А любви моей живой
Все образы со мной…
Андрей Князев

— Я чувствую холод, — произнесла она, глядя в разверстый черный проем, — это снизу? Из подземелий? Когда вы открыли дверь, я ощутила ледяное дуновение, словно… — она замолчала.

Я повернул выключатель, стилизованный под фрагмент серебряного стенного канделябра — в нем даже была свеча, но из тех, что никогда не зажигались, — и перед нами возникла ведущая вниз лестница; несколько мгновений она пульсировала в голубоватых вспышках, затем мертвенное сияние стало ровным.

— Почему так холодно? — мне показалось, что она боится, хуже того, не решается вступить на лестницу.

— Воск, — напомнил я. — После того, как работа завершена, воск нуждается в холоде. Вы не видели восковые фигуры или восковых кукол, которым не обеспечивали нужную температуру? Их лица становятся как у стариков, затем как у мертвецов. Воск стремится стечь с основы, черты деформируются, — пугающее, отвратительное зрелище.

Я шагнул на лестницу и подал гостье руку.

Поколебавшись, гостья протянула ладонь, легко оперлась тонкими теплыми пальцами, и мы начали спуск. Дверь беззвучно затворилась за нами. Источники света здесь располагались не на потолке, а в стенах и самих ступенях, над головой же помещались искусственные сталактиты, выполненные из прозрачного стекла; впрочем, сталактитами я называл эти декорации скорее для краткости, — некоторые из форм, украшавших свод, напоминали кораллы или безлистые стилизованные ветви, некоторые вообще не имели аналогов в природе. Здесь сплетались в продуманном хаосе прямые и извилистые линии, строго очерченные кристаллы светились сквозь толщи пышных ажурных мхов, одни и те же сочетания порой смотрелись с разных ракурсов как растущие сверху вниз ледяные кусты — и как полые скелетообразные тела припавших к потолку монстров.

Лестница едва заметно поворачивала. Я наблюдал за озаренным голубыми огнями лицом моей спутницы и видел на нем все то же сочетание страха и восторга, недоверия и желания, с которым она принимала мое предложение стать моделью для скульптуры.

Я увидел ее на сцене маленького клуба. Не возьмусь сказать, о чем точно было представление, — что-то об инфернальном цирке, в котором все артисты были не то живыми мертвецами, не то куклами-марионетками, но при этом в сюжете не было ни кукловода, ни колдуна-вуду, который бы за всем этим стоял, — возможно, именно это и рождало чувство особенной, иррациональной безысходности.

Она была мертвой балериной, или же куклой-балериной, не знаю, — ледяной призрак в свете прожекторов, проблеск абсолютной, высшей красоты, — тонкое совершенное тело, обтянутое белым, идеальное лицо, на которое бросали зубчатую черную тень огромные искусственные ресницы.

Я стоял в первом ряду, парализованный, застывший, не в силах ни на миг отвести от нее взор, а богиня — или мне лишь казалось это — смотрела с алтаря сцены на меня. Двигалась и отворачивалась от меня во время танцевальных партий, — но после вновь находила меня громадными темными глазами, немигающими, словно она и впрямь стала на время выступления куклой.

Когда представление завершилось, я нашел ее и предложил позировать мне. Вне сцены, освещенная обычным светом, она была все также прекрасна, лишь двигалась по-другому, улыбалась и уже ничем не напоминала марионетку, и я не знал, как говорить с ней, был немногословен и почти косноязычен. Но она согласилась.

Мы вошли в Пантеон.

— Какая красота, — выдохнула она, выходя на середину круглого зала.

Я затворил за нами дверь, чтобы освещенный проем не нарушал геометрически совершенного единообразия святилища. Здесь свет давали колонны, точнее — мощные лампы, скрытые в колоннах и направленные на скульптуры на алтарях. За первым рядом колонн и скульптур был второй, за ним третий. Стены скрывали зеркала, создающие иллюзию бесконечности.

Оказавшись в центре круга, моя спутница плавно закружилась, переступая маленькими ножками.

— Как здесь красиво, — произнесла она вновь, завершив круг и вновь оказавшись лицом ко мне, — Кто же она?

Я проследил за жестом прекрасной белой кисти.

— Высшее божество, — ответил я, — сама Красота. Один из ее ликов. Ты тоже один из ее ликов, здесь есть алтарь и для тебя.

— Алтарь? — она всмотрелась внимательнее, нахмурилась, — это алтари? Они похожи на…

Я сделал шаг к ней. Мне кажется, она все поняла в этот миг, но не отстранилась, ждала меня, и черные солнца глаз сияли на ледяной белизне лица в зубчатых тенях ресниц.

— …саркофаги, — закончила она, и наши губы встретились.

Когда она умерла, я поднял тело в длинном белом платье на руки, — она совершенно не имела веса, словно была настоящим призраком, — и понес между колонн и статуй, сквозь расступившиеся зеркала и стены — в мастерскую.

Я не обманывал, приглашая ее позировать.

Звук прервал таинство творения.

Под пальцами зарождалось лицо восковой балерины, — пока еще кощунственно грубый набросок, слепок без волос, глаз и длинных ресниц, но мне уже удались линии изысканного подбородка, прямого носа с намеком на крохотную горбинку и высокого лба.

Звук повторился, — это был звонок в двери особняка, под которым находились храм и мастерская.

Прошептав проклятие, я отключил сигнал, но быстро понял, что необходимое для создания скульптуры состояние полусна-полутранса утеряно. Взявшись за инструменты, я попытался прочертить линию маленьких губ, но сделал это отвратительно. Отложив инструмент, я убедился в том, что звонки продолжаются, и нажал кнопку, открывающую двери в сад. Поцеловал еще чуть теплые губы моей белой балерины и покинул мастерскую.

На крыльце стояли и курили двое мужчин. Свет фонарей в саду красиво прорисовывал выдыхаемый ими дым, который, впрочем, тут же уносили в темноту порывы ветра, — это было первым, что я увидел. Вторым была полицейская черная с желтым форма.

Я зажег в холле свет, от чего оба повернулись ко мне, и открыл двери.

— Добрый вечер, господа.

Оба представились и назвали номер отделения.

— Вот ордер на… — полицейский сделал краткую паузу, — хм… осмотр вашего жилища.

Вежливо склонившись, я принял бумагу, просмотрел.

— Прошу вас, господа.

Рано или поздно это должно было произойти. Я попытался вспомнить, при мне ли скальпель, и вспомнил, как днем долго не мог найти узкий кожаный футляр, но все же нашел и пристегнул с особой тщательностью.

Мы обошли оба этажа. Полицейские почти не задерживались, не задавали вопросов, — просто смотрели по сторонам, шли за мною следом. Когда мы снова оказались в холле, полицейский сказал:

— И подвал, если вы не возражаете. Пантеон.

— Прошу прощения?

Меня шокировало даже не то, что он знает про подвал, а то, что он назвал его Пантеоном. Если информация о подземелье еще могла быть найдена через рабочих, задействованных в строительстве, то само слово «Пантеон» слышали от меня лишь те, кто украшали собою его алтари.

— Подземелье, подвал, — повторил полицейский, — или Пантеон, как вы его называете.

Я решил, что оставлю эту загадку на потом, а сначала удовлетворю просьбу незваных гостей.

— Извольте следовать за мной.

Пока мы спускались по лестнице, я разглядел у них в руках какие-то бумаги. Мне показалось, что я вижу список. Необходимо узнать, насколько хорошо они осведомлены. При мысли о том, что мне предстояло сделать, внутри похолодело, но я не испытал той мерзкой безвольной слабости в конечностях, которая часто преследует нас всех в кошмарах и которую я так боялся ощутить наяву.

— Как красиво, — произнес полицейский, прохаживаясь между колонн. Второй уже присел на корточки перед одним из саркофагов и тщетно пытался заглянуть под идеально подогнанную крышку.

Тот, что осматривал помещение, повернул ко мне неожиданно задумчивое лицо:

— Кто она?

— Кто именно? — терпеливо спросил я.

— Она, — он обвел рукой помещение.

— Она — Красота, — сказал я, глядя, как второй полицейский пытается сдвинуть крышку.

Усилием воли я заставил себе расслабить плечи и дотянулся пальцами до застежки на запястье.

— Выражусь яснее. У изображенной здесь женщины есть имя?

Крышка издала скрежет и подалась.

Тонкая рукоять скальпеля скользнула в ладонь.

Я ждал, что полицейский у саркофага вскрикнет, но он молчал.

— Извольте выражаться еще яснее, — ответил я в тон собеседнику, — У которой из изображенных здесь женщин?

Полицейский потянулся к поясу. Я был готов сделать короткий шаг к нему и нанести удар в сонную артерию, но внезапно нахлынувшее любопытство заставило ждать — мне хотелось знать, считает он меня опасным и достает пистолет, или беспомощным и достает сразу наручники. Полицейский достал фонарь и, хотя статуи были идеально освещены, направил луч на ближайшую.

Это была танцовщица, высокая, тонкая, светловолосая, с длинными и тонкими ладонями и ступнями; на ней было зеленое платье, напоминающее античную тунику, и кожаные сандалии с ремешками, образующими серию крестов на узких голенях. На лицо ее сверху-справа падал белый свет, а на волосы сзади — золотистый. Она позировала мне несколько раз, но сначала я воспринимал ее красоту как нечто отвлеченное, и лишь затем… Новый скрежет плиты заставил меня вздрогнуть.

Полицейский закрывал саркофаг.

Закрыл и, ни слова не говоря, двинулся к следующему.

Тот, который разговаривал со мной, многозначительно глянул на меня и переместил луч.

Рыжая статуя, на которую он светил, уютно полулежала в кружевной ночной рубашке и беззвучно смеялась, широко открывая рот — настолько чувственный, что даже сейчас, несколько лет спустя, сердце у меня забилось сильнее. Свет шел через оранжевый фильтр, так что казалось, что она лежит у камина или свечи.

Свет фонаря резанул меня по глазам и тут же погас.

— Вы слышите меня? — вежливо сказал полицейский, — Я сказал, что у всех этих статуй одинаковые...

— Ящики пусты, — подошел второй, отряхивая перчатки, — здесь есть еще помещения?

— Нет, — ответил я, не понимая, что за ловушку мне расставляют и для чего им это делать. Или же понимать следует так, что «ящики» пусты, если достаточно заплатить?..

— А мастерская? У нас есть информация еще об одном помещении, отделенном от этого зеркалами.

— Откуда вы столько знаете? — устав от их игр, просто спросил я, направляясь к зеркалам.

— Как вы понимаете, мы не можем разглашать источник… — начал полицейский, осматривавший статуи.

— В основном от вас же, — перебил тот, что заглядывал в саркофаги, — после всех намеков, которые вы делаете своим натурщицам… есть вещи, которые мы не имеем права не проверить.

— Какие намеки? Я не понимаю вас.

Я зажег свет в мастерской и вскрикнул, шарахнувшись. Налетел спиной на полицейских. Меня крепко схватили за плечи, придержали.

— Что вас так напугало? — не разжимая хватки, осведомился кто-то из них.

— Она исчезла, — прошептал я.

— Кто?

— Коломбина, это было ее прозвище в труппе. Я… так не узнал ее настоящего имени. Актриса и танцовщица. Я начинал лепить ее фигуру, когда вы позвонили. Она лежала здесь…

Меня осторожно выпустили.

— Лежала? — полицейский глянул недоверчиво, подошел к пустому столу. — Ну так заявите о пропаже. Только через сутки, таков порядок. Вы лепили ее изображение, вы сказали?..

Он протянул руку к заготовке.

— Не прикасайтесь! — крикнул я.

Он задумчиво посмотрел на меня, затем на напарника.

— Это то, о чем я говорил. То же самое лицо… видишь?

О чем он говорит?

Я обошел стол, приблизился.

Черты, обозначенные в полупрозрачном желтоватом воске, вовсе не были лицом белой балерины.

О, я бы не спутал это лицо ни с одним другим, — чуть вытянутый череп, пухлые опущенные веки, полные губы, высокие скулы.

— Кто-то подменил… — в ужасе проговорил я, — кто-то подменил… заготовку. И украл тело.

— Тело?

— Я же сказал!.. Тело Коломбины, актрисы. Я лепил ее лицо, когда вы позвонили.

— Как видите, не ее. Отсюда есть другие выходы?

— Нет. Только через Пантеон.

— Ладно, господин скульптор, — вдруг со странным выражением произнес полицейский, — позвольте я покажу вам кое-что.

Он открыл бумаги, которые нес, полистал.

— Кто это? — он протянул мне лист.

Поскольку под фотографией значилось полное имя, я решил, что он спрашивает не о нем.

— Одна из моих натурщиц. Художница и модель. Умерла. То есть пропала без вести два года назад.

— А это?

— Одна из моих натурщиц. Нет, не профессиональная модель, просто... Это на нее вы показывали в зале. Умерла в прошлом году.

— А это?

Чуть вытянутый череп, полные губы, высокие скулы. Только пухлые веки не опущены, и миндалевидные глаза смотрят в самую душу.

— Она… — в глазах зародилась тупая боль, я понял, что плачу, и выдавил ровным шепотом, пытаясь сохранить остатки достоинства, — она… умерла.

— Ада Янски не умирала, — отчетливо произнес полицейский. Впервые я увидел, что он смотрит на меня с подобием не то страха, не то отвращения, — такого взгляда я ждал много раньше, в зале, когда его напарник сдвигал крышки и заглядывал в каменные гробы.

— Вы сожительствовали три года. Жили здесь, в этом доме. Четыре года назад поссорились, она собрала вещи и уехала. После этого вы начали строить это подземелье и заполнять его… — он осекся, передернул плечами и неожиданно закончил: — Она живет в Йиглаве, замужем, растит двух детей.

Я хотел броситься на него, но меня замутило, и я оперся о стол, чтобы не упасть. Ноги, а за ними и руки сделались ватными, и я сполз на пол. Скальпель выпал из рукава и исчез в ковре. Приступ тошноты выгнул тело дугой и заставил зайтись в выворачивающем нутро кашле. Впрочем, рвоты не последовало, а слабость начала отступать. Держась за стол, я поднялся на ноги.

— Она умерла, — я говорил тихо и медленно, так как чувствовал, что попытка крикнуть или просто сказать что-то громко повлечет новый спазм, — и я создал этот храм — в ее честь. Но у Красоты бесчисленное множество ликов, и я…

— Множество? — полицейский, тот, что показывал бумаги, схватил лежавшую на столе между нами восковую голову.

— Положите ее!!! — не знаю, откуда во мне обнаружились силы для такого крика, — Положи ее, мразь, изувер, ничтожество, падаль! — я выкрикнул еще несколько ругательств, которые не могут быть приведены здесь.

Полицейский попятился к двери в Пантеон. Я бросился на него, но он уже исчез в проеме. Его напарник отступил в сторону, давая мне дорогу, и мы оказались среди статуй. На миг я потерял похитителя из виду, но тут же увидел вновь: он стоял в самом центре храма, держа слепок в поднятой над головою руке.

— Посмотрите вокруг! — сказал он, — Оглянись вокруг, черт тебя дери!

Не помышляя ни о чем, кроме как убить святотатца, я бросился на него.

И он с размаху швырнул восковую голову о каменные плиты между нами, так, что бледно-желтые осколки окатили мои ноги.

По инерции я сделал еще один шаг, но поскользнулся в воске и упал.

Поднялся.

Передо мной была статуя, уютно полулежащая в прозрачной ночной рубашке. С вытянутого высокоскулого лица смотрели на меня прикрытые пухлые веки. Я бросился прочь, и надо мной нависло еще одно лицо, такое же. Я шарахнулся вновь — и спиной налетел на полицейского.

Я вцепился в его руки, в грубую ткань его форменной куртки, и повернулся к нему, зная, что умру, если увижу вместо человеческого лица вытянутую восковую голову с опущенными веками, но этого кошмара не случилось, и я не сопротивлялся, когда мои руки завели за спину и соединили там железом наручников.

— Две новости, господин скульптор, — произнес полицейский, тот, что с бумагами. — По традиции начну с плохой. Вы задержаны за нападение на полицейского и направляетесь с нами в участок. Хорошая же такова, что намеки на убийства и хранение десятков трупов, что вы изволили делать тем из ваших любовниц, кого пускали сюда, оказались частью творческого, назовем это так, имиджа. Возможно, врачи все же сочтут необходимым лечение… но вы явно не столь плохи, как мне показалось в середине нашего разговора.

Дверь лязгнула и отворилась.

Отчуждение, владевшее мной, было таково, что я не сразу догадался поднять голову.

А когда поднял — замер, забыв дышать.

Передо мною стоял призрак.

Она была в черном пальто поверх длинного белого платья, черные локоны спадали на плечи, черные глаза сияли на белом лице в зубчатой тени длинных ресниц.

— Вы здесь из-за моего убийства? — спросила она, — По крайней мере, я примерно так поняла с их слов.

— Да, в каком-то смысле, — проговорил я, снова пораженный, парализованный, околдованный ею.

— Вы правда считали, что убивали кого-то? — он скорчила недоверчивую гримаску, подошла, и я, сбросив оцепенение, поднялся ей навстречу, — о вас довольно много говорят, особенно сейчас, после ареста, но все, вообще-то, считают, что это удачный коммерческий ход. Ну, музыканты ведь через одного объявляют себя вампирами и антихристами, и ничего. Вы и правда сумасшедший?

— Наверное, — сказал я, — а впрочем, не знаю. Пусть врачи решают. Они говорят, что провалы в памяти не обязательно означают… Но я не хочу в это вникать. Я слишком устал.

— Я зашла попросить прощения, — произнесла она, подходя совсем близко.

— За что?

— За то, что оттолкнула. Вы хотели… а я не была готова.

Отчетливо и ясно я вспомнил то, о чем она говорила. Короткое прикосновение губ, ее маленькие руки, упирающиеся мне в грудь, неловкое, брошенное в сторону «Мне лучше уйти», стук каблуков по ступенькам вверх.

И вновь я один в Пантеоне.

Не один — на моих руках невесомое тело в белом платье.

Так вот почему — невесомое.

И затем, как обвал — другие лица, другие слова, другие сцены. И всякий раз — кенотаф в Пантеоне, еще одна скульптура в коллекции…

В какой-то чудовищный миг я был в нескольких десятках моментов прошлого одновременно. Чудовищный — потому что нет слов для описания ужаса, который наступает, когда душа бьется на осколки — и каждый осколок отражает что-то свое, особенное. Я сжал голову руками, и, как ни странно, это помогло.

Какое-то время я стоял, приходя в чувства. Отнял руки от лица.

Камера была пуста.

Я бросился к двери, обрушился на нее всем телом, забарабанил по холодному металлу, закричал, не думая о том, что меня могут услышать охранники:

— Коломбина! Коломбина! Не уходите! Я не сказал главного… Красота одной женщины изувечила мою душу, но красота другой исцелила ее! Ваша красота! Прошу вас, дождитесь, меня должны…

По прутьям окошечка грохнула дубинка, и я отшатнулся.

— Что беснуешься? — неприязненно сморщил полное лицо охранник, — Захотел в карцер? Это нетрудно устроить.

— Верните ее, — умоляюще сказал я, — она вышла секунду назад, она еще здесь, в коридоре, в нескольких шагах. Не открывайте больше дверь, если нельзя, но дайте мне сказать ей всего несколько слов…

— Мне жаль, парень, — медленно произнес толстяк, отступая от решетки, и недовольство его сменилось какой-то смесью страха и жалости, — у тебя здесь не было никого.