Полночь. Наш серый «Рено Логан» мчится по ***скому шоссе в сторону города N, рассекая стену дождя. За окном в мерном ритме мелькают фонари, позади них — сплошная гряда высоких деревьев, подпирающая грозовое небо. Дворники работают беспрерывно, но что толку? Влево — и дугообразный просвет тут же покрывается змеящимися каплями, вправо — то же самое. Из динамиков доносится элегическое соло саксофона — «Bohren und Der Club of Gore», настоящая отдушина дождливой ночи, — а приглушенный свет фар рассеивается в дожде.

Нас двое в салоне: я за рулем, Инна, милашка лет двадцати, — рядом. Она тревожно вглядывается в дождь круглыми глазами, достает из сумочки раскладное зеркальце, настороженно разглядывает отражение, чешет мизинцем правую бровь.

— Посмотри, у меня чистое лицо? Я перед выездом постаралась весь макияж смыть…

— Да все чисто у тебя, не переживай, — на секунду отвлекаюсь от дороги и смотрю нее. — Все, как в нашем деле положено. Ни больше, ни меньше.

— Спасибо, — выдыхает она. — Жаль, очки темные нельзя надеть. Представляешь, всюду камеры мерещатся: в каждом окне, под каждым фонарем, на каждом дереве. Прямо паранойя какая-то.

— Да нет, не стоит. Темные очки в полночь — уже подозрительно. Да и дело у нас, прямо скажем, располагает к недобрым случайностям. Баллистическую неудачу и летящие в лицо осколки никто не отменял.

Она поворачивается и снисходительно смотрит на меня круглыми глазами.

— Второе засчитано. А что до черных очков, я тебя умоляю… Плохо ты, видать, разбираешься в людях. Очень плохо. Мы живем в эпоху запредельного безразличия. Каждый будто в собственной вселенной. А ты про черные очки ночью. Как будто в этом городе у всех повально никталопия, и солнечные очки после шести вечера — это ад.

— Допустим. А чего ты тогда боишься камер?

На это ей, при всем желании, нечего возразить, поэтому она лишь сжимает кулачок и сокрушенно выдыхает.

— Ладно, поймал! — с нарочитым задором говорит она. — Но согласись: из-за чего возникла эта ситуация? Из-за безразличия. Что нас свело вместе? Безразличие. Почему мы должны все это сделать? Опять из-за безразличия. Так что…

— Ладно, один-один, ничья.

Инна смеется, хлопает меня по плечу и возвращает зеркальце в сумочку. Мы въезжаем в город с вокзала. За окном, сквозь клекот дождя, слышится гундосый хрип станционного диктора. Здесь слишком много машин — проскользнуть незамеченным не получится. Помню, что в километрах пяти отсюда расположена заброшенная промзона, через нее также можно попасть в город, там-то уж явно машин поменьше. На нашу удачу, отрезок шоссе от вокзала до второго въезда в город плохо освещен. Надеюсь, мой скучный трюк с замазанными грязью номерами сыграет в нашем деле важную роль.

— Итак, давай повторим наш план от и до, — предлагает она. — Повторенье — мать ученья. Зря, что ли, я маялась?

Конечно, Инна права. Сколько она вынашивала его, выстраивала, следила за ними, выискивала все камеры во дворе, два месяца наводила справки! Учитывая, что усидчивость — не ее конек, это был действительно титанический труд.

— Ладно-ладно, босс, — говорю я. — Сперва заезжаем на склад, оставляем автомобиль и там же переодеваемся. Все лежит в багажнике. А потом на скейтбордах гоним в город.

— А одежду взял одинаковую? Я просила...

— Ага, и твой комплект доработал, наплечники там подшил, обувь на высокой подошве...

— А сам в кедах?

— Не люблю их... но дело требует.

— Думаешь, я люблю тяжелые ботинки? — В ее вопросе слышатся интонации дружеской солидарности. — Но надо. — Вздыхает. — Хотя, знаешь, мне кажется, что никакие наплечники или тяжелые ботинки не помогут мне визуально сравняться с таким буйволом, — с усмешкой машет головой в мою сторону. — Но сбить следствие, думаю, нам удастся, хотя бы на время. Пусть я буду субтильненьким юношей для камер.

— Субтильненький юноша? Это так сейчас называют рохлю?

