Каждый вечер зажигались свечи перед ликами святых. Ликами восковыми, с запавшими глазами, с раскрытыми ртами. И немой крик этот, искрививший рты бесконечной ряды почитаемых и обожаемых, казалось вот-вот станет вполне реальным. Ванечка смотрел на иконы, и дурно ему делалось от осознания того, что со стариком Григорием он надолго, что его не заберут. Что не придут родители, не скажут:

- Собирай-ка, Ванька, вещи да поехали домой!

Вместо светлого, просторного дома, к которому он так привык, теперь тесная квартирка, пропахшая ладаном, сырая, темная. И в придачу к квартирке — нелюдимый родственник, заросший, запущенный, словно брошенный сад. Длинный, тощий, сухой. Старик пах хозяйственным мылом, носил штопанные-перештопанные вещи, хромал на правую ногу, разговаривал заискивающе, чуть пришепетывая. Старику хотелось, чтобы Ванечка истово молился, как он сам, стирая колени каждый вечер на досках пола. И каждое утро, кланяясь иконам, любуясь иконами, раскачиваясь из стороны в сторону. Ванечку пугали мертвецы на дощечках. Именно так, мертвецами они ему и виделись.

Они были повсюду. В спальне старика, в спальне Ванечки. В коридоре, над обеденным столом в кухне, над входной дверью.

- Чтобы никакая гадость не пришла,- говорил старик, глаза его увлажнялись.- Вот родители твои не верили, и где они теперь?

Ванечка молчал, размазывая по тарелке пшенную кашу. Мертвецы с икон рассматривали его, забираясь под кожу колючим взглядом, следили за каждым шагом. И всегда, почему-то знали, что он делает правильно, а что — нет, и, наверное, докладывали об этом старику. Потому в своей спальне Ванечка перед сном накрывал иконы, накрывал, когда старика не было дома.

- И где они?- спрашивал мальчишка, чуть оживляясь, когда разговор заходил про родителей.

- В темноте,- Григорий сурово сдвигал кустистые брови к переносице.- И не выбраться им оттуда, мучаются, бедняжки. Тоже так хочешь?

- Просто к ним хочу,- пожимал плечами Ванечка. Ему, далекому от мира старика, было невдомек отчего его родители плохие. Потому что мертвецов по дому не расставляли? Потому что свечи не жгли?

Старик поджимал губы, тяжело вздыхал. Что взять с мальчонки? Ему бы книжки читать, гулять во дворе с остальными ребятами, сытно есть да учиться прилежно. Сам разве таким не был?

Был, конечно. И молод был, ни одной юбки не упускал, про молитвы и не думал. Купить еды да выпить чего покрепче, прийти в гости к соседке хорошенькой, посмолить сигаретку после, приложить голову к точеному плечу. Прикрыть глаза, чувствуя, как она пальчиками кудри золотистые перебирает.

- Хорош собой ты, Гришка, жаль, что дурной, ничего серьезного с тобой не выйдет. А то я бы, я бы…- вздыхала женщина и убирала руку, не ведая, что Гришка пропал, влюбился.

Старик гнал прочь воспоминания. Дурной был ведь, на самом деле. Все потому, что родители его такие же были, как у Ванечки. Не понимали ничегошеньки. Вот и выросло то, что выросло. А если старик возьмется за воспитание мальчишки, то глядишь и получится из него честный, порядочный человек.

- Кашу доедай, да за чтение садись,- бурчал Григорий, понимая: в строгости излишней держать нельзя, но и послаблений давать не следовало. Ванечка читал, правда, читал то, что старик ему подсовывал. Мальчишка вздыхал, мыл за собой тарелку, отправлялся в спальню. Читал до обеда, а потом старик отпускал его прогуляться.

Погода стояла славная. Лето выдалось солнечным, однако не слишком жарким, без затяжных дождей, до школы еще целых два месяца. Ванечка бежал со всех ног к ребятам, с которыми успел подружиться.

Сопливый Толька хоть и шмыгал носом постоянно, и из носа у него показывались желто-зеленые козявки, которые он в рот тянул беспрестанно, но делился игрушками, с удовольствием играл в догонялки. Толька носил красно-зеленые сандалики, что вечно натирали ноги, потому перед догонялками снимал их и бегал босиком. Рыжеволосая Надя в догонялки не играла, говорила, мол, нельзя. Надя была бледненькой, веснушчатой, такой худой, что казалась полупрозрачной. Надя сидела на скамейке, тоже разувшись и запустив ступни в траву. Рассказывала про бесконечный круговорот больниц, скрипучих коек с железными пружинами, про злых медсестер, про болючие уколы. Ванечка толком не понял чем она болела, хотя и сама Надя, кажется, не знала.

