Садясь на поезд из Неаполя в Пестум в 8:10, мы с Томом были совершенно уверены, что поедем обратно в 2:46. Не оттого, что полагали, будто двух часов хватит на удовлетворение интереса к руинам мёртвой цивилизации, а лишь по той причине, что в путеводителе было указано: следующий поезд, в 6:11, прибывает в Неаполь слишком поздно, чтобы мы успели на ужин у Тёрнеров, а потом в Сан-Карло. Не то чтобы меня совсем не заботил ужин или театр, но ко мне мисс Тёрнер проявляла меньше симпатии, чем к Тому Рэнделу, — а это имело значение.

Тем не менее, мы обещали быть — и точка.

Произошло это весной 1888-го, а тогда железная дорога — теперь тянущаяся до Реджо, избавляя путешественников на Сицилию от ночных мучений в переменчивом Средиземноморье, — доходила не далее чем до Агрополи, что в двадцати милях за Пестумом. Тогдашние поезда ходили редко и медленно, но мы были рады даже той незавершённой дороге, поскольку она проникала в самое сердце разбойничьих владений в Кампании и позволяла без риска осматривать бесподобные церкви. Притом, что всего несколькими годами ранее посетителям для этого был необходим военный конвой от правительства — что доставляло существенные неудобства нам, молодым архитекторам.

Итак, мы, довольные, отправились в путь тем ясным майским утром, чтобы провести имеющиеся у нас несколько часов наилучшим образом, осознавая, что ещё до своего возвращения в Неаполь станем свидетелями вещей, не виданных прежде ни одним американцем.

Но выйдя из поезда в Пестуме и отправившись усаженной цветами тропой, ведущей к церквям, мы едва не проклинали эту железную дорогу. Ведь мы наивно считали, что должны быть одни, что никто более не подумает терпеть четырёхчасовую поездку из Неаполя лишь ради того, чтобы провести пару часов у руин этих церквей, — но вскоре поняли, насколько ошибались. Мы были не одни. Нас сопровождала небольшая группа простых туристов: английская семья, от которой никуда нельзя было деться, с тремя дочерьми с торчащими зубами и ниспадающими волосами, ненавидящая Мюррэев и Бедекеров; два светловолосых неряшливых немца; французская парочка со страниц «Парижской жизни»; и «старик с моря», седобородый пресвитерианский священник из Пенсильвании, который расстроил наше пребывание в Риме в Юбилейный год. К нашему облегчению, этот ужасный старик связался с группой американских школьных учителей, совершавших морское путешествие, и мы на время оказались в безопасности. И всё же наша надежда провести два часа в приятном одиночестве безвозвратно погасла.

Зато как там было красиво! На просторных равнинах между золотистыми лугами, окружёнными далёкими сиреневыми горами, которые застыли под майским солнцем, среди переплетений асфоделя и акантуса возвышались три церкви — серая, золотистая и розоватая. А окружавшие их бархатные луга тянулись от тусклых гор до моря, выделяющегося тонкой серебристой линией поверх спокойной травы.

Поток туристов шумно нёсся по ним мимо базилики и храма Посейдона, к далёкому храму Цереры. Мы с Томом задержались, чтобы в оставшиеся часы с наслаждением испить всё вино грёз. Быстро осмотрев храмы, покинутые туристами, уже через несколько мгновений мы обнаружили себя лежащими на траве к востоку от Посейдона, всматривающимися в сторону моря, невидимого, но слышного слабым пульсирующим шёпотом, смешанным с жужжанием пчёл, что кружили возле нас.

Юный пастух с длинношерстным псом робко проявил к нам свое расположение, и вскоре мы попросили его нарвать для нас цветов: асфоделей, пчелоносных орфисов, анемонов и даже зелёных ирисов, сказочных и хрупких. Шум толпы туристов сливался со звуками спокойного моря. Тогда я услышал слова, которых ждал и, зная Томаса, сдерживал в себе:

— Послушай, старина, может, ну его к чёрту, поезд в 2:46?