— Да-да, отличная шутка. Смотри не сверни там от смеха свою бычью шею, шкаф с ключиком.

— Ладно-ладно, не сердись, — сквозь смех говорю я. — Ты забрала оружие, которое я спрятал в указанном месте?

За нее отвечает щелчок затвора пистолета. Я поворачиваюсь к ней. В этот миг салон окатывает свет фар проезжающего автомобиля. Она держит пистолет дулом вверх, смотрит на меня пронзительно-уверенным взглядом. Не сказал бы, что пистолет Макарова (как и любой другой) в руках молодой женщины придает ей залихватский пафос фам фаталь: избитый прием нафталиновых детективов, не более. У Инны слишком наивные черты лица, чтобы претендовать на такую роль. Но, с другой стороны, добрячка с полным магазином патронов — образ не менее жуткий; жуткий из-за контрастного содержания — это как капсула с серной кислотой внутри шоколадной конфеты.

— Еще вчера. — Она продолжат рассматривать пистолет, приподнимает одну бровь, сводит губы в бантик. Так и хочется ей сказать: «Ой, боюсь-боюсь! Ой, ну прекрати! Ой, все, всех порешаешь».

— Кстати, а почему бы нам просто не подъехать к их дому на машине, выполнить свои дела и так же тихо убраться? Зачем нам скейты?

— На машине спалимся — как пить дать. Я очень хорошо изучила их двор. Там камеры стоят так, что любая машина попадает под перекрестный обзор. На скейте мы можем проскользнуть между деревьями втихаря, да и время сэкономим. От склада до центра города пешком идти далеко будет. Поэтому и поедем на скейте.

Теперь ее голос преисполнен менторской тревогой — как будто строгий учитель пытается постращать нерадивого ученика бесперспективным будущим, если тот не возьмется за ум.

— Вопросов больше не имею, —говорю я достаточно сухо.

Инна одобрительно и с надменной улыбкой кивает.

— Хорошо, — продолжаю я. — Потом мы проникаем в их квартиру, выполняем свою задачу и возвращаемся. — Мой уверенный громкий тон сменяется тихими интонациями родительского напутствия. — Я вот что хочу сказать, Инна. Очень прошу тебя: без лишних эмоций. Твои слова: «все должно быть максимально тихо». Пришли, втихаря накормили их свинцом — незаметно ушли. Все!

Я прекрасно понимаю: она лишилась близкого человека, а наш самый гуманный суд в мире счел два года условно приемлемой мерой за убийство пожилого мужчины; я целиком на ее стороне, и когда остальные трусливо прятались за набившим оскомину «божьим судом» — ой, бедная ты наша девочка, подонкам воздастся! — я единственный вызвался помочь. И потому я обязан удержать ее от глупостей.

— Я напичкана антидепрессантами, не переживай. — Она изо всех сил старается скрыть накатившую грусть под маской вымученного спокойствия. — Сделаю все тихо, без звука. Ведь самая страшная смерть приходит в ночной тиши.

— Верно. Потом, по плану, мы возвращаемся на склад. Я уже отыскал железную бочку, как ты просила. Сожжем нашу одежду в ней и скажем: «Вуаля, первый этап пройден».

— Так и представляю, заходишь ты на склад — и такой, со своими ручищами в стороны: «Вуаля!»

— Все так и будет, вот увидишь!

— Верю. А что с автомобилем делать будем, ты решил уже?

— Потом разберемся. Либо утопим, либо тоже сожжем.

— Тебя хлебом не корми, а дай только сжечь да потопить.

— Жечь и топить — моя работа.

— А на визитке написано другое. — Она с дружеским укором поднимает брови.

— Ну, знаешь ли, на твоей страничке в социальной сети написано, что ты хорошо готовишь. Но это фейк, сам убедился.

— Ах ты! — Шлепок по моему плечу. Салон машины наполняется нашим заливистым хохотом.

Мы заезжаем в заброшенную промзону. Склад, куда я по плану должен загнать машину, находится неподалеку от цеха — прямо под накренившейся галереей, соединяющей корпусы завода. Удивляет, что дорога до склада не стала испытанием для подвески — никакой ржавой арматуры, никаких осколков железобетонных труб под колесами. Автомобиль ровно едет по окаймленным травой островкам асфальта, а вокруг — торжество безлюдной затхлости. Заброшенные здания угрюмо смотрят на нас сквозь пелену дождя темнотой разбитых окон. Вдалеке в дремотном безразличии млеют силуэты дымоходов.

