тому времени об этом знал.

Тем не менее она любила Герберта по-своему, и он должен знать, и очень хорошо, что ему не следует обращать внимания на всплески ее характера. Она нездорова. Она посетит врача в Лондоне…

Мальчики завершили песню, были вознаграждены должным образом и, как пернатые птицы, вылетели на снежную улицу. А миссис и мистер Райдер вместе направились в кабинет и встали перед большим камином. Она подняла руку и погладила его по красивой тонкой щеке.

— Мне очень жаль, что я рассердилась, Берти. Я не имела в виду и половины того, о чем сказала, вы же знаете.

Но он не поцеловал ее, как обычно, и не сказал, что это не имеет значения. Глядя прямо перед собой, он ответил:

— Что ж, Элис, я бы очень хотел, чтобы вы больше так не поступали. Это ужасно больно и расстраивает меня больше, чем вы думаете. Что-то произрастает в вас. Вы делаете меня несчастным. Я не знаю, как с этим быть. В очередной раз.

Раздраженная тем, что не получила обычной похвалы в ответ на ласку, она немного отстранилась и ответила:

— О, хорошо. Я сказала, что мне очень жаль. Ничего более я не могу сделать.

— Но скажите мне, — потребовал он, — я хотел бы знать, что заставило вас рассердиться, и так внезапно? Каковы причины?

Ее гнев готов был воспламениться вновь в ответ на его бестолковость и упрямство, но ее сковал необъяснимый холодный страх, словно кто-то прошептал ей: «Осторожно! Это в последний раз!»

— Это не только моя вина, — ответила она и покинула комнату.

Она стояла в холодном коридоре, гадая, куда идти. Она ощутила, что снаружи шел снег, и поежилась. Снег она ненавидела, так же, как и зиму — эту чудовищную, холодную, темную английскую зиму, которая длилась бесконечно долго, чтобы наконец превратиться во влажную английскую весну.

Снег шел весь день. Для Полчестера такой сильный снегопад был явлением непривычным. Нынешняя зима оказалась самой тяжелой за много лет.

Она пыталась уговорить Герберта перезимовать за границей — он вполне мог это сделать. Но ответил прямо, что весьма привязан к этому убогому соборному городку, где обитали и живые, и мертвые. Собор казался ему драгоценным; он не ведал счастья без возможности лицезреть его каждый день! Она бы не удивилась, узнав, что он думал о соборе больше, чем о ней. Элинор вела себя так же: она даже написала небольшую книгу о соборе, о Могиле Черного Епископа, о витражах и обо всем остальном…

Но чем все-таки был собор? Всего лишь зданием!

Стоя в гостиной, она глядела на сумеречный снег, падающий на громадный собор — Герберт однажды сравнил его с летающим кораблем, — но для нее он больше походил на крадущегося зверя, который пожирает жалких грешников и облизывает губы.

Она смотрела на снег и дрожала, при этом чувствуя, что ее вспыльчивость и страдания накалились так, что грозили задушить. Ей казалось, что ее уютная, озаренная камином гостиная наполнилась снегом. Словно по всему дому внезапно открылись трещины — в потолке, стенах и окнах — и снег пробивался через эти трещины, оборачиваясь каплями влаги на обоях и, быть может, собираясь в мокрые лужи на ковре.

Конечно, у нее разыгралось воображение, но все-таки самая уютная комната в доме заполнилась холодом, несмотря на огонь в камине.

Она обернулась и увидела фигуру у двери. На этот раз ошибки быть не могло. Серая тень, у которой были форма и очертания: неопрятные седые волосы, луноликий образ, длинная серая одежда, а в ее позе угадывались настойчивость, мстительность и неприкрытая угроза.

Стоило ей двинуться, как фигура исчезла: морок развеялся и в комнате снова стало тепло, даже жарко. Но юная миссис Райдер, которая не боялась ничего, кроме увядания молодости, дрожала так, что ей пришлось присесть, и даже после этого дрожь не утихла. Ее рука тряслась на подлокотнике кресла.

Она не сомневалась, что это видение возникло из-за ненависти Элинор к ней и ее собственной ненависти к Элинор. Они никогда не встречались, но вдруг спиритуалисты правы и дух Элинор, обуреваемый ревностью к Герберту за его любовь к ней, пытается рассорить их, доводя ее до вспышек гнева, а после заставляет жалеть об этом? Да, такое может быть! Но у нее нет времени на размышления. Страх полностью поглотил ее. Это был явный, несомненный страх, тот его вид, который заставляет действовать. Что-то или кто-то угрожал ей. Она вжалась в стул и огляделась. Все знакомые предметы — картины, книги, столик, пианино — казались ей совсем иными, чуждыми, странными, словно их захватила неведомая враждебная сила.

Она желала, чтобы Герберт пришел и защитил ее, почувствовала прилив привязанности к нему. Она решила, что никогда больше не выйдет из себя при нем, но в этот момент какой-то холодный голос шепнул ей на ухо:

— Лучше не надо. Это будет в последний раз.