Я усмехнулся про себя.

— А как же Тёрнеры?

— Ничего, скажем, что опоздали на поезд.

— Именно так и будет, — сказал я, доставая часы, — если не отправимся на станцию прямо сейчас.

Но Том положил лист аканта себе на лицо и не шелохнулся. Я заправил трубку, и мы пропустили поезд.

Когда солнце стало клониться в сторону моря, окрасив серебряную линию золотом, мы принялись рисовать и не меньше часа делали наброски, но настроение у нас было неподходящее — «слишком радостное для работы», как заметил Том. Затем мы двинулись по одинокой улице — разрушенной, забытой между стенами мёртвой Посидонии¹. Это не была миловидная деревня — если неровную колею с дюжиной домов вообще можно назвать деревней. Не попадалось нам и ее обитателей. Не было никаких церквей — одни только грязные лачуги. А посередине — здание, второй ярус которого украшала вывеска «Albergo del Sole»². Внизу же находилась чёрная, похожая на пещеру кузница, где смуглые мужчины, напоминающие безработных бандитов, сидели с угрюмыми лицами и курили.

— Здесь можно остаться на ночь, — ухмыльнулся Том, искоса глядя на эту отборную компанию. Но его предложение не вызвало у меня энтузиазма.

Далее, там, где тропа, ведущая от станции, соединялась с главной дорогой, был различим лишь один признак современной цивилизации — огромное прямоугольное строение, наполовину вилла, наполовину крепость, с круглыми башнями по четырём углам и десятифутовой стеной вокруг. Насколько мы могли разглядеть, на первом этаже окон не было. Очевидно, когда-то она служила укреплённой виллой какого-то кампаньского знатного человека. Теперь же, когда набегов более никто не совершал, вилла, опустевшая и заброшенная, не казалась внушительной. Ворота огромной стены заросли колючками и провисали на петлях, а многие из окон верхнего этажа были разбиты. Это место выглядело странным, жутким и загадочным, и мы с интересом осматривали его.

— У этого места явно есть своя история, — убежденно сказал Том.

Вечерело. Когда мы в последний раз обошли увитые плющом стены исчезнувшего города, солнце уже приблизилось к полосе моря, а когда повернули обратно, с запада растекался красный закат, который раскрашивал дорические храмы бледно-розовым цветом на фоне пропадающей синевы Аппенин. Над лугами уже поднималась густая мгла, и храмы розовели в окружении смутной серости.

Грустно было покидать эту красоту. На последний поезд мы успевали с запасом, поэтому шли навстречу к храмам не торопясь.

— Зачем это Джонни машет нам рукой? — вдруг спросил Том.

— Откуда мне знать? Мы же не на его земле.

Мы одновременно достали свои часы.

— На твоих сколько? — спросил я.

— Без шести шесть.

— На моих без семи. До станции дойти успеем.

— Ты уверен, что поезд отходит в 6:11?

— Абсолютно, — ответил я и показал ему путеводитель.

К этому времени женщина и двое детей уже истошно нам кричали, но мы понятия не имели, о чём — их итальянский был ужасен.

— Слушай, — сказал я, — побежали к ним. Возможно, у нас обоих отстают часы.

— Или расписание поменялось.

 Мы побежали, и толпа стала одобрительно кричать. Когда мы обратили внимание на пар, который поднимался из-за насыпи, скрывавшей железную дорогу, наш лёгкий бег трусцой превратился в паническое бегство. Прозвенел гудок, мы приблизились уже настолько, что могли расслышать вопросительное «Pronte?», беспокойное «Partenza!» и окончательное «Andiamo!» Но поезд, находившийся в пятистах ярдах от нас, выпустил пар и отправился в сторону Неаполя, а мы, когда часы пробили шесть, успели только добежать до станции и вызвать смотрителя.

Едва он вышел, мы дали волю упрёкам и обвинениям.

