Снег оседает тяжелыми хлопьями на досках крыльца и носках моих ботинок. Оглядываюсь: машина по ту сторону ограды безразлично пялится фарами сквозь сгущающиеся ноябрьские сумерки, а за ней соседские домики, укрытые снежными шапками. Разноцветные заборы, старые дровницы, тянущиеся к выцветшему небу струйки дыма из печных труб. Окна почти везде занавешены. Скорее всего, мой приезд еще никто не заметил — значит, не поздно передумать. Тихонько уехать. Сказать, что так и не смог выкроить время.

Звонко щелкает замок, и я вздрагиваю. Дверь со скрипом отворяется, в проеме видно Надю — лицо обрадованно-взволнованное, темные волосы небрежно собраны на затылке в пучок.

— Чего встал? — говорит вполголоса, хватая меня за рукав, будто могу убежать. — Я услышала машину, сразу поняла, что ты!

— Я просто…

— Свалить хотел? Щас! Я тут одна отдуваться не собираюсь!

Она затягивает меня внутрь, не оставляя шанса вырваться. В прихожей светло. И совсем ничего не изменилось — вешалка в виде оленьих рогов, лакированная полка для обуви, древний коврик с неразличимым узором. Душно пахнет супом и травяным чаем. Глотая волнение, я расстегиваю куртку и стараюсь не смотреть в сторону кухни.

— Они дома? — спрашиваю одними губами.

Надя беспомощно кивает и зовет:

— Еся, дядя Костя приехал, иди поздоровайся!

Слышится бодрый топоток по ступеням, и сверху сбегает Есения. С трудом узнаю ее — при прошлой встрече она только-только научилась ходить, поэтому сейчас кажется слишком повзрослевшей. Волосы длинные, улыбка застенчивая, пальчики теребят край зеленой футболки.

— Привет, — говорю. — Помнишь меня?

Глядит на Надю, дожидаясь подсказок.

— Помнит, помнит! — отмахивается та с невеселой усмешкой. — Мы ж родня, никто никого не забывает.

Многозначительно хмыкнув, протягиваю Есе привезенный с собой пакет:

— Это тебе.

Она хватает подарок и, шурша, убегает наверх.

— Что там? — спрашивает Надя.

— Шоколадки и кукла. Не знал, что купить. Сколько ей лет?

Закатывает глаза:

— Четыре. Я писала тебе, когда звала на ее прошлый день рождения.

— А, да.

Мы молча мнемся в прихожей, глядя друг на друга как связанные в подвале пленники. Гулко тикают часы в коридоре, подвывает ветер за дверью.

— Ладно, пошли уже, там ужин стынет, — наконец решает Надя с таким видом, будто выходит на эшафот.

Отец сидит в кухне на своем обычном месте — в дальнем конце стола, у окна, чтобы во время еды наблюдать за огородом: не пролезет ли соседский кот, не налетят ли на рассаду птицы. В зимнее время это бессмысленно, но привычка есть привычка.

— Привет, — говорю так тихо, будто у меня нет права подавать голос.

Он поднимает голову, губы растягиваются в улыбке:

— Ну вот, все дети в сборе!

Тяжело поднимается со стула и протягивает руки. Стараясь не кривиться, я обнимаю его. От рубашки пахнет табаком и потом — точь-в-точь как раньше. Как будто я не уезжал.

— Слышал, как вы разговаривали в прихожей, — говорит, опускаясь обратно. — Хотел выйти, встретить, да у меня нога, стараюсь поменьше двигаться, я однажды чинил крышу бани и…

— Свалился, — не удерживается Надя. — Мы знаем. Это было, когда мы еще жили с вами.

Отец качает головой, сжимая руками кружку. Разглядываю его с просыпающимся интересом: под глазами набрякли мешки, щетина на подбородке посеребрилась, морщины в уголках рта углубились. Кожа землисто-серая, как каменная кладка в подвале. Ему сейчас вроде бы за семьдесят. Или почти семьдесят, трудно сказать. Если я когда-то и знал возраст родителей, то давно забыл.

— Ешь, — говорит он. — Я сам готовил.

Выглядит ослабевшим и мягким, и вот это уже совсем непривычно — раньше отец всегда внушал трепет, умудрялся быть грозным, даже когда ковылял по дому, подволакивая больную ногу.

— А где мама? — спрашиваю, усаживаясь за стол.

— У себя, — отвечает он. — Что-то ей нездоровится.

Надя ставит передо мной тарелку, напряженно сжав губы. Ароматный борщ исходит паром, и мой желудок откликается глухим урчанием.

— Сказала, отдохнет немного и выйдет к нам, — продолжает папа. — Просила не беспокоить.

— Мы бы и не стали, — бурчит Надя. — Ее беспокоить себе дороже.

Бросаю осуждающий взгляд, и она меняет тему:

— Пойду Еську проверю, притихла чего-то.

Отец неподвижно смотрит в окно, пока я ем в тишине и с холодеющим нутром дожидаюсь расспросов. Надо было подготовить какие-нибудь ответы, способы ускользнуть от неприятных тем, но все свалилось слишком неожиданно. Меня словно толкнули в волнующееся море, и теперь получается только неловко барахтаться без возможности хотя бы на секунду собраться с мыслями.

Желания возвращаться в родительский дом никогда не было, но время от времени я воображал, будто такая необходимость возникает, и там, в воображении, все было радужно: я, обеспеченный, независимый, появляюсь здесь, решаю вопросы и ухожу в закат. Они бы увидели, что не нужны мне. Они бы жалели, что не относились ко мне как полагается.

Но теперь я сижу напротив отца и понимаю — если он спросит, мне нечем похвастаться. Мой бизнес — небольшой магазин спорттоваров — на ладан дышит, наметившаяся свадьба распалась из-за моего бесплодия, на плечах куча долгов. Все это пока не фатально, но медленно собирается в большой ком, чтобы рано или поздно размазать меня в кашу.