Въезжаем на склад. Лунный свет бледными полосами проникает сюда через разбитые окна; внутри звук дождя превращается в щебечущее эхо. Господи, да здесь какая-то обитель манекенов… Они везде — толпятся у проржавевших стеллажей, кучкуются по углам, восседают верхом на трубах, лежат на полу в безжизненном подобии Сикстинской капеллы.

Инна выходит из машины первой и озирается по сторонам.

— Отставить, — я выхожу из машины, — тут нет никаких камер.

Она смущенно пожимает плечами.

— Я на всякий случай.

Без возражений. Я открываю багажник и достаю рюкзаки, в которых аккуратно уложены комплекты одежды: черное худи, черные брюки-карго и обувь.

— У нас полторы минуты, — говорит Инна, расчехляя рюкзак.

Она даже не просит меня отойти или отвернуться. Идея целиком захватила ее — тут уж не до приличий. Впрочем, мне некогда смотреть в ее сторону, я вижу лишь ее худенькую тень, пока натягиваю на себя одежду.

Уложились.

— Ну как, я похожа на субтильненького юношу? — спрашивает она, очевидно, ожидая только один ответ. В это время я еще шнурую кеды.

Окидываю ее взглядом.

— Ну, более-менее.

— Более-менее? Я же так старалась, косметику смыла, брови подрисовала, грудь даже затянула.

— Затянула? Зря время потеряла. У тебя ж полторашка — считай, от природы все затянуто.

— Слушай, я тебя сейчас застрелю прям здесь! — Она приподнимает пистолет. — Тут серьезное дело, а ты все шутки шутишь.

— Да я серьезен, как Гамлет. — Я напускаю на себя равнодушный вид.

— Смотри, как бы я Клавдием не стала. — Инна прячет пистолет за пазухой.

— Лови, теть Клава. — Я резко кидаю ей только что вытащенный из багажника скейтборд.

Поймала… Эффект неожиданности не сработал. Она ловко перекидывает под ноги доску, взбирается на нее. Я захлопываю багажник, нащупываю ногой в полутьме свой скейт. Аккуратный толчок другой ногой от земли (да-да, такие специфические транспортные средства определенно усмиряют мою уверенность) — и мы едем вершить правосудие.

Город. Затхлое стойбище бездушных зданий. Мы перемещаемся тенями, переулками и неприглядными пустырями, мы прячемся от зорких глаз города, фонарей и луны. Мы как два астронавта, сцепленных одним воздушным шлангом, дышащих одним воздухом в безвоздушном пространстве бесприютного дикого космоса. Звезды наши — косые капли дождя, планеты наши — сомлевшие во тьме высотки, космос наш — неприветливая сырая полночь. Инна с присущей ей удалью гонит доску, уверенно преодолевает все препятствия, я стараюсь не отставать. Когда мы по неосторожности влетаем в свет фонаря, я вижу, что задумка с одеждой вполне себя оправдала — Иннин силуэт приобрел мужскую прямоту и угловатость, стал действительно похож на фигуру (как она выразилась) субтильненького юноши.

И вот он — нужный нам дом. Типичный многоподъездный муравейник. Абсурдное королевство закрытости и барьеров: дверь в подъезд, дверь в лифт, дверь в блок, дверь в квартиру. И ради чего? Ведь за всеми преградами чаще всего — гнездо загубленных рутиной душ, где озлобленности и грязных секретов — через край. Чего ради они возвращаются изо дня в день в свои норы? Какой неведомый механизм подавляет их сознание, ослепляет, превращая в кротов, что всю жизнь бессмысленно ковыряются в непроглядной, но благостной тьме, неспособные заглянуть за ее пределы?

Инна кивает на соседнюю дверь подъезда и шепотом говорит:

— Пойдем по лестницам.

Молчаливо соглашаюсь.

Проходим к лестничным площадкам. Первый этаж, второй, третий, четвертый… Поднимаемся тихо, но быстро, как кошки. На седьмом этаже Инна открывает дверь на общий балкон, и через него мы попадаем на лифтовую площадку. Проклятие, сколько ж дверей в этих домах. Я уже порядком утомился от этой пошлой и несуразной анфилады… Ох, нет: впереди еще одна дверь — в блок.