Детвора постарше к троице почти не приближалась, держалась особняком и занимала участок двора с песочницей. В песочнице, конечно, они не возились, просто сидели рядом, разговаривали, время от времени бегали в кусты — курили, прячась от взрослых. Громко гоготали. Если в хорошем настроении были, то никого не трогали, если в плохом — пиши пропало. Ванечке доставалось за торчащие уши и щербинку между передними зубами, за вихрастые волосы, за старенькую одежду. Надю задирали из-за рыжих волос, обзывали Болячкой. Тольку дразнили за нос пятачком.

- Смотрите-ка, Четвертый,- улюлюкал Миша, нескладный подросток, словно сшитый из самых неказистых тел других подростков, тыча пальцем в Тольку. Тот сердился, даже плакал от злости и беспомощности: ведь обзовешь в ответ — получишь подзатыльник, полезешь с кулаками — наваляют так, что неделю с постели не встанешь.

- Уроды,- обижался Толька, размазывая слезы и сопли пухлыми ладошками по лицу. Четвертым звали потому, что его мама работала продавщицей в мясной лавке “Три поросенка”.

- И Ущербыш тут,- палец Миши перемещался на самого Ванечку. Правда, мальчишка не обижался. Как-то раз он не выдержал и пожаловался на обзывательства старику Григорию. Старик, отбросив свое набожное и правильное, сказал:

- Не обращай внимания, Ванечка, все суета. Ничего из того, что они говорят, правдой не является. А если бы и являлось, то не имело никакого значения. Все суета, Ванечка, все суета.

Мальчишка это почему-то очень хорошо понял и запомнил, попытался донести слова до Тольки. Толька ничего не понял, лишь в носу поковырялся.

Когда Ванечка возвращался домой, они со стариком ужинали. Старик потом садился за работу. Вырезал из дерева свистульки, красил их, продавал на местном рынке, возился с красками. А Ванечке позволялось немного посмотреть старенький телевизор. Сквозь помехи мальчишка смотрел на лица на экране и иногда они виделись ему такими же, как на иконах. Неживыми, восковыми, с запавшими глазами. Такими же во снах являлись и родители, а чей-то тихий голос уговаривал послушать старика, начать молиться, не покрывать иконы и будет Ванечке благодать.

***

Старик Григорий со временем перестал пугать мальчишку, Ванечка даже пожалел несчастного человека. Живет себе одиноко, семьи нет, друзей нет, только иконы и свечи. До гибели родителей, старика Ванечка видел лишь единожды, когда тот приехал к ним в гости издалека. Да и не был он стариком, на самом деле. Просто иссушенная, сморщенная кожа, как изюм, придавала схожесть с древним дедом, а борода и подавно.

Папа, который приходился братом Григорию, вскользь упомянул поездку в глушь. Григорий отправился туда после сильного потрясения и искал покоя везде, только не в самом себе. В дом к брату Григорий заявился уже косматым, чумазым, а в сумке его, обернутая в несколько слоев грязной ткани, лежала самая первая икона. Григорий любовно прижимал ее к себе и приговаривал, мол, вот оно, спасение от грехов, мрачных мыслей, всего того, что произошло. Папа Ванечки тогда головой покачал и пробасил:

- Ты, Гришка, как дурным был, так дурным и остался, ничто тебя не исправит. Что тебе эта намалеванная на доске дрянь посулила? Не икона вовсе, а носишься с ней, как со священным писанием.

- Не дрянь!- распалился Григорий.- Дрянь жена твоя, понесла невесть от кого, а ты выродка нянчишь и радуешься!

Ванечка толком не понял, почему мама охнула, посмотрела на побагровевшего отца, быстро увела мальчишку с кухни, уши ему ладонями прижала, чтобы не услышал чего ненароком. Григория спровадили из дома быстро, наказали больше не возвращаться. А теперь Ванечка сидел на кухне у нерадивого родственника, ел оладьи с вареньем. Никого, кроме Григория, у мальчишки не осталось. Бабушки с дедушками отправились на покой еще до рождения Ванечки, и фотографий родственников с отцовской стороны не осталось, но иногда ему снилось, будто добродушная женщина в платочке, покрывающим седую голову, сидит на лавке у покосившегося дома, лузгает семечки и улыбается, ласково глядя на мальчика. Иногда эта же женщина снимала платок, вставала с лавки, опускалась на четвереньки. Руки ее удлинялись, как удлинялась и шея, и ноги, голова проворачивалась, а затем женщина ползла к Ванечке, клацая зубами. Мальчишка просыпался среди ночи, тяжело дыша и вытирая лоб от холодного пота, замечал, что оставил икона непокрытыми, но вставать не отваживался среди ночи, прятался в одеяло, долго возился, засыпал ближе к рассвету.