Если подумать, грезы о триумфальном возвращении домой изначально были глупы — будь у меня все хорошо, я бы ни за что здесь не появился.

Папа наконец отворачивается от окна, чтобы прижать меня к спинке стула задумчивым взглядом. Ну вот, сейчас начнется.

— Я пока сплю в твоей комнате. Маме лучше в одиночестве.

— В смысле? — выдавливаю, сбитый с толку.

— Ей надо отдыхать. Поэтому тебе придется спать в гостиной. Я бы сам там лег, но диван этот продавленный, я не засну, а ты молодой, поэтому я подумал, что…

— Д-да, — перебиваю. — Это не проблема.

— Ладно. Пойду прилягу. Очень волнительный вышел день.

Он встает из-за стола, и, проходя мимо, хлопает меня по плечу:

— Хорошо, что вы приехали.

***

Позже, устав валяться в гостиной перед телевизором, я накидываю куртку и выскальзываю наружу. Хрустит под ботинками снег, горло вспарывает морозный воздух. Здесь почти темно — только редкая россыпь горящих окон да одинокий фонарь в конце улицы. Воровато оглянувшись, я отворяю калитку и жму кнопку сигнализации в кармане, чтобы юркнуть в машину. Тут зябко и неуютно, но все равно лучше, чем в доме. Заводить не буду, чтобы не привлекать внимания. Наклонившись, выуживаю из-под сиденья бутылку и откидываюсь на спинку, выдыхая. Чудится, будто долго тащил на спине тяжелый мешок, а теперь разрешили положить и отдохнуть.

Отвинчиваю крышку и присасываюсь к горлышку. По нутру расползается ядовитый жар, холод сразу делается незначительным и надуманным. Время замедляет ход, тишина заполняется отзвуками неясных мыслей. Взгляд скользит по дому — бревенчатые стены, покатая крыша с проглядывающим из-под снега красным шифером, высокий забор. Раньше это был обычный домишка, теряющийся на фоне соседей, но папа достроил второй этаж, когда переехал сюда к маме после свадьбы. Он любил об этом рассказывать: превратил халупу в настоящий коттедж, и все соседи слюнями захлебывались. Руки у него и правда золотые, что уж тут. До сих пор помню, какие отпечатки они оставляли у меня на щеках и ягодицах.

В окне Нади горит свет, а в соседнем, родительском, лишь плотно задернутые шторы и темнота. Мама так и не вышла к нам. Мне бы, наверное, стоило обеспокоиться, но вместо волнения только облегчение. Лучше это скрывать. Не забыть бы еще похлопотать для виду, а то даже не подумал спросить у отца, чем она заболела.

Неожиданно раздается скрип, и калитка отворяется. Прежде чем успеваю что-то сообразить, на улице показывается Надя в одном халате. Оглянувшись на дом совсем как я, она дергает дверцу и прыгает на пассажирское сиденье.

— Ну ты и умник, — говорит, отнимая меня бутылку, чтобы сделать большой глоток.

— Почему?

— Свалил такой и сидишь, кайфуешь.

Пожимаю плечами:

— У тебя хотя бы своя спальня есть, можешь закрыться и заниматься чем хочешь, а меня выперли в гостиную.

— Они все равно по комнатам сидят, вообще не лезут. Так что нормально.

— Чего тогда сюда перебралась?

Надя долго молчит, сочиняя ответ, а потом усмехается:

— Да не хочу я там. Еська все равно уснула, можно передохнуть от всего этого.

Забираю бутылку и пью, слушая, как плещет внутри коньяк. В голове поднимается шум, язык развязывается.

— Есения, — говорю. — Как можно было додуматься так назвать ребенка?

Надя не обижается:

— Ой, это распространенное сейчас имя. Красивое, мне нравится. У нас в садике вообще одни Адели, Миланы и Августины. Есть пацан Людовик, прикинь? Его дети Людкой называют.

Захмелевшая, она забирается на сиденье с ногами, чтобы обнять колени. В темноте можно различить очертания профиля и растрепанных волос. Тускло отблескивают серьги-гвоздики. Пахнет ванильным гелем для душа.

Делаю еще глоток.

— Моя хотела дочку Агатой назвать, а мальчика Артуром, — говорю тихо. — Ну, если бы дошло до свадьбы и все было хорошо.

— Ну вот, тоже какие-то такие имена. И вообще, через пару поколений все будут точно так же рассуждать про Иванов и Марий, помяни мое слово.

Мы надолго умолкаем, то и дело передавая друг другу бутылку, пока она не пустеет.

— А ты с ней виделась? — спрашиваю, не сводя глаз с родительского окна.

— С мамой? Нет, отец же сказал, что она болеет.

— Ну я просто подумал, может, к твоему приезду ей еще нормально было, вышла хоть.

— Нет. Ей вроде не первый день не нормально. Когда мы приехали, уже так было.

— И ты к ней не заходила?

— Нафиг надо. Даст Бог, мы с ней в этот раз вообще не повстречаемся.

Вытряхиваю на язык последние капли и бросаю бутылку на заднее сиденье. Все плывет и покачивается, руки невольно сжимают руль в поисках опоры. Поскорей бы это кончилось. Поскорей бы вернуться в хоть и безнадежную, но привычную жизнь.

Время течет вязко, как кисель из опрокинутого стакана. В воздухе повисает осознание, что за глупыми бессмысленными разговорами не спрятаться. Нужно обсудить самое главное.

— Зачем они нас позвали? — спрашиваю вполголоса.

— Вот и я думаю, — с готовностью отзывается Надя, явно ждавшая этого вопроса. — Мне кажется, не хотят умирать в одиночестве, вот и вспомнили про нас, решили прибедниться. Типа кто за ними ухаживать будет в случае чего?

