Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Импи
© Юрий Погуляй18 мин. Страшные истории Марго 10-11-2020, 16:40 Источник Принял из ТК: Radiance15
Он сидел на корме, загорелый, мускулистый, с повязанным на пиратский манер головным платком, и с интересом смотрел на туристов. По волнам прыгали солнечные зайчики, и папа из-за них забавно щурился.
Одиннадцатилетний Даня вытянул шею, разглядывая сине-красную байдарку и красивую девушку в ней, похожую на цыганку Маритану из фильма «Дон Сезар де Базан». Она сидела в центральном отсеке, выгнув спину, и с оттенком удивления смотрела на папу.
Тот же махнул ее экипажу рукой и продолжил грести, даже не глядя в их сторону.
И тогда во взоре цыганки появилось что-то еще. Даня, размышляющий, кто красивее — мама или эта незнакомка, вздрогнул от испуга. Потому что глаза девушки оказались окошком для какого-то привыкшего жить во тьме монстра. Щелью из его мира в человеческий. И Даня уже встречался с таким взглядом! Два года назад у них во дворе мальчик поймал крысу. Он запихал ее в коробку и, пока та шуршала в поисках выхода, собрал всех знакомых пацанов с округи, мол, «смотрите что покажу». Затем произнес шутливую речь с приговором и обрушил на картонку кирпич. Раненный зверек запищал так, что все ребята разбежались, оставив мальчишку одного. Даня бросился наутек вместе со всеми, но затем спрятался за тополем неподалеку, чтобы увидеть, чем закончится дело. Парень сидел на коленях перед измочаленной коробкой и все бил и бил ее зажатым в обеих руках кирпичом. Ему на лицо падали красные капли, а он не останавливался, не моргал, и нечто чуждое смотрело из него на размозженную картонку.
Нечто древнее. Точно такое же, что выглядывало сейчас из цыганки.
Дане вдруг очень захотелось вернуться домой, в мир ярких лампочек. Поиграть в солдатиков или зарыться в одеяло с книжкой про рыцаря Айвенго. А еще лучше поехать на дачу, к бабушке, в Дубово. Лишь бы оказаться подальше от места, где люди так смотрят на других людей.
— Пап, а когда мы поедем домой?
Про взгляд он промолчал. Потому что прошлой ночью уже проштрафился из-за ночной птицы. Та кружила над озером и оглашала темные острова Вуоксы зловещими пронзительными криками. Даня проснулся от резких звуков и спросонья подумал, что она ищет его. Он читал про птиц, охотящихся за детьми, и потому будто бы случайно разбудил маму, чтобы злая тварь незаметно не утащила его из палатки. Мама обняла, зашептала успокаивающе сквозь сон. Вот только от ее голоса проснулся папа, а потом полночи ворочался, не мог уснуть и страшно злился на это. Он цедил сквозь зубы про глупые страхи, про то, что нужно опять вести Даню к врачу. А тот слушал его ворчание и делал вид, что спит.
— Пап, а?
— Эй, юнга, — ответил отец, — тысяча чертей, что за муха тебя ужалила? Фрегат Павловых никак не готов был принять на борт одну из портовых девочек. Уж не переоделась ли одна из них в юного Джима Хокинса? Эй, мадам, как ее к нам занесло?
— Даня, мы же договаривались? — Мама не включилась в игру и не обернулась.
— Договаривались, — насупился Даня.
— Вот и хорошо!
Мама и папа отправлялись в путешествие каждое лето. Семейная традиция. Даня уезжал к бабушке на дачу, а родители, как говорил отец, возвращались в молодость. И на этот раз мама решила взять сына с собой. Сказала, что он уже совсем большой и готов к приключениям.
От радости Даня прыгал по квартире почти полчаса, а затем подбежал к папе, крепко-крепко его обнял и несколько раз сказал ему спасибо. Тот неловко хмыкнул, неуклюже похлопал сына по плечу и попытался мягко отстраниться, но Даня его не отпускал, пока со смехом не вмешалась мама. Которая, это не было никаким секретом, долго уговаривала папу на такой шаг. Тем более что на этот раз, как часто повторял отец, они собирались навестить то место, где тринадцать лет назад папа познакомился со своей Судьбой. Он так и говорил — Судьба, и звучало это именно с большой буквы. При этом он всегда смотрел на маму, а та улыбалась в ответ, и в глазах ее горела любовь.
Даня просто обязан был попасть на то озеро! И потому не раздумывал, когда с него потребовали обещание стойко переносить тяготы лесной жизни. Он дал его, уверенный, что сдержит слово без труда. И первые дни похода был счастлив, часами мог смотреть на водоросли и камни, проплывающие под байдаркой. Почти не вынимал руки из воды, которая ласково щекотала кожу и несла их семью далеко-далеко. Могучая, непонятная, красивая.
А теперь еще и страшная.
Но обещания все равно надо держать. Даня убрал ладошки из воды, насупился.
В байдарке с цыганкой сидели двое. На носу расположился бледный парень с пустым взглядом и будто нарисованной улыбкой на тонких губах, а на корме восседал бородатый старый мужчина лет пятидесяти в широкополой шляпе с ободранными полями. Взгляд он прятал за дымчатыми стеклами очков.
Никто из мужчин не ответил на приветствие папы. Бабушка бы сказала, что это «чертовски невежливо с их стороны» и они «дурно воспитаны». Но Даня и сам не мог открыть рот и поприветствовать их, как следовало бы сделать хорошему мальчику.
