Сначала жизнь моя походила на сказку. Окончил институт, набил руку в дизайне и программировании, успешно съехал со срочной службы. Отец говорил: «Иди, служи офицером», а мать, выплакивая глаза, умоляла: «Вадик, коси по дурке». Но я выбрал золотую середину — альтернативная гражданская.

Меня определили в санитары, научили ставить уколы и делать перевязки, свезли в село, прикрепили к местному медпункту — продолговатому одноэтажному домику, вмещающему в себя смотровую, кабинет физиотерапии, процедурную и обклеенную тёмными обоями молебную комнату, на Гугл-картах обозначенную как храм какого-то святого. Комнатой этой все гордились, ведь благодаря ей захолустье носило почётное звание села, а не деревни.

В начале осени я приехал к местному участковому, единственному на три близлежащих поселения. Он был немногословен, пожелал удачи, показал дом, в котором я буду временно проживать: по щедроте душевной мне выделили комнату в отапливаемом здании бывшей библиотеки. Затем мы пошли в медпункт, и меня передали в руки фельдшера Елены — молодящейся женщине средних лет. Список обязанностей оказался совсем скромным: прийти к восьми часам, отметиться, вымыть пол в коридоре и процедурной, потом могу быть свободен.

Сказка.

Первое время я и не думал о заработке, очень много гулял, бродил по лесам и полям в гордом одиночестве. К началу зимы стал брать заказы в интернете, но дело не шло, коды не писались, логотипы не рисовались, а в груди давило и щекотало неприятное чувство от невыполненной работы. В конце концов я забросил всё и принялся рыскать по деревне, спрашивать, не нужна ли кому-нибудь помощь в виде моей силы. Мне казалось, что физические нагрузки ослабят нагрузки умственные, расслабят разум и вдохновят на творчество. По итогу же я просто надрывался на чужих дворах за небольшую плату и уставал вдвойне.

Настоящее трудовое чудо случилось позже, уже в 2022 году. Как-то январским утром, когда я вернулся из медпункта, ко мне в гости зашёл Иван — местная бюрократическая шишечка. У него на участке за день до этого я сорвал себе спину, перетаскивая старые ржавые тиски из сарая в сарай.

Мы выпили чаю. Разговор зашёл про деньги. Я пожаловался, что работа по специальности привязана к настроению, а выполнять её механически и кое-как не позволяет совесть. Иван понимающе закивал и предложил помощь.

— Не работа, а мечта, — говорит, — сиди, книжки читай, пей кофе, раз в час обходи территорию. Мне с райцентра поручили в штат найти сторожа.

— А что сторожить? — воодушевился я.

— Газораспределительная станция, видел, посерди поля за забором? — пояснил Иван. — Днём там дежурный, а ночью — сторож. Раньше Антон сидел, но теперь не может. Сил, говорит, нет. Возраст, сам понимаешь.

— И сколько за смену?

— Две с половиной, — ответил Иван. — Работать некому, вот и золотая жила тебе. С семи до семи.

И хоть сомнения, как миниатюрные прищепки, неприятно пощипывали меня изнутри, я, поражённый большой суммой за непыльную работу, тут же согласился. Мы условились встретиться в шесть вечера и вместе двинуть на станцию.

Всё утро я провёл в смешанных чувствах, эйфория межевалась с тревогой. К обеду поплёлся в магазин за колбасой и хлебом, встретил там Елену, она сидела с продавщицей за прилавком и грызла семечки из большого кулька.

— Вадик, ты, говорят, в сторожа заделался? — обеспокоенно спросила Елена.

— Да… — осторожно протянул я, — а что, нельзя было? Я думал, раз смена в ночь, то я до семи утра там, потом к вам, а отсыпаться днём.

— Я не про то, — она покрутила головой. — Нам Иван сказал, что ты даже не думал особо, сразу как-то согласился.

— А чего там думать, дел мало, платят много, — улыбнулся я.

— Да он не знает, Лен, — со вскриком встряла в разговор продавщица.

Я слегка вздрогнул от её звонкого голоса. Она утёрла пухлые губы от остатков чёрной шелухи и продолжила, глядя на меня:

— Он тебе рассказал про наших пропавших?

От вопроса сделалось жутко. Я посмотрел на Елену, она сидела встревоженная.

— Нет, — отвечаю, — не рассказывал.

Продавщица хмыкнула и только собиралась сказать что-то, как Елена оборвала её:

— Пусть он к Антону сходит, наверное, тот лучше растолкует.

— Да в чём дело-то?! — возмутился я.

— Вадик, послушай, — успокаивала Елена, — ты сегодня поезжай с Иваном, посмотри, что да как, но устраиваться не спеши. У нас тут свои тараканы, кому расскажешь… — Она стыдливо опустила глаза. — А завтра я тебя провожу до Антона, он от медпункта недалеко живёт.

Но я всё не унимался. Тогда Елена сжалилась:

— Ладно… я только переживаю, что ты смеяться будешь. Человек городской всё-таки.

— Да что смеяться! — воскликнула продавщица. — Что мы, туфту ему гнать будем?! Кого хочешь на селе спроси — каждый расскажет, как люди пропадают. Проходи сюда, Вадик, садись.

На мгновение повисла жуткая тишина. Я протиснулся между двух столиков с печеньем и халвой за прилавок, сел на белый пластмассовый стул. Елена начала рассказывать.

Как оказалось, неподалёку от медпункта стоит припорошенный снегом остов небольшого дома. До пожара в нём жила странная бабка по фамилии Мазухина, по слухам — дочь немецкого офицера. Мать её умерла, когда Анечке Мазухиной было одиннадцать. Вскоре и девочка пропала, объявилась только спустя несколько лет, подросшая, но ужасно морщинистая. Стала жить в затворничестве. Пошли разговоры, что загадочно состарившаяся девочка имеет дар исцеления.