Молча морщусь.

— Он когда позвонил, я вообще офигела, — продолжает Надя. — Сюсюкал как добрый дядюшка, я даже сначала не верила, что это правда он. За столько лет ни одного звонка, а тут вдруг такое. Откуда вообще номер взял? Так мило звал погостить, мол, соскучились, чего это вы совсем не приезжаете, хочется внучку увидеть. Про внучку, кстати, тоже непонятно, кто им мог сообщить? В общем, я увиливала-увиливала, а он такой потом, мол, если не хотите настоящими детьми нам быть, то и наследства не получите.

— У меня почти так же было, — киваю.

Мы долго глядим на дом, а потом Надя переходит на шепот:

— Его можно очень выгодно продать, я уже навела справки. У меня знакомый работает в этой всей сфере, он посоветовал кое-что. Возможно, у них еще что-нибудь есть, сбережения или вклады какие-нибудь. Они ж безвылазно сидят тут, почти ничего не покупают, а пенсия-то приходит! Мне очень нужны деньги, у меня развод на носу, останусь одна с ребенком, надо быть хоть в чем-то уверенной. Если бы не это все, я бы послала их сразу, а так приходится крутиться.

Мне ли не понять.

— Они еще неизвестно когда кони двинут, — говорю медленно.

— Ой, ты его видел? Развалюха ходячая, даже говорить долго не может, устает сразу. А с этой вообще неизвестно что. Подождать, конечно, придется, но вряд ли прям очень долго.

— И что предлагаешь?

— Я уже все продумала в общих чертах. Будем приезжать погостить на несколько дней раз в месяц, чтобы…

Ужасаюсь:

— Раз в месяц?

— Ну давай раз в два месяца. Или по очереди — месяц ты, месяц я. Будем вести себя хорошо, типа как обычная семья. Мы все детство мучались, закаленные уже, это теперь вообще тьфу.

Молча перевариваю услышанное. Помимо прочих проблем придется взвалить на плечи еще и это. С другой стороны, если одно в конце концов поможет победить другое, то выхода нет. Наверное, надо радоваться, что подвернулось хоть что-то.

— Пойду, в общем, задубела уже, — говорит Надя. — Напоил ты меня, капец! Если Еська сейчас проснется, как я ей в глаза смотреть буду? Кстати, есть еще?

— Конечно. Я же знал, куда еду.

Ухмыльнувшись, она уходит, и я остаюсь наедине с тишиной. Взгляд сам собой прилипает к дому. Я уехал отсюда пятнадцать лет назад, как только исполнилось восемнадцать, и с тех пор ни разу не возвращался. Надя сбежала через год, ей тогда всего шестнадцать было. Какая-то интернет-подруга из города вызвалась ее приютить, грех таким не воспользоваться.

Мы стараемся видеться пореже, хоть и любим друг друга. Каждая встреча — напоминание о прошлом. Каждая встреча строит в наших головах этот дом, а в нем отец, бьющий меня кулаками за любую провинность, и мать, придумывающая изощренные наказания для Нади. Однажды она заставила ее пройти по улице голышом, потому что заподозрила в связи с соседским мальчишкой. Сказала, потаскухе нечего стесняться. И равнодушно наблюдала, как Надя ступает из одного конца улицы в другой, захлебываясь слезами и прикрываясь ладонями. Был прохладный осенний вечер, все соседи вылезли поглазеть — кто с осуждением, кто любопытно.

Мотаю головой, распугивая неприятные мысли. Это глубокий омут, затягивающий при малейшем прикосновении. Стоит начать вспоминать, и образы тянутся один за другим, нет им конца. Лучше не думать. Сосредоточиться на чем-то другом.

Выбираюсь из машины и замираю, зацепившись взглядом за неясную тень через дорогу. Пьяный мозг заторможенно узнает в ней тетю Нонну из дома напротив — застыла у себя за оградой в накинутой на плечи шубе, не сводит с меня напряженного взгляда. Пока раздумываю, здороваться или нет, она разворачивается и скрывается в темноте.

Ну и ладно.

***

Утром меня вырывают из сна возмущенные возгласы Нади. С трудом разомкнув глаза, я шарю рядом с диваном в поисках джинсов и встревоженно прислушиваюсь. Наде отвечает отец — также на повышенных тонах, разве что в голосе сквозит нотка вины. Пошатываясь и держась за голову, я поднимаюсь на второй этаж.

Папа стоит у двери родительской спальни с раскинутыми в стороны руками, будто защищает собой от обстрела. Есения жмется к ноге разгоряченной Нади, грозно размахивающей пальцем:

— К моей дочери никто не будет прикасаться, особенно ты!

— Я ее не тронул даже, — возражает отец, отводя глаза.

— Ага, я видела, как ты ее за руку дернул! Есечка, тебе не больно?

— Ничего я не дергал, просто отвел подальше! Она хотела зайти в нашу комнату!

Надя нервно хохочет:

— Да на хер ей не упала ваша сраная комната! Если так охота бить детей, то хоть причину нормальную придумай!

— Хватит вам, — говорю громко, хватая Надю за локоть. — Просто недоразумение, давайте без скандалов.

— Нет никаких скандалов, — отзывается отец так тихо, что мы оба мгновенно притихаем, вынужденные прислушиваться. — Просто не надо сюда заходить, и за девочкой следите тоже. Мама не хочет, чтобы ее беспокоили.

Он спускается, крепко держась за перила и морщась от боли на каждом шагу. Дождавшись, когда отойдет достаточно далеко, я шепчу Наде на ухо:

— Кто там говорил про хорошее поведение?

— Я не виновата! Вышла такая, а он тут Есю волочет своими граблями, у меня аж в глазах потемнело!

Она тяжело дышит, приходя в себя. Опускаю взгляд — взъерошенная спросонья, Еся выглядит напуганным птенцом.