Первое время приходилось совсем несладко. Ванечка много плакал, понимая, что родители не просто уехали, а их больше нет на всем белом свете. Когда голос во снах едва появился, поначалу он обещал вернуть родителей, воскресить, поднять из могилы, да не немыми покойниками, а краснощекими, теплыми, живее всех живых. Затем голос начал просить не покрывать иконы, ведь так безопаснее, так никто мальчишку не тронет, никто не протянет черную руку из-под кровати, не утащит в темноту.

Однажды Ванечка даже ответил голосу. Спросил чем так страшна темнота, где застряли родители, чем так она страшна для него самого. Голос принялся увещевать мягче и слаще прежнего, но не рассказал ничего толкового. Наверное, обрадовался тому, что на зов откликнулись.

Затем Ванечка стал замечать, будто бы голос слышится ему наяву. Когда гас свет в коридоре, когда старик отправлялся в свою спальню, запираясь изнутри. Голос просачивался сквозь розетки в стенах, просачивался сквозь щель между полом и дверью. Мальчишка рассказал об этом Григорию по утру, и старик обрадовался.

- Ванечка, милый,- зашептал Григорий,- ты даже не представляешь! Я так рад, так рад!

Мальчишка рассказал о голосе и иконах Наде и Тольке, последний пожал плечами. У него из родни верующей была только бабка, жившая за много километров от города. В церковь ходила, свечки жгла, молилась так, что весь лоб себе расшибла. Наверное, от того и померла. Надя же как-то странно покосилась на Ванечку.

- У нас есть дома иконы,- просто сказала она,- только они не страшные, красивые даже. Золотые такие, по ним пальцами проводить приятно.

Ванечка нахмурился.

- Золотые?

- Ага,- Надя кивнула.- У меня мама в церковь часто ходит, меня с собой берет. Только таких икон, про которые ты рассказываешь, я никогда не видела.

Ванечка тогда напросился к девочке в гости ненадолго, чтобы сравнить иконы старика и Надиной мамы. Каково же было его удивление, когда увидел их. Никаких раззявленных ртов, мертвых глаз, восковых лиц. Где-то в голове у Ванечки щелкнуло. Не богу молился старик, и не святым вовсе. Кому только?

Но пока голос, преследовавший во снах, утих, а Григорий перестал настаивать на ежевечерних молитвах, мальчишка вздохнул с облегчением. Он, конечно, хотел разузнать откуда старик раздобыл дощечки с жуткими образами, никак не решался. Хотя старик с большим воодушевлением подхватывал беседу, едва Ванечка что-то спрашивал. Только про своих родителей отзывался нехорошо и про брата покойного.

Дни шли своим чередом, голос совсем поутих, родители по ночам являться перестали, старик и вовсе отстал с наставлениями. Давал карманные деньги на жвачки, конфеты, прочие мелкие радости. Ванечка стал больше гулять, даже задирающие ребята перестали беспокоить. Он поделился этим с Григорием и тот, кажется, обрадовался.

- Все суета, мой хороший. Ничто не имеет значения, сотрутся в пыль каждый, кто тебя обижал или любил, хороший твой поступок и плохой. Все суета на этом свете,- произнес старик, кивая головой.

- А что имеет значение?- осторожно спросил Ванечка.

- Душа твоя и ее спасение. Потому молюсь денно и нощно, и тебе стоило бы.

Мальчишка отвернулся, не желая снова слышать про молитвы. Внутри него давно появился червячок сомнения, и с каждой минутой червячок этот превращался в огромного змея, сворачивающегося клубком у тяжелого сердца.

***

Когда Григория не было дома, Ванечка от скуки полез рассматривать фотографии. Поставил табуретку, взобрался, взял в руки увесистый альбом. Среди знакомых лиц родителей, он нашел и ту добродушную женщину в платочке, рядом с ней на лавке сидел пожилой мужчина с кудрявыми волосами. Ванечка вытащил фотографию, перевернул ее. Кривым почерком кто-то вывел слово “родители”. Ванечка снова вгляделся в лица на черно-белом снимке. Была там фотография девочки-подростка. Она стояла у цветущей яблони, явно не желая фотографироваться. И красивая женщина с темными волосами до пояса.