— Сюда, — едва слышно шепчет Инна, подходя к ней.

И в эту секунду из-за угла нам навстречу выходит молодой человек с логотипом курьерской доставки на плече.

— Простите… — слетает с его бледных губ.

Я хватаю его, тяну на себя, зажав лицо ладонью, лишив возможности видеть, говорить и дышать. Оттаскиваю к стене, невзирая на жалкое, безнадежное сопротивление, прикладываю другую ладонь к его затылку сзади — и с размаху головой в угол. Он еще жив, брыкается, истекает кровью, тщетно цепляется за жизнь. Тогда я бью его головой об угол во второй раз. Брыкается меньше. Третий удар ставит точку в его существовании, неуемная любовь к жизни разрешается в растекающиеся по полу склизкие внутренности его черепа. К счастью, не на моей одежде.

Инна подбегает ко мне.

— Не успел достать оружие. — Я пожимаю плечами. — Все нормально.

Похоже, она не слишком противится таким мерам.

И вот мы у двери заветной квартиры. Судилище вот-вот свершится. В морально-этической парадигме Инны, разумеется. Это мне — плевое дело, а она переживет великую инициацию.

Стоя у двери, она напоминает мне:

— Говорим тихо и только если что-то пойдет не так, ясно? Иначе — жестами.

Она права: пьяное ничтожество, чей поступок обличил всю прелесть нашей судебной системы, очевидно, на достаток не жалуется, и велика вероятность, что квартира его дочери напичкана камерами и прочими средствами наблюдения.

Мы натягиваем балаклавы, достаем пистолеты, накручиваем глушители. Инна погружает дубликат ключа в замочную скважину (и откуда только достала?). Дверь открывается.

Вошли! Осмотрелись! Чисто!

В прихожей никого. Кухня едва освещена бледной лампой вытяжки, из ванной доносится плеск воды и тихое пение, в гостиной работает телевизор, спальня наглухо закрыта. Инна жестом указывает: разделяемся. Я захожу в гостиную (на удивление скромно обставленную). Худосочный белобрысый парень по-турецки сидит перед большим телевизором. Он неподвижен и бледен — словно застывший во времени манекен, и меня посещает мысль: а не мертв ли он уже? И не подстава ли это? Навожу пистолет. Глухой хлопок разрешает все вопросы. Бездыханное тело падает на пол со свинцом в голове. Выхожу из гостиной еще до того, как содержимое его черепа набегает в большую зловонную лужу.

В это время Инна проходит в ванную комнату. Слышу шелест отдернутой шторки для ванны. Тихий крик молодой женщины обрывает череда хлопков. А потом — проклятия, рычание, треск плитки. Я мгновенно забегаю в ванную. Кругом окровавленные осколки кафеля, у края ванны — кокон из побагровевшей гидрофобной ткани, некогда бывшей шторкой. Из-под кокона за край ванны перевесилась женская голова. Инна выхватывает у меня пистолет.

Последний выстрел, последняя конвульсия, лужа крови на полу заглушает звон последней гильзы.

— Эта дрянь заклинила!

— Ну да, глушитель-то утяжеляет затвор. Один меткий выстрел был бы идеальным, но кто же знал. Ладно, — говорю еще тише, — пошли отсюда.

Мы покидаем квартиру.

До склада добираемся тем же путем — так же скитаясь по теням и увиливая от зоркого ока луны.

— И как оно тебе, отнимать жизнь?

— Да никак. Жить — вообще аморально.

— А хорошо жить — еще аморальнее, — завершаю я.

— Именно так. Именно хорошая жизнь ее папаши и довела ее до такого.

Вслед за мной она небрежно вдавливает в бочку худи, тяжелые ботинки, брюки-карго, перчатки. Я подношу канистру и щедро окропляю все это бензином. Кидаю спичку — и затхлое помещение склада озаряется пламенем.

— Ух, гори-гори ясно! — запевает Инна. — Вот это ночка!

— Не говори. Я и не ждал, что все так гладко пройдет. Как вернусь домой — выкурю пачку, у меня ломка.

— А я знаешь чем буду заниматься?

— М?

— А я… а я… да просто лягу спать. Устала, как собака.

— Ну еще бы.

