Два года назад тринадцатилетняя Анна Гонцова попрощалась с подружками в школьном вестибюле и отправилась домой после уроков. Физрук Илья Геннадьевич помнит, что она поздоровалась с ним на пешеходном переходе. Видеорегистратор припаркованной машины зафиксировал как Аня движется по тротуару на соседней улице, задумчиво распинывая палую листву. Камера видеонаблюдения над входом в магазин бытовых товаров уловила Аню, сворачивающую к парку в паре кварталов от собственного дома.

С тех пор ее никто не видел.

Я вспоминаю об этом, когда прохожу мимо сорок седьмой школы, где училась Аня Гонцова. Вспоминаю, когда цепляю взглядом ее фотографию в местных пабликах, где неравнодушные время от времени напоминают, что поиски продолжаются. Вспоминаю, когда ее старшая сестра Оля кладет голову мне на грудь и шепчет:

— Я хочу умереть.

Произнесенные в тысячный или милионный раз, эти слова уже не вызывают эмоций, они давно вычерпали меня до дна.

В гараже сумрачно, горит только старенький светильник над столом с инструментами в углу. Неровный желтый свет расползается островком, вытягивая тени от висящих на стене полок. Доски пола все еще источают запах мазута, хотя Гонцовы не пользуются гаражом уже несколько лет, с тех пор как окончательно вышедший из строя древний москвич пришлось отвозить на свалку.

Оля поворачивается, и пружины дивана под нами еле слышно скрипят. Ее рука забирается под мою футболку, прохладные пальцы пробегают от живота к груди, легонько сжимают сосок. По коже расползаются мурашки. Олины глаза отблескивают в потемках, длинные темные волосы щекочут мне шею, когда она приближается для поцелуя. В отличие от пальцев губы горячие, дыхание частое и жаркое, с едва уловимыми ароматами мятной жвачки и крабовых чипсов.

Прикрываю глаза и медленно провожу руками от ее талии до лопаток, нащупывая под кофтой застежку лифчика. Кожа гладкая и теплая, подушечки пальцев легко улавливают бугорки редких родинок. Оля усаживается на мне поудобнее, и напряжение под ширинкой делается почти болезненным. Прикусив губу, я наконец справляюсь с застежкой, когда в тишину вонзается скрежет распахиваемых гаражных ворот.

Вздрогнув, мы одновременно вскидываем головы. В приоткрывшемся проеме, на фоне вечернего сумрака, разбавленного зыбким светом уличного фонаря, застыла невысокая фигура. Короткие волосы растрепаны от ветра, руки зябко придерживают расстегивающийся ворот куртки.

Невольно выдыхаю:

— Теть Лена!

— Так и думала, где ее еще искать-то, — сварливо отвечает она.

Цокнув, Оля сползает с меня и демонстративно заводит руки под кофту, чтобы застегнуть лифчик. Ступня задевает брошенные у дивана пивные бутылки, и те со звоном перекатываются.

— Я же сказала, раньше десяти не приду, — говорит.

— Уже половина двенадцатого! Еще и телефон дома оставила. Скажи спасибо, что отец сам тебя искать не пошел, он бы если вот это все увидел, он бы…

— Да он со своего сраного кресла поднимется только если его любимый апокалипсис начнется. — Оля поправляет волосы, глядя на мать с вызовом. — Да и то не факт.

— Ну-ка, не дерзи! Сил уже нет, сколько я должна за тобой бегать?

— Да кто тебя просит бегать? Сама говорила, исполнится восемнадцать, и могу делать что хочу. Полгода как исполнилось. Странно, что ты не заметила.

Тетя Лена осуждающе воздевает палец к потолку:

— Своих родишь, тогда и умничай! Таскается по гаражам с кем попало, еще и огрызается!

Робко подаю голос:

— Теть Лен, разве ж я «кто попало»?

Она переводит взгляд на меня, губы трогает улыбка, тон смягчается:

— Вот женитесь, тогда и будешь не «кто попало». А пока застегивай портки и марш домой, еще мне не хватало от твоей мамки выслушивать, что я за вами плохо слежу.

Виновато кошусь на Олю, но она только пожимает плечами. Эту и с базуки не прошибешь.

— Завтра напишу, — говорит спокойно. — Мы не закончили.

***

Прохладный июнь зеленится на кронах деревьев в парке. Сквозь шелест листвы можно различить разговоры отдыхающих на соседних скамейках и далекий собачий лай. По ясному небу плавают птичьи силуэты. Тротуары еще не высохли после ночного дождя, и солнечный свет отражается в мелких лужах, бросая в глаза колкие блики.

Оля скучающе покачивает ногой, клацая нарощенным ногтем по дисплею телефона. Брови сдвинуты, губы сжаты, ветерок играет распущенными волосами. Скамейка под нами такая же влажная, как тротуары, поэтому я устроился на самом краешке, но Олю ничего не смущает — расположилась с удобством как на заднем сидении дорого автомобиля.

— Хочешь жвачку? — говорю, шаря по карманам.

Отвечает, не отрывая глаз от телефона:

— Хочу умереть.

