Около часа назад Олеся покинула местный райцентр. Похоже, единственный населенный пункт на десятки километров вокруг. С тех пор ее не оставляло ощущение, что все это время она просто стоит на месте. Нет, «хонда» ехала, стрелка спидометра не отклонялась от цифры 90, но пейзаж за окнами автомобиля как будто не менялся. Убогие пустые поля только-только избавились от снежного покрывала. Ожидая своего часа быть вспаханными, они словно бы кричали об этом черными грязевыми размывами, желтым бурьяном, чудом пережившим снежную зиму. Иногда вдоль дороги мелькали голые деревья. «Хоть какое-то разнообразие в окрестные краявиды¹», — усмехнувшись, подумала Олеся. В самой дали, на горизонте, виднелся лес.

Заблудиться Олеся не боялась. Двадцать первый век, навигатор работал как часики. Время от времени механический голос давал дельные советы, и она меняла маршрут. Как хорошо жить во времена интернета, банковских карт и логически объяснимого мира. И тем не менее пустынная дорога рождала внутреннее чувство беспокойства. Огромное пространство давило, словно кокон. Будто бы, покинув утром гостиницу в райцентре, оказавшись за пределами сонного провинциального городка, она попала в нелепое подобие сумеречной зоны. Место вне времени и пространства. Прогресс сюда не заглядывает. И сквозь это липкое марево несется прочь красная «хонда» свободной журналистки и искательницы приключений. Олеся покачала головой, отгоняя непрошеные мысли. Подтверждая ее выводы, впереди показался покосившийся дорожный указатель, поставленный, наверное, с начала времен. Олеся сбавила ход, надеясь прочитать написанное. Железная табличка была ржавой, надпись давно стерлась. Отдельные фрагменты букв не хотели складываться в название когда-то существовавшей здесь деревни. С обеих сторон дороги замелькали остатки жилищ и хозпостроек. Деревянные развалины отживали свой век в зарослях бурьяна и голых кустов. Тяжело смотрели на мир разбитыми ставнями и висевшими на одной петле дверями. Еще один укол беспокойства, и ладони внезапно вспотели. Захотелось вывернуть руль и убраться восвояси, чтобы не испытывать чувства беспричинной тревоги. Чувства, что за тобой следит кто-то безжалостный.

«Глупости, — одернула она себя. — Работа превыше всего».

Олеся остановилась на обочине возле будки автобусной остановки, которая единственная вокруг выглядела более-менее прилично. Даже расписание автобусов, висящее на столбе рядом, смотрелось так, словно его повесили недавно. По понедельникам, средам и пятницам здесь проходил всего один маршрут. От райцентра до какой-то неизвестной деревни. Туда и обратно.

Покурив, Олеся сняла белые кроссовки и надела высокие резиновые сапоги. Брать их с собой на выезды стало профессиональной привычкой. Пять лет назад она закончила факультет журналистики БГУ² и три года отработала штатным журналистом в одной из официальных государственных газет. Из тех, что печатают материалы о заседаниях кабинета министров, сборе урожая, рассказывают разоблачительные истории о том, как у нас хорошо, а за границей плохо. Такие издания в основном существуют за счет того, что подписываться на них под угрозой лишения премий заставляют работников госпредприятий. Дерьмовая, в общем-то, работенка. Олеся не жалела, что в какой-то момент послала работодателей к чертям собачьим и ушла в свободное плавание. Последние два года она вела периодические колонки на разные темы сразу для нескольких интернет-изданий, подрабатывала копирайтом. Но главным проектом стал собственный сайт, посвященный белорусской истории, культуре и традициям. Сайт этот отнимал много времени и сил, почти не приносил денег (не считая рекламы брендовых шмоток с национальным орнаментом), но для Олеси он стал почти смыслом жизни. Это было ее страстью — освещать забытые народные обряды и верования, поднимать из небытия интересные исторические события, знакомить читателей с жизнью выдающихся белорусов, делиться новинками литературы, музыки, театра и кино. Примерно раз в несколько месяцев она выбиралась из родного Минска на какие-то важные мероприятия. Фестивали музыки и искусства, встречи с популярными людьми. Такие выездные репортажи привлекали пристальное внимание пользователей ресурса. Собирали больше всего комментов, лайков и репостов в социальных сетях, за чем Олеся пристально следила.