Мы ждем, пока погаснет последний огонек в бочке, пока последний лоскут не превратится в седой пепел, а потом покидаем промзону.

Мы на обратном пути. Город с промзоной остались далеко позади. Я часто отвлекаюсь от дороги, смотрю на Инну — и перед глазами мелькают картины наших будущих приключений. Она тихо дремлет, откинувшись в кресле. План выполнен. Вернее, первая — самая легкая, но в то же время и самая сложная часть. Что дальше? В понедельник она улетает в Норвегию, билеты и документы уже готовы. Я прилечу к ней через неделю, а там — как карта ляжет. Либо осядем на время среди унылых фьордов, либо улетим в Марокко и там уже заляжем на дно. Жаль только, что я совершенно не знаю норвежского, да и вообще не силен в языках. Впрочем, завтра я закажу русско-норвежский разговорник и всю неделю до отлета буду себя превозмогать.

Я продолжаю смотреть на мирно дремлющего ангела…

…вместо того, чтобы следить за дорогой…

Визг тормозов — пронзительный вопль обезумевшей банши. Раскаленный свет заливает глаза кипятком, сминается податливый металл. Осколки лобового стекла шрапнелью влетают мне в лицо за мгновение до того, как автомобиль отшвыривает сокрушительным, мучительным ударом, крик Инны растворяется в наступившей темноте...

Все по кругу. Вновь полночь, вновь раскатистый гром аккомпанирует проливному дождю, вновь бледный месяц торчит из облаков, точно крюк из подвешенной туши. Обшарпанное здание больницы на окраине города словно воплотило в себе самые жуткие реминисценции Эдгара По, Шарля Бодлера и Корнелла Вулрича. И если предположить, что город — огромная пасть чудовища, то это здание будет самым гнилым из его клыков. Даже не верится, что в этих стенах способны возвращать людей к жизни.

Я тихо проникаю в палату Инны через окно. В мглистом полумраке стен пляшут корявые тени деревьев. Здесь очень душно и пахнет медикаментами. Она лежит, напичканная иглами, от которых тянутся прозрачные трубки капельниц. Не знаю, как давно она вышла из комы, но на лице уже проступает румянец жизни. Я подхожу к ней, наклоняюсь и треплю за плечо.

— Инна… Инна…

Она жалобно ворчит и в полусне пытается отогнать меня.

— Инна! Просыпайся, нам пора. Ты слышишь? Инна! Это я! Просыпайся!

Она продолжает отгонять меня. Я неугомонно трясу ее за плечи. Наконец она открывает глаза. Смотрит на меня несколько шокированным взглядом. Пытается приподняться.

— Ты… ты… ты… ты как сюда…

— Потом все расскажу, сейчас нам надо убираться отсюда. Тихо-тихо, давай я тебе помогу. — Я освобождаю ее от капельниц и манжет.

— Сколько времени прошло? — иссохшим голосом спрашивает она.

— Недели две или три. Ты еще легко отделалась. Идиота, который в нас въехал, уже отпели. Держись, поднимаю.

— А что с твоим «Рено»?

— Сгорел. Я едва успел тебя достать.

— А как же…

— Нашел, нашел. Можешь представить, каково ему. Потом об этом поговорим, Инна, нам пора. Я отключил весь дежурный персонал, у нас очень мало времени.

Я перекидываю ее тонкую руку через свое плечо и с истощенным телом на руках выхожу в коридор.

— Как же тут темно… страшно. Верни меня обратно, я еще не оклемалась. Верни, пожалуйста.

— Нет.

— Верни, умоляю. Я еще не до конца оклемалась.

— Тихо! Подлатаем тебя дома, а там решим. Главное, сейчас не переживай.

— Прошу, верни… верни меня, немедленно!

Я иду достаточно быстро. Инна смотрит по сторонам, испуганно выпрямляет спину.

— Не могу…

— Что это? — еле выговаривает она, глядя вперед.

Коридор перед нами развернулся желобом геенны. Я замедляю шаг, но невесть откуда налетевший могильный ветер с истошным свистом несет меня в черно-алую какофонию звуков. Все смешалось в гибельном гвалте: зловещее бормотание на проклятом нечеловеческом языке, смех и плач, искаженные радиопомехами, унтертоновый клекот цикад из-за пределов мироздания, пронзительный писк гигантских крыс. Пространство впереди искривляется, сжимается в подобие воронки и уходит вдаль — в непроглядную темень тоски и мрака. Крики, стоны, боль, рычание неведомых существ лишь усиливаются по мере продвижения вглубь воронки. От невыносимой какофонии в глазах мутнеет, горло пересохло, и кажется, что мозг вот-вот выпрыгнет из черепной коробки

— Ч-что это? — испуганно спрашивает Инна.