Когда же мы смогли спокойно оценить случившееся, выяснилось, что расписание действительно было изменено два дня назад: вместо 6:11 поезд отбывал в 5:58. Подошёл facchino³, и мы вчетвером сели и рассудили ситуацию.

— Будет ли ещё поезд?

— Нет.

— Тогда мы можем остановиться в «Albergo del Sole»?

Смотритель провёл указательным пальцем по горлу, характерно щёлкнув языком, чем полностью снял вопрос.

— Тогда нам придётся остаться здесь, на станции.

— Но, синьор, я холост и живу здесь с одними facchini. У меня всего одна спальня. Это невозможно!

— Ведь нам всё равно нужно где-то заночевать. И поужинать. Что же нам делать?

Мы ловко переложили всю ответственность на плечи бедного старика, который снова начинал распаляться. С минуту он ходил взад-вперёд по станции, затем подозвал facchino.

— Джузеппе, сходи к вилле и спроси, смогут ли два forestieri⁴, пропустившие поезд, остаться там на ночь.

Протестовать было бессмысленно. Facchino ушёл, и мы с беспокойством ожидали его возвращения. Когда стемнело и луна взошла над горами, нам казалось, он уже не придёт. Но тот наконец явился.

— Синьоры могут остаться на ночь, их готовы принять. Но они не смогут там ужинать, потому что в доме нечего есть.

Это не удовлетворило старого смотрителя, и он вновь предался раздумьям. В результате маленький столик в комнате ожидания быстро превратился в обеденный стол, и мы с Томом принялись жадно поглощать огромный омлет с хлебом и сыром и пить невероятно кислое вино с таким удовольствием, будто это был настоящий Шато д’Икем. Facchino с неловкой доброжелательностью нам прислуживал. Мы позвали нашего нервного старика сесть с нами и разделить своё собственное радушие, и у нас получился достаточно весёлый званый ужин. За вином и сигаретами мы даже забыли о ближайших часах, с десяти вечера и до рассвета, которые нам предстояло провести в неясной мгле.

Когда Джузеппе наконец повёл нас к таинственной вилле, на нас нахлынуло дурное предчувствие, и мы старались развеять его шутками. Пока мы взбирались по влажной тропе, луна светила высоко над головой, выглядывая между чернильно-чёрными изгородями с обеих сторон. Как же там было тихо! Ни дуновения ветра, ни живого звука — лишь жуткое безмолвие, не прерывавшееся две тысячи лет над этим огромным кладбищем.

Мы вошли в расшатанные ворота, а затем продолжили свой путь в лунном свете по лабиринту корявых фруктовых деревьев, сгнивших сельскохозяйственных орудий и брёвен. Впереди была небольшая дверь — единственный вход на первый этаж этой брошенной крепости. Холодное безмолвие нарушилось резким лаем собак где-то вдалеке, справа от нас — за амбарами, занимавшими половину двора. От виллы не исходило ни света, ни звука. Джузеппе постучал в потрёпанную дверь, и стук эхом повторился, но ответа не последовало. Он стучал снова и снова, пока наконец мы не услышали скрежет засовов. Дверь приотворилась, и мы увидели очень старого мужчину, согнувшегося от возраста и измождённого от болезни. Над головой он держал большую римскую лампу с тремя фитилями, и та вырисовывала странные тени на его лице — безвредном от старости, но нестерпимо печальном. Он не ответил на наше робкое приветствие, но, вздрогнув, подвинулся, чтобы мы вошли. Пожелав Джузеппе спокойной ночи, мы подчинились и встали посреди каменной лестницы, ведущей прямо от двери. Старик медленно закрыл каждый засов и установил тяжёлую перекладину.