— Ты правда хотела туда зайти? — спрашиваю.

— Нет, только послушать, — отвечает она. — Там говорили.

С удивлением оглядываюсь на мамину дверь. Плотно закрытая, она кажется воротами неприступной крепости. Изнутри не раздается ни звука. Можно постучаться или попробовать войти, но от одной только мысли об этом на спине выступает пот. Конечно, с мамой в конце концов придется увидеться, но лучше оттянуть этот момент как можно дальше.

— Просто телевизор, — говорит наконец Надя. — У них там стоит старенький, они из кухни перетащили, помнишь? Есечка, миленькая, это просто бабушкин телевизор!

***

День тянется издевательски медленно. За окном густой снегопад и полное безветрие — крупные белые хлопья будто не падают, а парят в воздухе, с интересом заглядывая в дом.

Надя с Есенией не вылазят из комнаты, отец гремит кастрюлями на кухне, а я маюсь на диване, листая новостные ленты в телефоне. Никто ни с кем не разговаривает. Вряд ли в такой семейной встрече вообще есть смысл, но просто взять и уехать слишком неловко. Приходится терпеть, как и договорились. Подумать только, еще пару дней назад я и представить не мог, что моя жизнь может стать хуже.

К вечеру в гости заваливается тетя Нонна. Раскрасневшаяся с улицы, она источает мороз и запах печного дыма. Мы все торопливо сползаемся в прихожую, чтобы поприветствовать.

— Ну ты глянь, какие взрослые! — выдает она без лишних прелюдий, переводя взгляд с Нади на меня. — Костя, а я тебе всегда говорила, что всю жизнь тощим будешь! Так и не жрешь нормально, да ведь?

Пока пытаюсь промямлить что-нибудь в ответ, она загребает нас в охапку, и мы трепыхаемся в объятиях как пойманная дичь. Надя еле сдерживает смех, и я тоже невольно улыбаюсь. К Нонне мы всегда относились как к доброй фее. Она поила нас чаем с вареньем, когда дома становилось совсем невыносимо. Травила веселые байки, дарила безделушки. У нее мы чувствовали себя как в убежище. Позже, покинув деревню, я больше нигде не ощущал себя в такой безопасности.

— Раздевайтесь, проходите, — говорит Надя, когда Нонна нас наконец выпускает.

— Я сделаю чай, — кивает отец.

Отмахивается:

— Да некогда мне, на минуту забежала! Увидела вчера, как вы в машине сидите, стояла, смотрела, не могла понять — вы или не вы. Глаза-то не те уже! Так и не поняла. А сегодня думаю: схожу посмотрю. Сами-то не зашли бы к соседке, да?

Обмениваемся с Надей виноватыми взглядами, лихорадочно подбирая оправдания, но тут нас выручает прибежавшая на шум Еся.

— Мать моя! — восхищается Нонна, грузно оседая на корточки и шаря по карманам. — Это чья? Не говорите, сама угадаю — Надькина! Глазищи ее и волосы такие же. Иди ко мне, родненькая, как тебя зовут?

— Я Есения.

— Ну ничего себе! А знаешь, что осень раньше есенью называли? Ты у нас, получается, осенняя девка будешь!

Нонна выуживает на свет соломенную куколку с рябиновыми бусинами вместо глаз и косичкой, сплетенной из желтых шелковых лент. Ситцевое платьице разрисовано разноцветной акварелью.

— Держи, моя хорошая, гостинец тебе от тетки Нонны. Как знала, что есть тут кому подарить. Береги ее, и она тебя тоже беречь будет, поняла? Везде с собой носи!

Еся сжимает куклу пальцами, в глазах плещется восхищение. Ревниво хмыкаю — мою куклу она в тот же вечер закинула под кровать.

— Ты-то, Костик, когда деток настругаешь? — спрашивает Нонна, выпрямляясь. — Пора уже, а то по старости с младенчиками тетешкаться ой как тяжко!

Стараюсь выглядеть максимально беззаботно:

— Всему свое время.

— Как хорошо сказал-то! — игриво щурится. — Как точно! Ладно, дорогие, пойду уже, у меня там конь не валялся. Вы заходите, заходите, я вас чаем напою, повспоминаем былое!

***

Во сне я хожу вокруг дома, по колено утопая в снегу. В окнах мельтешат тени — узнаю в них Надю и себя такими, какими были в детстве. Тени отца и матери гораздо больше и чернее, нависают над нашими непроглядным полотном. Медленно, будто продираясь сквозь желе, я подхожу ближе, чтобы заглянуть внутрь.

Образы мельтешат и путаются — вот папа тащит меня за волосы под умывальник, чтобы натыкать носом в не вынесенный мусор. Вот мама хлещет Надю по лицу крапивным веником за пролитую на скатерть подливу. Тени бесконечно сливаются и распадаются, складываясь в новые и новые сцены. Извивающийся отцовский ремень с большой бляшкой, рассыпанный горох в углу. Запертая в шкафу Надя. Я, выставленный босиком на мороз.

Отворачиваюсь. Из окон соседских домов наблюдают черные силуэты с горящими алыми глазами. Внимательные, любопытные, жадные. Острые пальцы царапают стекла, влажные рты размыкаются, готовые откусить кусок побольше. Стоит сделать лишь шаг, и все они окажутся рядом. Стоит только моргнуть, и спасения не будет.

Судорожно вдохнув, я резко сажусь на диване. Сердце норовит выскочить из горла, ноги сковала ватная слабость. В гостиной темно, только окна пропускают желтоватый свет далекого фонаря. Снег кончился, сквозь занавески можно различить колкие звезды и красноватую дугу луны. Угловатые очертания мебели едва угадываются, взгляд спотыкается о них, мешая сосредоточиться.