Закидываю в рот мятную подушечку и усмехаюсь. Раньше на каждое такое заявление я принимался объяснять, что так говорить нельзя. Что жизнь продолжается. Что все будет хорошо. Но теперь это давно приелось и стало естественным как дыхание. Проводить время с Олей Гонцовой — значит постоянно слышать «я хочу умереть». Это звучит часто, обыденно, порой совершенно невпопад. Это нельзя вылечить, только смириться. Если сказать «я хочу в кино», Оля ответит «а я хочу умереть». Если в кафе, листая меню, спросить, чего она хочет, ответом будет «умереть».

— Скоро она? — спрашиваю нетерпеливо.

— Понятия не имею, — отзывается Оля. — Договорились в двенадцать.

— Уже пятнадцать минут первого.

— Значит, сидим еще пять минут и нафиг это все. Я ей сразу сказала, что не хочу видеться.

— Надо было вообще не приходить.

Подняв глаза от телефона, Оля тут же их закатывает:

— Вон, идет.

Оглядываюсь. Из дальнего конца парка в нашу сторону быстрым шагом движется Лиза Ткачук, одноклассница Ани. Русые волосы собраны в хвост на затылке, на плече болтается школьная сумка, шорты и белый топ кажутся легкими не по погоде. За Лизой, стараясь не отставать, вышагивает высокий сутулый парень в джинсовой куртке.

— А это кто? — спрашиваю.

— Андрей, — отвечает Оля. — Родионов.

Киваю, вспомнив. Андрей учился с Аней в одной школе, только старше на три класса. Оля часто рассказывала, как он подкатывал к Ане, но та держалась неприступной крепостью, то ли дожидаясь подходящего момента, то ли в самом деле не проявляя взаимного интереса.

— Зачем она его притащила? — говорю вполголоса.

— Они теперь мутят, — поясняет Оля. — Андрюша любит малолеток.

Она вежливо улыбается, когда Лиза и Андрей оказываются в зоне слышимости.

— Извините, я правда старалась не опоздать! — выдает Лиза вместо приветствия. — Думала уже, что не дождетесь.

Оля медленно переводит взгляд на ее сумку и спрашивает:

— У вас что, еще уроки идут?

— Нет, я принесла просто… Сейчас покажу…

Лиза долго копошится в сумке. Слышно шелест, перестук, бренчание. Андрей переминается с ноги на ногу, отстраненно глядя куда-то в сторону. Коротко стриженый, костлявый, с нездоровой желтоватой кожей, он похож на ходячую мумию. Немудрено, что Аня не торопилась поддаваться ухаживаниям.

— Вот! — радуется Лиза, выуживая на свет потрепанную тетрадь с мультяшным утенком на обложке.

Мельтешат разлинованные в клетку страницы, рассыпаются рукописные строчки. Щурясь, я угадываю старательно выведенные таблицы и символы, совсем не похожие на обычные школьные чертежи.

— Что это? — без интереса спрашивает Оля.

Лиза присаживается рядом, не переставая листать тетрадь.

— Долго думала, писать тебе или нет, — говорит. — Мы с Анькой у меня на даче ночевали, в конце каникул летних, прям вот незадолго до того, как она… ну… как ее…

— Пропала, — тусклым голосом подсказывает Оля.

— Ну да, пропала, — кивает Лиза. — Так вот, она у меня в тот раз рюкзак оставила, с которым приехала, у нее там зубная щетка, полотенце, все вот это, а она оставила его когда уезжали, а потом ей родители новый купили, к новому учебному году, и она про этот сказала, мол, потом как-нибудь заберу, сейчас же не особо нужен, а потом…

Оля перебивает:

— Ближе к делу.

— В общем, мы поехали позавчера на дачу, и я вспомнила про этот рюкзак, решила достать, чтобы, ну… повспоминать Аню. Там же вещи ее, тетради, брелок даже… — Лиза сбивается, прикусив губу, в глазах отблескивают слезы.

Бросив на меня скучающий взгляд, Оля снова утыкается в телефон. Это сейчас она равнодушная и хладнокровная. Раньше, в первые месяцы после исчезновения, любое упоминание Ани оборачивалось истерикой, и мне подолгу приходилось успокаивать Олю, выслушивая бесконечные «я хочу умереть». Воспитываемые строгими родителями, сестры находили спасение друг в друге и были особенно близки, поэтому потеря переломала Олю как проехавшийся грузовик.

— Я перебирала вещи, и…

— Шарилась в вещах, — поправляет Оля.

Лиза вскидывает удивленные глаза:

— Нет, я просто перебирала вещи, трогала, вспоминала! Это не то, что…

— Ты залезла в чужой рюкзак и шарилась в чужих вещах, учись говорить как есть, — Оля наконец убирает телефон в карман и поднимается со скамейки. — И давай уже выкладывай, зачем это все, или мы уходим.

Обиженно сжав губы, Лиза протягивает нам открытую тетрадь с утенком:

— Вот, она была в рюкзаке.

Мы склоняемся, изучая записи, сделанные старательным округлым почерком. Почти все на латыни, только изредка попадаются примечания на русском. Какие-то описания лунных циклов, рецепты, непроизносимые имена. Рисунки — пентаграммы и схемы ритуалов с расстановкой свечей и положением тела относительно сторон света. Каждая линия и деталь выведены настолько аккуратно, что сомнений быть не может — это не шутка. Не прикол, не розыгрыш.

Осторожно кошусь на Олю, но ее лицо остается непроницаемым.

— Это почерк Ани, — говорит Лиза шепотом, словно выдавая большой секрет.

— Вижу, — кивает Оля. — Дальше что?

— Как что? Это почерк Ани! Это она все писала и рисовала!

Раскрасневшаяся от возмущения, Лиза выглядит совсем ребенком. Малыш, не понимающий, почему над ним смеются взрослые. Невольно бросаю на Андрея осуждающий взгляд, но он не замечает.

— Писала, рисовала, — соглашается Оля. — Дальше-то что?

Лиза едва не подпрыгивает:

— Ты что, не понимаешь? Это же сатанизм! Аня увлекалась сатанизмом!

— Тоже мне открытие. У нас и дома такие тетради остались. И книжка даже есть. И постер у нее над кроватью висит с чертями какими-то.

Втроем мы глядим на Олю ошеломленно. Обведя всех взглядом, она неохотно поясняет:

— Это не всерьез же. Просто отца позлить.

— В смысле? — не понимает Лиза.

— Он у нас религиозный очень. Вечно поучает этими своими писаниями, цитирует каких-то там архангелов. Мол, все должно быть как указано свыше. Ну вы поняли, короче. Вот Анька и взялась ему назло этой ерундистикой заниматься.

Лиза разочарованно опускает руки с тетрадью, даже утенок на обложке кажется расстроенным.

— Всё? — подытоживает Оля.

— Ну… Нет, на самом деле. Ну, то есть… Не знаю. Я просто подумала, вдруг это связано.

— Что именно? — удивляюсь.

— Аня занималась… вот этим всем, а потом пропала. Вдруг это не совпадение.

Оля закатывает глаза:

— Это можно было и по телефону! Из-за какой-то тупости перлись через полгорода.

— Нет, подожди, правда! Я не столько из-за этого, сколько… вот, смотри…

Лиза торопливо листает тетрадку, а потом тычет Оле в лицо. Различаю новые рисунки и строчки, мало чем отличающиеся от остальных.

— Я гуглила, искала перевод, много непонятного, но вроде… не знаю… Здесь типа ритуал, который может вызвать умершего, ну типа душу его, типа поговорить, спросить. Вдруг получится? Вдруг мы хоть что-то узнаем?

Оля мгновенно каменеет лицом, сжимая кулаки так, что костяшки пальцев белеют.

— Кто тебе сказал, что Аня умершая? — говорю, тяжело сглотнув. — Она исчезла.

Андрей подает голос:

— Если пропавшего ребенка не находят в течение сорока восьми часов, это почти сто процентов, что он погиб.

— Это… Не обязательно, чтоб с умершим, — тараторит Лиза, оглядываясь на него с раздражением. — Это и со спящим можно, да и с любым в принципе, ну и вообще, главное, с душой связаться, вызвать ее, понимаешь?

После долгой паузы Оля говорит:

— Вам разрешение надо или что? Делайте, что хотите, если так скучно. Только меня не дергайте со всей этой хиромантией.

Она разворачивается, чтобы уходить, но Лиза в отчаянии хватает ее за рукав:

— Нет, подожди! Здесь нужно участие родственника! Если я правильно поняла. И чтоб четыре человека минимум. Я поэтому и попросила, чтоб ты его тоже взяла, — указывает на меня.

— Да щас! — возмущается Оля. — У меня поважнее дела есть, чем ваши игры дурацкие.

— Пожалуйста! — скулит Лиза, не выпуская рукав. — Почему бы не попробовать? Другого ничего не осталось же, ни зацепок, ни свидетелей, никто ничего не знает! Поиски давно ничего не дают, почти два года прошло! Давайте попробуем, это недолго!

Оля смотрит на меня с мольбой, словно прося вытащить из ямы. Привыкший во всем ее поддерживать, теперь я слишком увлечен услышанным.

— Почему нет? — говорю. — Все равно делать нечего.

Она вздыхает. Приняв это за согласие, Лиза тут же расцветает:

— У меня все есть уже, свечки церковные, зеркальце, мел. Тут не так уж сложно, только надо придумать, где это все сделать. Можно было бы у меня, но папа сегодня выходной, а он…

— У нас в гараже, — устало перебивает Оля. — И чтобы потом я тебя больше не видела.

***

Скрестив руки на груди, Оля наблюдает, как Лиза вычерчивает на полу круг. Андрей устроился на краешке стола с инструментами, весь сутулый и потрепанный, будто кто-то смял его в ком. Солнце проникает в гаражное окошко, рассеиваясь золотистым светом и едва справляясь с сумраком.

Расхаживаю туда-сюда, то с интересом поглядывая на Лизу, то переводя виноватый взгляд на Олю. Когда все кончится, она обязательно закатит скандал. Поддался, мол, на уговоры малолетки и втянул ее во весь этот сюр.

Андрей негромко говорит:

— При исчезновении или убийстве ребенка первые подозреваемые — всегда родители. Полиция проверяла родителей?

Оля поднимает глаза на меня, всем своим видом осуждая за то, что ей приходится это слушать.

— Их проверяли, — говорю, когда пауза становится слишком долгой. — Отец был на работе, мать вместе с Олей уезжали к бабушке. Полиция отмела такую версию почти сразу.

— Аня говорила, отношения с матерью у нее так себе, — продолжает Андрей, пытливо разглядывая Олю.

Она молчит.

— Причем тут это? — спрашиваю.

— Просто интересно, — он пожимает плечами. — Забавное же совпадение — отцу назло с какими-то там демонами дружила, мать тоже не очень. А потом пропала без вести.

— И что? — вспыхивает наконец Оля. — Я их тоже ни в хер не ставлю, что дальше? Думаешь, тоже пропаду? Да ничего они мне не сделают, быстро им покажу, где их место.

Тактично отворачиваюсь. Несмотря на бесконечные показушные перепалки с матерью, Оля боится ее как огня. Легко понять — при всей кажущейся мягкости тетя Лена умеет быть твердой и суровой. Как острый нож, закутанный в пушистый детский плед.

— И все же, — продолжает Андрей. — Вам, родне, полиция точно докладывала что-то такое, чего остальным знать нельзя. Есть же какие-то догадки, да? Что-то такое, что хоть немного…

— Ой, завались уже, а, — перебивает Лиза. — У вас на уроках слово «такт» не проходили?

— А на каких уроках его проходят? — ехидничает Андрей.

Уколов его взглядом, Лиза вытряхивает из рюкзака свечки и маленькое зеркальце в розовой пластиковой рамке.

— Садитесь на пол, внутри круга, — говорит. — По четырем сторонам света надо. И касаться друг друга мизинцами. Сейчас посмотрю.

Лиза запускает на телефоне компас и долго хмурится, разбираясь. Затем молча указывает, где усаживаться, и кладет зеркальце в центр круга.

— Какая же дичь. — Оля брезгливо морщится, устраиваясь на грязном полу.

Сажусь от нее по правую руку и протягиваю мизинец. Помедлив, она касается его своим и поджимает губы. С другой стороны от меня Андрей, а напротив Лиза. Сосредоточенно нахмурившись, она расставляет вокруг зеркала свечи и шарит по карманам в поисках зажигалки.

— Это надолго вообще? — спрашивает Оля.

— Дальше говорю только я, — отвечает Лиза, чиркая колесиком.

Пламя шипит, занимаясь на фитильках. Маленькие огоньки отражаются в зеркале, подрагивающие и перемигивающиеся как диоды на лабораторных приборах. Белесый дымок вьется вверх тонкими нитями. Запах мазута перебивается парафином, в гараже сразу становится душнее.

Выпрямив спину, Лиза соединяется мизинцами с Олей и Андреем. Огненные отсветы ложатся на лица, углубляя тени и зажигая глаза оранжевым светом. Невольно качаю головой, с трудом веря в происходящее. Мы похожи на детишек из начальной школы, что решили устроить в заброшенном сарае призыв Пиковой дамы. Еще труднее поверить, что я сам на это согласился, причем с легкостью и даже азартом. С другой стороны, желание разгадать тайну Ани Гонцовой отчаянно сильное. А отчаяние толкает на самые нелепые поступки.

— Закройте глаза, — велит Лиза.

С готовностью подчиняюсь. Теперь реальность складывается только из едких запахов и едва уловимого тепла Оли и Андрея на самых кончиках моих мизинцев. Голова кружится, словно нет никакого пола, только невесомость в бесконечной черной пустоте.

— В этот день мы собрались, чтобы повиноваться тьме и получить за это ответы, — раздается хриплый от волнения голос Лизы. — И силами тьмы мы зовем сюда душу, где бы она ни находилась, как бы далеко ни существовала. Какое бы расстояние ей ни пришлось преодолеть, пусть явится сюда и ответит, — Лиза переходит на шепот: — Оль, ты должна назвать ее имя, это твой родственник, только так сработает.

Голос Оли звучит с насмешкой:

— Ты же сказала, что дальше говоришь только ты.

— Один раз надо сказать тебе!

Вздох.

— Анна Гонцова.

— Анна Гонцова! — эхом отзывается Лиза. — Явись и ответь!

Тишина забивает уши плотной ватой. Сглотнув, я прислушиваюсь, силясь различить хоть малейший звук, будь то потрескивание пламени или шум ветра снаружи. Ничего.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Лиза продолжает:

— Аня, ты пришла? Если ты пришла, то скажи нам, г-где… Где ты?

Секунды тянутся, как карамель из надкушенного батончика. Держать руки на весу становится все тяжелее, затекшие ноги молят о разминке. Не выдержав, я приподнимаю веки.

С закрытыми глазами и скрещенными под собой ногами Лиза выглядит почти просветленной, словно находится не в старом гараже, а на вершине зеленого холма, целиком поглощенная медитацией. Опустивший голову Андрей кажется заснувшим. Оля скучающе разглядывает потолок, и я невольно усмехаюсь, удивленный, что верил, будто она в точности последует указаниям.

А потом взгляд падает на зеркальце, и сердце пропускает удар. Огоньки кружатся по ту сторону стекла в быстром хороводе, хотя свечи остаются неподвижными. Часто моргаю, решив, что показалось, но нет — мельтешение совершенно реальное, словно зеркало превратилось в экран, транслирующий какое-то другое место.

Затаив дыхание, наклоняюсь. Не видно ни отражения потолка, ни моего лица, только огоньки, спиралью уводящие в темную бездну. Их много, десятки и сотни, одинаково крошечных и подвижных. Пытаюсь произнести хоть слово, но сдавленное горло не способно издавать звуки. Будто загипнотизированный, я наклоняюсь ниже. Вместо того, чтобы коснуться носом стекла, лицо погружается в прохладу, и все огни разом меркнут. Темнота смыкается вокруг, собственный голос доносится издалека.

Я падаю вниз, выкрикивая имя Ани. И она отвечает.

— Нанюхался, наверное, этих благовоний, — раздается голос Андрея.

— Какие благовония? Это свечки обычные, — отвечает Лиза.

Кто-то легонько хлопает меня по лицу. Открываю глаза. Надо мной привычный гаражный потолок и склонившиеся Оля, Лиза и Андрей, все одинаково растерянные. Судорожно вдохнув, я приподнимаюсь на локтях. Погасшие свечи разбросаны, зеркальце равнодушно отражает льющийся в окошко солнечный свет.

— Ч-что было? — выдавливаю.

— Обморок, — констатирует Андрей.

— Смотрю, ты носом в зеркало уперся и вырубился, — говорит Оля. — Перепугалась, как дурочка.

Указываю дрожащей рукой на зеркало:

— Я там… увидел что-то.

— Что? — тут же вскидывает голову Лиза. — Аню?

— Нет, просто пустота и огни, типа как колодец или что-то такое, я… Я не знаю, просто…

— Это тебе уже привиделось, когда отключился, — с видом знатока кивает Андрей. — Я классе в пятом не позавтракал перед школой и прям на уроке свалился в голодный обморок. Тоже что-то такое мерещилось.

Потираю глаза. Все было слишком настоящим и запомнилось в мельчайших деталях, кроме самого последнего. Аня произнесла какое-то слово, и оно мечется теперь внутри черепа, не давая поймать себя.

— Никакой это не голодный, — возражает Оля. — Мы по целой шаурме с утра навернули. Просто душно тут и воняет вашим воском этим. Я сразу сказала, что идиотская затея.

— Попробовать все равно стоило, — виновато бубнит Лиза.

Она подбирает зеркало, чтобы убрать в рюкзак, и удивленно замирает. На полу нацарапаны корявые буквы, складывающиеся в единственное слово. Мозг тут же озаряет вспышка — это то, что сказала Аня.

Андрей читает вслух:

— «Взаперти».

Мы молчим целую минуту, а потом Лиза обводит всех горящими глазами:

— Это ответ! Она ответила! Я спросила «где ты», и она ответила!

— Чушь. Бред, — голос Оли кажется надломленным. — Ты сама это накалякала, пока никто не видел. Смешно тебе, что ли? Весело, по-твоему?

— Ничего я не калякала, я…

— Это серьезно, между прочим! — кричит Оля. — Это не тема для шуток, чтобы так прикалываться!

Щеки раскраснелись, рот кривится, глаза влажные. Кажется, эмоции, что Оля так долго сдерживала, вот-вот прорвут плотину и снесут на своем пути все. Подаюсь вперед, чтобы обнять, но она отталкивает:

— Идите нахер отсюда. Все. Видеть вас не хочу.

***

Лето набирает обороты, заливая город жаром и зеленью, но внутри у меня словно пыльная подвальная каморка, куда не дотягиваются солнечные лучи. Гаражный ритуал что-то изменил, но разобраться слишком сложно. Нечто неуловимое вмешивается в детали окружающего, все кругом стало враждебным, будто каждое дерево неодобрительно наблюдает за мной, за каждой приоткрытой дверцей шкафа кто-то прячется. Напряженно всматриваясь в зеркала, я то и дело улавливаю неясные движения за спиной, и трудно определить, игра воображения это или происходит на самом деле.

Оле понадобилась почти неделя, чтобы оттаять. Поначалу она сбрасывала звонки и игнорировала сообщения, после начала отбиваться односложными ответами, а потом наконец согласилась увидеться. Первые встречи были прохладными и неловкими, но скоро все вернулось в прежнее русло.

Мы сидим в кофейне за столиком у окна, в моей кружке бергамотовый чай, Оля сжимает пальцами высокий стакан с кофе. Лучи ложатся на ее лицо, подчеркивая острые скулы и залегшие под глазами тени.

— Зачем ты ее везде таскаешь? — спрашивает, кивая на Анину тетрадь с письменами.

Торопясь убежать от разъяренной Оли, Лиза забыла ее в гараже, и я подобрал в смутной надежде найти что-то интересное.

— Не знаю, не выкидывать же, — говорю.

В первые же дни я затер тетрадь до дыр, но безрезультатно. Содержимое — сплошь тарабарщина, разбираться в которой все равно что продираться ночью через непролазный лес. Скорее всего, это перерисовки с эзотерических сайтов или глупых книг по черной магии. Вряд ли Аня занималась этим всерьез, видимо, и правда хотела всего лишь позлить отца. С другой стороны, кто знает, что там в голове у шестиклассницы. Как бы то ни было, я не выпускаю тетрадь из рук — это единственный посредник между здравым смыслом и тем, что творится.

— Я и не говорю выкидывать, — говорит Оля. — Просто оставь дома.

Запоздалый укол вины похож на пчелиный укус.

— Да, наверное, надо. Я как-то не подумал, что тебе это напоминает про… ну…

— Забей, — она отворачивается к окну.

Рассматриваю ее распущенные волосы и выпирающие ключицы, не представляя, как рассказать о своих предположениях. Каким-то непонятным образом ритуал сработал, и Аня откликнулась. Но потом не ушла, а осталась рядом со мной, потому что именно я соприкоснулся с ней через зеркало. Прицепилась клещом. Это шанс узнать правду об исчезновении, но не понимаю, как им воспользоваться.

Вздыхаю. В любой формулировке эти бредни опять доведут Олю до срыва. Надо подбираться постепенно, а не переть напролом.

— А ты, — спрашиваю медленно, — после того… ну, в гараже… Не замечала ничего странного?

— Замечала, — отвечает Оля, не отрывая взгляда от окна. — Замечала, как трудно отскребать воск от досок. Еще и надпись эту дебильную затирать. Если бы мать увидела, я бы задолбалась объяснять, какой херней мы там маялись.

— Ты правда не хочешь в этом разобраться?

— Я хочу умереть.

— Мне кажется, надо просто…

Она поднимается из-за стола и берет стакан. Отблескивают перламутровые ногти.

— Не забивай голову сказками, такого не бывает, — говорит. — Пойдем прогуляемся лучше.

***

Вечером я валяюсь на диване в гостиной, дожидаясь возвращения родителей с работы. Пальцы машинально перелистывают Анину тетрадь, мельтешат как в калейдоскопе буквы и рисунки. Усталость от непонимания давит все сильнее. Опускаю веки, ища успокоения. Если подумать, ничего особенного не произошло: всего лишь глупый ритуал и обморок. Это пугает, но не более. Остальное — только додумки, ведь если искать во всем странности, обязательно найдешь. Просто удивительно, что получилось так легко поддаться панике.

Ощутив прилив облегчения, выдыхаю и открываю глаза. На открытых страницах тетради, поперек схем и заклинаний, красуется кривая надпись, будто наспех выведенная левой рукой: «Я под диваном».

Грудь словно прошивает ледяным копьем. В мозгу раздается взрыв, и долгую минуту я сижу неподвижно, оглушенный и дезориентированный. Реальность на мгновение отходит на второй план, а потом медленно возвращается: выключенный телевизор, красноватый свет вечернего солнца на стенах, отцовская книжка в кресле, крики детей из открытого окна.

Надписи не было раньше, я не мог пропустить, не мог не запомнить. Кто-то написал это прямо сейчас.

Чутко прислушиваясь, я осторожно смотрю вниз, готовый к чему угодно, будь то торчащие из-под дивана конечности или растекающаяся лужа крови. Взгляд путается в узорах ковра, не отмечая ничего непривычного. Прикусываю губу. Вся моя сущность рвется бежать наружу и звать на помощь, но мышцы сковало слабостью. Все равно никто не поверит в появившиеся сами по себе слова на тетрадных страницах. Сначала надо убедиться в их правдивости.

Ощущая себя шагающим в пропасть, я медленно спускаюсь на пол. Футболка липнет к взмокшей спине, в висках стучит кровь. Встать на колени, заглянуть под диван — все просто. Сложнее будет подняться и бежать, но это потом.

Собственное дыхание оглушает влажным хрипом, когда прислоняюсь щекой к ковру. Пусто. Только пыль. Да и нет тут места, чтобы спрятаться, даже ребенку. Запустив трясущимися пальцами на телефоне фонарик, я проверяю снова. Блистер таблеток, какие-то нитки, потерянный сто лет назад колпачок от флешки.

Ничего больше.

***

Лиза хмурится, склонившись над тетрадью так низко, что едва не касается носом.

— Ты показывал Оле? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Она все равно уперлась, не верит. Скажет, сам написал.

Мы на скамейке во дворе Лизиного дома. Из приоткрытого окна на втором этаже доносится музыка, кричат в песочнице дети, щебечут рядом мамаши. Малыши на трехколесных велосипедах неподалеку соревнуются в скорости. Смотрю на все как сквозь грязное стекло, не в силах различить оттенки и детали. Все будто выцветшее, затемненное. После вчерашнего ощущение чужого присутствия усилилось в несколько раз. Кажется, кто-то ходит за мной по пятам и исчезает, стоит обернуться.

— И под диваном никого не было? — задумчиво уточняет Лиза, дотрагиваясь до надписи кончиком пальца.

— Говорю же, туда при всем желании никто бы не залез. Это все какая-то непонятная хрень.

Лиза поднимает глаза:

— Она подает знаки. Надо понять, как их разгадать.

— Потому я тебя и позвал. Можешь перевести еще что-то из этого? Вдруг есть другие полезности, вдруг что-то прояснится.

— Попробую, — неуверенно кивает. — Это так сложно, если честно. Но я постараюсь.

***

Оля целует мою шею, обжигая кожу горячим дыханием. Прохладные ладони напоминают резвых ящериц, перебегающих под моей футболкой от низа живота к груди и обратно. Опершись поясницей о столик с инструментами, я неловко приобнимаю ее за талию словно впервые. Словно забыл, что надо делать.

— Расслабься, — шепчет. — Ты слишком напряжен.

А у самой глаза мертвые как бусины в дешевом ожерелье. Ничего не изменилось со дня исчезновения — Оля по-прежнему в вечном отчаянии, только научилась не подавать виду. Красивая бабочка под стеклом, давно высохшая и сгнившая изнутри. Удивительно, как легко я научился не замечать этого. Удивительно, что такая Оля продолжает вызывать у меня желание. Это же все равно что заниматься любовью с инвалидом.

И она прекрасно все осознает. Я нужен ей, чтобы хоть немного чувствовать себя полноценной.

Мы под маленьким колпаком света от настольной лампы. Все остальное в гараже прячется в сумраке, будто не хочет нам мешать. Вечерняя прохлада наполняет легкие вдох за вдохом, шипят на полу бутылки с выдыхающимся пивом, бьется в окошко растерянная муха.

— Не будь таким бревном, — хмурится Оля. — Мне не нравится. Ты умеешь ни о чем не думать? Потренируйся прямо сейчас.

Она медленно опускается на колени, ловкие пальцы орудуют с моей ширинкой. Опираюсь руками на столешницу и прикрываю глаза, стараясь отключить мозг, но тут громкая мелодия разбивает хрупкую тишину вдребезги — звонит Олин телефон. Цокнув, она поднимается и запускает руку в карман.

— Да, мам?

Перевожу дыхание. Едва притупившаяся тревога накатывает с новой силой. Чудится, будто стены в темноте сжимаются, готовясь раздавить нас живьем.

— Мало ли что я сказала! Ну и что? — резко отвечает Оля, расхаживая туда-сюда с прижатым к уху мобильником. — Когда захочу, тогда и приду! В смысле?

Что-то мелькает в дальнем углу. Темнее, чем сама темнота. Щурюсь, силясь сообразить, не показалось ли на пьяную голову.

— Не надо никуда переться! Я маленькая разве? Ты сама что говорила? Ой, хватит, а! Я сейчас сама приду, поняла? — Оля сбрасывает и поворачивается ко мне: — Хотела заявиться опять. Сбегаю до дома, хорошо? Навру что-нибудь и вернусь. Не уходи, ладно?

Пока вяло подбираю слова для ответа, скрипят ворота и она выскальзывает наружу. Я замираю в капсуле света, как в космическом корабле посреди бесконечной черной пустоты. Никакого шевеления больше не видно, но сердце бьется часто и аритмично. Слишком много выпил. Надо выйти наружу, на свежий воздух, прочь от этого мрака.

Делаю шаг по направлению к выходу и замираю — из темноты доносится явственный царапающий звук, какой бывает, когда собака скребется в дверь. Судорожно пошарив по карманам, я выуживаю телефон и запускаю фонарик.

В том углу никого нет, только пустые канистры из-под омывайки и старый диван. Пока присматриваюсь, звук повторяется, и в голову тут же вонзается вчерашнее «я под диваном». Яркой вспышкой, раскаленной иглой.

Широко распахнув глаза, осторожно подбираюсь ближе. Ладони такие влажные, что телефон едва не выскальзывает. Не дойдя до дивана и трех шагов, я наклоняюсь, чтобы посветить.

И там совсем ничего.

Не успеваю выдохнуть, как откуда-то из-под пола едва уловимо раздается:

— Приведи… ее… ко мне.

Сиплю слабым голосом:

— Аня?

Тишина.

В один прыжок добравшись до дивана, я стискиваю зубы и толкаю. Скрипящий, ветхий, он почти разваливается, но все же неохотно поддается. Успеваю взмокнуть, как после километровой пробежки, когда в свете фонарика вдруг показывается квадратная крышка погреба. Вот что означало «взаперти».

Тяну за ржавое кольцо, со скрежетом поднимая крышку. Перекладины старой стальной лестницы уводят в непроглядный мрак.

— Аня! — выкрикиваю.

Опять без ответа.

Телефон вибрирует, высвечивая имя Лизы. Едва попадаю по иконке трясущимися пальцами.

— Да?

— Я вроде что-то нарыла, — ее голос звучит смятенно.

Молчу, разглядывая темноту под ногами. Слишком много слов вертится в подкорке, никак не получается начать.

— Этот ритуал, который мы проводили, — продолжает Лиза. — Он… В общем, я не все правильно перевела по ходу. Через него нельзя связаться с живым, это только для мертвых, понимаешь? Если Аня ответила, значит, она… ну… значит…

Лиза тяжело дышит, едва справляясь с истерикой, а я смотрю в провал неподвижными глазами.

— Но это не все еще. Ты тут? — слышится из динамика. — Там не только родственник нужен, там вообще все не так. Чтоб ритуал сработал, надо, чтоб среди призывающих был тот, кто лишил жизни того, кого призывают! Понял? Убийца Ани кто-то из нас, но я не уверена, что… ну, что опять правильно поняла, потому что тут…

Телефон все же выскальзывает и ныряет в темноту. Ударившись об одну из перекладин, он падает на дно погреба дисплеем вниз и продолжает светить мне в лицо. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем я, почти ничего не соображающий и двигающийся как робот, начинаю спускаться по лестнице.

Воздух здесь спертый и плотный, будто не дышишь, а хватаешь ртом застарелую вату. Фонарика на валяющемся телефоне вполне достаточно, чтобы осветить тесное подполье. Какие-то истлевшие тряпки разбросаны по полу, мутные банки на полках отблескивают в слабом свете. На неверных ногах я шагаю в угол, где взгляд различает что-то знакомое.

Это школьный рюкзак с принтом в виде лягушки. Почти потерявший цвет от пыли, он все же остается узнаваемым — тот новый рюкзак Ани Гонцовой, что болтался у нее за плечами, когда шла домой на кадрах видеорегистратора.

Взгляд ползет дальше, различая теперь фиолетовую куртку Ани. Различая торчащие из рукавов потемневшие от времени пальцы. Различая череп, обтянутый коричневой иссохшей кожей. Пустые глазницы равнодушно уперлись в потолок, остатки светлых волос похожи на грязную паклю.

Разеваю рот для крика, но тут за спиной раздается шорох. Оборачиваюсь. Оля осторожно слезает с лестницы и выпрямляется, глядя на меня. Бледная, взволнованная, но не испуганная. Не удивленная.

Смотрю так, будто вижу ее впервые. Что-то сходится в голове, срастается, встает на свои места.

Говорю:

— Ты никогда ее не искала.

Опускает голову.

— Другие метались по городу, все эти групповые поиски, вся эта суета, а ты ничего не делала вообще. Ты только плакала и истерила. Ты… ты… потому что ты знала, где она, куда пропала. Ты… с самого начала… Ты всегда…

Глухо перебивает:

— Аня залетела от Андрея.

Проходит несколько минут тишины, а потом я недоверчиво переспрашиваю:

— Залетела?

— Они… Они все-таки начали встречаться, а потом… Она так боялась, что папа узнает. Она попросила меня помочь. Сказала, надо вешалкой, ну, бельевой, из проволоки… Она сказала, что видела в каком-то фильме, что так можно, что это совсем легко. А я согласилась. Если бы папа узнал, то… — горло Оли сдавливают рыдания. — Я вообще не понимала, что делаю. Она сказала, надо как-то это, не знаю… я… Было столько крови… Она сказала, это нормально. Понимаешь? Она сказала, это нормально. И больше ничего не говорила.

Прижав ладони ко рту, Оля трясется от плача. Слезы на щеках блестят в сумраке как драгоценные камни, ноги подгибаются. Я стою неподвижно, совершенно неспособный переварить услышанное.

— А потом… потом мама… Сказала, надо спрятать. Сказала, не хочет терять обеих дочерей. — Оля давится словами. — Мы перетащили ее сюда ночью и п-прикрыли погреб диваном. Мама как-то уговорила бабушку сказать всем, что мы были у нее в тот вечер, а я… мне сказала молчать. Никому не рассказывать. И я не рассказывала, потому… п-потому что мама сказала не говорить, разве я могла не…

Она подается вперед, чтобы уткнуться лицом мне в грудь. Машинально глажу ее по плечам, бездумно глядя в стену.

— Я так… я так хотела лежать с ней здесь рядом. Я все время старалась быть с ней рядом, это… ведь мы должны быть вместе. Я хочу быть мертвой как она. Я так хотела, чтобы ее нашли и со мной что-нибудь сделали, но мама… и… я не знаю, меня бы ведь тогда увезли бы куда-то далеко, я бы не смогла быть рядом.

Подвальная темнота пропитывает меня насквозь, заполняя тоской и холодом. Я словно стою на тонкой леске над пропастью, и ветер вот-вот столкнет вниз. Нет ни злобы, ни удивления, только едва уловимая жалость к хрупкой искалеченной девочке, плачущей мне в футболку.

Едва соображая, что делаю, я беру Олю за руку и аккуратно, но настойчиво веду в сторону Ани. В груди медленно поднимается пожар, испепеляя нутро дотла.

— Иди, — говорю. — Она попросила, чтобы я привел тебя к ней.

Оля вскидывает воспаленные глаза.

— Это все правда, — киваю. — Тот ритуал — это правда. Иначе мы бы тут не оказались. Теперь ты можешь поверить.

Всхлипывая и икая, Оля опускается рядом с Аней. Мокрые от слез пальцы тянутся к мертвой запавшей щеке.

Фонарик гаснет, и все погружается в кромешную темноту, только наверху едва желтится квадрат люка. Прислушиваюсь — ни плача, ни дыхания, ни шуршания одежды. У меня уходит несколько минут, чтобы нащупать на полу телефон, а потом я выбираюсь наружу и долго смотрю в открытый погреб, зная, что не буду возвращаться.

Потому что там больше никого нет.