Затем мы последовали за ним в полутьме по ступеням в большой холл. Здесь был зажжен огромный камин, и его композиция была так прекрасна, что мы с любопытством переглянулись. В его неровном свете было видно огромное круглое помещение под плоским, имевшим форму блюдца сводом, — помещение, которое, очевидно, когда-то обладало величием, а теперь превратилось в жалкую развалину. Фрески на своде имели пятна, штукатурка местами отвалилась. На резных дверях отсутствовала половина золота, которым они когда-то были покрыты. В брусчатом полу были продавлены коварные впадины. Грубые сундуки, груды старых газет, приспособления для запряжки, орудия для работы на ферме, куча ржавых карабинов и ножей, неописуемый мусор из всевозможных вещей — во всем этом чувствовалась царившая в помещении дикость, казавшаяся в свете огня ещё более выразительной, чем была на самом деле. На весь этот беспорядок в своей выцветшей наготе взирали с бессмысленными улыбками бледные фигуры нимф XVII века.

Мы недолго погрелись у огня, а затем старик, всё в том же удручённом безмолвии, повёл нас к одной из многих дверей, вручил медную лампу и с немым поклоном повернулся и ушёл.

Оказавшись в комнате, мы с Томом посмотрели друг на друга — наши лица выражали самые сложные эмоции.

— Знаешь, из всех странных вещей, — сказал Том, — это самое странное, что со мной приключалось!

— Верно, мой друг. Как ты справедливо заметил, мы угодили в переплёт. Помоги мне закрыть дверь, потом мы как следует осмотримся и оценим ситуацию.

Но та и не думала закрываться. Её крепление было искривлено, и она тёрлась о брусчатый пол. Лишь совместными усилиями мы смогли продвинуть её на два дюйма и повернуть огромный старый ключ в ржавом замке.

— Так лучше, намного лучше, — сказал Том. — Теперь давай посмотрим, куда мы попали.

Комната оказалась порядка двадцати пяти футов⁵ в длину и имела приличную высоту потолка. Очевидно, это были парадные покои: стены были отделаны резными панелями, некогда белыми и золотыми, с зеркалами. Теперь же дерево окрасилось во все мыслимые цвета, зеркала потрескались или разбились, и всё покрылось плесенью. Большой огонь горел в камине, ставни были закрыты, и хотя вся мебель состояла лишь из двух массивных кроватей и стула, одна ножка которого была короче другой, комната казалась почти комфортной.

Я отворил одну из ставен, закрывавших огромное окно, тянущееся почти от пола до потолка, и чуть не выпал сквозь треснутое стекло на балкон, на котором отсутствовал пол.

— Том, иди сюда, скорее, — крикнул я, и через пару минут мы уже не думали о своём сомнительном окружении: мы любовались Пестумом в лунном свете.

Ровная белая мгла, словно вода, лежала по всему лугу. Посередине на фоне тёмно-синего неба возвышались три призрачных храма — серебряно-чёрные в бледном свете луны, они будто плыли в тумане. А позади, виднеющаяся в отблесках между деревьями, тянулась линия серебристого моря.

Идеальное безмолвие — безмолвие неумолимой смерти.

Мы наблюдали за поднимающейся над храмами белой мглой, пока не продрогли насквозь и не легли спать. В комнате была всего одна дверь, и ту мы надёжно заперли, огромные окна находились в двадцати футах над землёй — поэтому мы чувствовали себя в достаточной безопасности.

Через несколько минут Том громко засопел, я же, по природе своей более склонный к переживаниям, некоторое время пролежал без сна, думая о нашем удивительном приключении и его возможном исходе. Наконец я уснул — не знаю, на какое время. Но проснулся я от ощущения, будто кто-то дёргал за ручку двери. Огонь погас, и комнату освещало красное свечение золы, при котором я мог смутно различить кровать Тома, поломанный стул перед камином, и надёжно закреплённую дверь возле дымохода, прямо напротив моей кровати. Затвор лязгнул, и дверь мягко отворилась. Я задрожал: она была заперта, мы с Томом постарались закрыть её понадёжнее. В этом не могло быть сомнений! Теперь же она тихо открывалась, а минуту спустя так же тихо закрылась.