— Посткоматозные галлюцинации, не переживай.

И я не знаю, кого обманываю, ее или себя. Мы переживаем общее умопомрачение или теперь наша реальность — и есть этот невротический, гибельный кошмар вокруг?

Странная вспышка на миг озаряет пространство, и я вижу: стены воронки, являющие собой сплетение мириад белесо-прозрачных червей, начинают наливаться густой кровью. С потолка сыплются хлюпающие человеческие останки вперемешку с головами манекенов, в воздухе, точно язвы, появляются крохотные порталы, из которых мерзко змеящимися лентами тянутся пряди слипшихся волос.

— Беги, беги, пожалуйста, умоляю тебя, беги! — Инна держится за меня мертвой хваткой. — Не дай им коснуться!..

В безмолвном послушании я перехожу на быстрый бег. Но что происходит? Я несусь не ровно по полу, а перемещаюсь вглубь воронки по спирали, подобно мотоциклисту в шаре смелости. Как бы не сбиться, как бы не перепутать стороны! Под ногами хлюпают человеческие внутренности, хрустят конечности манекенов, лопаются артерии, вытекают глаза. Бегу что есть сил. Как же хотелось бы свести все это к посттравматическому припадку, но слишком сильно терзает легкие этот могильный смрад, слишком яро мутит взор это кровавое марево, эта вездесущая гниль, эти сводящие с ума звуки… Все это слишком реально!

Неожиданно воронка исчезает в небытии — я обнаруживаю себя стоящим на полу среди привычных стен. По-прежнему держу на руках перепуганную Инну, кровавые видения исчезли, а впереди — плохо освещенный коридор со множеством дверей.

Мы переглядываемся. И стоит лишь сделать шаг, как нас обуревают новые наваждения. По стенам коридора разрастается сажа, которая тут же меняет консистенцию, превращаясь в мазутное волокно. В следующий миг эта жижа выпускает из своих аспидно-черных, кошмарных глубин обезьяньи лапы, когтистые длани демонических существ, клешни исполинских богомолов.

— Нет-нет-нет-нет! — лепечу я и, обвив Инну руками, точно младенца, пускаюсь наутек. Я лавирую между смертоносными когтями, уворачиваюсь от хватающих меня обезьяньих лап, уклоняюсь от гигантских разящих клешней богомолов.

Сам коридор закруглился и завертелся в безумном коловращении грозовых колец. Лампы на потолке обернулись глазными яблоками, опутанными паутиной вен. Они лопаются и извергаются на пол вязкой слизью, из которой тут же взрастают гигантские лоснящиеся зловонные отростки, что так и норовят ужалить или хлестнуть меня. А я все бегу… бегу что есть сил, верчусь, как белка, в этом проклятом колесе тлетворных миражей.

И вдруг, на наше недолгое счастье, лапы существ исчезают. Стены растворяются в текстуре, сотканной из мышечной ткани, безумные звуки сменяются громким скрипом разрываемой плоти. И вдруг где-то позади нас… БОМ! А потом еще раз: БОМ! И еще раз…

Бом-бом-бом! — звучит заупокойный набат. То чья-то тяжелая поступь приближается к нам. Невыносимо громкая, она разрушает рассудок и сотрясает пространство. За ней раздается столь же зловещее рычание и душераздирающий вой.

— Он заметил нас, — шепчет Инна. — Боже мой...

— Только не смотри назад! Слышишь? Не смотри назад!

— Быстрее, быстрее! Они нагоняют!

Я несусь что есть сил, а позади — клокочущая армия кукольных демонов, возглавляемых жутким подобием крысиного короля, чей лик неподвластен описанию и пред чьим именем бессильны все языки мира. Мириады плотоядных теней гонятся за нами, пожирая на своем пути хрупкую субстанцию пространства. Впереди — пульсирующий красный коридор, позади — нарастающая черная пустота. Но я не сдаюсь. Мы не сдаемся. Подобно тому курьеру, что до последнего хватался за жизнь, даже с раскроенным черепом.