Байдарки разминулись, и тут зло, выглядывающее из цыганки, увидело Даню. Полные губы девушки раскрылись, обнажив белые зубы, и, словно подчиняясь ее неслышимому приказу, тут же зашевелились бородатый и паренек на носу. Неуклюже, дергано. Даня завороженно следил за тем, как две руки синхронно поднимаются в воздух и делают одинаковый и всем известный жест, когда ноготь большого пальца проходит по горлу.
Мальчик сглотнул. Родители смотрели в другую сторону и не видели этого.
— Пап...
— Ммм?
Он был сильный. Каждый его гребок ощутимо толкал груженую байдарку вперед. Папа легко поколотит тех двоих.
Но вдруг это опять фантазии? Как тогда, с тигром? И взгляд этот, и жест.
— А мы будем сегодня рыбалить? — растеряно сказал Даня.
— Конечно! Я бы и вовсе жил только на том, что поймаем, но мама против.
— Еще как против, — ответила та. — И не рыбалить, а рыбачить.
— Ой, ладно тебе! — фыркнул папа.
С озера наполз туман, звуки чуть притихли. Волны плескались о камни, весла нежно входили в плоть Ладоги, и вскоре та странная байдарка скрылась в воздушном молоке, будто бы ее и не было. Часа через полтора Даня повеселел, убедившись, что все хорошо, что никто их не преследует и не желает им зла. И вскоре снова включился в игру, где был пиратским штурманом и вел грозный фрегат к острову сокровищ.
После полудня они поели бутербродов и попили чаю из термоса, покачиваясь на волнах. Мама возилась с любимым фотоаппаратом, а папа с задумчивой улыбкой смотрел на нее. Даня же то и дело оглядывался в поисках той байдарки и хотел скорее отправиться в путь, чтобы как можно дальше уйти от бородатого дядьки с дымчатыми очками, бледного изможденного парня и зла в обличии цыганки. Странных туристов все не было видно, и это несказанно повышало настроение. Все казалось чудесным, волшебным, сказочным.
Но вечером, когда они разбили лагерь в бухте, где от ветра с Ладоги их закрывал поросший соснами скалистый остров, красно-синяя байдарка прошла мимо их стоянки. Даня с родителями ужинали на камнях с видом на озеро.
— Добрый вечер, — помахала им девушка. Она опять смотрела на папу, хоть и не было в ее взгляде той тьмы, что испугала Даню утром. Обычные глаза, с веселым прищуром и озорными огоньками. Может, все-таки привиделось?
— Фантазии надо держать в руках, — прошептал он себе под нос, но цыганка не исчезла.
Отец отделался кивком, вроде бы увлеченный макаронами с тушенкой, а Даня проводил красно-синюю байдарку хмурым взглядом, и только когда та скрылась за мысом — облегченно вздохнул и принялся уплетать ужин за обе щеки. Беда миновала.
Папа ел молча, а мама то и дело посматривала в его сторону, и губы ее сжимались в тонкую ниточку. Именно после такого взгляда к ним в гости перестала ходить тетя Саша с маминой работы, громко смеявшаяся над шутками папы. Потом исчезла добрая тетя Вера, у которой всегда были конфеты для Дани. Бледные губы прогнали их. Мимолетные, лишние взгляды на папу не прощались никому. Мама считала, что его слишком многие любили. Сильный, храбрый, высокий, остроумный — он так легко находил язык с людьми, что даже во всех окрестных магазинах продавщицы знали его по имени и встречали радостными улыбками, если он приходил один.
При виде же мамы они опускали глаза и вели себя словно провинившиеся отличницы. Потому что ей их улыбки не нравились. И она не стеснялась об этом говорить.
Отец доел, облизал ложку, а потом тщательно вымыл миску в озерной воде. Поднялся, глубоко вдохнул свежий воздух Ладоги и подмигнул хмурой маме:
— А хорошо тут, да? Может, в лото?
Они играли в палатке, при свете фонарика, допоздна. Снаружи звенели комары и мерно дышал спящий в Ладоге великан. Папа смешно шутил и выигрывал, Даня много смеялся, а мама передвигала разноцветные, раскрашенные ею еще в городе бочонки как-то равнодушно и отстранено, погруженная в свои мысли.
Перед сном родители о чем-то долго бубнили на берегу, пока Даня грелся в сшитом из одеял спальнике. Голос мамы звучал обвиняюще, а папин раздраженно. Под привычный гул их ссоры Даня и уснул.
Проснулся он перед рассветом оттого что захотел писать. Осторожно выбрался из спального мешка, расстегнул молнию на входе в палатку и на четвереньках выполз в тамбур.
Ладога светилась от занимающейся зари, свежесть воздуха пробирала до костей, и от нее сами собой постукивали зубы. Комары еще не проснулись. Лес молчал, ни звука не раздавалось в ночи, кроме мерного дыхания гигантского озера.
Даня отошел от палатки на пару шагов и, беспрестанно озираясь, справил нужду на мох у дерева. Он торопился. Ему казалось, что лес переполнен тощими тенями с острыми и тонкими, как лапки паука, пальцами. Они перебегали от дерева к дереву и замирали, жадно поводя нетопыриными носами в поисках сладкого человеческого запаха. Любой пень, любое вздутие на сосне могло быть ими. И чем скорее Даня спрячется под защитой брезентовых стен, тем меньше шанс, что они его обнаружат.
По телу прокатывались волны дрожи, и непонятно было — от страха или от холода.
— Фантазию надо держать в руках, — прошептал он и искоса глянул на небо в поисках хищного силуэта вчерашней птицы. Закончил дело, повернулся к палатке, и тут услышал тихий мужской голос.
«Не тот. Он не тот», — проговорил кто-то совсем рядом.
Даня застыл с занесенной ногой.
«Не подходит. Не подходит. Не тот!» — зашептали с другой стороны, и голоса невидимок заполонили стоящий без движения лес, будто до этого томились в молчании и ждали, кто первый порвет тишину.
«Холодно, как холодно».
«Должен уйти. Должен».
Они наползали друг на друга в один невыносимый хор, смешивались в «Не тот не подходит уходи нет она не тот не выберет смерть не хочу не хочу должен уйти не хочу холодно».
Даня сжался в комок, заткнул уши руками, но голоса не утихли. Они стали громче, они закружились вокруг, словно сумасшедшие лошадки на карусели, и повторяли-повторяли-повторяли.
«Не тот не хочу не хочу она не тот не скрыться холодно выбор так холодно боже как холодно».
Почему папа не слышит? Почему не слышит?!
— Фантазии надо держать в руках, — сказал он и не услышал своего голоса. Горло сдавило всхлипом. — Фантазии надо держать в руках!
Лес тихо шелестел ветвями, а шепот становился все громче, все злее, все страшнее.
— Папа! — завизжал Даня, сорвав с сердца пудовую гирю оцепенения. — Папа!!!
Палатка затрещала, затряслась.
— Даня? Что такое?
Послышался звук разрезаемого брезента, и папа, еще не проснувшийся, но уже пропоровший ножом стену палатки, ужом выполз в ночную прохладу. Вскочил на ноги. Его рывок разбил вдребезги душное полотно безумных шепотков. Тени заткнулись и растворились в предрассветном сумраке.
— Что случилось? — чуть спокойнее спросил папа. Свободной рукой он тер глаза и, выставив перед собой нож, озирался.
Даня не выдержал и бросился к отцу, обнял его, спрятал лицо в майке.
— Что это такое было? — изменились интонации папы. — А? Что это такое было, Даниил? Почему ты кричал?
— Даня? — Из палатки появилась мама. — Что случилось?
Он не ответил. Он дрожал от страха и прятал лицо в окаменевшем животе отца, сжимаясь от дурного предчувствия. Родители не слышали. Ничего не слышали! Фантазии? Это ведь все они? Опять они?!
— Ты знаешь, сколько стоит палатка, Даниил? А? Знаешь?
— Юра!
— Что Юра? Какого черта он орет так? Я думал, что-то случилось. А у тебя опять фантазии, да, Даниил?
Даня вцепился в папу, но тот оторвал его от себя, оттолкнул.
— Только купил палатку, ну что за жизнь! Ну, я тебе устрою дома...
— Прекрати немедленно! — сказала мама. Глаза ее сверкали. — Он же ребенок!
Папа что-то буркнул и присел у разрезанного тента, Даня подбежал к маме, обнял ее и краем глаза наблюдал за отцом, а она гладила его по волосам теплой ладонью и успокаивающе повторяла:
— Все хорошо, Даня. Все хорошо. Ты чего-то испугался? Что-то увидел? Зверюшку?
Даня молчал и мотал головой, он дрожал от страха, всхлипывал, будто совсем маленький, и, иногда затихая, вслушивался в лес. Голоса не возвращались.
Фантазии. Надо. Держать. В. Руках.
Но они были так близко, шептали так громко! Родители должны были проснуться!
Почему их разбудили не тени, а его крик? Папа теперь зол, и не стоит подливать масла в огонь, рассказывая про голоса. Они все равно не поверят, да и сейчас все хорошо. Мама рядом, папа не спит, а скоро уже над Ладогой поднимется солнце и прогонит тени. Экипаж фрегата Павловых соберется, погрузится на борт и поплывет прочь от этого места. Далеко-далеко.
Пока снова не сядет солнце.
Даня сильнее прижался к маме, как к островку реальности. От нее пахло мылом, чистыми волосами и чуточку костром. Она была здесь, рядом, и в груди быстро-быстро колотилось сердце. Звук прогонял страх, звук успокаивал. Ничего. Они вернутся в город, и все пройдет. Все пройдет. Ведь лучше бы это были фантазии, да? Ведь если это по-настоящему...
Он краем глаза посмотрел на папу. Тот уже копался в рюкзаке и цедил себе под нос проклятия. Наконец отец достал иголку с нитками, посмотрел на безоблачное небо и на миг задумался, а потом махнул рукой и принялся примериваться к длинному разрезу. Пальцы его дрожали.
Как тогда, в прошлом году, когда Даня выбросил из окна большого плюшевого тигра, потому что тот стал ходить по ночам и не давал уснуть. Отец принес домой грязную игрушку, упавшую в лужу под балконом, и спросил:
«Почему?»
Даня все честно рассказал. И у отца под конец разговора точно так же тряслись руки, а уже на следующий день он отвел сына к врачу. Тот много улыбался и задавал странные вопросы, но его взгляд кололся, как шерстяное одеяло. Он что-то непрестанно записывал, хмыкал, постоянно спрашивал о маме и особенно о папе. В его холодном кабинете на столе расположился ряд фарфоровых белых лошадок, и они каждый раз встречали Даню тоскливым ржанием. В их выпученных глазах застыло отчаяние. Ему хотелось спасти их, вынести из кабинета и поставить где-то в другом месте, потому что тут им было очень плохо. Но он ничего не сделал и ничего не сказал доктору.
Потому что в каждую встречу тот говорил ему:
— Фантазии надо держать в руках.
В его последний визит лошади молчали. Даня почти не слушал доктора, смотрел на фигурки и, наконец, осознавал его слова. Он научился держать воображение в руках, и фарфоровые статуэтки стали всего лишь фарфоровыми статуэтками. Это открытие испугало Даню. Потому что вдруг какие-то прекрасные мелочи его жизни тоже растворятся, если он будет слишком часто повторять заклинание врача? Вдруг исчезнет нечто очень важное?
Папа после первых визитов Дани в поликлинику — изменился. Он стал тихий, молчаливый, при встрече с сыном отводил глаза, а по вечерам пил под надзором мамы какие-то таблетки из нескольких баночек и вел себя так, будто кто-то вытеснил шумного весельчака прочь и поселил на его место кого-то другого: унылого и пустого.
Позже все вернулось к норме, и даже когда отец кричал на Даню — это было здорово. Потому что ругался настоящий папа, а не его тень. И вот теперь у него вновь, как тогда, дрожали руки, а Даниил не мог контролировать свое воображение.
Вот только что, если это не фантазии? Что, если все это взаправду?
Мама затащила Даню в палатку, уложила в спальник и крепко-крепко обняла. Он уткнулся носом в ложбинку маминого локтя и слушал, как возится с тентом папа. В сумрачном утреннем мире раздавался только его голос, и это успокаивало Даню сильнее всего. Лес молчал. Дышала Ладога.
Когда он уснул, то ему приснилась дача и телевизор в большой комнате, напротив которого сидела в очках бабушка и что-то вязала. Пахло жасмином и розами. Поэтому когда Даня проснулся и обнаружил себя в палатке, между сопящей мамой и похрапывающим папой, то заплакал. Тихонько, чтобы снова не разбудить родителей.
Но следующий день прошел так, словно ничего ночью не случилось. Утром мама что-то сказала папе, и пока он слушал ее, стоя с растерянным видом и кивая, то несколько раз бросил на Даню виноватый взгляд. Так что во время путешествия они снова играли в пиратов. Даня много смеялся, а папа рассказывал хриплым голосом разные истории об Одноруком Джеке и Трехпалом, хвалился знакомством с Сильвером. Они проплывали мимо сползающих в озеро скал, покрытых мхом и кустарником. Несколько раз видели нерп, высовывающих любопытствующие мордашки из воды и провожающих их черными бусинками глаз. А потом папа показал местечко на небольшом каменном островке, и они, вскипятив котелок на примусе, попили чаю с бутербродами из сухарей и копченой колбасы. Даня сидел между мамой и папой, чувствуя их тепло, улыбался волнам и совсем не вспоминал о случившемся.
Вечером они обогнули каменистый мыс и по ту его сторону увидели вытянутую на сушу красно-синюю байдарку. Бледный, бородатый и цыганка стояли рядом с ней, почти вплотную к берегу, и молчали.
— Добрый вечер, — сказала мама. Папа сделал вид, что увлечен горизонтом, но один взгляд, тайком, на девушку с распущенными волосами все же бросил. А Даня оцепенел, глядя на этих ужасных людей.
— Здравствуйте, — певуче ответила цыганка. — Похоже, мы по одному маршруту идем. Вы куда отправляетесь?
— До Импилахти, — почему-то соврала мама.
Они пристально смотрели друг на друга, и черноглазая девушка вдруг понимающе улыбнулась.
— Темнеет, вставайте с нами, тут места на всех хватит. Вы откуда идете, если не секрет?
— Мы сегодня еще погребем, спасибо, — проигнорировала вопрос мама.
Цыганка прищурилась, склонила головку набок:
— Тогда доброй дороги.
Бледный и бородатый не промолвили ни слова, но Даня готов был поклясться, что глаза за черными очками наблюдали за ним.
Ночью мама опять ругалась с папой, а наутро отец объявил о завершении похода и что теперь они направляются к ближайшей станции. Но, он проговорил это сквозь зубы, на Импилампи они все равно заночуют, потому что все путешествие затевалось ради него.
Про Судьбу он в этот раз ничего не сказал и в сторону мамы не посмотрел.
Два дня они шли вдоль берегов Ладоги, но теперь шуток уже не было. Игры кончились. Отец хмурился, мама обижалась, а Даня считал минуты до конца похода. Мечтал о поезде домой. Лес, вода — они перестали быть хорошим местом. Они пропитались тьмой, и та была много страшнее глаз цыганки. Она поселилась в сердцах родителей.
Озеро, на которое так стремился отец, Дане не понравилось, и если бы папа не потащил его на берег, рыбачить, то он забился бы в палатку и пролежал бы до утра, уткнувшись носом в часы с фосфоресцирующей стрелкой. Там, на гладкой скале, плавно уходящей в озеро, они и сидели, когда Даня услышал шорох камешков, падающих в воду. Вдоль берега вела натоптанная тропка, петляя меж камней и деревьев, и по ней со стороны мыса шла цыганка. От обиды у Дани задрожали губы. Так нечестно. Ведь оставалась всего одна ночь! Их же не было три дня!
*
Она шла медленно, прогуливаясь, и смотрела то на озеро, то на двух рыбаков. На красных губах девушки играла загадочная улыбка.
— Пап, — сказал Даня.
— М? — Отец обернулся, увидел гостью. — Эй, добрый вечер.
— Здравствуйте, вы простите меня, что я так поздно. Но без нужды я бы и не посмела беспокоить вас. У нас с друзьями вышла оказия.
Она лишь мазнула взглядом по лицу Дани, будто мальчик был одной из прибрежных сосенок, и тепло улыбнулась папе. Заправила локон за ухо.
— Ой, да бросьте вы раскланиваться. Чем могу помочь?
— Соль. Мы утопили пакет с солью, представьте себе. Вы не могли бы поделиться, если мы вас не стесним? Нам хотя бы спичечный коробок. У меня есть!
Она протянула отцу крошечную коробочку. Отец не посмотрел на нее, завороженно изучая лицо гостьи.
— Не поможете? — спросила девушка, и папа вздрогнул, избавившись от наваждения.
— Да, конечно. — Он протянул руку, забрал коробок, и на миг пальцы его соприкоснулись с пальцами цыганки. Задержались, Даня готов был поклясться, что задержались. На миг больше, чем требовалось.
А потом отец ушел наверх, в лагерь, и цыганка проводила его взглядом. Даня же сделал вид, что увлечен рыбалкой и пристально следит за поплавком, но красное гусиное перо как назло застыло в тягучей воде. Ветер совсем утих.
Она пришла не за солью. Не за солью. Только дурак может так думать. И ему ничего не показалось. Ни тогда, в байдарке, ни той ночью, с голосами. Дело совсем не в фантазиях!
— Кто вы? — спросил Даня. Он повернулся к цыганке.
Она не ответила.
— Не трогайте папу, пожалуйста, — вырвалось у Дани. — И маму. И меня.
Цыганка даже не посмотрела на него.
— Пожалуйста, — повторил он.
Уголок ее рта чуть дернулся, и из-под полуопущенных век на Даню глянуло зло. Хищное, голодное, торжествующее. Оно все слышало. Все понимало. Фантазии кончились.
На тропке из лагеря появились встревоженная мама и смущенный отец. Папа торопливо спустился к берегу, чересчур внимательно выглядывая что-то на скале, подошел к цыганке:
— Вот, нашли, сколько смогли. Мы завтра уходим, так что берите, не переживайте.
Когда отец отдавал коробок со злосчастной солью, мама увидела, как девушка накрыла ладонь ее мужа своею, и супруг не попытался отстраниться, то ли ошеломленный напором, то ли...
— Спасибо вам. Вы не представляете, как нас выручили, спасибо! — горячо поблагодарила его цыганка.
Мама побледнела, затем побагровела, но смолчала. А девушка отстранилась от папы и, бросив в ее сторону победный взгляд, развернулась и медленно, словно зная, что папа не может оторвать от нее глаз, пошла назад к мысу.
Остаток вечера Даня сидел в палатке, обняв колени и положив на них подбородок. Он слушал, как мама плакала и обвиняла папу, а тот злился и постоянно повторял «истеричка, истеричка, какая же ты истеричка!». Опять поднялся ветер, и далекая Ладога задышала.
Цыганка слышала его просьбу. Если бы папа был прав, и Даня слишком много фантазирует — она бы удивилась. Засмеялась бы. Попыталась бы посюсюкать с ним, как сюсюкают все взрослые с испуганными детьми.
Но она ничего не сделала.
— Прекрати, Света, хватит! — говорил с той стороны палатки папа.
— Я старая, да? Старая? — отвечала ему мама. — Молоденькую хочешь? Так иди, вон. Иди к ней, чего уж!
— Да хватит уже!
Даня тихонько шмыгнул носом. Ему хотелось, чтобы родители перестали ссориться. Но горький опыт научил не вмешиваться в их разговоры. От обиды было трудно дышать. Ему никто не верит, а он слишком маленький, чтобы что-то сделать самому. Папа сильный, но цыганка имеет над ним власть. Даня никогда прежде не видел такого темного огня в глазах отца, когда пальцы гостьи коснулись его руки.
Он ничего не может сделать. Он всего лишь ребенок.
Губы задрожали, и слезы сами поползли по лицу. Даня стер соленые капли кулаком, лег на бок. Скорее бы утро. Что, если они не будут спать? Что, если не будут спать всю ночь? Тогда ничего не случится. В темноте не зародятся голоса, тени не обступят их палатку.
Идея захватила его, и он даже улыбнулся ее гениальности. Они будут сидеть у костра и петь песни. Сейчас можно просто выползти к костру, молча подойти к родителям, обнять их. Это должно помочь.
— Отстань от меня! Убери руки! — сказала мама. Даня застыл у выхода из палатки. Коснулся пальцами собачки молнии.
— Света! Приди в себя, от твоей ревности хочется волком выть! Ты ж на каждую встречную бросаешься!
— Это ты бросаешься! А мне... Да что с тобой говорить. Отстань.
Зазвенели миски, ложки. Мама встала, и ее шаги удалились, а потом со стороны озера послышалось звяканье посуды. Папа тяжело вздохнул, что-то буркнул себе под нос, и Даня потянул за собачку.
— Не спится, юнга? — спросил отец.
Даня, даже не обуваясь, прошлепал в носках по мху до папы и обнял его за шею. От него пахло хвоей, потом и костром. Отец на миг опешил, а затем обхватил Даню правой рукой, прижал к себе.
— Мама сегодня не в духе, да?
— Давайте всю ночь просидим у костра? — тихонько попросил Даня. — Поиграем?
— Не думаю, что это хорошая идея, юнга. Настроение не то.
— Пап... Та тетя плохая.
— Так... Чего вы ко мне привязались с ней? — отстранился отец.
— Она злая. Я ее боюсь. И это не фантазии, пап. У нее в глазах что-то прячется. А еще те два дяди, они показали мне вот так тогда, — он провел рукой по горлу. — Я не хотел говорить, я думал, мне все кажется. Как тогда. Я не хотел никого злить, па...
— Даня... — дрогнул голос отца. — Ох, Даниил. Они тебе угрожали?! Угрожали?! Вот скоты! Ох, Даня... А я же подумал... Что же ты молчал?
Он запнулся и горько сказал:
— Ну конечно же... Понятно, почему молчал. Ох ты ж... Что я за человек-то такой...
В озере что-то громко плеснуло, и дыхание Ладоги изменилось, оно стало громче, сильнее. Деревья заволновались, зашелестели кронами. Где-то заскрипели трущиеся друг о друга стволы.
— Пап...
Отец привстал, вслушиваясь в лес. Нахмурился. Ветер ярко раздул костер, и пятна поползли по его встревоженному лицу.
— Погоди... Где наша мама?
Он обернулся:
— Света!
Мама не ответила. Лес загудел, небо стало стремительно чернеть. С Ладоги понесло тяжелые тучи.
— Света?!
Звон посуды тоже стих. Папа подошел к поваленному бревну, на котором вечером рубил дрова, выдернул топор.
— Даня, держись у костра. Света?
Лес озарился белой вспышкой молнии, отчего стволы деревьев почернели, и где-то в лесу мелькнуло несколько светлых пятен.
— Света?
Он ступил на тропку к берегу, и Даня шагнул за ним. Остановился. Ветер качнул деревья так, будто невидимый великан провел по кронам ладонью. Небо бурлило чернотой.
Миски лежали на камне, у воды. Из одной торчал кусок мыла, рядом валялась мочалка. Мамы нигде не было. Даня сжал кулачки от страха.
— Ма? — позвал он.
— Вернись к костру, Даня! — крикнул ему отец, задрал голову. — И держись подальше от деревьев! Смотри на них, Даня! Они могут упасть!
От нового порыва ветра в лесу что-то затрещало, и Даня обернулся на кренящуюся стену соснового бора. Сверкнула молния, ослепительно яркая, страшная. Она выдрала из темноты десятки голых мужчин, столпившихся вокруг лагеря, и Даня вскрикнул.
Но фигуры исчезли, как только рассеялся свет от молнии. Даня застыл, вглядываясь в шумящий, опустевший лес. Вновь ударила молния, и прямо перед ним возник мертвец с разинутым ртом и закатившимися водянистыми глазами.
— Папа! Папа!
Отец не ответил. Зато взревела Ладога. Волны бились о каменную полосу, разделяющую два озера, с яростью обезумевшего викинга. Трещали сгибаемые бурей деревья.
— Папа! — Даня бросился прочь от мертвецов, на берег.
Отец с топором в руках стоял у воды, спиной к Дане. Могучий, широкоплечий витязь из сказки, вышедший на ратный бой с ведьмой. Но из озера к нему шла не беззубая уродливая старуха. Из пучины к нему поднималась обнаженная цыганка, и вода стекала с мокрых волос по изгибам белого тела. Порывы ветра хлестали застывших на берегу мужчину и женщину, но не могли разорвать цепь, сковавшую их взгляды. Девушка сделала шаг к окаменевшему папе, затем еще один.
Рука с топором неуверенно качнулась. Отец попытался было ее поднять, но не смог. Цыганка же прильнула к папе и жадно впилась алыми губами в рот. Ее рука поползла в штаны.
— Папа!
Даня бросился по тропинке вниз, но споткнулся о корень и упал. Вспышка молнии высветила бледные тела, заслонившие дорогу к отцу. Чьи-то холодные руки подхватили его за подмышки. Завоняло водорослями и рыбой. Даня забился в холодных объятьях, но ему показалось, будто он пинает камни. Невидимые камни.
Отец что-то проговорил, вяло попытался отстраниться, а цыганка, приоткрыв рот, заглядывая ему в лицо, ритмично задвигала правой рукой, будто накачивала колесо велосипеда.
— Даня... — прохрипел околдованный, но все еще пытающийся вырваться отец. — Да...
— Папа! — завизжал Даня и попытался вырваться из ледяных объятий, но холодные мокрые пальцы заткнули ему рот.
Отец отшатнулся, на миг вывалившись из колдовского дурмана, повернул голову к сыну. Цыганка же прижалась к нему всем телом, медленно опустилась на колени и стянула с папы штаны.
А затем спрятала свое лицо у него в паху.
Отец застонал. Звонко стукнул о скалу упавший топор. Взгляд папы опустел, стал таким же, как у того бледного парня с красно-синей байдарки. Он видел Даню, но уже не мог разорвать чары. Голова цыганки двигалась туда-сюда, туда-сюда, и тени вокруг шептали все громче:
«Не тот не тот не тот не тот не тот не тот».
Даня бился в их руках, пуская сопли и слезы, и не мог оторвать взгляда от того, что происходило на берегу. Цыганка остановилась, грациозно поднялась с колен, повернула голову папы к себе. Еще раз улыбнулась. Ее рука вновь скользнула вниз, но теперь движения стали медленнее, плавнее. Она попятилась к озеру, и папа маленькими шажками — из-за спущенных штанов — последовал за ней.
Вода коснулась его ног, но девушка не остановилась, увлекая пленника за собой. Движения ее становились все сильнее и сильнее. Ветер рвал кроны, Ладога ревела от ярости.
Волны накрыли папины колени, но зачарованный папа, следуя за ласками, не остановился. За миг до того, как озеро забрало отца, тот резко вскинул голову, очнувшись, и раскрыл рот, в который тут же хлынула холодная вода. Но его что-то дернуло снизу, как поплавок при поклевке, и папа исчез.
Даня упал на тропинку, не отводя взгляда от камня с тремя мисками и куском мыла. Ветер резко стих, замолчала Ладога, и безмолвные мертвые люди, что пришли с молниями, исчезли.
— Не тот! — послышался откуда-то женский крик. — Не тот!
*
Чаще всего Даниилу снилась именно эта ночь. В мелких, порою отвратительных деталях. Он сползал с влажной от пота простыни, опускал ноги на прохладный линолеум и подолгу сидел так, успокаивая сердце. Прошло двадцать лет, а рана так не зажила.
На тумбочке у кровати, на заклеенной в полиэтилен карте, стоял красный бочонок с цифрой семь. Его святыня. Одна из безымянных пассий как-то случайно смахнула ее на пол, и Даниил чуть не убил девушку, а после голой вышвырнул прочь на лестничную площадку.
Потому что когда много лет назад, потеряв родителей, охрипший, одуревший от страха и слез, он выбрался к поселку, то в одном кулаке сжимал бочонок от лото, как память о маме, а в другом карту отца. И никто не смел так относиться к последней его связи с родителями.
Сейчас сокровища были у него в кармане. Даниил шел по сумеречному лесу в сторону озера, и сердце его колотилось сильнее, чаще. Он старательно сдерживал порывы ярости и обиды, справедливо считая, что они ничем ему не помогут. Никто, кроме него, не виноват. Нужно было выехать вчера. Переночевал бы в лесу, прежде чем выйти на охоту. Спокойно бы подготовился.
Жаль, что такие мысли приходили задним числом. В итоге же он потерял уйму времени из-за дорожных работ, а потом еще умудрился пробить колесо в районе хийтоловского грейдера. Если он не успеет...
Ярость ударила по сердцу, он задохнулся от неприятного ощущения, чуть замедлил ход и коснулся груди. В ушах застучало. Даниил облокотился на сосну, поглаживая кору пальцами, перевел дух и дождался, пока еканье уйдет.
Солнце садилось.
Даниил вернулся на тропу. Сегодня ему повезет. Все сходится. Он приезжал на проклятое озеро уже восьмой год. Искал систему, знаки, и теперь-то знал, что случилось. Много читал, много ездил, многим интересовался. Так и наткнулся на карельскую легенду об Импи, девственнице-утопленнице, ставшей русалкой. Про нее многие тут рассказывали. С улыбочкой, с шуточкой. Культурный бэкграунд для развития туризма в регионе. Страшилка.
Для Ладоги пропадающие люди не редкость. Озеро древнее, могучее, скрывающее в себе множество темных мест. Но во всем всегда есть схема, если знать, что искать. 2000 год, москвичи потеряли товарища в лесу во время урагана. Его так и не нашли. 2004 год — в шторм седьмого июля пропал местный житель, рыбак. Ушел на Импилампи и не вернулся. Снасти на берегу отыскали, а его нет. Посчитали, что утонул — не такая уж и редкая смерть в этих краях. Пустая моторка, разбившаяся в шхерах во время урагана в 2002-м, группа из Вологды, не дошедшая до Валаама в 2003-м. Яхта в 2010-м, унесенная в Ладогу и найденная без экипажа. Смертей вокруг озера было очень много.
В 2005 году он впервые приехал сюда и провел месяц в окрестных лесах. Бродил кругами вокруг озера, где по легенде утопилась Импи, слушал, наблюдал, изучал, записывал. Анализировал.
2006, 2007 — пусто. Он прятался в чаще, наблюдая за отдыхающими на озере. Притворялся рыбаком, охотником, туристом и избегал контактов с предполагаемыми жертвами, но Импи не появлялась.
В 2008-м он попал в больницу, как раз на первые две недели июля, и когда потом прочитал в интернете о сильной буре на севере Ладоги, то онемел от обиды. Целую неделю ходил как зомби.
Бури — главный признак Импи. Одинокого путешественника можно утащить в Ладогу, и никто об этом не узнает. А вот гнев озера не спрячешь.
Небо менялось, и Даниил пошел быстрее. Под армейскими ботинками то пружинил мох, то хрустели сучья. Камуфляжная куртка с легким свистом задевала деревья. Даниил на ходу вытащил из рюкзака перевязь с железным клинком, перекинул через плечо. Да, металл мягкий, негодный для драки, но как нельзя лучше подходящий для убийства нечисти. Не сталь, не серебро, не, мать его, ванадий. Железо.
Голос Ладоги становился все громче. Озеро билось о камни, и над ним собирались тучи. Даниил перешел на бег. По темнеющему лесу растекались ритмичные удары электронной музыки из автомагнитолы. Мелодия отдыха и разврата. То, что ей, суке, и нужно. Если, конечно, Даня не рехнувшийся полудурок с заточенным железным дрыном в руке.
— Фантазии надо держать в руках, — проговорил он.
У выхода к озеру он остановился, спрятался за валуном, разглядывая лагерь на берегу. На холме стоял грязный, залепленный наклейками OFF-ROAD внедорожник. Рядом с ним горел костер, у которого обнималась парочка. Женщина чуть отстранялась, а мужчина неловко, но по-пьяному уверенно напирал.
Не Импи. Та была брюнетка, а у этой волосы светлые. Как у мамы.
Даниил ощерился, скользнул к берегу и замер. На камнях, где он когда-то рыбачил, лежала красно-синяя байдарка. Над ней склонилась девушка, а в паре шагов от нее курил мужчина и пожирал фигурку голодным взглядом.
Даниил не мог поверить в успех. Почти минуту стоял без движения, молча ликуя. А затем сорвался с места и поспешил вниз, пряча за спиной железный клинок. Его охватило возбуждение.
— Здрасьте! — заметил его курильщик.
Даниил побежал. Цыганка выпрямилась, развернулась к нему. Да, точно она. Глаза Импи полыхнули злом. Она узнала Даню и бросилась к воде, в надежде сбежать. Он прыгнул, сбил девушку с ног и упал сверху, чувствуя под собой сильное разгоряченное тело. Крепкое. Восхитительное. Его повело желанием. Появилась мысль, что для полной победы он должен ее трахнуть! Из мести. Трахнуть, а потом убить. Ведь это должно быть сладко. В штанах стало тесно, несмотря на съеденную перед охотой горсть различных препаратов, снижающих либидо. Он ведь знал о ее оружии и подготовился.
Импи плавно двигалась под ним, сковывая взглядом, и Даня чувствовал, как теряет себя. Тело требовало близости. Тело хотело войти в горячее лоно. Он с рыком рванул ее курточку, обнажая крепкую грудь.
Импи маняще улыбнулась.
— Ты че делаешь, сука?! — Курильщик ударил его ногой в голову и скинул его с русалки. Даниил чуть не отключился, но быстро вскочил, отмахнулся от мужика ножом и бросился на ускользающую в воду тварь. Догнал ее и вогнал клинок в шею.
Грянул гром. Торжествующе взвыла Ладога. Над лесом взбесившимся стробоскопом засверкали молнии.
Курильщик пятился прочь от Даниила и смотрел на то, как меняется зарубленная безумцем девчонка. От Импи поднимался жар. Запахло подгнившим мясом. Плоть скатывалась на камни, превращая русалку в бесформенную дрожащую кучу.
— Какого хера? Что это такое? — заорал курильщик. — Что это?!
Молнии били в лес, будто наверху кто-то обезумел от гнева. С каждой вспышкой среди деревьев становилось все больше и больше светлых пятен. Мертвые люди приближались, и их движения казались ломаными.
— Твою!.. А вторая такая же? — крикнул курильщик. — Она в лагере осталась! Стас на нее уже... Ста-а-а-ас!
— Вторая?!
Даниил оцепенел. Рукоять в ладони вмиг стала влажной, когда он услышал:
— Даня...
По телу прошла волна холода. Он обернулся в изумлении.
— Мама?
Мертвые голые мужчины, изломанные в свете лихорадочных вспышек, окружили их. Что-то завопил, а вскоре захлебнулся схваченный ими курильщик. Но Даниила они не трогали. Молнии били прямо в Ладогу, и та кричала от боли.
Мама ни капли не изменилась. Та же улыбка, тот же взгляд, те же волосы. Дане захотелось броситься к ней, упасть на колени и в поисках утешения уткнуться носом в мягкий живот.
Прошло два десятка лет.
Сверкнула молния, и рядом с мамой появился отец. Его рот был чуть приоткрыт, а белое лицо хранило печать смертельной муки и невыносимого удовольствия от ласк Импи.
Мама шла к Дане и печально улыбалась.
— Мама...
— Все хорошо, Даня. Теперь все будет хорошо... Теперь мы будем вместе…
Он заплакал от радости. Ее лицо стало всем его миром. Ничто больше не имело значения, только это доброе, усталое, немного бледное лицо с ярко-красными губами.
Вода Ладоги холодна в любое время года. Когда она коснулась мошонки, Даниил лишь всхлипнул, но взгляда от глаз русалки не оторвал. Она отступала вглубь озера, а Даня шагал за ней, вытянув перед собой ладони, как малыш, просящийся на руки. Рядом с ним шел отец.
— Все будет хорошо... — пообещала мама.
Он открыл рот, чтобы сказать, как скучал по ней, по папе, но в него хлынула вода, а затем мир задрожал и поплыл перед глазами. Уши заложило приглушенной песнью Ладоги, и Даня вдруг дернулся, попытался вырваться из дурмана и закричал, выжимая остатки воздуха в безмолвную холодную толщу. Отцовская рука пудовой гирей опустилась ему на плечо.
И когда успокоился последний пузырь, а онемевший от ужаса курильщик поднялся с колен — Ладога вздохнула с облегчением, которого в ней не было много невыносимо одиноких веков.
2 219 просмотров
3 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