Провожу ладонью по лицу, стряхивая остатки сна, и вздрагиваю — в дверном проеме застыла маленькая тень. Рука машинально ныряет под подушку за телефоном, пальцы стучат по экрану, запуская фонарик.

Есения щурится от ударившего в лицо луча. Мелькают синие рыбки на белой пижаме, ручка бережно прижимает к груди соломенную куклу. Глаза-ягоды пылают оранжевым.

Перевожу дыхание.

— Есь, ты что? Ночь же, спать надо!

Она недолго молчит, растерянно шевеля губами, а потом шепчет:

— Дядь Кость, я хочу умереть.

Ночь сразу делается темнее, смыкаясь вокруг космическим вакуумом. Как будто в целом мире не осталось ничего, кроме нас с Есенией, замерших в зыбком свете фонарика. Так проходит долгая минута, а потом я хриплю:

— Нельзя такое говорить, Есь. Что стряслось?

На секунду оглянувшись в сторону лестницы, она отвечает:

— Они сделают так, что из-за меня случится очень плохое. И всем будет плохо. А если меня не будет, то никому не будет плохо, правда?

— В каком смысле? Ты про что? Кто это сказал?

Наверху скрипит дверь, сонный Надин голос негромко зовет:

— Есечка, ты где?

Помедлив, Есения ускользает. Стучат по ступеням пятки, слышится облегченное бормотание Нади. Снова дверной скрип, затем тишина.

***

— Тебе не приснилось? — тревожится Надя. — Ты вечером пил?

Утренний свет заливает кухню, дробясь в стеклянных кружках и отражаясь от полированных кастрюль. Меланхолично ковыряя вилкой кусок холодца, качаю головой:

— Я же не совсем дурак. Отличаю еще, что снится, а что по-настоящему.

Надя прихлебывает чай, тяжело хмуря брови.

— Еська немножко странная эти дни, конечно, но такого еще не было, — говорит.

— В каком смысле странная?

— Ну, грустная, задумчивая какая-то. Глупости говорила, но не настолько, конечно. Мол, бабушка про нее с кем-то разговаривает. Все ходит к ней под дверь, подслушивает. Я думала, воображение просто. У детей же всегда так — весь мир вокруг них вертеться должен, типа все только про них говорят и думают. Я не придавала этому значения.

— Там же телевизор, — тяну. — Думаешь, она из телевизора что-то такое услышала?

— Понятия не имею. Но если узнаю, что эта тварь Еське там нашептывает из-за двери, всю рожу расцарапаю. Мало им нас было, — Надя делает очередной глоток, прикусывая от злобы кружку. — Может, для того и пригласили?

Откладываю вилку. Нет ни аппетита, ни настроения.

— Мы долго тут еще будем? — спрашиваю. — Сроки визита вроде же не обсуждались?

— Да давай завтра свалим, — тут же решает Надя. — И так нормально погостили, некоторые вон к своим предкам вообще на пару часов приезжают. Наши и этого не заслужили. Все равно зоопарк какой-то: один ходит как неприкаянный, даже о делах поспрашивать не хочет, а другая вообще носу не показывает.

На душе мгновенно делается легче и светлее, словно опал занавес, впуская внутрь жаркое солнце.

— Сегодня еще потерпим, — продолжает Надя. — Попробуем на разговоры развести, помощь по дому предложим. В общем, сделаем все, что в наших силах, чтоб в случае чего к нам никаких претензий. А завтра с утра пораньше в машину и алависто. Или оливьедерчи, как там правильно.

Ответить не успеваю — в кухню захрамывает отец, и она тут же расцветает:

— Доброе утро! Чайник как раз недавно вскипел, налить?

Едва он опускается на стул, раздается стук в дверь, и мы переглядываемся.

— Часто у вас гости так рано? — спрашиваю.

— Нет, нахрен бы таких гостей. Притащил же кого-то леший, — бурчит папа, пытаясь подняться.

— Сиди, я открою, — говорю. — Вы тут с Надькой пообщайтесь пока.

Прежде чем выйти, бросаю на нее красноречивый взгляд.

На пороге тетя Нонна, стягивает меховую шапку и безуспешно пытается пригладить седые патлы.

— Не спится же вам, — улыбаюсь. — Проходите, у нас как раз завтрак.

— Нет-нет, родной, — отмахивается она, деловито стряхивая валенки. — Вы там сидите, вообще не волнуйтесь, меня тут нет как будто. Мамку вашу проведаю и назад. Минуточка — и нет меня.

Хмурюсь:

— Она болеет, к ней нельзя заходить.

— А я заходить и не буду, через дверь все скажу, — подмигивает Нонна и с неожиданной ловкостью юркает по лестнице вверх.

Оглядываюсь в сторону кухни — слышно нескончаемый Надин щебет и шкварчание картошки в сковороде. Пахнет заваренными травами, горячим подсолнечным маслом.

Приподнимаюсь на цыпочках, заглядывая на второй этаж. Нонна сгорбилась у двери родительской спальни и бормочет в замочную скважину. Еще раз оглядываюсь на кухню и подхожу к лестнице, изо всех сил напрягая слух.

Нонна говорит сбивчиво, то переходя на шепот, то взволнованно повышая голос, поэтому различить удается только обрывки:

— Седьмые сутки… Михална опять померла… Танька Люськина согласилась… проведем во вторник… волнуются… больше сил… слухи… вернулась Аза… какая-то малолетка в ее доме… пыталась… приворот… воспользовалась этим… мешать нам… когда проснется Плакальщица… еще слишком слабые… надо больше сил… луна была красная — значит, можно начинать.

Заметив, что Нонна выпрямляется, я торопливо отступаю в кухню, от растерянности ничего перед собой не видя. В висках бьется кровь, оглушая и дезориентируя.

— Кто там? — спрашивает Надя.

— Т-тетя Нонна, — говорю. — Маму навестить пришла.