Помимо нее продвижением сайта занимались еще несколько человек. Знакомый по университету веб-дизайнер, фотограф минской студии Денис и двое студентов института культуры, которые работали на Олесю только ради заполнения своих будущих портфолио. Но основная работа ложилась именно на ее, Олеси, плечи. Она и не жаловалась. Сама начала этим заниматься и впервые после университета ощущала радость и удовлетворение от работы. Выезды за город ей нравились, особенно такие, как сейчас, когда впереди ждала встреча с чем-то древним и таинственным, сказочным. Народные верования и обряды привлекали Олесю больше всего. Прошлой весной она «будила медведя» в глухой деревне в Гродненской области. Вместе с женщинами и детьми под песни и пляски толкала одетого в медвежью шкуру мужика, который притворялся спящим. Летом, на Купалье, ходила на берег Днепра, пускала по воде венки и звала русалок. Осенью, в лесной деревушке под Оршей, в сопровождении местных забиралась в чащу леса в поисках змеиного царя. Потом смеялась и с поклонами просила на зиму корону, которая принесет счастье и богатство. Она любила свою работу. Ездить, открывать для себя новые места, обряды и верования — все это наполняет жизнь смыслом. Ей было по душе внимание деревенских, которым в свою очередь льстил интерес городской журналистки к их обычаям. Ее привлекали полупустые, почти вымершие деревеньки, щедро разбросанные по стране: в них спокойно доживали свой век старики, а если и раздавался детский смех, то только внуков, приехавших навестить бабушек. «Беларуская веска памирае³», — грустно сказала она как-то коллеге на одной из конференций по современной журналистике. И все-таки Олеся верила, что благодаря таким энтузиастам, как она, получится сохранить культурное и нематериальное наследие, которое оберегает в себе умирающая деревня.

Достав фотоаппарат, Олеся поставила «хонду» на сигнализацию и пошла вперед, разглядывая покосившееся сооружения. Чувство тревоги больше не возвращалось, и в который раз подумалось, как легко люди подвержены страхам и нелепым эмоциям. Нужно быть выше этого, решила для себя Олеся. «Бесстрашная», — однажды с восхищением назвал ее Рома, один из студентов. Тогда Олеся не подала виду, насколько ей это было приятно. В свежем мартовском воздухе вовсю ощущалась весна. Олеся присела, сделала пару удачных снимков, которые не стыдно будет выложить в фотогалерею сайта. На зависть Денису, мастеру постановочной фотографии, чересчур самоуверенному, заносчивому и ленивому для того, чтобы выезжать за пределы мажорного Минска.

Минут через десять она вернулась за руль и сверилась с экраном навигатора. До цели поездки осталось совсем ничего: километр до поворота. А после прямая дорога к деревне Вауковая Лытка. Название переводилось на русский как «Волчья лапа». Или же, более точно, «Волчья ляжка». Интересное название, нужно будет подробнее расспросить у местных, откуда оно пошло.

На эту деревню ее навела информация о своеобразном народном обряде с жутковатым названием «Похороны деда». О нем она услышала от приятеля Паши, который однажды приехал в столицу из глухой деревеньки Витебской области, обзавелся работой, семьей и навсегда остался в Минске. Они познакомились на встрече общих друзей. Паша очень заинтересовался рассказом Олеси о ее сайте и сборе белорусских легенд и обрядов.

— Так ты типа Шурика? — с улыбкой спросил он, прихлебывая светлое пиво из высокого бокала.

— Вроде того, — ответила Олеся.

— Если будешь у нас, может, найдешь чего интересного.

— У вас — это где?

— Сам я из Свольно, это Верхнедвинский район. Там еще родился географ Черский. Может, слышала? Он Сибирь исследовал. Километрах в пятидесяти от нас есть Волчья Лытка, там весной деда хоронят…

— Чего?

Паша улыбнулся еще шире, обрадованный интересом и непониманием Олеси.

— Волчья Лытка — это деревня. Если от Верхнедвинска ехать вдоль латышской границы в сторону России, то найдешь. У местных спросишь, ее все знают. Я там уже лет десять не был. Даже не знаю, стоит ли деревня до сих пор.

— Ну, если каждую весну деда хоронят, то, может, уже и нет никого.

— Не. — Паша хохотнул, перейдя с чистого русского на оригинальную деревенскую «трасянку⁴», — Дед несапраудны. Ну, ненастоящий. Ен чучело. Гэта свята вясны, праздник. Типа Масленицы. Бабуля меня малого водила смотреть, як деда хоронят. Внутрь меня не пустили, только бабушку. Помню только, як бабы пели и конфетами мяне кормили… Потом я уже не ездил. Не до того было…

С Пашей Олеся больше не виделась: у каждого был свой мир, своя работа и интересы. Но история эта очень ее привлекла. Захотелось посмотреть на похороны, которые на самом деле были праздником. Она стала копаться в сети. В Википедии нашла только короткую статью. «Похороны Деда» — белорусский обряд (обрядовая игра), совершаемый в первый день Масленицы в некоторых селах Витебской области». Несколько ссылок и фотографий на других ресурсах. Она даже позвонила в Верхнедвинский краеведческий музей, где сонный мужской голос признался, что никогда не слышал о подобном обряде, но бывал когда-то в Волчьей Лытке. Невидимый собеседник даже не поленился открыть справочник и найти номер телефона. Единственный во всей деревне. Олеся позвонила, ей ответила глуховатая бабушка, которая кричала в трубку и часто переспрашивала, из-за чего пришлось несколько раз объяснять ей, что минской журналистке интересно было бы своими глазами увидеть древний обряд.

— Деда? — удивленно переспросила бабушка. — Деда хоронить будем у канцы сакавика⁵.

— Вот мне хотелось бы увидеть. Я об этом статью напишу. Я журналист.

— Напишешь? Нашто?

— Это интересно. Я приеду, вы только скажите, как до вас добраться.

— Ой, милая моя, у любого спроси. Усе знають Вауковую Лытку.

— Хорошо. Ждите.

— Добра, милая. Добра, деточка. Будем ждать.

Задумавшись, Олеся не сразу услышала рев мотора. Опустив стекло, она увидела, как к ее машине почти впритык подъехал древний на вид трактор, плюясь черным дымом из выхлопной трубы. Из трактора на асфальт выпрыгнул крепкий старик и помахал ей рукой.

— Добрый день, — неуверенно поздоровалась она.

— Добры, добры, — глотая окончания на белорусский манер, ответил незнакомец и широко улыбнулся, — гэта вы з Минска? Рэпартер?

Старик с его речью словно вышел из поэм Купалы и Коласа⁶. Он излучал какую-то глубинную народную мудрость и гостеприимство. Твердые шипящие, «дзэканье», «чэканье» и «гэканье» из его уст слышались как песни древних шаманов.

— Да, я журналист.

— Хотите поглядеть, как бабы наши деда хоронят? Тамара мне говорила про вас.

— Да. Хотелось бы посмотреть на обряд, записать его.

— Добра, добра. Дорога до Волчьей Лытки дурная. Вы на своей машине завязнете. Я вам навстречу поехал.

— А что же с машиной делать? Как я ее оставлю?

Старик на секунду задумался. Потом молча кивнул, словно себе самому.

— Меня зовут Володя, — вместо ответа сказал он, — и вось что, машину вашу поставим у Сергея, ен тут недалеко живет. Мужик ен добры, посмотрит.

Володя протянул Олесе крепкую руку, она ответила неуверенным рукопожатием.

— Владимир, — начала она, — а по отчеству вас как?

— Просто Володя, — снова улыбнулся он.

Старик сел в свой трактор, развернулся на узкой дороге и поехал вперед. Олеся включила зажигание и медленно двинулась за ним. Скоро от основной дороги в сторону отошла проселочная.

— Через триста метров поверните направо, — скомандовал навигатор приятным мужским голосом.

У самого перекрестка стоял одинокий дом. На обочину вышел мужик в потрепанных джинсах и черной куртке, помахал трактору. Володя остановился, вылез из кабины и о чем-то заговорил с ним. «Видимо, это тот самый Сергей, который должен присмотреть за моей машиной», — решила Олеся. Мужчина направился к ней, и Олеся снова опустила стекло.

— Здравствуйте, — улыбнулся Сергей. — Вы заезжайте ко мне во двор. Не бойтесь, машину вашу никто не тронет. Будет у меня как на стоянке.

Олеся заехала на просторный двор, спугнув огромного полосатого кота. Взяла с собой рюкзак с вещами, мобильник, фотоаппарат, блокнот и несколько запасных ручек. Попрощалась с Сергеем и полезла в трактор к Володе. В кабине было только одно сиденье, поэтому Олеся устроилась на самом краешке, хотя спутник галантно подвинулся.

Дорога к деревне действительно была ужасной. Не дорога даже, а узкая земляная колея посреди поля и кустов. Грязная и раскисшая от недавно сошедшего снега. Трактор то и дело подпрыгивал на ямах и ухабах. Олесю грубо швыряло в кабине из стороны в сторону. Володя что-то говорил, но мотор ревел так, что ничего не было слышно. На всякий случай она вежливо кивала и улыбалась, а сама вглядывалась вперед в нетерпеливом ожидании цели.

Вот наконец-то показались деревенские дома, тесной кучкой стоявшие возле самой кромки леса. Через запах солярки пробился блинный дух, дыхнуло горящим торфом (где-то рядом болото, невольно отметила про себя Олеся), а еще был аромат чего-то сладкого, неуловимого. Трактор в последний раз подпрыгнул, качнулся и остановился на относительно ровном месте, которое с натяжкой можно было назвать деревенской площадью. Вокруг нее расположились дома.

— Во, — сказал Володя и заглушил мотор. — Приехали. Родимая наша Волчья Лытка.

— А почему название такое? — спросила Олеся. Молчание двигателя показалось благословенной тишиной, в которой можно было наконец-то спокойно поговорить. — У вас тут волки?

— Не, няма. Раньше были, да перестреляли всех. Тут у нас речка и холм такой высокий. Крутой. Если сверху на него смотреть, он на собачью ногу похож. Ну, или волчью. Только хвоста няма.

Старик коротко хохотнул. Между домами стояло деревянное здание с высокими окнами и куполом. Покосившийся ржавый крест перечеркивал голубое небо.

— Ого! Да у вас здесь и церковь есть. — Олеся включила фотокамеру, висевшую на шнурке на шее.

— Церковь есть, но не работает. Закрыта. Когда был колхоз, в ней склад сделали. А потом батюшка к нам не поехал. Места, сказал, нехорошие здесь. — Володя снова хохотнул.

Олеся сделала несколько быстрых снимков. Огляделась по сторонам.

— А куда теперь?

Володя показал рукой на дом, покрашенный бордовой облупившейся краской.

— Туды. Там деда хоронят. Бабы все расскажут.

— А вы не пойдете?

— Не, — быстро ответил старик. — Мужикам забаронена. Нельзя.

Олеся пожала плечами, отмечая про себя интересные моменты обряда. Она запишет это, выложит в сеть, разбавит авторскими снимками. Материал будет отменный. Она поблагодарила Володю, тот кивнул и отвернулся. Старик с приездом в деревню как будто погрустнел, насторожился. Олеся пошла к указанному дому. Отодвинула калитку. Под ноги ей бросилась маленькая лохматая собачка, начала громко лаять, время от времени быстро кусая резиновые сапоги девушки. Олеся со смехом попыталась отпихнуть пса ногой. Дверь дома со скрипом отворилась. На пороге появилась сгорбленная старушка. Опершись ладонью на дверной косяк, она близоруко прищурилась.

— Тишка! — грозно крикнула на собаку. — Уймись! Это ты, деточка, репортерка с Минска?

Тишка еще раз сердито тявкнул и недоуменно посмотрел на хозяйку, не понимая, почему его ругают за выполнение прямых обязанностей.

— Это я. — Олеся улыбнулась. — Здравствуйте.

— Здравствуй, здравствуй, милая. Олеся, так?

— Да.

— Заходи, родная, заходи. — Бабушка засуетилась. — А на Тишку моего ты не обижайся. Он собачка хороший, ласковый, чужих не любит просто. Тут у нас все бабы собрались уже, только тебя ждем. Я Тамара, ты со мной по телефону говорила.

Бабушка протянула руки навстречу гостье. Та осторожно их пожала. Тамара ласково улыбнулась и, взяв лицо девушки в теплые ладони, расцеловала в обе щеки. В прихожей Олеся разулась, сняла куртку и прошла за Тамарой вглубь дома.

— Сюда, милая, сюда, — говорила хозяйка, шаркая по полу валенками, — бабы ужо собрались…

Дверь из прихожей вела на просторную кухню, где расположилась огромная белая печь — внутри трещал огонь. В доме было тепло и сухо. Тамара повела Олесю в соседнюю комнату. Мебели в ней почти не было, только продавленный диван и длинная деревянная лавка, на которых сидели дряхлые старушки. Семь женщин смотрели на вошедшую не мигая.

— Здравствуйте, — улыбнулась Олеся.

Бабушки приветливо закивали.

— Вот, девки, — сказала Тамара, с кряхтением усаживаясь на скрипучем диване, — девочка к нам. С самого Минска. Приехала на покойника нашего посмотреть.

В центре комнаты, между диваном и лавкой, на двух табуретках стоял простой деревянный гроб без крышки. Внутри него, на грубых досках, укрытый по грудь белой простыней, лежал «покойник». Тряпичное чучело ростом с человека, набитое соломой и ватой, одетое в грубую льняную рубаху с вышитым орнаментом. Кукольные руки были сложены на груди, между переплетенных толстых коротких пальцев была воткнута дешевая свеча. Огонек ее слабо подрагивал от легких колебаний воздуха. К лицу усопшего прикрепили соломенную бороду и пришили два больших белых глаза с голубыми зрачками. Глаза были открыты. На секунду Олесе показалось, что голова приподнялась из гроба и глаза уставились прямо на нее.

— Слышь, старый! — Одна из бабушек протянула дрожащую руку и легонько толкнула чучело в плечо. Голова его покачнулась, соломенное нутро зашуршало. — Поздоровайся! Девка столько ехала на тебя поглядеть.

Бабушки тихо захихикали.

— Анька, не зли деда! — как будто грозно, но с улыбкой сказала Тамара.

— Молчит, как сыч, — снова произнесла Анька. — Ну, молчи-молчи. По жизни ты молчун, так и в гробу из тебя слова не вытянешь.

Олеся наблюдала за происходящим, стоя в дверях комнаты и сжимая в руках лямки рюкзака.

— Ты, деточка, не стой, — позвала ее старушка в шерстяной кофте и цветастой косынке, похлопала рукой по лавке возле себя. — Садись. Сейчас будем деда провожать.

Олеся села рядом. Бабушка продолжила:

— Проводим деда, отпоем, похороним. А потом он снова к нам вернется, телом своим покроет, счастьем-богатством наградит. Тебя звать-то как, красавица?

— Олеся.

— Ой, доброе имя, красивое, — запричитали с улыбками бабки. — Как в песне-то. Живет в белорусском Полесье…

Запели сбивчивым хором:

— Олеся, Олеся, Олеся!

— Хорошая ты девочка, красивая. Деду нравишься. Нравится ведь тебе она, старый?

Баба Аня снова толкнула лежащую куклу. Теперь уже сильнее. Гроб угрожающе закачался на неустойчивых табуретках. Дед снова зашелестел соломенным нутром, голова его завалилась набок. Плоские глаза уставились прямо на Олесю. Женщины засмеялись, кто-то поднялся с места, чтобы поправить деду голову. Только сейчас Олеся заметила, что между кукольных ног деду прикрепили что-то вроде тряпичного фаллоса, огромного и красного.

Олеся поспешно отвернулась, чтобы бабки не заметили ее вспыхнувших румянцем щек. Достала из рюкзака ручку и блокнот. Пролистала, открыла на чистой странице, стала делать пометки, которые потом соединятся между собой, обрастут литературным мясом, превратятся в убойную статью. В этом Олеся почему-то не сомневалась. Сидящие рядом бабушки с интересом заглядывали в блокнот, пытались прочесть беглые каракули журналистки. Со всех сторон на нее лились вопросы. Откуда она родом, где училась, живы ли родители, есть ли братья-сестры, собирается ли замуж. Олеся отвечала вежливо и более-менее честно. Потом начались истории из жизни старушек. Каждая пыталась рассказать что-то о себе, они даже стали перебивать друг друга. Возможно, в надежде остаться в памяти столичной журналистки или на страницах ее работ.

— Батька мой был жидом, а мама — наша, православная. Потому-то я в молодости кудрявая была. Мальцы за мной бегали, а я волосы накручу и иду так важно…

— Значицца, дед мой, Адам Петрович, был царским солдатом. За храбрость получил здесь кусок земли. На нем и жил. А потом колхоз землю забрал, и стал дед в колхозе работать. И батька мой работал в колхозе, и мужик мой, Ленька. И я…

— Войны-то я, деточка, не помню. Малая была. Потом только голодно было. Помню, как мужики с фронта возвращались. Сосед наш, дядька Андрей, приехал только в сорок девятом. С плена добирался долго…

— Братики мои старшие, Василь и Сережа, ушли в партизаны. Полицаи потом увели моего папу. За то, значит, что сыновья его партизаны. Донес кто-то. Мама потом ходила в город, к коменданту, просила за него, но папу не выпустили, помер в лагере. Сережу, младшего, расстреляли немцы, а Васька-то потом ушел с солдатами в Латвию. Жил в городе, навещал нас часто…

— Меня увезли в Германию. Освобождали нас американцы. Красивые хлопцы, помню, улыбчивые. Только болтают непонятно. Ес да ес, леди-миледи…

Олеся, высунув язык от усердия, поспешно записывала истории. Свеча в руках куклы чадила, отбрасывала вокруг неровные тени. Олеся снова почувствовала запах чего-то приторного, от которого чуть ли не подташнивало.

— Чем тут пахнет? — спросила она у Тамары.

— Что ты, деточка, — наперебой заголосили-засмеялись старушки. — Спросишь тоже! Смертью пахнет.

— Разлагается дед наш, — захихикала Тамара, склоняясь над гробом. — Разлагаешься, да?

Потом повернулась к товаркам, улыбнулась им заговорщически:

— А лицо-то у него счастливое какое, страсть! Ой, девки, рад дед, что его столичная красавица приехала проводить. Надолго он эти похороны запомнит.

— А мы-то как запомним, — наперебой затараторили остальные.

Запах усиливался. В горле запершило, и Олеся неуверенно откашлялась. Бабки продолжали говорить. Голоса их убаюкивали, звали в неведомые дали. Провожали в последний путь. Вскоре голова Олеси склонилась на грудь, и ей вспомнились те времена, когда она была совсем маленькой. Захотелось свернуться клубочком и уснуть. Да вот хотя бы здесь, лечь рядом с кукольным дедом. И не такой уж он и страшный, дед этот. Добрый, как батька.

Пространство комнаты стало наползать, становилось огромным. Олеся разобрала сквозь полудрему, как радостно причитает Тамара:

— Выбрал, девоньки! Новенькую выбрал. Вот ужо порадуется старый, хорошенькая-прехорошенькая.

— Глаза у нее голубые, а косы пшеницей.

— Ай, невеста! В самый раз для старого.

— Радуешься, да? Радуешься?

Олеся смотрела, как бабки стали раскачивать гроб, напевая народные песни. В какой-то момент захотелось уйти, сбежать. «Но я ведь смелая», — сказала Олеся про себя. Ручка снова уткнулась в блокнот, но тут же выпала из пальцев, закатившись под диван. Олеся расстегнула верхние пуговицы кофточки, но легче не стало. Ей казалось, что все тело горит, как при болезни, а воздух с трудом пробивается в легкие.

— Что-то мне нехорошо…

— Терпи, девочка, терпи. — Тамара погладила по голове, стала заплетать волосы в две тяжелые косы. — Сейчас помилуемся с дедом, а там похороним, и обратно. Стол накроем, блинов наедимся.

Остальные бабушки сгрудились вокруг Олеси, поглаживая ее и поцеловывая. Вместо лент для косичек использовали лоскутки с костюма деда.

— Он только рад будет для такой невесты, — подмигнула Тамара, закрепляя черные бантики.

Наконец от Олеси отстали. Бабки сгрудились над гробом, каждая целовала деда в игрушечный лоб, после осеняла себя крестным знамением. Только знамение было какое-то неправильное: начиналось снизу вверх. Неужели тоже часть обряда?

Олесю заставили подойти последней. Плохо соображая, что происходит, она склонилась над дедом, заглянула в пришитые пуговичные глаза. Осторожно поцеловала в тряпичный лоб и вскрикнула, отшатываясь. Что-то коснулось рта — длинное, липкое, пахнущее смертью и омерзением.

Олеся присела на диван и стала остервенело тереть рот. Ничего не помогало. Мерзость впиталась в кожу, пробралась под самые губы, которые враз онемели.

— Плохо мне… — произнесла Олеся и внезапно завалилась вбок.

Две бабки проворно подхватили ее под руки, другие понесли гроб. Они вышли из избы, но сознание Олеси так и не прояснилось.

Словно во сне, медленно передвигая ноги, она уходила сквозь широко распахнутые ворота в темноту оскалившегося леса.

— Лытка, лытка, лытка, — причитали старухи, поддерживая ее со всех сторон. — Вольчего деда лапа.

Вскоре они оказались рядом с болотом, заросшим камышом и ряской. Олеся упала на землю, с трудом переводя дыхание. Теперь уже онемело все лицо, а под кожей будто муравьи ползали. Олеся застонала, опустив голову на согнутые руки. Гроб с песнопениями погружали в податливую жижу, а Олесю вдруг вывернуло наизнанку.

— Чем же я отравилась? — спросила она почти умоляюще, всматриваясь в суетящиеся сухонькие фигуры.

— Жизнью, — припечатала Тамара. — Дед тебя выбрал, зовет в свое царство. Значит, будешь жонкой теперь.

Луна робко выглянула сквозь набежавшие тучи. В неверном и призрачном свете Олеся увидела, что ладони ее изменились. Она поднесла их к глазам и ужаснулась: болотная тина впиталась в кожу, ногти стали цвета зеленого мха.

— Не хочу. — Олеся попыталась уползти прочь. — Помогите… Помогите…

Гроб с дедом наконец-то утонул, но бабки запели пуще прежнего. Только вот голоса их изменились, приобрели квакающие и пугающие обертоны. Да и слова песни теперь были другими:

— Умрет в белорусском Полесье…

— Олеся, Олеся, Олеся!

Она расплакалась, растирая слезы по лицу. Болото вдруг заворчало, зачавкало, словно внутри ворочался великан.

Бабки с визгом и оханьем кинулись прочь. Олеся посмотрела им вслед, но бежать сил не было. Она ощущала себя легкой и бессильной, как тряпичная кукла.

Отвратительный запах стал еще сильнее. И через мгновение Олеся поняла, что так пахнет ее кожа.

Задрожав, как осиновый лист, Олеся обернулась. Из болота выходил дед: огромный, покрытый тиной и безнадежно мертвый. Вместо языка у него была пиявка, в пустых глазницах надрывались лягушки. Но самым пугающим было то, что ниже пояса. Фаллос великана вздымался. И Олеся поняла, что ее ждет.

Влажные раздувшиеся пальцы легли ей на плечи. Олеся почувствовала, как косички затрепетали на ветру от омерзительного дыхания.

А в следующий миг она закричала.

¹ Пейзаж, ландшафт (белорус.).

² БГУ — Белорусский государственный университет.

³ Белорусская деревня умирает (белор.).

⁴ Трасянка — искусственный диалект белорусского языка. Форма смешанной речи, в которой одинаково чередуются русские и белорусские слова и произношение.

⁵ Сакавік — март (белорус.).

⁶ Янка Купала и Якуб Колас — народные поэты Беларуси, классики белорусской литературы.