Затем я услышал шаги — готов поклясться, что они раздавались в нашей комнате — сопровождаемые шуршанием подола. Моё дыхание остановилось, а зубы застучали, когда я различил мягкую поступь и шорохи, будто женщина пересекала комнату в направлении камина. Я ничего не видел: света было недостаточно, чтобы распознать образ на фоне резных панелей двери. Шаги остановились у огня, и я увидел, как поломанный стул наклоняется влево с тихим скрипом, как его короткая ножка касается пола.

Я тихо сидел, неподвижно замерев и уставившись в пустоту, которая наполняла меня ужасом. На моих глазах стул, затрещав, вернулся в вертикальное положение.

Потом шаги быстро направились к окну и там остановились, а затем огромные ставни распахнулись, озарив нас лунным светом. Но ничто не затеняло этот свет — ни одна материальная субстанция.

Я попытался закричать, издать какой угодно звук, чтобы разбудить Тома. Чувство одиночества при встрече с неведомым сводило с ума. Не знаю, подчинились ли мне губы или нет, но Том не подал виду, что услышал, и продолжил лежать неподвижно.

Ставни закрылись так же тихо, как и открылись. Лунный свет исчез, и огонь вместе с ним. Я принялся ожидать в абсолютной тьме. Если бы только я мог видеть! Если бы это что-то было зримым, я бы не придал ему такого значения. Но каждый из этих жутких звуков, каждый шорох платья, каждый вздох, слышные, но недоступные зрению, терзали мою душу. Кажется, в своём беспомощном ужасе я молил о возможности видеть — только и всего. Но тьма была неумолима.

Тогда шаги стали менее уверенными, и я услышал шорох одежды, скользящей о пол, стук туфель прекратился. Стали слышны звуки расстегивающихся пуговиц и трения металла о дерево.

Я оцепенел, моё тело задрожало. Я откинулся на подушку, каждым нервом ожидая и прислушиваясь.

Рядом со мной откинули одеяло, и в следующее мгновение кровать осела: кто-то улёгся на простыни с различимым моему слуху вздохом.

Я напряг каждую частицу оставшихся сил и с криком, вырвавшимся между сжатыми зубами, рухнул с кровати на пол.

Должно быть, я потерял сознание, но когда наконец пришёл в себя, в комнате было прохладно. Угольки в камине уже не горели, и меня сковывал холод.

Всё это промелькнуло, как страшный сон. Я даже посмеялся над смутным воспоминанием с мыслью: «Я должен попробовать восстановить каждую деталь, чтобы потом рассказать Тому». Я неуклюже поднялся, чтобы вернуться в кровать, когда оно появилось снова, и моё сердце остановилось — на ручку двери легла чья-то рука.

Я остановился и прислушался. Дверь с тихим скрипом открылась, закрылась снова, и я услышал, как в замке туго поворачивается ключ. Я бы предпочёл умереть, чем снова лечь в ту кровать, но вне её было так же страшно. Я стоял, дрожа и прислушиваясь, — прислушиваясь к тяжёлым, осторожным шагам, крадущимся вдоль другой стороны кровати. Сжав одеяло, я пристально вглядывался во тьму.

Что-то пронеслось в воздухе прямо перед моим лицом, и одновременно раздался вопль — настолько жуткий, отчаянный, истошный, что мои чувства вновь покинули меня, и я осел на пол возле кровати.

Затем началась кошмарная дуэль невидимых, но слышимых форм — они кричали и бесновались, и тонкий женский визг смешивался с низкими, сдавленными проклятиями и неразличимыми словами. В эту ужасную ночь шаги гнались за другими шагами по всей комнате, то возле кровати Тома, то устремляясь еще дальше, пока я не ощутил мимолётное прикосновение ткани на своих губах. Они носились кругами, и я, безумно крича, чувствовал, как мой разум кружился вместе с ними.

Они вновь приближались. Я услышал их шаги совсем близко. Раздался протяжный булькающий стон, а затем меня придавило весом ослабшего тела. На моё лицо упали длинные волосы, застлав глаза. За кошмарными звуками последовало отвратительное молчание, и я почувствовал, как чья-то жизнь уходит, преодолевая непостижимые мили на пути в небытие.