Надя с удивлением разевает рот, а отец кивает, спокойно доедая мой холодец. Странное ощущение неуюта заполняет душу до краев. В этом доме и раньше было плохо, а теперь будто вовсе разыгрался пожар. Бежать, прятаться, спасаться.

— Я пошла! — доносится из прихожей. — Приятного аппетита, родные!

***

Пока Надя весь день сюсюкает с отцом, я высматриваю в окно Ноннин дом, будто прямо на его стенах могут проступить ответы. Услышанное не усваивается мозгом, царапается внутри как зажатый в кулаке жук. Вполне возможно, это какой-то код или глупая игра, придуманная скучающими старухами. Дружба мамы и Нонны всегда была странной — непонятные шутки, походы в лес, дурацкие подарки вроде молотой коры или вылезших из свитера нитей. Я особо не обращал внимания. Ничто из этого не удивляло так, как утренний монолог под дверью. Подобного еще не было.

— Может, подыграешь? — шипит Надя, устав изображать прилежную дочурку.

— Все равно без толку, — отзываюсь отрешенно, не переставая смотреть в окно.

Она вздыхает, не найдя возражений. Отец и впрямь не идет на контакт — за день расщедрился всего на несколько реплик, от любой помощи стоически отказывается. Либо стесняется, либо сомневается в нашей полезности. Второе, конечно, более вероятно.

Вечером, уставший и выжатый, я закрываюсь в машине и достаю из бардачка очередную бутылку. Терпкий запах коньяка кажется нежными спасительными объятиями. Это поможет продержаться до утра. А потом свобода. По возвращении я уже не буду ненавидеть жизнь как раньше. Она у меня совсем не плохая.

Ночь оседает на поселок бархатным покрывалом, рассыпая по небу звезды. Невольно выискиваю луну — ее тонкий изгиб сегодня серебристо-белый. Все привычно. Быть может, события прошлой ночи мне и правда приснились. Если считать так, можно вытряхнуть из головы много неприятного.

Потемки рябят неясным движением — это открывается калитка в доме напротив. Кутаясь в шубу, Нонна тяжело переваливается по снегу, теряясь среди соседних домов. Нашариваю в кармане телефон, вспыхнувший дисплей обжигает глаза. Половина первого — едва ли подходящее время для похода по гостям. Поведение Нонны все больше и больше настораживает. Надо обсудить с Надей, если еще не заснула.

Вернувшись в дом, я удивленно застываю на пороге — дверца под лестницей распахнута настежь, в петле болтается открытый замок. Под лестницей кладовка для ненужных вещей — это все, что мне известно. Мать всегда категорически запрещала открывать ее, поэтому за всю жизнь мы ни разу туда не заходили.

Приближаюсь осторожно, будто в любой момент из кладовки может выскочить бешеный пес. Увиденное выбивает из колеи: за дверью щербатые каменные ступени, уводящие вниз. Можно разглядеть слабый свет и кусок кирпичной стены с отбрасываемой кем-то тенью. Отталкивая навязчивое желание перекреститься, я медленно спускаюсь.

Внизу небольшая подвальная комната с одиноко горящей лампочкой под потолком. Воздух спертый как в склепе. По стенам висят пучки разных трав, источающие незнакомые пряные запахи. Чуть ниже полки с отблескивающими склянками — внутри засушенные насекомые, отрезанные крысиные лапки и разноцветные мутные жидкости. У широкого стола в дальнем углу склонилась Надя, дрожащие руки бережно перелистывают ветхие страницы толстой книги.

С трудом вернув контроль над языком, я выдавливаю:

— Что за херня?

Она подскакивает, оборачиваясь. Лицо белое, губы кривятся, глаза будто два блюдца.

— Напугал! — цедит сквозь зубы.

Подхожу ближе. Все книги, сложенные на столе, не имеют названий. Обложки выполнены из грубой кожи, страницы желтые и плесневелые. Брезгливо открываю одну — буквы и слова вполне читаемы, но архаичный стиль письма напоминает то ли древние славянские сказки, то ли молитвенные тексты. Разбирать — все равно что продираться через бурелом. Особенно на пьяную голову.

— Я Есю уложила, потом смотрю — тебя нигде нет, — объясняет Надя свистящим шепотом. — Думаю, вот козел, опять за свое, и меня не позвал. Пошла обуваться, а там смотрю — замок-то под лестницей не закрыт. И как мы раньше не заметили? Помнишь, как она тряслась над этой дверью, на метр нас не подпускала?

Киваю, не переставая перелистывать страницы. Это похоже на справочник — нарисованные от руки иллюстрации и краткие абзацы с описанием. Грибы, ягоды, незнакомые плоды.

— Глянь! — говорю, тыча пальцем в одну из картинок.

Там цветок с тонкими раздвоенными лепестками, похожими на змеиный язык.

— И что? — не понимает Надя.

— Мама бросала такие в воду, которой нас мыла в детстве, не помнишь? Они в предбаннике хранились на подоконнике, мешочек такой серый.

— В мою воду она никакие цветы не бросала.

Окидываю ее недоверчивым взглядом, а потом вожу пальцем по описанию:

— «Не измельчать… телесное омовение… применять в…» Это что за закорючка?

— Да фиг поймешь, — Надя морщит лоб. — Тут что-то вроде про… Не знаю, типа эта фигня используется, чтобы лишить способности иметь потомство. Серьезно, цветочки? А я, дура, спираль поставила после родов.

По спине проползает холодок. Нервно хватаюсь за другие книги. Шелестят страницы, взмывает в воздух едкая пыль. Заклинания, символы, руны. Нельзя сказать, что это удивляет — мать вполне способна увлекаться подобным. Она никогда не была из тех, кого называют божьим одуванчиком. Прикусываю губу до крови, не переставая листать, хотя совсем не понимаю, что ищу.