Наконец она нашла силы пересечь комнату и подняться наверх, чтобы переодеться к ужину. В спальне к ней вернулась храбрость. В комнате стоял нестерпимый холод, а снег, как она заметила, выглянув из-за занавесок, шел еще сильнее прежнего. Она согрелась теплой ванной и камином.

В течение многих месяцев в ней росло странное ощущение, что за ней наблюдает и неотступно следует некий враг. Возможно, из-за того, что Герберт рассказывал ей об Элинор, это чувство только усиливалось. Он сказал, что она была из тех женщин, которые, если кого-то любили, никогда не отказывались от объекта своей страсти, она отличалась самозабвенной преданностью. Он намекнул, что такая преданность может казаться утомительной.

— Она всегда говорила, — поведал Герберт однажды, — что будет присматривать за мной, пока мы не воссоединимся в лучшем мире. Бедняжка Элинор! — вздохнул он. — Я боюсь, что ее вера была сильнее, чем моя.

После очередной вспышки гнева юная миссис Райдер столкнулась с галлюцинацией, с ужасающим чувством, что рядом с ней находится кто-то, кто ее ненавидит, — но это происходило только последнюю неделю, когда ей казалось, что она действительно видела кого-то, и с каждым днем это ощущение становилось реальнее.

Конечно, все дело в расшатанных нервах, но эта горестная ситуация грозила утомить миссис Райдер окончательно, если только она не выкинет ее из головы. Теперь же она находилась в безопасности и уединении теплой спальни, что не могло не вселять оптимизм: она решила, что отныне все будет хорошо. И больше никаких вспышек гнева! Они причиняют ей больше вреда, чем пользы.

Несмотря на то, что Герберт старался ей помочь, разве не это происходило с каждым мужем в мире? А сейчас разве не время Рождества? Мира и всех благ мужчинам! Мира и всех благ Герберту!

Они сидели друг напротив друга в милой маленькой столовой, украшенной китайскими деревянными гравюрами, а блики света, отбрасываемого камином, мерцали на столе, превращая янтарные шторы в средоточие темноты.

Но Герберт был сам не свой. Она полагала, что он все еще задумчив из-за их дневной ссоры. Разве мужчины не были в точности как дети? Определенно да!

Когда горничная вышла из комнаты, Элис подошла к нему и поцеловала в лоб.

— Мой дорогой… Вы все еще сердитесь, не так ли? Но так не должно быть. Правда, не должно. Настало время Рождества, и если я простила вас, то и вы должны простить меня.

— Вы меня простили? — спросил он, глядя на нее с раздражением. — За что вы меня простили?

Что ж, это было уже слишком. Она сделала все, что могла, усмирив гордость.

Она вернулась на свое место, но какое-то время не могла ему ответить из-за присутствия горничной. А когда они снова остались одни, сказала, собрав все свое терпение:

— Берти, дорогой, вы действительно думаете, что есть причины сердиться? Это не достойно тебя. Это все не по-настоящему.

Его ответ прозвучал тихо:

— Сердиться? Нет, это неправильное слово. Но я должен держать себя в руках. Если я этого не сделаю, я скажу то, о чем буду сожалеть. — Затем, после паузы, тихим голосом, как бы про себя, добавил: — Эти постоянные ссоры ужасны.

Вспыльчивость снова проснулась: ее другое «‎я»‎ не уживалось с истинным «‎я»‎, это было одновременно и чуждо, и знакомо, как встреча со старым другом.

— Не будьте столь самодовольным, — ответила она чуть дрожащим голосом. — Вы считаете, что эти ссоры полностью моя вина, да?

— Мы с Элинор никогда не ссорились, — сказал он так тихо, что она почти не расслышала его.

— Нет! Потому что Элинор считала вас идеальным. Она вас обожала. Вы мне сами говорили. Я не считаю вас идеальным. Я тоже не идеальна. У нас обоих есть недостатки. Не только я виновата.

— Нам лучше пожить отдельно, — сказал он, внезапно подняв глаза. — Ничего не получается. Я не знаю, что именно все изменило. Но сейчас нам лучше разойтись.

Она посмотрела на него и поняла, что любит его больше, чем когда-либо. И именно потому, что она любила его так сильно, что даже хотела причинить ему боль, и еще потому, что он думал, будто сможет обойтись без нее, она так сильно разозлилась и забыла об осторожности. Ее любовь и гнев подпитывали друг друга. Чем больше она злилась, тем больше любила его.

— Я знаю, почему вы хотите расстаться, — сказала она. — Потому что вы влюблены в кого-то другого. («Как смешно, ты вовсе не это хотела сказать», — прозвучал голос внутри нее‎.) Если вы поступаете со мной так, значит, хотите бросить меня.

— Я ни в кого другого не влюблен, — твердо ответил он. — И вы знаете это. Но мы так несчастны вместе, что глупо идти на… глупо… Ничего не вышло.