Когда я открыл глаза, из щели между ставнями просачивался рассвет. Я лежал неподвижно, уставившись на заплесневелые фрески на потолке. Попытавшись собрать воедино свои чувства и восстановить рассудок, я понемногу пришёл в себя, но не мог больше и думать о сне. Один за другим всплывали кошмарные происшествия этой невообразимой ночи, и я лежал не в силах пошевелиться, пытаясь соединить обрывки воспоминаний, беспорядочно круживших в моём сознании.

Постепенно в комнате делалось светлее. Я уже видел, как бледная линия, прорывающаяся сквозь ставни, становилась ярче и тянулась по пыльному полу. Тусклые зеркала отражали дневной свет. Дверь была закрыта, и где-то вдалеке я расслышал крик петуха, а вскоре и гудок проходящего поезда.

Казалось, с момента, когда я впервые вошёл в эту комнату, минули годы. Язык меня не слушался, а голос отказывался подчиняться паническому позыву закричать. Раз или два я тщетно пытался издать членораздельные звуки своими жёсткими губами. Когда наконец мои лихорадочные попытки были вознаграждены слабым шепотком, у меня появилось странное чувство великой победы. Как же крепко спал Том! Обычно для того, чтобы разбудить его, не требовалось больших усилий, но теперь, в столь неуместный час, он противился подъёму. Казалось, я звал его целую вечность, пока не услышал, как он сонно пробурчал что-то и повернулся в кровати.

— Том, — слабо молил я. — Том, встань и помоги мне!

— Чего тебе надо? В чём дело?

— Не спрашивай, просто встань и помоги.

— Что, с кровати упал? — вяло усмехнулся он.

Мой страх, что он снова уснёт, придал сил. Действительно ли меня охватил физический паралич от крайнего ужаса? Я не мог поднять голову с пола — лишь кричать в смертельном ужасе, призывая Тома на помощь.

— Почему бы тебе не встать и не лечь в кровать? — сказал он в ответ на мои мольбы. — Тебе снится кошмар, очнись!

Но что-то в моём голосе всё же заставило его подняться, и он, усмехаясь, пересёк комнату и остановился у окна, чтобы распахнуть огромные ставни и впустить свет. Затем забрался обратно на кровать и весело посмотрел оттуда. Но едва взглянув, он прекратил смеяться, вскочил с постели и склонился надо мной.

— Господи, друг, что с тобой? Ты ранен!

— Я не знаю, что случилось. Подними меня, вытащи отсюда, и я расскажу тебе всё, что сам понял.

— Но, старина, ты, кажется, здорово пострадал. Весь пол залит кровью!

Он приподнял мою голову и крепко обхватил меня руками. Я посмотрел вниз: на полу подо мной было огромное красное пятно.

Но на моём теле, не считая синяка на голове, не было никаких ран, как не было и пятен крови возле рта. Я рассказал ему, насколько смог коротко, всю историю.

— Давай выбираться отсюда, — сказал он, когда я закончил. — Это место не для нас. Против бандитов я ещё могу устоять, но…

Он помог мне одеться, и мы как можно скорее с усилием открыли тяжёлую дверь, — ту дверь, которая, как я видел, мягко поворачивалась на петлях всего несколько часов назад. Мы вышли в просторный круглый холл, который в рассветный час оказался не менее странным и таинственным, чем вчера при свете камина. Здесь никого не было в этот ранний час, лишь огонь горел в камине. Мы немного посидели у огня, но никто не появлялся. Наконец с лестницы послышались медленные шаги, и вошёл старик, молчаливый, как и ночью накануне. Он учтиво нам поклонился, но не подал и знака, что удивлён столь ранним нашим подъёмом. В абсолютной тишине он направился готовить нам кофе. Когда же скромный завтрак был подан и мы сидели вокруг неотёсанного стола, жуя жёсткий хлеб и потягивая чёрный кофе, он отвечал на все наши вопросы лишь односложными фразами.