Надя глядит с испугом:

— Ты что распсиховался-то? Она ими тебя мыла, ты… В смысле, ты думаешь, оно подействовало как написано? А ты хоть пробовал… ну… детей делать? Я в том смысле, что, ну, про это же если что с врачом надо… Ты ходил к врачу?

— Заткнись, а! — выкрикиваю, отталкивая книги. Несколько тяжело валятся на пол, рассыпая страницы и выпячивая малопонятные схемы. — Пробовал я, и к врачу ходил. Бесплодие. Это официальный диагноз.

Сжимаю переносицу пальцами, к глазам подступают жгучие слезы.

— Мало ей было нас бить, наказания эти все… — шепчу. — Надо было еще какие-то порчи мудрить. Что за злоба-то? Зачем рожала вообще?

Надя поднимается на носочки, чтобы обнять меня. Ноздри щекочет запах ночного крема, по затылку бегут мурашки.

— Это же совпадение, — говорит. — Просто так получилось. Не может же быть, чтобы эта чепуха подействовала, правда? Она больная на голову, вот и все. Мы всегда знали, просто не думали, что… настолько.

Не находя ответа, я рассматриваю сброшенные книги, пока на одной из выпавших страниц не мелькает что-то знакомое.

— Смотри, — показываю пальцем.

Она наклоняется, чтобы поднять. Схематичный рисунок изображает куклу из соломы с лентами вместо волос. Глаза — маленькие ягоды. Водя ногтем по буквам, Надя сжимает губы сильнее и сильнее.

— Что там? — спрашиваю.

— Я… Я не уверена, что… Типа такими куклами отмечают тех, кто… должен быть принесен в жертву. Посланник тьмы увидит куклу и поймет, что ее владелец — это подношение в обмен на то, что у него попросят. Кукла должна быть вручена как подарок от человека, которому доверяют.

После нескольких минут молчания я медленно говорю:

— Это значит, что…

— Нонна бы не стала! — Надя вскидывает голову, глаза блестят от ярости.

— Ты так говоришь, потому что мы ей доверяем.

Она сминает страницу и отшвыривает в угол.

— Сейчас же сожгу эту сраную куклу, — говорит. — А ты иди спи и трезвей поскорее, понял? Утром сразу уезжаем, даже прощаться тут ни с кем не буду.

***

В горле копошится тошнота, отгоняя подбирающийся сон. Диван сегодня особенно жесткий — как ни ляг, все неудобно. Ворочаясь с боку на бок, я прислушиваюсь к тиканью часов в коридоре и пытаюсь считать овец. В голове то и дело всплывают банки с лапками. Книги на грязном земляном полу. Есения, прижимающая к груди куклу тети Нонны. Темнота в гостиной будто живая — пульсирует и перетекает, обдувая холодом открытые участки кожи.

Когда слуха касается едва различимый шепот, я принимаю сидячее положение, чутко водя головой как почуявшая добычу гончая. Не показалось — слов не разобрать, но голос совершенно отчетливый. Это со второго этажа. Наверное, опять Еся не спит.

Поднимаюсь по лестнице, перешагивая скрипучие ступени — ноги до сих пор помнят, куда нельзя наступать. Из моей комнаты доносится отцовский храп, Надина плотно закрыта.

Останавливаюсь, не веря глазам — дверь в комнату мамы приоткрыта на ширину ладони, изнутри проливается слабый молочный свет. Шепот доносится оттуда.

Сердце мгновенно разбухает, в висках стучат молоточки. Когда приближаюсь к двери, шепот сходит на нет, уступая плотной тишине, и теперь невозможно понять, был он на самом деле или показалось.

В проем видно включенный телевизор — экран транслирует метелицу белого шума, разбрызгивая по комнате призрачное свечение. Напротив кресло, над спинкой выступает седой мамин затылок. Улавливаю запах — застарелый пот, нечистоты, сера и бумажный пепел.

— Что не спишь? — неожиданно спрашивает мама.

— Б-бессонница, — выдавливаю, почему-то не уверенный, что вопрос адресован мне.

Ее хриплый смех похож на шелест подарочной обертки:

— Мальчик, ты знать не знаешь, что такое бессонница.

Мама всегда называла меня «мальчик» как какого-нибудь незнакомого соседского ребенка. Я ни разу не слышал от нее обращения по имени или хотя бы просто «сын».

Затылок шевелится — она поворачивает голову. Кажется, вот-вот выглянет из-за спинки, чтобы бросить на меня привычный осуждающий взгляд.

— Не волнуйся, — говорит. — Скоро все уснут.

Хмурясь, тянусь к дверной ручке, но тут в комнате скрипят половицы, и дверь закрывается у меня перед носом. Отступаю с широко распахнутым ртом.

Мама там не одна.

***

Задремать получается только к рассвету. Едва голову наполняют хрупкие сновидения, из кухни слышатся кастрюльный лязг и надсадный кашель. Папа встал. Значит, о тишине можно забыть.

Кряхтя как старик, я одеваюсь и выползаю в кухню. Отец составляет посуду в шкаф, бормоча что-то под нос.

— Доброе утро, — говорю, опускаясь за стол. — Как спалось?

Не отвечает. Пока размышляю, можно ли попросить чаю, появляется Надя. Волосы взъерошены, глаза бегают, халат запахнут кое-как.

— Вы не видели Еську? — спрашивает.

— Нет, — качаю головой. — Я только проснулся. А что случилось?

— Запропастилась куда-то. Просыпаюсь, а ее нет. Пойду еще на улице посмотрю, вдруг выбежала.

Когда хлопает входная дверь, отец поворачивается и смотрит на меня выжидающе. Брови опущены, губы поджаты. Наверное, как-то узнал, что мы были в запретной комнате. Сейчас начнет отчитывать, надо действовать на опережение.

— Мы уезжаем, — говорю. — Прямо сейчас.

Вместо ответа он переводит взгляд на дверь. Оттуда слышно скрип лестницы — кто-то спускается.

— Есь, мать тебя на улице ищет, — говорю как можно громче, чтобы скрыть дрожь в голосе от внезапно накатившего дурного предчувствия.

Вместо Есении в кухню заходит мама. Совершенно нагая, сгорбившаяся, она шаркает к столу и устраивается напротив меня. Седые спутанные лохмы едва прикрывают дряблые груди, лицо похоже на сдувшийся воздушный шарик. Взгляд мутных выцветших глаз упирается в мою переносицу.

Отец срывает со стола скатерть. Хлопают складки ткани, по кухне проносится порыв воздуха. Вся столешница изрезана узорами — мелкие руны сплетаются в сложный рисунок, напоминая письмена с книжных иллюстраций египетских пирамид.

Мама поднимает кулак над столом и разжимает. По дереву рассыпаются маленькие детские зубки. Поблескивают капли крови, розовеют мягкие кусочки десен.

— Еся! — кричу, пытаясь вскочить на ноги, но стоящий за спиной отец с неожиданно силой хватает меня за плечи, возвращая на стул. Хватка твердая и непоколебимая, никак не вырваться.

Водя кончиками указательных пальцев по рунам, мама говорит глухим голосом:

— Ищущий крови, я прошу тебя о большой услуге. Десять дней я провела с тобой в комнате, куда никто не заходил, ничего не ела и не видела дневного света. Я дала тебе жертву из числа своих наследников. Я выполнила все условия.

Пол начинает мелко дрожать, и зубы подпрыгивают на столе, постукивая. Кто-то заходит, но его невозможно рассмотреть — невесомый и нематериальный, он похож на передвигающиеся помехи в пространстве. Если смотреть краем глаза, то получается заметить, как он встает позади мамы.

— Это мой сын, кровь от моей крови, и он имеет право унаследовать дарованную мне тьмой милость и получить способности, — продолжает она. — Он вырос в ненависти и страхе, он не способен породить потомков, он станет идеальным сосудом для силы чернокнижника.

За окном какая-то суета — люди собираются вдоль нашего забора, поднимаясь на носочки и вытягивая шеи. Различаю среди них тетю Нонну. Взволнованная, она бегает с места на место, переговариваясь с остальными. Точь-в-точь футбольные фанаты вокруг поля. Происходит что-то радостное и долгожданное для них.

Помехи за маминой спиной вздрагивают, и она смотрит на меня с неожиданной мольбой:

— Необходимо твое согласие. Ты должен сказать, что согласен.

— Что творится? — раздается из коридора голос Нади. — Там вся деревня собралась, я не…

Она замирает на пороге, с ужасом глядя на нас. Мама взмахивает рукой, очерчивая в воздухе какой-то символ, и Надя падает на колени, хватаясь за горло. Изо рта у нее, перебирая крошечными лапками, лезут черные пауки, один за другим. Десятки, сотни. Расползаются по полу шевелящимся ковром, утекая в щели за плинтусом.

— Ты должен дать согласие! — повторяет мама.

В голове разрываются громкие фейерверки, тяжелая волна непонимания накатывает раз за разом, выбивая из равновесия. Я в центре огромного торнадо, застыл как парализованный, а вокруг все носится и мельтешит с невообразимой скоростью.

— Еся, она… — выдыхаю.

— Ее уже нет! А вот ее, — мама указывает на Надю, — я обещаю спасти. Только дай согласие.

Заходясь нечеловеческим кашлем, Надя катается по полу и синеет лицом, изрыгая новых и новых пауков. Из глаз брызжут слезы, ногти раздирают шею.

Мама поднимается со стула и наклоняется, упираясь руками в стол. Зловонное дыхание накрывает меня, когда она с жаром произносит:

— Все, что ты можешь — сказать «я согласен». Ты должен. Ты рожден для этого. Ты обретешь такую силу, что даже я буду завидовать. Мы задыхаемся, вырождаемся, хиреем. Нас мало. Нам нужны новые, сильные, чтобы выполнить то, что предстоит.

Надя беспомощно дергает ногами. Вместе с паучьим потоком изо рта теперь хлещет пена. Яркая мысль проступает из вороха сомнений и разбивает мое оцепенение: она умрет прямо сейчас. Из-за меня.

— Я согласен! — выкрикиваю во всю глотку. — Я согласен!

Стоящий за маминой спиной приходит в движение. Чья-то шершавая ладонь касается моего лба, и все отступает. Нет больше ни страха, ни тревоги, ни волнения. Кровь в жилах замедляет бег, холодея. Мысли укладываются в ровную колею, разум похож на незыблемую озерную гладь. Воспоминания блекнут и растворяются, будто никогда и не принадлежали мне, были всего лишь чем-то подсмотренным, чужим, выдуманным. Бесценное понимание пропитывает каждую клетку моего тела. Я жил впустую, столько лет потратил в никуда. Ненужные цели, бессмысленные идеалы, бесконечное бессилие. Это в прошлом. Отныне все будет по-другому.

Поворачиваюсь к Наде. Лежа в проходе, она хрипит и отплевывается, хотя все пауки исчезли словно по нажатию кнопки. Лицо вернуло естественный цвет, грудь поднимается и опускается в такт глубокому дыханию. Здесь беспокоиться не о чем.

Перевожу взгляд вниз. Зубы, руны — это больше не нужно, пусть все пропадет. Словно услышав мои мысли, стол рассыпается гнилой трухой. Мама смеется, протягивая ладонь:

— Пойдем, сыночек. Пойдем, мой любимый. Они хотят тебя поприветствовать.

Я беру ее за руку, и, перешагнув корчащуюся Надю, мы вместе ступаем наружу.