Страдающий от кашля слесарь принёс Мазухиной полмешка картошки и бутылочку медицинского спирта. За такой магарыч колдунья полностью излечила его недуг. Говорили, что с тех пор мужик действительно ни разу не кашлянул и вообще заимел отменное здоровье. Клиентов у Мазухиной прибавилось, приезжали даже из соседних деревень, кто ноющие суставы лечить, кто зрение поправить, кто от мигрени или от душевных переживаний избавиться. За всё бралась знахарка.

Потом, уже после развала СССР, заехал к ней какой-то коммерс, привёз жену. Ни один врач в области не рисковал браться, мол, не операбельно, полгода — максимум. Мазухина женщину усадила за стол, о чём-то с ней потолковала, дала выпить отвар, та хлебнула и тут же мёртвая на пол сверзилась.

Коммерс на колдунью набросился, половину зубов ей выбил. Мазухина ему кричала, что иного выхода не было, болезнь тяжёлая оказалась, насланная кем-то. Жена его сама смерти ждала, мучилась только. Но обезумивший от горя мужик не слушал. На шум сбежались соседи, увидели, как заплаканный муж тащит на плече бледное тело супруги. Не успел он дойти до машины, только за калитку Мазухиного участка ступил, как рожу скорчил, будто током прошибленный, упал и расколол о декроттуар для чистки ботинок голову.

С тех пор ведьма больше не принимала людей. Один раз зашла к ней бухгалтерша из колхоза, просила спину вылечить. Мазухина её даже на порог не пустила. Тётка со злости на землю плюнула, обматерила хозяйку и ушла. И той же ночью муж её со смены вернулся, дочку маленькую подушкой задушил, жену молотком забил и сам посреди горницы вздёрнулся.

В конце девяностых забрёл к Мазухиной на участок приезжий студент. Посреди бела дня крепкий парень не дошёл и до дверей дома, как схватился за грудь, посинел и начал задыхаться. Сидевшие неподалёку мужики это увидели, подорвались с мест, вытянули бедолагу с участка, еле откачали. Всем тогда стало понятно, что колдунья не потерпит любых визитов, даже случайных.

Страшное произошло в феврале двухтысячного года. По селу шла молодая мать, одной рукой вела коляску, в другой сжимала ладошку рыдающего мальчишки. Из-за чего-то он расстроился, обиделся на мамку, всё вырваться хотел, но не получалось. А напротив дома колдуньи точно силы в нём прибавилось, настолько легко он освободился. Побежал прямо к калитке, мать за ним. Он на неё обернулся, затопал сапожками, шапку сдёрнул, швырнул на снег и давай визжать. Колдунья дверь раскрыла, позвала ребёнка, а матери кулаком пригрозила, чтоб не вмешивалась.

Несчастная девушка только до забора добралась, а сын её уже на крыльцо залез. Истерил жутко, пищал, чтоб мать не подходила, а та сама вся в слезах, чуть не на коленях умоляет его вернуться.

Люди из ближайших домов вышли, стали глазеть. Мать ревела, просила сыночка к ней подойти. Дитё в коляске тоже плакало, горлышко воплем рвало. А мальчишка на крыльце уши закрыл, прошамкал что-то невнятное, отвернулся от мамки и с визгом забежал в дом Мазухиной. Дверь захлопнулась так громко, что у наблюдателей перехватило дыхание.

Девушка отпустила коляску, уже хотела кинуться за сыном, но подоспевшие соседи схватили её за шиворот и оттащили подальше от забора. Всё, говорят, нет больше сынишки, не уберегла.

Ночью отец ребёнка собрал полдюжины мужиков, они выпили и решили, раз уж сына не воротишь, то пускай хоть других детей Мазухина не получит. Намесили в сарае несколько бутылок горючки, вставили запал и двинулись к дому ведьмы.

Поначалу пламя вело себя странно, расходилось очень медленно, но вскоре дом будто устал сопротивляться и в мгновение был окутан огнём. Тогда-то мужики и увидели, как под прикрытием дыма кто-то выскочил из окна и опрометью ринулся в огород. Тут же на крыльцо вышла пылающая Мазухина и, вопя от боли, зашагала к остолбеневшим поджигателям. Но силы покинули её, и ведьма замертво упала на грязный снег.

До суда из шести мужиков дожили только трое, ещё двоих зарезали в СИЗО. Последний — отец пропавшего мальчика — отсидел несколько лет, а как вышел, то узнал, что жена покинула село и теперь с новым мужчиной воспитывает младшенького. Отец запил и вскоре утопился в пруду. Посмертно колдунья отомстила своим убийцам.

Спустя два года после смерти Мазухиной в селе и начались таинственные пропажи людей.

Местные знали поверье, что перед смертью, чтобы сохранить свою душу, ведьма была обязана передать свой дар другому человеку. Решили, что именно пропавший мальчик стал её преемником и, чудом спасшись из горящего дома, принялся терроризировать село. Каждые два года. В феврале.

Позже пошли шепотки, что останки мальчишки всё-таки нашлись под обугленными досками, но волну народной паники было не остановить.

Елена умолкла. Захрипел и затрясся включившийся холодильник. Я дёрнулся.

— Ну всё теперь, — отмахнулась продавщица, — поминай как звали.

— Подождите… — вступил я. — Раз люди пропадают, значит, расследовать должны? Участковый же есть.

— Ой, — поморщилась Елена. — А что ему. В селе всё чинно и мирно. Раз в пару лет напишешь заявление о пропаже, он примет, указания раздаст, а всё равно никто никого не найдёт. Ты, Вадик, подумай хорошенько. В феврале-то мы тебя сориентируем, как-чего. Просто предупредить надо же, сам должен понимать, такие дела творятся.

Из магазина я вышел в холодном поту, медленно поплёлся домой. От безмолвия припорошенных снегом окрестностей меня взяла оторопь. Я чувствовал себя немощным и крайне уязвимым. В груди нарастала тревога.

;

В шесть часов, когда уже стемнело, мы встретились с Иваном около его дома, сели в служебную «буханку» и двинулись по селу. Ехали мимо укутанных в седые одеяла землянок и домов, в свете уличных фонарей походящих на пряничные. Свернули на асфальт и помчались вдоль вереницы жутких бетонных столбов. Потом съехали на усыпанный снегом большак.

Впереди горели жёлтым окна сторожки газораспределительной станции. Мы остановились у ворот. В воздухе витал запашок бытового газа. Я насторожился, но Иван успокоил, сказал, что это всё с непривычки.

Внутри сидел кудлатый дежурный в очках. Иван поздоровался с ним, представил меня, похвастался, что в короткий срок нашёл молодого добровольца. От слова «доброволец» я поёжился.

Однако все мои страхи и сомнения стремительно развеивались. Ворота здесь были надёжные, дверь в сторожку стояла железная, а снаружи за мою безопасность пеклись две современные камеры видеонаблюдения.

— Вот так у нас, Вадик, — Иван развёл руками и улыбнулся. — Тут сиди себе, балдей, что называется. Раз в час, даже в два — обход. По мелочи, за территорию не выходи, у нас за это… ну, штрафуют.

Последние слова, как ураганом, смели моё спокойствие.

— С завтрашнего дня заступаешь, — голос Ивана немного отогнал жуть. — Первое время я тебя повожу, ну а к весне уж сам давай. К станции дорогу первым делом чистят, она у нас всё село согревает.

— Мне бы с Антоном поговорить, — выдавил я из себя, — разузнать, что к чему.

Дежурный мельком взглянул на меня и отвернулся к окну. Иван пожал плечами:

— Это конечно, он тут двадцать лет просидел, опытный… Только, Вадик, — он тяжело вздохнул и медленно опустился на табуретку, — ты не принимай всё слишком близко. Ну да, есть небольшая проблема у нас, кто бы что тебе не наплёл, особенно из баб наших, не забивай себе голову. Месяцок пересидеть с осторожностью, а дальше два года, считай, горя не знать.

— Не понимаю, — отозвался я. — Откуда у вас столько спокойствия… Есть хоть подозрения, что это на самом деле?

— Давай я тебе расскажу свою версию, — начал дежурный.

— Ой, — вздохнул Иван, — только умничай поменьше.

— Да иди ты, я для себя это так объяснил, а ты думай, что хочешь. В общем, слушай сюда, Вадик. Я по натуре своей материалист, но сколько не объясняй всё законами физики и химии, каждый раз утыкаешься в какое-то чёрное пятнышко. Я не верю ни в демонов, ни в призраков, но есть что-то мерзкое в этом мире, какой-то поганый корешок зла. Проблема нашего общества… — он покосился на Ивана, — в том, что мы зачастили бороться не с причиной, а со следствием. То есть дерёмся на мелководье, а не в океанских глубинах. На самой верхушке айсберга. Друг с другом, а не против тех, кто нас стравливает. Понял, к чему я? Эти пропажи — следствие какого-то зла.

— Да, — оживился я, — мне женщины рассказывали про колдунью. У неё дом как раз в феврале сожгли.

— Нет-нет, — улыбнулся дежурный, — это тоже следствие. Пообщаешься с Антоном, он тебе, может, расскажет, как у нас тут один пропал. В лес паренёк пошёл. Мы туда и в обычное время не ходим, там с войны снарядов прорва. Как в конце восьмидесятых деду Сашке глаз выбило взрывом, так в лес из местных никто не суётся. Бабка когда-то мне рассказывала, что в лесу стоит большой пень, там посреди него гниль, а под ней само зло живёт. Пока я мелочью был, то боялся, в юности — смеялся, а сейчас и не боюсь в общем-то, но и смеяться не хочется. Так что вот тебе пища для ума, подумай, глядишь, сообразишь, как нам корень зла этот выкорчевать. Только ты в суть дела смотри. Любой умный человек знает, что надо работать не с надстройкой, а с базисом.

— Ты раз такой умный, — улыбнулся Иван, — то почему до сих пор на зарплате тут штаны протираешь?

— Потому что умный, а не ушлый, — нахмурился дежурный.

Вскоре мы распрощались, и Иван отвёз меня обратно.

Более всего страшила не колючая и тёмная неизвестность затаившейся в этих краях нечисти, но сам факт её существования в человеческом мире. Мне очень хотелось, чтобы все эти ужасные истории о встречах с неведомыми существами и будоражащими рассудок полтергейстами оставались лишь изложенной на бумаге фантазией, паранойей травмированных паникёров, но никак не частью нашей жизни.

Спал я в ту ночь плохо. Снилось, что под окнами дома кто-то бродит, хрустит твёрдым настом и бьётся об окна жутким лицом. Я поднялся с кровати, вылез в большую форточку и встретился с бледным покойником в чёрной готической пелерине. Он заговорил со мной, упал на колени, посмотрел на меня мутными стеклянными глазами и стал молить, чтобы я проснулся. А потом, поднявшись, заявил: «Ты ещё спишь, закричи и проснёшься!» И я закричал, что было силы, и вдруг подскочил на кровати, разбуженный своим же хриплым криком. В три прихлопа нашёл на стене выключатель. И лишь когда просторную горницу озарил свет, я смог успокоиться.

;

Утром Елена повела меня к дому Антона.

— Мужик властный, собственник жуткий, но толковый, попросту бросаться не станет, не бойся, — напутствовала она, когда мы стояли около калитки. И, уходя, добавила: — На жену его не заглядывайся только, ревнует страшно.

Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Вышла симпатичная белокурая женщина лет сорока, впустила меня в дом.

Антон сидел за круглым столом в просторной комнате, на вид ему было около семидесяти, на его изрубленном морщинами лице оттенялись впалые бледные щёки.

Я поздоровался, старик поднялся, пожал мне руку, пригласил к столу.

— Городской? — спрашивает.

— Городской, — отвечаю и мельком начинаю себя осматривать, не надел ли я чего вычурного.

— Местные ко мне не ходят, — хихикнул он, садясь за стол.

Когда старик услышал о цели моего визита, уголки его губ, покрытых мелкими синими шишечками, задёргались, он расплылся в улыбке, достал папиросу и закурил.

— Язык отсохнет каждый раз одно и то же рассказывать, — начал Антон, — а толку-то?

— Думаете, раз городской, то не поверю?

— Городской — не городской, какая разница, — отмахнулся он, — тут дело не в деревенских обычаях, а в одной конкретной силе. Я сам полвека в городе прожил, так что же, теперь бояться нечего? Ты думаешь, что первый ко мне с такими расспросами пришёл? Ой, малый, как тебя?..

— Вадик.

— Так вот, Вадик, всех новоприбывших я делю на четыре категории. Первая — это драпальщики. От каждого шороха штаны мочат, а как про наши дела услышат, так первым автобусом отсюда, и ищи-свищи их. Вторая — это неверующие. Приедут, и давай мне тут в скептика играть. Был такой один, году эдак в восьмом, лыжник. На каникулы приехал после сессии, катался по полям. Я ему говорю, мол, в феврале у нас такие дела… нельзя в общем-то тут в одиночестве шататься. Всё ему побоку. И что ты думаешь? На моих глазах гонит по полю, и вдруг раз — в воду падает, как в полынью провалился, брызги во все стороны. Я со станции выскочил, бегу, а его и нет уже, только позёмка клубится и тишина.

Я поёжился. В комнату вошла женщина, поставила на стол сковородку макарон.

— Третья категория… спасибо, золотая моя, — продолжал Антон, накалывая на вилку дымящиеся спиральки. — Третья категория — это следователи. Такие, как ты. Приходят, расспрашивают, пытаются всё логически осмыслить… чёрт с вами. Ну а потом эти следаки превращаются либо в убегающих, либо в четвёртую — охотников. Это у меня категория особая. Такой один только был, взял у деда Сашки ружьё, пошел в начале месяца в лес, говорил, что ему кто-то рассказал, что вся нечистая сила притягивается к какому-то пню, что пень этот надо найти и сжечь. А пепел, понимаешь, разделить на две части: одну развеять по ветру, а вторую закопать. Короче — ушёл и не вернулся.

— Жутко… — Я почувствовал, как похолодели пальцы на руках.

Антон продолжал:

— Мы сюда в девяносто девятом переехали, всё тихо было. Потом пожар этот, слухи всякие, а в две тыщи втором пропала бабка. Стояла на остановке, ждала автобус. Налетел буран, смёл её куда-то, так и не нашли. Ну, это как рассказывали, я сам не видел. Две тыщи третий — опять тишь да гладь, никто и не думал, что повторится. А в четвёртом тракторист решил через поле до соседней деревни срезать. Его какая-то малютка в окно видела, говорит, ехал-ехал, и вдруг как ватой трактор облепили. Мы кабину разрыли, а тракториста нет.

— В пятом, — поддержал я, — опять ничего?

— Соображаешь, — кивнул Антон. — Ну а дальше считай: шестой, восьмой, десятый. Ещё помню, как прямо у ворот станции сцапали мужичка. Камер тогда не было ещё, их только вот недавно провели, иначе посмотрели бы, что его затянуло. Пришёл ночью, выпить хотел. Я пока туда-сюда, иду ворота открывать, а он как заорёт. Прямо в сугроб нырнул и там затих. Потом, конечно, не нашли ни тела, ни крови... Золотая моя! — воскликнул он. — Садись с нами, остынет же.

Женщина принесла банку компота и хлеб, села рядом с Антоном, утёрла вспотевший лоб.

— А это, — начал я, — дочка ваша?

Антон с женщиной переглянулись, и лица их расцвели в улыбках.

— А что, — спросил дед, — похожа? Нет, Вадик, это жена моя — Тонюшка.

— Ого, — я неподдельно удивился. Хотел сказать что-то вроде «любви все возрасты покорны», но не решился, боясь обидеть влюблённую пару.

— Красивая, цветущая, — тихо проговорил Антон и обнял Тоню за плечи.

— Ой, не могу, — рассмеялась она, — цветущая. Седьмой десяток разменяла, скоро уж под камень ложиться…

— Чего? — не сдержался я. — Седьмой десяток?

Тоня улыбнулась:

— Пойду я за стаканами схожу.

Когда она вышла из комнаты, я со всей возможной деликатностью поинтересовался у Антона, не лукавит ли его спутница.

— В девяносто восьмом поставили Тонюшке рак, — грустно объяснил он, — говорили, год-два — и всё, метастазы расползутся. А она у меня всю жизнь мечтала поближе к природе жить. Вот я её сюда и перевёз. В городе всё распродал, сам тут дом перестроил, сараи новые сколотил, сторожем пошёл. Тонюшка поначалу здесь так мучилась, извелась вся, на себя стала не похожа. Я все зеркала выбросил, лишь бы она собственного отражения не видела, так до сих пор новые и не поставил. А потом… Ты вот, Вадик, знаешь, что такое любовь? Я в книжке читал, что это жертва, что за любимого человека можно жизнь отдать. Но я понял так: если любишь человека, то сделаешь всё, лишь бы он жил.

— Так, — начал я в недоумении, — как вы вылечили Тоню?

— Любовь моя вылечила, — заключил Антон. — Ладно, не буду тебе нотации читать. Приехал за длинным рублём — работай Бога ради. Только смотри, февраль, как понимаешь, месяц сложный, тем более двадцать второй год на календаре. Пока очередной бедолага не пропадёт — берегись. Из десяти только двое ночью испарились, остальные посреди дня. Иван тебя пусть на машине возит, скажи, что я наказал, а то ещё пошлёт пешком ходить. Про обходы забудь, не нужны они. Дежурного проводил — закрыл ворота и заперся в каморке. Утром дежурного встречаешь — ворота открываешь и ждёшь Ивана на машине.

— А если они на камерах увидят, что я за всю ночь ни разу не обошёл?

— Если у них ума хватит, то тебе никто слова не скажет. Весной хоть каждые пять минут обходи, а зимой посиди. От греха…

Тоня проводила меня. На пороге я тихо, чтобы Антон не слышал, спросил у неё о секрете чудесного выздоровления. Она замялась, а затем прошептала:

— Аннушка Мазухина вылечила.

Я лишь раскрыл рот от удивления, попрощался и быстро ушёл.

;

День тянулся долго. Я зашёл в магазин, встретил там старых знакомых. Елена и продавщица с интересом расспрашивали о нашем с Антоном разговоре.

— Вроде дряхлый, — отвечал я, — а болтает бодро, как молодой. Философствует, приезжих на категории делит…

Елена фыркнула.

— Это он любитель… Хотя, Вадик, что ему ещё делать? Ни сил, ни здоровья, только языком чесать и остаётся.

— А правду говорят, что у него жена в шрамах вся? — влезла в разговор продавщица.

Я в недоумении покрутил головой:

— Хорошо выглядит, я сначала вообще подумал, что это дочь.

Женщины недоверчиво переглянулись.

— Вадик, — тихо начала Елена, — а ты точно жену видел? Тоню?

Я кивнул.

— Да правда дочь это, небось, или внучка вообще, — отмахнулась продавщица. — Мишка Шуруп в том году тоже девку видал.

Уже посвящённый в сельские тайны, вроде как «свой», я спросил у них о пропавших людях. Женщины не секретничали.

Действительно, первой жертвой, как и рассказывал Антон, стала бабушка, исчезнувшая с остановки, а второй — тракторист, испарившейся из заваленной снегом кабины.

В две тысячи шестом на глазах у мужа сила утянула почтальоншу, пока та шла к дому. Поднявшаяся, как стая белых птиц, метель настигла жертву и укутала, точно простыня. Муж выскочил на улицу в одних шортах и бросился на помощь, но жены уже не было, как и поглотившего её белоснежного сгустка.

В том же году по селу поползли слухи о странной закономерности. Муж почтальонши поднял шум, к нему присоединились неугомонные старухи, уже успевшие связать таинственные исчезновения с нечистой силой.

В две тысячи восьмом в поле пропал лыжник. Ни лыжи, ни палки, ни загадочную полынью, куда он, по словам сторожа, провалился, так и не нашли.

Две тысячи десятый был, наверное, самым тревожным. В феврале городские не приезжали в село, а местные старались лишний раз не высовывать и носа из дома. В начале марта не досчитались мужа пропавшей четыре года назад почтальонши. Свидетелей не нашлось.

В двенадцатом сила проявилась ночью. С неба щедро сыпало снегом. В дом Быковских на окраине села приехала «буханка» скорой помощи. Фельдшер выскочил из машины, дошёл до крыльца и — как рассказывал потом шофер — в один миг рухнул набок и плюхнулся в пушистый сугроб. Разлетевшиеся комья снега ударились об окна дома, хозяева выглянули наружу и увидели, как сугроб обратился сонмом бледных мух и стремительно скрылся за углом, забрав с собой фельдшера. Быковские говорили, что в беспорядочном смешении белых точек, скрывавших очередную февральскую жертву, они углядели тонкие конечности с узловатыми когтистыми пальцами. Слухи о худощавом чудовище разлетелись быстро, но в них почти никто не поверил.

О четырнадцатом рассказывали неохотно, а продавщица взглядом намекнула мне, чтобы я не задавал лишних вопросов. Тогда пропал муж Елены. Его белую «пятёрку», наполовину ушедшую под воду, нашли неподалёку от свинофермы. Предположительно, он съехал с дороги в кювет, покатился к болоту и пробил хрупкий лёд.

В шестнадцатом сила впервые забрала ребёнка. Первого февраля одиннадцатилетней Катеньке стало плохо с животом. Бабушка вывела её в уличный туалет, сама встала неподалёку, ждала, пока выйдет внучка. Дверь нужника с грохотом распахнулась, девочка истошно завопила, а бабушка рухнула на спину, не сумев устоять на ногах от промчавшегося мимо неё снежного потока. Катенька пропала. Старуха потом божилась, что видела в потоке горбатого беса с тонкими руками.

В восемнадцатом в лесу пропал заезжий мужик. Хватились его только через неделю, приехали родственники из соседнего села, много возмущались, но по итогу уехали, ничего не добившись. Продавщица сказала, что их угомонил участковый. Сам же он после каждой пропажи опрашивал жителей села и заводил всё новые и новые дела, но что происходило с этими делами дальше — женщины не знали.

А вот в двадцатом году сила сработала грязно. Очевидцы, путаясь в показаниях, рассказали, как снежный покров похитил электрика, отлучившегося покурить на крыльцо столовой. Но в одном все сошлись: из непрозрачной пелены несколько раз выскакивала голова жертвы. Перекошенное от ужаса лицо билось об окна и тут же пропадало. Бледная рука хватала электрика за горло и волосы и утаскивала обратно.

— Вот так у нас, — пожала плечами продавщица. — Вроде слабеет оно, вишь, раньше как-то изворачивалось, а теперь лишь бы схватить да утащить.

— Ой, прости Господи. — Елена перекрестилась. — Хоть бы наелось и ушло оно.

— Скорее уж подохнет тут, — откликнулась продавщица, — ручищи-то хиленькие, там, поди, сынок ведьмы внутри этих буранов. Быстрее других стареет, скотина, вот и не может больше аккуратно воровать.

От этих слов верх живота кольнуло, будто под сердцем вздулась предчувствующая опасность рыба-ёж. На горизонте сознания мелькнула странная мысль, она успела напугать меня, но ещё недостаточно окрепла, чтобы стать озвученной.

— Если решил, Вадик, то работай, — вздохнула Елена, похлопав меня по колену. —  Береги там себя.

Распрощавшись с женщинами, вернулся к себе, заперся и стал думать. Рассуждал так: в сторожке я буду недосягаем, ведь в помещении нечисть никого за двадцать лет не настигла, а также не напала на двух и более людей, находящихся в непосредственной близости. В момент нападения наблюдатели отдалялись от жертв, и тогда последние пропадали, я же успокаивал себя, что если буду ходить рядом с Иваном, то и наброситься на нас никто не решится. Впрочем, даже тогда я понимал, что твари, которой под силу создать водоём посреди поля или, обратившись бураном, утащить человека, будет глубоко наплевать на все мои хитрости и логические суждения.

Вечером встретились с Иваном, по уже знакомой дороге поехали на станцию. Там он немного помучил меня бюрократическими процедурами, дал на подпись несколько бумаг и провёл краткий инструктаж, что делать, если вдруг почувствую неладное в работе станции и как это неладное распознать, однако знания эти мне ни разу не пригодились.

;

В первую ночь мне было жутко: мерещились мелькающие тени за окнами и хруст снега за дверью. Погода окончательно испортилась. Душераздирающе выла вьюга, по холодному полу невидимыми аспидами носился сквозняк. Я отвлекался на чтение, пытался выбросить из головы дурные мысли и пугающие образы. Изредка выглядывал на улицу, хотел разглядеть далёкие огни села, но их от меня скрывала бушующая метель.

Однако к рабочему месту я привык совсем скоро, пережил пару-тройку дежурств, и страх окончательно ушёл. Январь пролетел в спокойствии. Иван исправно выплачивал деньги. Хорошее настроение моё день ото дня не менялось. От окружающего станцию поля больше не веяло колючим ужасом, наоборот, оно очаровало меня. Я любил гулять там после полудня, бродить по следам от тракторных гусениц. Особенно по вкусу мне приходились туманные дни, когда затянутое молочной пеленой небо сливалось воедино с матово-белым морем снега, и я словно обнаруживал себя шагающим внутри облака.

В конце января я ещё раз зашёл к Антону за напутствием. Причину придумал глупую: решил узнать, брал ли тот на дежурство в феврале какое-нибудь оружие. Он встретил меня на крыльце, выслушал. Сказал, что для особых случаев на станции есть тревожная кнопка и железная дверь, поэтому серьёзное оружие ни к чему, но для собственного успокоения не возбраняется притащить что-то небольшое. Я решил взять нож, как раз имелся выкидной.

Сам собой разговор съехал на деревенскую мистику. Тогда я, опасаясь, робко спросил:

— Послушайте… Это ведь Мазухина вам с женой помогла?

Антон еле заметно улыбнулся:

— Кто наплёл?

— Да это я так…

— Брось, — Антон тяжело вздохнул. — Только дальше не трепись никому. Я про знахарку случайно узнал. Она тут, оказывается, зло на всех держала из-за какого-то козла. А нас, представляешь, впустила, рассказала, что да как нам с Тонюшкой делать. Вытащила из неё всё… Это, наверное, болезнь Тонюшкина бегает, Вадик, людей крадёт.

Слова точно ранили меня. На лбу выступил пот. Но Антон не заметил моего волнения, а может быть просто не подал виду.

Уже прощаясь, краем глаза я заметил в тускло освещённых сенях Тоню. Та, видимо, уже готовясь ко сну, брела, сгорбившись, в длинном ночном платьице. Она будто немного осунулась, отчего в этот раз уже не показалась мне такой привлекательной.

;

Первый день рокового месяца начался с визита Елены. Она пришла под ручку с продавщицей, сказала, что в феврале люди стараются не болеть, и медпункт обычно пустеет, поэтому мне можно не беспокоиться и не приходить отмечаться до марта.

Вечером подъехала служебная машина, из неё вылезли Иван с шофёром, подошли к моей двери, постучали. Втроём мы прибыли на станцию, зашли в сторожку.

— Умотался я что-то, — пробубнил дежурный, — весь день на иголках.

Взглянув на нас, он улыбнулся:

— Мушкетёры.

— Неспокойно как-то, — сказал Иван, — лучше уж так, чем…

— Вот говорят, — перебил его дежурный, — слабеет. А страха с каждым годом всё больше. Раньше парочками ходили, теперь троечками будем. Вот Антон — мужик. Один, бывало, ходил, помнишь?

— Вот и доходился, — огрызнулся Иван, — теперь до магазина еле доходит. Я вообще слышал, по-моему… у Димки Сыча на именинах кто-то говорил, что Антон эту чуду-юду видел, со страху обмочился и кое-как от неё спрятался.

— Брешут, — прокряхтел дежурный, поднимаясь. — Возраст уже не тот у деда, да и вы запугали. Я вообще слышал, что у него жена прокажённая. Он её, мол, в лес водил, чтобы вылечить от чего-то, а теперь дома прячет, чтоб никто у неё на руках шрамов и знаков сатанинских не видел.

— Да нет у неё шрамов, — заступился я.

— Ну вот и я о том же, брешут. — Дежурный открыл дверь и недовольно цокнул языком.

— Закрывайся и сиди тут, — наказал мне Иван, — мы ворота сами закроем.

И они вместе покинули сторожку.

Я несколько раз проверил, заперта ли дверь. Сидел с полчаса, складывал и раскладывал нож, размышлял, что в январе совершенно не беспокоился о безопасности, а теперь — что было бесспорно глупо — собрался использовать нож против неведомой силы.

Три следующие ночи были самыми тяжёлыми. Сводил с ума нескончаемый снег с дождём. Я вздрагивал от каждого удара капли о подоконник, совсем перестал читать, занавесил окна и сидел в тревожном ожидании, пока первые тёмно-серые лучики рассвета не касались стекла, но и тогда становилось легче лишь на мгновение. Потом за мной приезжала машина, Иван с шофёром подвозили до дома, но и там не было покоя. Дневной сон обязательно сопровождался кошмаром. Во снах я бродил по задымленным подвалам какого-то учреждения, искал в тусклом свете кого-то настолько омерзительного, что не могу даже описать его, а когда находил, то в ужасе просыпался.

Я думал, что к середине месяца пропадёт кто-нибудь из местных, и жизнь пойдёт своим чередом, но страшная сила медлила и не объявлялась.

И вот, утром двадцатого числа всё случилось. У ворот станции остановилась служебная «буханка», знакомая троица начала выбираться из салона. Я наблюдал за ними в затянутое инеем окно и своими глазами видел, как машина вместе с Иваном и шофёром, ещё не успевшими вылезти, подпрыгнула на месте и с грохотом рухнула на забор.

Не знаю, что щёлкнуло у меня в голове. Свой следующий поступок я не могу объяснить. Не припоминаю даже, о чём думал в тот момент, но отлично помню, что чувствовал. Сердце будто сдавила крепкая шершавая ладонь боевого командира, телу был отдан безмолвный приказ. Я выбежал из сторожки и кинулся к дежурному, что в замешательстве стоял у ворот, просунул руку между железных прутьев и схватил бедолагу за предплечье. Тот от испуга закричал и дёрнулся, но я лишь усилил хватку.

До сих пор, закрывая глаза, вижу этот ужасный снежный ком, взмывающий в синее предрассветное небо. Как ястреб, преследующий зайца, он выставил две омерзительных кисти, обрушился на дежурного, схватил его за плечи и принялся укутывать в снежный саван. Крик жертвы смешался с будоражащим душу злобным рыком.

Я всё ещё держал несчастного, и тело моё то каменело от холода, то простреливалось сотней раскалённых игл. Мне оставалось лишь отступать и тянуть дежурного за собой. И вдруг из-под покрова вынырнула тощая бледная пятерня в чёрных бороздах и кривыми когтями вцепилась мне в плечо. Я взвыл от боли, ухватил мерзкую длань обеими руками и несколько раз ударил её о железные прутья ворот. Послышался противный хруст, сила, пряча повреждённую конечность, дёрнулась так, что едва не впечатала меня в ворота. Освободившись, она понеслась в сторону леса, дежурный унёсся с ней. И клянусь, что видел, как исчез белый покров, и как бьющегося в конвульсиях мужика тащил на своём горбу нескладный худосочный урод.

На мои глаза будто накинули марлю, ноги подогнулись, я упал на колени и пополз к опрокинутой машине. Шофёр заработал несколько переломов, Иван же отделался сильными ушибами, приземлившись на сидения.

Втроём мы убрались подальше от станции, доковыляли до медпункта. Шофёра уложили на кушетку, а сами вышли во двор. Позвонили в полицию и фельдшеру Елене.

Иван протянул мне сигарету, я, некурящий, отказался.

— Покури, покури, — настоял он, — легче станет.

Дрожащими руками Иван поднёс ко мне зажигалку, я прикурил, наполнил рот дымом, выдохнул.

— Ничего, — протянул я.

— Ты не рот полоскай, а затягивайся. Чуть набери, а потом рот открой и вдохни резко.

Я глотнул горький дым, где-то в основании горла будто закрылась заслонка. Я слегка наклонился, с хрипом откашлялся, а когда разогнулся, то зашатался от лёгкого головокружения. Страх отступил. Иван похлопал меня по спине:

— Всё, всё, нормально.

Я рассказал ему, что видел в поле. Он тяжело вздохнул, поджав губы, и сказал:

— Хотя бы не так страшно теперь, когда знаешь… как оно выглядит.

К восьми часам окончательно рассвело. К медпункту подошли Елена с продавщицей, а затем начали стягиваться местные бабки. Слух о новом исчезновении прошёлся по селу быстрее, чем приехала полиция.

Участковый посадил нас с Иваном на заднее сидение «бобика». Возвращаться на станцию было невыносимо, руки мои тряслись, в глазах рябило. Иван держался молодцом, сидел ровно, но дёргающийся от ужаса подбородок выдавал его истинные чувства.

При свете место нападения выглядело особенно жутко. От ворот станции в сторону леса по снегу тянулся след из редких розовых пятен. Участковый не задавал много вопросов, один раз переспросил, уверен ли я, что видел нечто похожее на человека. Потом он отвёз нас к медпункту, а сам вызвал ещё трёх полицейских и гусеничный трактор из райцентра. Об остальном я знаю только со слов Ивана: трактор расчистил дорогу до леса, туда выехали оперативники, повозились немного со следами крови и вскоре вернулись. В глубь леса никто и не собирался идти.

День прошёл на удивление быстро. Я сидел в медпункте, слушал разговоры местных, дремал. После закрытия зашёл в магазин, взял себе три бутылочки пива. По дороге встретил Ивана, он сказал, что этой ночью подежурит сам.

Перед сном я выпил, но спал всё равно беспокойно, с включённым светом. Никак не мог понять, во что мне не верится больше: во всё произошедшее или в то, что этот закономерный февральский ужас закончился и повторится лишь через два года.

Но чёртов ужас не спешил заканчиваться.

Посреди ночи я отчётливо услышал шаги. Кто-то бродил под окнами, рычал и хрипло пыхтел. Разморённый, я списывал все жуткие звуки на игру воображения. А ночной гость тем временем одним ударом разбил стекло. Сквозь звездообразную дыру в комнату с воем ворвался ветер. Я не издал ни звука, глаза взорвались слезами, лицо болезненно перекосилось от испуга. Я ждал нападения, но чувствовал, что не смогу сражаться. Мне пришлось сползти на пол, юркнуть под кровать и недвижимо, как покойник, пролежать там до рассвета. Однако в дом так никто и не залез.

Утром на станцию прибыла бригада ремонтников, Иван возился с ними. Из медпункта меня тоже отпустили, Елена сказала, что уговор о моём отдыхе до марта остаётся в силе.

Но я никак не мог прийти в себя, казалось, что обиженное зло переключилось персонально на меня. Был лишь один человек, способный успокоить холодом своего рассудка — Антон. Настоящий мужик, сильный духом, несмотря на возраст.

Я смело шагнул к нему во двор, ступил на крыльцо и вдруг остолбенел. Из крайнего сарая вышла очаровательная девушка, не старше двадцати лет. Точёную фигуру она прятала под потёртым клетчатым бушлатом.

— Здравствуйте… — протянул я и услышал, что голос мой дрожит.

Я потом долго думал, в какой же момент ко мне пришло осознание. Так вот, в этот самый момент пазл сложился. Мысль окрепла, осталось только её принять.

— Ой, Вадик, — пролепетала она моё имя, как мелодию, — ты к Антону? Он сейчас отдыхает, нездоровится чего-то.

— Тоня?.. — прохрипел я полушёпотом.

Девушка неподдельно удивилась и кивнула.

— Как… — я глотал слова, боясь разговаривать с ней. — Как здоровье?

Тоня пожала плечами.

— Хорошо, выспалась, вон, все дела с утра переделала, сил полно…

Она и дальше говорила что-то, но я уже не слышал. Уши заложило. Перед глазами летали полупрозрачные мушки, по форме напоминающие жуткую когтистую длань, вынырнувшую из-под белого савана. Я смотрел на руки Тони, гладенькие, молодые, и силился разглядеть в них ужасные черты, но вдруг мысль моя вывернулась наизнанку, и разум отключился, как от перегрузки.

Сознание точно отделилось от меня и витало где-то над матовыми полями, пока измученное страхом тело искало хозяина дома. Я помню, как увидел Антона, совершенно бледного, лежащего на кровати с перевязанной рукой. Помню, как прикрыл ладонью свой рот, из которого вот-вот вырвался бы вопль.

Хруст ломающейся кости всплыл в моей памяти и зазвучал в унисон с щелчком выпущенного лезвия выкидного ножа.

Тоня завизжала где-то позади, её маленькие хрупкие ручки застучали по моей спине, и в это мгновение в тело вернулось сознание. Я наконец-то всё понял, но выдавил из себя лишь скупое:

— Февраль…

И принялся беспощадно колоть бледное тело. У него не осталось сил сопротивляться.

С Антоном было покончено, Тоня кинулась к нему, упала на пол у кровати и забилась в истерике. А я вернулся к себе и сел у разбитого окна. Совсем скоро приехал полицейский «бобик».

***

Не знаю, посадят или нет. Никаких иных мотивов, кроме спасения села, у меня не было. Сам не знаю, на кой чёрт оно мне сдалось, видимо, истории человеческих трагедий задели какие-то струнки в моей душе. Но теперь-то в запасе куча времени, чтобы это обдумать.

Следствие, конечно, поднимет старые дела и тоже увидит пугающую закономерность таинственных исчезновений и уж точно сможет убедиться, что жена убитого выглядит слишком молодо для семидесятилетней старушки.

Я искренне верю, что тянущийся двадцать лет ужас — это дело рук не колдуньи и не обезличенной лесной нечисти или эфемерной болезни, воплощённой в некоем существе, а конкретного лживого чудовища.

Терпеть не могу этого занудного суждения, что «настоящие монстры — это мы, люди». Нет. В этой истории монстр оказался просто похожим на человека. Пусть и не лишённый нежных чувств к своей любимой, он был готов убивать чужих любимых, отбирая их жизнь в обмен на здоровье Тонюшки.

Антон действовал умно, мистифицируя похищения так, чтобы все связывали их с февральским пожаром и смертью колдуньи. За два года его Тонюшка дряхлела, и ко времени новой жатвы её нечистые года начинали испаряться всё быстрее. Мужу приходилось восполнять их запас. Но сам он старел, терял хватку и даже в обличии снежной твари работал грязнее. Наконец Антон оступился и был мной уничтожен.

Я не боюсь ни срока, ни осуждений, ни холодного лезвия заточки у себя в животе. Но от одной лишь мысли моё дыхание замирает, а в висках случается колотьё. Вдруг спустя пару лет одним февральским утром я узнаю, что в этом проклятом селе вновь пропал человек?

В любом случае меня оправдает только время.