Всякую просьбу описать некоторые моменты истории виллы он принимал с холодным, гробовым молчанием, которое сбивало нас с толку. В итоге нам пришлось сказать «addio», не утолив жажду объяснения ночных событий.

Когда взошло солнце, мы стали видеть храмы. Расплывчатые блестящие опалы заливали оранжево-розовым оттенком основание высоких колонн в утреннем свете. Это напоминало рапсодию в неярких и неземных цветах, оживлённых кистью Пюви де Шаванна и украшенных лучами, — апофеоз мглы, видение, никогда прежде не виданное и не подлежащее забвению. Память об ужасах ночи поблекла и увяла от этой красоты. Пока мы ожидали наш поезд из Агрополи, Том засыпал станционного смотрителя вопросами.

К счастью, он оказался более чем словоохотлив. Не без благоприятного влияния предложенных ему денег он здорово разговорился. Вот, в общих чертах, история, которую он поведал нам, когда мы сидели на платформе и курили, восхищаясь туманом, поднимающимся на востоке, то открывающим, то скрывающим бледно-лиловые Апеннины.

 — Есть ли у «La Villa Bianca» своя история?

— О, синьоры, непременно. Она и диковинна, и ужасна. С тех пор минуло много времени — сто, двести лет, не знаю. Герцог Сан-Дамиано женился на девушке столь светлой, столь прекрасной, что её называли La Luna di Pesto⁶. Но она происходила из простых людей — к тому же, из рода бандитов. Её отец был из Калабрии, наводил ужас и на Кампанию. Но герцог был молод, он женился на ней и построил для неё белую виллу. Это было чудо на всю Кампанию — где бы вы тут такую видели? Она великолепна даже теперь, хоть и давно превратилась в руины. Они не прожили здесь и года, как герцог стал ревнив. Он ревновал к новому предводителю банды, занявшему место её отца, своими руками убив того в страшной схватке высоко в горах. Была ли тому причина, кто теперь знает? Но люди говорят о жутких вещах, что творятся на вилле, и что La Luna больше никогда не видели вне её стен. Вскоре герцог уехал в Неаполь на долгий срок и возвращался на виллу лишь изредка. Вилла стала крепостью, и её постоянно закрытые ворота хорошо охранялись. А однажды — случилось это весной — герцог приехал из Неаполя тайно, и там, возле трёх тополей к северу от виллы, его экипаж был атакован вооружёнными людьми, и он едва не погиб. Но его сопровождала многочисленная охрана, и после ужасного боя бандиты были повержены. Перед герцогом лежал их раненый предводитель — тот, кого он боялся и ненавидел. Он смотрел на лежащего в свете факела, а в руке бандита была его собственная сабля. Герцогом овладел дьявол: ей же он пронзил бандита, заскочил в экипаж и, ворвавшись на виллу, пробрался в покои La Luna и убил её саблей, которую она отдала своему любовнику.

Вот и вся история Белой виллы. А сам герцог больше никогда не появлялся в Пестуме. Он вернулся к королю в Неаполь и многие годы был бичом для бандитов Кампании. Король сделал его генералом, и имени Сан-Дамиано боялись все, кто не подчинялся законам, а мирные люди его любили, пока он не был убит в сражении близ Морманно.

А что же La Luna? Некоторые поговаривают, что она возвращается на виллу каждый год, в полнолуние, когда была убита. Говорят, герцог своими руками похоронил её в саду, там, куда когда-то выходили окна её комнаты. Ей не были отпущены грехи, и поэтому её нельзя было хоронить в частоколе церкви. Вот почему она не может обрести мирный сон — non è vero⁷? Я не знаю, правдива ли эта история, но так её рассказывают, синьоры. А вот поезд до Неаполя. Ah, grazie! Signori, grazie tanto! A rivederci! Signori, a rivederci!

Примечания переводчика: