И снова этот сон.

Звуки леса, крики какой-то далекой ночной птицы, тяжелый запах палой листвы и зверя, что бродит снаружи, у ее палатки. Зверя с большими, мокрыми желтыми глазами и дыханием, напоминающим бульканье работающего автоклава.

Она в палатке не одна, но человек рядом с ней мертв. Или все равно что мертв — выпал из общей картины, нет смысла рассчитывать на него. Он стал вещью, предметом интерьера, и во всем этом огромном и диком пространстве сна осталась лишь она и это неведомое существо снаружи. И если начать бежать, если попытаться спастись, будут лишь целые километры пустого леса впереди, дикого и однообразного, с угольно-черными деревьями и мертвенно-белым предрассветным небом. В лесу этот зверь ориентируется отлично. Он жил в лесу все это время, пока она не пришла сюда, а теперь он живет в ее сне, и что во сне, что в лесу ей от него никак не спрятаться.

И в следующих снах, где она сидит, оцепенев, в кресле у себя дома, перед экраном телевизора, заполненным помехами, зверь — черный ворох неясных очертаний — бдит у нее в ногах, смотрит на нее внимательно и неотрывно своими безумными глазами. В снах о доме, где все кажется знакомым и безопасным, кроме страшного черного существа, что следует за ней по пятам; во всех ее снах, что идут непрестанной чередой, повторяясь и умножаясь, — это черное нечто находит ее. От него нет спасения.

***

Вера не помнила точно, где получила визитку «Ночного видения». Надо думать, в какой-то приемной, где этих визиток целое море. Каждый маленький картонный квадратик обещает спасение от чего-то. Наркозависимость, алкоголизм, даже игровая и порнографическая зависимости. Их всегда было много в приемных, а порой даже и на столах у платных психиатров, вот она и выловила эту — вполне возможно, случайно или взяла машинально из рук очередного доброго доктора. Многие действия ею теперь совершались именно так — по привычке, без мысли, без какого-либо участия сознания. Ее нес поток жизни, и она ему поддавалась, давно уже заметив, что в нем, как и во сне, иной раз сложно что-то изменить, сложно направить его туда, куда тебе нужно, подальше от всего плохого и страшного. Волны несут тебя от одной маленькой сценки к другой, от одних полузнакомых людей к другим, чуть менее или чуть более знакомым, и так раз за разом, раз за разом.

Последние два года превратились для нее именно в такой непреходящий заплыв по врачам. Два года после того, как Вадим сказал, что больше не знает, чем может ей помочь, что вся эта «ненормальщина» начинает потихоньку влиять и на него, расшатывать и его нервы. Он виновато исчез из ее жизни, растворившись в очередной серой канве, и случись это чуть раньше — она бы устроила сцену, конечно. Она бы говорила ему, как ненавистны ей были все эти турпоходы, как на самом деле она больше любит город, улицы, скромный уют городской квартиры, а не эти леса, пеньки и белок, сидящих на веточках и что-то там втихую уминающих. Но она отпустила Вадима, этот образ из сна, с завидной легкостью. К тому моменту она не была уверена, что он вообще существует.

Ее клали и в маленькие неудобные палаты, больше напоминающие тюремные, и в такие, что, казалось, максимально должны были убедить ее в том, что все еще наладится и пойдет в гору. Родители, уже старенькие, давно твердо уверенные в том, что она сама может крепко стоять на ногах, не находили себе места. Подавленный и чуть удивленный отец, вечно плачущая мать — они говорили: все наладится. Мы не знаем, как так с тобой получилось, ведь ты всегда была очень самостоятельная и независимая, и самая разумная во всей семье, но все наладится. Врачи, отстраненные и человечные, индифферентные и всячески к ней расположенные — они говорили: дереализация — страшный недуг; кажется, что тело — чужое, а мир — фальшивка. При расстройствах психики страдают и церебральные, и поведенческие механизмы регуляции сна, и сон зачастую нарушается. Но никак не может сон вызвать психическую болезнь. Болезнь первична, а сон — ее симптом. Все они говорили эти умные и не очень слова, но ей было без разницы. Без разницы, какая палата досталась в этот раз, потому что и в такой, что больше смахивала на тюремную, и в такой, что твердила в унисон родителям о том, что все наладится, ей снились та палатка, та самая ночь в лесу, то самое черное звериное нечто, что вышло за ней из леса по пятам и стало сидеть дома в кресле, в ногах у казенной больничной кровати, в тускло освещенном коридоре на сестринском посту, в ванной позади стиральной машины, на кухне за столом — в сотне других обжитых локаций реальности, что являлись ей во снах в ошеломляюще достоверном виде, убеждая в своей неподдельной природе, а потом подводили ее, ставили обидную подножку в виде черной лохматой желтоглазой твари, подстерегающей то тут, то там. Стоило ей явиться — и чувство реальности стекало каплями свечного воска, туман заволакивал глаза, страх заставлял сердце неистово подпрыгивать в груди.

И не было ничего удивительного в том, что она стала со временем путать сон и явь и просто молиться на то, что хоть в этот раз кошмар не проявит себя.

И в том, что она доверилась лаконичной визитке «Ночного видения» (решение всех проблем сна. Скупая строчка — адрес вебсайта), тоже ничего удивительного не было. Она просто не заступила за ту черту, хоть и самой казалось, что давно уже перемахнула за нее, где доверие не имело никакого значения. Она все еще была готова довериться — хоть кому-то.

***

Простота веб-сайта — никаких всплывающих окон и стоковых картинок «пациент-врач», никакой попытки показаться профессиональнее всех и вся — приятно удивила ее. Смутно значащие что-то слова «проект создан при поддержке института сомнилогии им. кого-то там…» вселили призрачную уверенность. Голос главного специалиста в трубке, такой далекий и пробивающийся словно бы сквозь помехи, показался заинтересованным. То и дело щурясь, прикрывая глаза, словно смазанные по кромке век чем-то липким, то и дело расплываясь в непонятно кому адресованной улыбке, Вера изложила ему проблему и, борясь с зевотой, сослалась на уже пройденные этапы лечения. Какие-то таблетки у нее вызывали сонливость, какие-то — наоборот, остервенелое бодрствование; сходясь в битве за благосостояние ее ума, они порой приводили к тому, что черная лохматая желтоглазая тварь встречала ее прямо за столом на кухне или в туалете, и тогда она падала и визжала, и бешено вращала глазами, и повторяла — хватит, хватит, хватит, и Вадим тоже говорил — хватит, и вскоре слово «хватит» стало его оправдательным вердиктом в отношении самого себя.

Он назвал ей день, время и адрес, добавив, что «ее встретят на проходной». Врача звали приятно, мелодично — Левушкин. Трясясь в автобусе, закрыв глаза, чтобы не видеть мир-сон, проплывающий за окном, Вера катала слово по языку. Левушкин. Если не он, то — наверное, никто. Если не добрый доктор Левушкин, то лучше, наверное, попытаться со всем этим как-то порвать, все это как-то пресечь, и уже без разницы — как.

«Ночное видение» («ви́дение» или «виде́ние», задумалась она мимолетно) и впрямь требовало «встречи на проходной», потому как располагалось в многоэтажном офисном здании, из тех, что сдают помещения под самые разные нужды. К зданию была пристроена наружная лифтовая шахта — абсурдно новая на фоне потемневших от времени бетонных панелей. За столом в вестибюле сидело что-то черное и лохматое, и на секунду Вера отшатнулась, чувствуя накатывающие безволие и тошноту, но оказалось, что перед ней всего лишь старый охранник в наброшенном на плечи «бабушкином» шерстяном платке — непонятно зачем, ведь холодно в здании не было. Пролепетав отрепетированные заранее слова, Вера обессиленно опустилась на стул, глядя, как старик набирает на стоящем на стойке телефоне трехзначный код. И сам телефонный аппарат, и узловатые пальцы охранника отступали в серую пелену, с которой приходилось отчаянно бороться, ведь за ней, за этой пеленой, открывался сырой лес — с ее палаткой, где они с Вадимом лежали в спальных мешках, с черными лохматыми тенями, сидящими на ветвях, у пеньков, у подножий высоких деревьев.

Вера напряглась, и пелена отступила. Резкая «смена кадра» смутила ее. Оказалось, она стоит в лифтовой кабине рядом с девушкой в лабораторном (или врачебном — штуки ведь, если подумать, похожие) халате. Халат был не особо свежий на вид, а вот ролики на ногах у сопровождающей, бросившиеся в глаза, едва Вера опустила блуждающий взгляд, наоборот, лучились новизной и чистотой — красноватые, как и волосы этой странной… сиделки? Медсестры? Нужное слово, как случается порой во снах, забылось. Волосы этой… помощницы, пусть будет так, были прихвачены резинками у самых плеч, ниже линии подбородка, и когда серебристые двери лифта разъехались, она легко оттолкнулась от стенки кабины и выкатилась наружу, помахав Вере рукой.

Вера, найдя ситуацию действительно смешной, захихикала и с трудом протянула руку к стремительно удаляющейся по ярко освещенному, типично больничному коридору фигуре. Проклятая сонливость сбивала с ног, накатывая волнами. Сколько она уже держит режим без сна — два, три дня, больше? Один из врачей говорил, что это вредно, что это ей ничем не поможет, а только навредит. Но только так можно было спастись от черной тени. И плевать, что все вокруг то и дело отступает в серую мглу.

Она поняла, что ее протащили за руку к нужной двери и буквально втолкнули в кабинет, пахнущий кофе и чем-то вроде меди. Там, в кабинете, Веру заботливо приобняли за плечи и усадили в кресло напротив стола. В кресло по другую сторону опустился доктор Левушкин.

Он выглядел довольно-таки располагающе. Видимо, Вера не ошиблась, придя сюда — перед ней сидел человек средних лет, с волосами цвета пшеницы и ухоженной бородой на «поповский» манер, в белом халате поверх свитера спокойной расцветки, какой могут похвастаться телевизионные помехи — серой с вкраплениями черного, белого и будто бы всех остальных цветов спектра разом. Если что и выбивалось из безупречности образа, то только немного воспаленные, красноватые глаза доктора — будто бы некоторое время, хоть и недолгое, он провел без должного сна.

Его лицо, его речь, его манеры — все это как-то повлияло на Веру, и заслон вдруг прорвался. Сбиваясь, чуть не плача, икая и вздрагивая, она выложила ему все. О том, как после ночи в лесу, проведенной вместе с Вадимом в том далеком и кажущемся почти уже нереальным турпоходе, ее преследуют одни и те же сны, о том, какой плохой и несносной становится жизнь, когда повторяющиеся сны вдруг становятся кошмарно похожими на реальность, а жуткий образ из них преследует ее; о том, как обидно, стыдно и страшно — когда среди ночи ты открываешь дверь в туалет и видишь, что на бачке восседает что-то черное, лохматое и желтоглазое, реальное до одури, чувствуешь, как теплая моча стекает по внутренним сторонам ног, и слышишь собственный истошный визг, и как потом на тебя с ужасом, недоверием и очевидным отвращением смотрит мужчина, который когда-то говорил, что любит тебя больше всего на свете.

И тогда Левушкин очень непрофессионально встал, подошел к ней — и обнял за дрожащие плечи. И тогда он заговорил — так, как никто из этой врачебной братии, по чьим рукам Вера ходила до настоящего (настоящего ли?) момента:

— Поверьте, ваш случай не единственный. Да, такие неудачи, как с вами, случаются очень редко… да, иной раз люди просто не успевают вовремя обратиться туда, где им бы помогли квалифицированно… некоторые наши потенциальные пациенты до сих пор сидят там, где их просто накачивают нейролептиками до беспамятства. Я открыл эту частную практику специально для помощи таким, как вы, и до сих пор сталкиваюсь с критикой со стороны коллег. Для меня в вашем случае никакой загадки нет. Скажите, вы уверены, что сон преследует вас после той ночи в лесу, когда вы увидели его в самый первый раз?

И она сказала — да, конечно, черт побери, я всем вдалбливаю в голову эту простую и понятную мысль, но они твердят, у меня дереализация, твердят, я всегда была как бы немного чокнутой, такое бывает, наследственное, и тогда, в лесу, я просто окончательно растрескалась, увидев большого и страшного медведя, или волка, или что-то в этом роде, вот так вот.

— Это, конечно, заблуждение, — серьезно сказал доктор Левушкин, и вдруг увел их разговор в какую-то совсем другую область: — Знаете, во многих мифологиях можно встретить интересное поверье — о том, что спать человеку нужно в строго определенных, можно сказать, специально оборудованных для сна местах. Взять хотя бы фэн-шуй… хотя зачем так далеко ходить — «баю-баюшки-баю, не ложися на краю» слышали же?

«Придет серенький волчок», — подумала Вера и задрожала сильнее прежнего.

— Можете не верить, — продолжал Левушкин, — но у всех таких поверий имеется реальное основание, почти научная подоплека. Именно изучением похожих явлений я тут и занимаюсь с единомышленниками. Понимаете, как бы это все абсурдно, может быть, ни звучало, но мы установили, что спать где попало — опасная, в общем-то, затея. Когда мы спим, наш разум открыт всякому. Заснув в лесу, вы открыли свой разум некоему… нет, вы мне определенно не поверите… бесплотному существу, которое там обитало. Ему вы по каким-то причинам показались хорошим носителем, и оно перекочевало к вам в сон. Оно теперь — и есть ваш сон. Вся мозговая деятельность, отведенная на генерацию снов, сейчас занята им — как тяжелым процессом, запущенным на маломощном компьютере. Не знаю, понимаете ли вы аналогию…

Она не особо смыслила в компьютерах. В тяжелых процессах. Тяжелый процесс — так можно было отныне назвать сам факт ее жизни. То и дело сбиваемая с ног волнами тяжелых последствий многодневной бессонницы и непреходящего отчаяния, Вера была готова на что угодно — лишь бы это все прекратилось. Какую бы чепуху ни нес доктор Левушкин, это звучало все же лучше предложенных матерью походов по экстрасенсам и ясновидящим. Звучало лучше, чем всякие молитвы, и объясняло куда больше. Гадалки и всесильные супербабушки из забытых русских селений выглядели так, будто не знают, что делают. Доктор Левушкин явно что-то знал. Он был уверенным профессионалом — и по виду, и по тому, какая непробиваемая серьезность, серьезность на грани убежденности пополам с угрюмостью, сквозила в его словах, когда он говорил о разновидностях снов — паразитов души и разума. Ведь именно душой и разумом питались эти твари — как самые настоящие трупные черви.

Вера кивала, смущенно улыбалась и пыталась заставить руку не дрожать, когда он одну за другой подсовывал ей бумаги на подпись. Узнав, что провести процедуру, которая улучшит ее плачевное состояние, можно прямо сейчас, она почувствовала дикое облегчение. Она не была уверена, что доберется домой, не поддавшись соблазну уснуть где-нибудь на лавочке… единственно для того, чтобы проснуться рядом с черным, лохматым, желтоглазым, дышащим тяжелой вонью леса.

А все-таки права она была, когда говорила Вадиму: «лучше дома посидим». И даже хорошо, что он свалил из ее жизни. Никаких больше походов по лесам. Никаких…

Серая пелена сомкнулась, разомкнулась. Доктор Левушкин и давешняя помощница из лифта везли ее на каталке по коридору. Скосив глаза вниз, Вера убедилась, что ролики на месте. Она попыталась кое-как сформулировать вопрос насчет этих самых роликов, придавленная тяжестью некого релаксанта, который доктор вколол ей десятью минутами (или часом? Двумя? Тремя?) ранее. Девушка улыбнулась ее словам. Доктор все так же серьезно стал объяснять, что им «важно создать устойчивый абсурдный образ в сознании пациента, за который, как за рубильник с большой ручкой, легко ухватиться». Вера повернула голову: коридор, по которому ее везли, казался бесконечным. Как во сне. Двери были распахнуты, и можно было мельком заметить, что за ними. В основном — огромные стеллажи с какими-то не то стеклянными, не то пластиковыми емкостями; разобрать, что внутри, невозможно — какая-то зеленоватая взвесь? Но за одной дверью ей привиделось что-то вроде вольерной клетки, и за другой — там вольер был вроде бы даже занят чем-то темным, неровным, чем-то с очень неясными очертаниями. А слова Левушкина падали ей на голову:

— Люди легко отпускают сны, дают им раствориться и забыться, но если, допустим, записать сон — вы создадите своего рода якорь, который прикует его к вашему миру, к вам — навсегда. Вы можете забыть сон, но потом, перечитав запись, все вспомните, и он снова обретет силу. Вот что надо помнить — наши сны, по сути, живые. Они посещают нас, но оставляют следы, и по этим следам мы легко можем найти их снова. Они посещают нас — и уходят. Как правило. А некоторые — как ваш — отказываются уходить.

Так и было. Все так, хотела сказать Вера, но не могла — губы не слушались.

Наконец каталку завезли за одну из дверей. В кабинете царил приятный полумрак, лишь что-то наподобие спа-капсулы было подсвечено снизу. Внутри — подушка, одеяло, застеленный цветастой простыней узкий матрас. Все это закрывалось крышкой с какими-то подключенными сверху трубками и шлангами.

— Вот это, — с гордостью заявил доктор Левушкин, — идеальное спальное место. Оно — абсолютно стерильная среда, здесь к вам никакой посторонний сон не проникнет. Оно же — своего рода «песочница», куда мы запустим сидящего у вас в подсознании паразита и попробуем извлечь. Но, увы, для этого вам придется перенести этот сон еще раз — будем надеяться, последний… Вы готовы?

Что? Снова кошмары? Нет, я не готова. Конечно же, я не готова! Ей хотелось крикнуть, но голосовые связки будто выключились. Ее, словно пушинку, подняли — и тут же жестковатая плоскость каталки сменилась мягкостью ортопедического матраса. Но — снова этот сон? Не надо. Только не это. Вера попыталась проснуться, заворочалась — от матраса потянула сыростью леса, в ушах появились далекие крики ночных птиц. А потом, на крутом вираже, убегающем в темноту, ее мысли прервались — и она помчалась, как по смазанным рельсам, все ниже и ниже, туда, где существовал один-единственный сон.

***

Она спала. Спала во сне, как спала когда-то в палатке в дурацком лесном турпоходе Вадима. Спала без снов — как случалось в ее жизни до того поворотного момента почти всегда. Прекрасные, тихие, ничем не примечательные ночи проходили без единого яркого проблеска пришедших извне видений, и она, вот смешно-то, в детстве даже завидовала подружкам, у которых во снах были и дивные замки с умеющими превращаться в волков принцами, и заповедные озера с оленятами, и всяческий непреходящий экшен и трепет.

Она проспала несколько часов, умиротворенная шумом листвы на ветру и робкими вскриками ночных птиц, с мыслью о том, что на самом-то деле Вадим очень даже прав, и вот она — настоящая красота, гармония, заповедная сторона вещей, но ее вдруг что-то потревожило, и она проснулась — внутри сна.

На фоне палаточной стенки застыла тень. Взъерошенная, черная и вся какая-то неправильная.

— Вадим, проснись, — не своим от страха голосом пропищала Вера.

Но Вадим не просыпался. Она была в палатке не одна, но Вадим был все равно что мертв. Вещь, предмет, выпавший из общей картины — нет смысла рассчитывать на него. Во всем этом огромном и диком пространстве сна осталась лишь она — и это неведомое нечто снаружи, булькающее, словно неисправный автоклав. Ни один медведь, ни один волк не мог издавать настолько страшных, чужеродных звуков.

Голова тени — узловатая, вся в каких-то выростах, не то рога, не то шишки — вдруг подалась влево. Рука, похожая на человеческую, выпросталась вперед, провела кончиками уродливых пальцев по палаточной стенке. И началась самая плохая, самая непереносимая часть сна — та, в которой Вера, чувствуя, что тело не повинуется ей, а вторит чьей-то воле извне, выбирается из спального мешка, перешагивает через беспробудного Вадима и идет наружу. Выползает из палатки на четвереньках. Костер давно погас, их стоянку ничто не освещает.

Нечто черное, спрятав желтые безумные глаза, развернулось к ней спиной и поманило рукой. И она зашагала следом — полумертвая от страха, замотанная в кокон слабости и безволия в самом центре собственного тела, охотно повиновавшегося чьему-то приказу.

«Так часто бывает во снах, — пробует утешить она себя. — Ты идешь прямо навстречу чему-то плохому, даже если всем сердцем не хочешь. И вот оно…»

Впереди показалась небольшая прогалина — опушка, пустырь посреди чащи, где-то пять на пять метров, с одиноко торчащим пнем посередине. На этот пень и вскарабкалась черная лохматая груда. Открылись эти желтые, бессмысленные глаза, уставились в самую душу, выпростались вперед кривые палки рук, будто приглашая в объятия. Неприятный запах ударил по ноздрям — нестерпимый на контрасте с ночной свежестью, с чистотой лесного воздуха. Булькающий звук дыхания. Желтый свет глаз. Страх, крепкой ладонью сомкнувшийся на сердце. Лес и тьма, больше ничего. Она — беспомощна, она целиком во власти этого существа.

Когда странные черные пальцы сомкнулись у нее на плечах, когда она бессильно упала на колени и приготовилась кричать, зная, что сейчас проснется и снова попадет в привычный мир, построенный заботливо внутри сна, где это чудовище будет ждать ее в кресле, на кухне, за столом, еще где-то, ждать терпеливо, безмолвно и насмешливо, никогда не отставая, никогда не покидая…

(Вера!..)

…лес поплыл, сон поплыл, черная груда свалилась с пня, оглушительно булькая и шипя, и вся эта картинка смялась, будто лист бумаги, пригнулись к земле деревья, ослабла вонь, и…

(Вера, проснитесь!..)

…и Вера проснулась. По-настоящему.

***

Жизнь наладилась. По-настоящему. Вера все не переставала благодарить доктора Левушкина. Она звонила ему и подолгу рассыпалась в бессвязных благодарностях, а он — выслушивал терпеливо и интересовался, не возвращаются ли кошмары. Нет, они ушли. Да — поначалу ей все еще было страшно спать. Но черное желтоглазое нечто не показывалось на глаза, и сны не пытались больше копировать явь. То были обычные сны, бессвязные и непонятные, навсегда пропадающие из памяти, как только она открывала глаза.

Она написала целых три благодарных отзыва на сайте проекта «Ночное видение» под разными именами. Все они были опубликованы.

Родители не могли нарадоваться произошедшим с ней переменам. Наконец-то все их затаенные молитвы сбылись, наконец-то жизнь возвратилась в привычную колею, где Вера была прежней — самостоятельной, смекалистой, способной на все. И когда однажды, услышав стук в дверь, Вера обнаружила на пороге Вадима, смущенного, с заплаканными глазами — она не удивилась. Он пытался что-то сказать, но она просто обняла его за плечи и втащила в дом. Но чуть позже — поставила четкое условие: или я, или турпоходы.

Он выбрал ее, и она не удивилась.

Удивилась она гораздо позже, когда обнаружила, что все, что ее окружает, каким бы реальным, благодатным и обнадеживающим ни казалось, попросту зациклено на одном и том же — как какая-нибудь склеенная на коротком отрезке кассета с видеозаписью.

Она снова и снова звонила доктору, рассыпалась в одних и тех же благодарностях, и он отвечал ей утешающими словами — одними и теми же.

Родители все никак не могли нарадоваться произошедшим с ней переменам.

Вадим появлялся на ее пороге бесчисленное количество раз. Она его впускала, и они проводили лучший день в своей жизни. Но день заканчивался. Иногда это был не день, а какой-то более длительный отрезок времени. Неделя. Целый месяц. Но он всякий раз заканчивался, и все возвращалась в исходную точку. Всякий раз.

Однажды, подслушав разговор людей на улице, она ужаснулась, ведь говорили они не связными фразами, а сбивающей с толку тарабарщиной: слова, конечно, пытались ради приличия сложиться в связные предложения, но смысла в них не наблюдалось. Грамматически корректные, их фразы никак не становились семантически значимыми — бесцветные зеленые идеи злосчастного Ноама Хомского продолжали яростно спать.

Вмиг сломленная, сбитая с толку и насмерть перепуганная, но сильнее всего — обозленная на всю эту дикую чепуху, Вера твердо решила посетить «Ночное видение» еще раз. Вот только сайт, на котором она бесчисленное множества раз писала хвалебный отзыв от бесчисленного множества фиктивных лиц, почему-то утверждал, что «Ночное видение» — это не проект по излечению больных с редкими патологиями сна, а квест-рум на третьем этаже крупного торгового центра, размещенного по тому же адресу, что и древний офисный блок с наружной лифтовой шахтой.

Всякое, конечно, случается. Иной раз перемены захлестывают город так быстро, что только диву даешься — как же все поменялось. Вчера было одно, потом, сегодня — другое. И по адресу, куда она однажды пришла, едва стоящая на ногах от недосыпа и подмываемая со всех сторон серой пеленой ирреальности, действительно был торговый центр.

Несмотря на будний день, внутри оказалась толпа народу, разговаривающая на уже привычной, склеенной из известных слов чепухе. Эскалатор медленно полз, буквально ломился от этих болванчиков. Вера заметила, что мужчины и женщины, дети и бабушки — все они мало отличались друг от друга. В одних лицах она находила черты Вадима, в других — родителей, какие-то напоминали знакомых из прошлой нормальной жизни, робко отдалившихся от нее, едва всем стали известен ее диагноз. И лишь один образ очевидно выбивался.

Девушка в грязном лабораторном халате и в красных новехоньких роликах.

Она каталась по фуд-корту на третьем этаже, то и дело налетая на бредущих к однотипным столикам людей с груженными фаст-фудом подносами, она опрокидывала их, сбивала с ног, и те безвольными марионетками, будто и вовсе не понимая, откуда на них обрушился удар, наклонялись и собирали рассыпавшуюся по грязному полу еду — раз за разом, раз за разом. Они не замечали ее, она не замечала их — и только на полный удивления и злости взгляд Веры помощница доктора сочла нужным ответить. Она улыбнулась и зазывно махнула Вере рукой — а потом юркнула в какой-то коридор, судя по всему, ведущий к общественным туалетам, и исчезла — лишь краешек красных волос мелькнул в воздухе, как бы прощаясь.

Вера побежала за ней. Рванула вперед, натыкаясь на бубнящих закольцованную бессмыслицу фантомов, завидно осязаемых — она чувствовала боль, когда сталкивалась с ними. Проход упирался в тупик. Две двери на одной стороне — действительно, женский и мужской туалеты; логика мира пока незыблема. Дверь — на другой стороне, и близ нее — картонная фигура, трафарет человека, карикатурно нарисованный «безумный ученый», в котором, вот ведь чудеса, угадывается не затертый архетипический Эйнштейн и даже не на нем, архетипически-затертом Эйнштейне, созданный док Эммет Браун, а давешний доктор Левушкин, приятный глазу профессионал с пшеничного цвета волосами и «поповской» бородой.

«Разгадаешь мою загадку? У тебя всего час!» — издевалась надпись поперек фигуры доктора. Перед ней — взаправду квест-рум; логика мира все еще незыблема.

Дверь распахнулась в уже знакомый коридор, в конце которого девушка на роликах, кружась на месте, зазывно махала рукой. Вера побежала навстречу, вытянув руки со скрюченными пальцами — сильно хотела впиться в глотку этому идиотскому фантому. Девушка на роликах нырнула в услужливо распахнутую дверь и хотела захлопнуть ее за собой — но Вера успела. Схватилась за дверную ручку и изо всех сил потянула на себя.

Внутри был приятный полумрак. Лишь что-то наподобие спа-капсулы омывалось снизу тусклым светом. Закрытая крышка с подключенными трубками и шлангами, и что внутри — не видно.

— Мне, конечно, нужно перед вами извиниться, — сказал доктор Левушкин, выступив из приятного полумрака, и она затравленно обернулась. Самые страшные проклятья были готовы вырваться из ее глотки, но она вдруг поняла, что ее губы исчезли. Их больше нет, пальцы ощупывали под носом одну лишь гладкую кожу, без стежков и рубцов. Все — по избитому сценарию дурного сна. Логика мира рухнула. — Хочу, чтобы вы знали — я действительно пытался помочь вам, отсоединить от вас это существо. Но когда оно на некоторое время завладело вашим телом… когда оно заговорило… мы, конечно, долго обсуждали этот вопрос, все с ним связанные риски… и не устояли.

Изнутри Веру окутывал давешний кокон безволия, а ноги сами волочили ее навстречу доктору. К «спа-капсуле». Левушкин поднял крышку. Ее глазам предстало что-то вроде проема — она смотрела через него на точно такой же кабинет, купающийся в полумраке, и на точно такую же подсвеченную снизу капсулу. Раскрытую. А внутри…

Черное, взъерошенное существо с безумными глазами таращилось на нее. Его губы непрестанно шевелились. Вера никогда не видела его лица — во сне казалось, что, если увидит, ее сердце попросту остановится от страха… от одного взгляда на нечто большее, чем эти желтые угольки. Что ж, теперь она видит. Лицо существа не такое ужасное, как она предполагала, но от этого не легче. Потому что это ее лицо.

Почерневшее. В наростах. С торчащими во все стороны волосами, напоминающими швабру. С ярко-желтыми глазами, дико контрастирующими с обрамляющей чернотой. С зубами, напоминающими клыки.

Доктор Левушкин и ассистентка суетились вокруг капсулы. Что-то спрашивали у существа, записывали, рисовали на полу сложные фигуры: заключали капсулу в круги, квадраты, треугольники; узоры, что множились и сплетались, образуя нечто вроде мистической мандалы. Иногда в комнату заходили другие люди. Все они внимали лежащей в капсуле твари. Все поклонялись ей.

— Вам повезло — хотя, наверное, все же не повезло — заполучить в том лесу очень древнюю и могущественную сущность, — сообщил удаляющийся голос Левушкина. — Вы не представляете, какую ценность она имеет. Несравнимо большую, чем любая жизнь. Я и заинтересованные люди очень продвинулись во многих вопросах благодаря ее ответам. Вы, сами того не желая, одарили нас настоящим открытием. Как было бы плохо, окажись вы все-таки в психиатрической больнице! Конечно, ни один препарат не навредил бы существу, но сам носитель оказался бы… закрыт для любой коммуникации. Нам очень, очень повезло…

«Ну а я? Что будет теперь со мной?» — спросила она, лишь в мыслях, потому что у неё по-прежнему не было губ, но Левушкин — или абсурдный образ Левушкина, который был внедрен в ее сон — ответил:

— По сути сейчас вы поменялись местами. Вы, ваше сознание — сон этого существа. И пока оно спит, вы способны мыслить и чувствовать, и взаимодействовать с довольно ограниченным слепком привычного мира, реконструированным на основе ваших же жизненных наблюдений. Проблема в том, что этому существу в общем-то не нужен сон. Но я настоял на том, чтобы оно обеспечило для вас некоторый… скажем, период доступности, и поместило надиктованную мной информацию и нужные для ее передачи визуальные образы в ваш разум. Мне действительно очень жаль. Очень жаль, и я извиняюсь. Поймите, я ученый. Я мыслю несколько иначе — заявляю без всякого хвастовства. Будь вы на моем месте… и моих единомышленников… вы бы поняли. Простите.

Крышка капсулы захлопнулась. Подсветка снизу погасла.

— У вас есть некоторое время до того, как сон закончится и ваше существование объективно прекратится, — сообщил удаляющийся голос. — Я не могу сказать точный срок, но попробуйте насладиться им. Я повторю, мне жаль, что так получилось.

И голос исчез. Вся комната исчезла, вместе со всем, что наполняло это иллюзорное пространство. Вздрогнув, Вера проснулась — и поняла, что сидит в кресле, у себя дома, перед окном, перед вечерним небом, подсвеченным огнями города.

«Приснится же такое», — подумала она и зевнула.

И так и застыла с прижатой ко рту ладонью — потому что небо прорезала косая трещина, и оно стало стекать вниз, словно свечной воск, а в разъятый проем дохнуло серой мглой, стирающей все на своем пути, размывающей четкие контуры и одним видом лишающей воли, рассудка и мыслей.