В его голосе было столько несчастья, столько горечи, что она поняла: наконец-то действительно зашла слишком далеко. Она потеряла его.

Она не хотела этого. Она была напугана, а страх заставил ее так рассердиться, что она подошла к Герберту.

— Тогда хорошо… Я всем расскажу… кем вы были. Как вы со мной обращались.

— Больше никаких сцен, — ответил он устало. — Я этого больше не вынесу. Давайте подождем. Завтра Рождество.

Он был так несчастен, что ее гнев на саму себя сводил с ума. Она не могла вынести его печального, безнадежного разочарования в ней, в их совместной жизни и во всем остальном.

Обуреваемая слепой яростью, она ударила его: так, словно хотела нанести удар себе. Он встал и молча вышел из комнаты.

Последовала пауза, а затем она услышала, как закрылась дверь в передней. Он покинул дом.

Постепенно ее самообладание возвращалось. Когда она снова вспылила, у нее было такое чувство, будто она уходит глубоко под воду. После она вынырнула на поверхность жизни, вопрошая о том, где была и что сделала. Она стояла там, сбитая с толку, и тут же осознала две вещи: в комнате стало очень холодно и кто-то присутствовал рядом с ней.

На сей раз не было нужды оглядываться. Она и не повернулась — только смотрела на занавешенные окна, очень внимательно, словно они одни могли рассказать ей о будущем — плотными янтарными складками штор, золотыми карнизами, белыми линиями, — а за ними падал снег.

Она не оглядывалась, но дрожала от ужаса, осознавая, что серая фигура, которая все эти недели подступала все ближе, сейчас стояла почти у ее локтя. Голос отчетливо произнес:

— Я предупреждала. Это был последний раз.

В ту же минуту вошел дворецкий Онслоу. Широкоплечий, полный и румяный, это был верный дворецкий, страстный любитель церковных хоров. Он был холостяком, который, как о нем говорили, разочаровался в женщинах. Ему была дорога его старая мать, которая жила в Ливерпуле.

Все эти мысли пронеслись у нее в голове за секунды, когда он вошел. Она ожидала, что он также увидит серую фигуру рядом с ней. Но ничто не выдавало в нем беспокойства, он был сама беспечность.

— Мистер Фэрфакс ушел, — твердо сказала она. Конечно, он должен был что-нибудь заметить.

— Да, мадам! — ответил он, добавив с широкой улыбкой: — Идет сильный снег. И я такого ранее не видывал. Желаете, чтобы я растопил камин в гостиной, мадам?

— Нет, спасибо. Но возможно, в кабинете мистера Фэрфакса…

— Да, мадам. Я подумал, что после теплого кабинета гостиная покажется вам холоднее.

И хотя в комнате было тепло, она дрожала с головы до пят и старалась, чтобы он этого не заметил. Она очень хотела как-нибудь его задержать, попросить остаться, но через мгновение он ушел, тихо закрыв за собой дверь.

Безумное желание сбежать охватило ее, но она не могла пошевелиться. Ступни будто приросли к полу, и даже когда она изо всех сил пыталась заплакать, закричать на весь дом, из ее уст вырвался лишь тихий шепот. Тогда к ней прикоснулась холодная рука.

Она не обернулась — лишь воззвала к своей личности, прошлой жизни, смелости и жалкой силе духа, дабы встретить это чувство приближающейся смерти, безошибочно узнаваемой, как определенный запах или знакомый звон гонга. Ей снились кошмары о приближающейся смерти, и каждый раз сжималось сердце, коченели руки и ноги, приближалось удушающее ощущение катастрофы, подобное анестетику.

— Тебя предупреждали, — снова произнес голос.

Она знала, что если повернется, то увидит лицо Элинор — застывшее, бледное, беспощадное. Женщина всегда ненавидела ее, гнусно завидовала ей, защищая своего несчастного Герберта.

Глубинная злость, казалось, освободила ее. Она обнаружила, что может пошевелиться, ее конечности пришли в движение.

Она подошла к двери, побежала по коридору в переднюю. Где же она сможет быть в безопасности? Она подумала о соборе, где вечером должна состояться служба. Открыла дверь и, в чем была одета, выбежала навстречу густому, обволакивающему снегу.

Она двинулась через лужайку к двери собора. Ее тонкие черные тапочки утопали в снегу. Снег был везде — в волосах, глазах, носу, во рту, на голой шее и между грудей.

— Помогите! Помогите! Помогите! — хотелось ей закричать, но снег забился в рот. Она приближалась к свету. Собор вздымался огромным черным орлом ей навстречу.

Она упала, и в этот момент рука, намного холоднее, чем снег, поймала ее за шею. Она барахталась в снегу, а две руки, сотканные из ледяного холода, сомкнулись вокруг ее горла.

Четкий контур кольца на ее шее — последнее, что она увидела. После она лежала неподвижно: снег падал на лицо, и белые хлопья вскоре надежно ее укрыли.