— Беги, беги! — ревет Инна, слыша, как всепоглощающий ужас неумолимо приближается к нам.

— Бежим туда! — кричу я, указывая на бледнеющую вдалеке дверь.

Неожиданно Инна открывает глаза. Я несу ее на руках по тихому спокойному коридору с привычно облупившимися стенами, фантасмагорические образы улетучились. Мир вернулся в свои уныло-блеклые тона. Нет больше кукольных вельзевулов и плотоядных теней, нет когтистых лап из стен, нет унтертонового клекота насекомых из геенны. Только привычная субстанция реальности.

— Господи… — выдыхает Инна.

— Да, расслабься. Это были галлюцинации. Все хорошо, все встало на свои места. Я отвезу тебя домой, только не переживай.

— Дальше попробую сама.

— Хорошо-хорошо, только держись за локоть.

— Угу.

Мы проходим в дверь в конце коридора.

— Что это? Ординаторская? — Инна осматривает странное помещение. Кругом кромешный мрак, а посреди комнаты стоит подсвеченное холодной лампой зеркало. Я аккуратно подвожу Инну к нему.

Она смотрит в темно-голубую гладь зеркала. Хочет попятиться, но тщетно, я держу ее о-очень хорошо. Она видит себя по пояс, ноги сокрыты темнотой.

— Ты где? Я не вижу тебя.

— Я тут, рядом с тобой.

— Не вижу тебя.

— А видела ли ты меня таким, какой я есть?

— Я не понимаю тебя, ты где?

— Я тут. Что, не видишь высокого плечистого парня? И правильно. Я таким никогда и не был. Меня сделал таким твой защитный самообман.

— Да где ты, черт возьми?! — кричит она. — Что ты несешь?!

— Я тут. — В тени над ее головой загораются два больших огонька. — Я тут, Инна, — повторяю я своим низкочастотным голосом.

— Это все галлюцинации. Это все не со мной… — ошарашенно шепчет она.

— И вновь самообман, Инна.

— Где ты, черт возьми?

— Ты так озабочена тем, где я, что совсем позабыла о том, где ты. А ты, Инна, без малого в аду! Ты сама сотворила этот ад, соткала его из самообмана, в который охотно верила. Творила непроизвольно, как, в принципе, любые другие человеческие существа, заговаривающие сами себя на утешительный самообман, подавляющие свое сознание. Ведь так жить легче, ведь так вы можете ухватиться за жалкие осязаемые фантомы, которые вы именуете реальностью. Но ты пошла еще дальше. Ты убила двух себе подобных существ — испытала экстатический оргазм. Но в фантомах, которые безустанно воспроизводит для вас ваше подавленное сознание, все подчинено самому бестолковому, самому разнузданному, самому иллюзорному методу вашего мышления — логике. Ты не могла просто так убить людей. Тебе нужна была причина. И ты выискала ее в смерти отца. Но у тебя никогда не было отца. Так вы, иллюзорная раса, опьяненная самообманом, влачите свой иллюзорный век.

— Слушай. Ты оставайся здесь в своем бреду, иллюзорный ты наш, а я пойду. Спасибо, что помог мне с этим всем. Дальше я сама. Эти глюки пройдут, а ты пожалеешь о своих словах, идиот! Я пошла!

— Пошла? Опять самообман. Тебе нечем идти.

Я включаю вторую лампу, свет падает на ее ноги… Их нет! Ниже пояса — косой кровавый срез, из которого свисают вниз розоватые кишки. Во вспыхнувшем свете она видит вокруг себя багрово-красное пространство, обтянутое сухожилиями и венозными нитями, а позади — горделиво возвышающееся чудовище с костяными крыльями. Самообман закончен, человек, гаси свет! Она начинает кричать. Громко, остервенело, отчаянно и так рьяно, что голос ее слышен со дна мира. И…

Эм… нет-нет-нет! Тут я поставлю точку. Все! На этом, дорогие друзья, история Инны и ее чудовища заканчивается. Дальше уж додумывайте сами. Предлагаю варианты: Инна просыпается в теплой постели где-то на окраине Осло, а рядом ее новоиспеченный возлюбленный — и живут они в тихой гавани самообмана. Только здесь приплетите какой-нибудь концепт Кента Баха, я уж вас очень прошу. Второй вариант — Инна навсегда остается в этом аду. Но ведь самообман — это тот же ад? В таком случае, и в первом, и во втором варианте Инна остается в аду? Подумайте над этим. А я уже просто устал от этой миллион раз переписанной и два миллиона раз вычитанной истории, я сохраняю этот документ. И ни слова больше.

Фух! Все! Итак, дорогие мои, если вам интересно, то скажу прямо: образ Инны я списал с образа моей супруги, но не нынешнего, ни в коем случае. Нет-нет-нет. Ее зовут Анна. Мы прожили уже десять лет, и по десять килограмм прибавил каждый из нас. История о мести Инны — лишь исковерканный моим сознанием случай из жизни. Как-то мы с Аней наведались в гости к нашим друзьям, у которых был карапуз; он носился по квартире и стрелял в нас воображаемыми пулями. На мальчугана никто не обращал внимания, только я подыгрывал ему стонами и поднимал руки вверх, истово умоляя: «Не стреляй, я безоружен!» В тот же вечер мне снился сон, где мы с Аней врываемся в квартиру и расстреливаем всех без разбору. Сон был поистине страшен — в ту ночь я проснулся и долго не мог прийти в себя. Аня сказала, что мой сон был отражением моих комплексов: в то время мы были студентами и берегли каждую копеечку, а наши друзья уже работали в хорошей фирме и двигались вверх по карьерной лестнице. Ныне ситуация радикально изменилась. Друзья в разводе, а мы с Анной живем в двухэтажном, чудесно отделанном доме. В принципе, я могу назвать нас счастливыми. Впрочем, до той поры, пока достопочтенная Анна не начинает сублимировать на мне свои неудачи на работе.

Телефон звонит. Небось она. А, ну да, кто же еще.

— Да, милая, я уже дописал рассказ, в понедельник покажу его Анатолию У. Да-да, тот самый парень, который писал про американского лешего. У него обостренное чувство текста: видит все косяки! Что? Опоздаешь на час? И почему я не удивлен, не в первый раз уже… Сколько ты там уже лямку тянешь, нет бы отпроситься посидеть с супругом в ресторане… Что ты несешь? Я всегда — слышишь? — всегда отменял свои встречи и отпрашивался с работы ради тебя и твоих прихотей! А ты: «Ой, Коршун нас задерживает», беда-горе! Как я себя веду? Как человек, который не любит, когда его планы обламываются. Я с тобой нормально разговариваю! Нет, это ты перестань бузить на меня, стерва!.. Да-да-да, это я слышал, сколько можно, в конце-то концов. В общем так, Анна, я буду ждать тебя в баре, не придешь в указанное время, начну пить один. Денег у меня много! Нет, это ты пошла! Стерва!

Ну вот… Бросила трубку. Согласитесь, литературный образ Анны вызывает куда больше эмпатии, нежели это офисное нечто. Я сейчас пойду в бар и выпью с какой-нибудь молоденькой, с самыми прекрасными последствиями. Плевать на Анну и на ее работу. Уверен, она тоже там воркует с каким-нибудь очкариком из технического отдела. Еще поди и жалуется ему на скучную жизнь.

Простите мою вспыльчивость, дорогие друзья. Так-то я — человек спокойный, и эта женщина — единственное на всей планете существо, которое способно вывести меня из себя.

Я уже одет и прихорашиваюсь в прихожей. Знаете, мне кажется, я немного погорячился, когда сказал вам, что обрываю историю Инны. Может, конечно, я вернусь к ней, но точно не сегодня и не завтра. Сегодня я отправляюсь пить! Ну все, пока! Выхожу в…

бесконечную ложь мира. В бар сегодня не придут ни ты, ни Анна, ни какая-нибудь молоденькая. Ведь нет никакого бара, нет никого из вас, нет Анатолия У. Все, что находится за пределами вашего погашенного сознания, скрыто от вас, подобно тому, как свет скрыт от крота, счастливо копошащегося в земле. Продолжай тешить себя дальше, мой милый идиот. Мне будет отрадно смотреть, как ты, шагнув за порог, полетишь в невиданную бездну самообмана. И, что главное, ты не заметишь этого, ведь твое сознание срослось с самообманом. И в этом твой ад. И в этом ад всех человеческих существ