- Чего удумал?- гаркнул над ухом старик, вырвал фотоальбом, рассыпав снимки по полу, а вместе с ними выпали и пожелтевшие от времени бумажные конверты. Григорий неслышно вернулся домой и застал мальчишку с альбомом в руках. И как еще дотянулся ведь!

- Любопытно стало,- пристыженный мальчишка вжал голову в плечи, подумав, что старик его сейчас лупить станет. Григорий молча собрал снимки и письма, убрал альбом на место, велел слезть с табурета и больше никогда не прикасаться к тому, что убрано выше его роста.

- Раз там лежит, чтобы ты не добрался, значит, тебе оно и не надо!- прокаркал Григорий, гневно сверкая глазами.- Уйди к себе, не выходи до самого ужина!

Ванечка нехотя подчинился, хотя внутри так и свербел интерес. Ему ужас как хотелось добраться до писем, рассмотреть фотографии детально.

За ужином Григорий молчал, уткнувшись в тарелку с гречневой кашей. Молчал и мальчишка. Но затем заговорил.

- Дядя Гриша,- тихонько начал мальчишка, старик вздрогнул: Ванечка никогда прежде так к нему не обращался. Он удивленно воззрился на ребенка.

- Та женщина в платочке — моя бабушка?- мальчишка спросил и замер, ожидая реакции.

- Верно,- вздохнул Григорий.

- А человек рядом — дедушка?

- Верно.

- Почему мама с папой никогда не показывали их фотографии мне?

Григорий замялся. Снимок имелся один-единственный, потому что матушка не любила фотографироваться. Лишь тогда Григорию удалось уговорить родителей приземлиться на лавку и посмотреть в объектив.

Старик молчал, насупившись. Ванечка принялся размазывать кусок сливочного масла по тарелке.

- Я видел другие иконы, дядя Гриша,- мальчишка поднял на старика глаза.- Они отличаются от икон у нас дома.

Григорий продолжал хранить молчание.

- Откуда вы их привезли?

Старик прикрыл глаза.

Помнил, как отмывал руки и топор от крови, как спешно собирал вещи, как голосила матушка, не пуская его за порог. Кричала, что не даст его в обиду, помутила разум девка, Гришка не виноват ни в чем, только не женись. Она, она виновата, ведьма! И дочь ее ведьма, пусть прокляты будут до скончания времен и вовеки веков. Дочь ее и все, кто следом придут.

- Никто не придет,- одними губами произнес тогда Гришка и выбежал из дома, оттолкнув мать, та вцепилась ему в куртку на бегу, закричала.

Ехал он долго. Сначала до города, где купил билеты в железнодорожной кассе, потом на поезде, потом пересел в автобус, доехал до развалившейся станции, от нее через лес, по кривой тропинки, добрел до полузаброшенной деревеньки. Все помнил, а название места того — никак, хоть ты тресни. Просто посмотрел куда дальше всего ехать на картах и бросился. Попросился на постой к горбатой бабке, взамен на кров предложил рабочую силу, лишь бы не обратно. Бабка осмотрела его с ног до головы, сказала, мол, все у меня есть, ничего не требуется, рабочей силы подавно не ищу.

Уговорил кое-как дать переночевать, а ночью услышал возню. Приоткрыл один глаз, увидел, как хозяйка куда-то собирается. Тьма безлунная за окном, а она платок повязала, обулась. За дверь скользнула тенью, побрела в сторону леса. Гришку любопытство раздирало, потому он тоже оделся, по следу бабки пошел.

И вывела она его к черной башенке с куполом, сиротливо стоящей посреди поляны. Бабка ловко юркнула в башенку, несмотря на горб и преклонный возраст. Гришке бы одуматься, вернуться в дом, но раздирающее любопытство взяло верх. Вошел внутрь и как громом его поразило. Стояла хозяйка дома на коленях, перед алтарем со свечами, иконы целовала, молилась. Позади алтаря шевелилась тьма, ласковый голос благодарил за нового прихожанина. Бабка тогда повернулась к Гришке, криво ухмыльнулась, жестом подозвала к себе. Ноги сами понесли Гришку вперед и спустя миг он преклонил колени перед образами, смиренно выпрастал руки. И темнота вложила в ладони образ, велела вернуться к оставшимся родным, нести слово божье, просвещать неверующих.

- Божье?- переспросил Гришка.

- Божье,- отозвалась темнота переливом колокольчиков.- Тебе ли не знать, что дела праведные не при свете дня творятся и хвастаться ими нельзя? Потому здесь я прячусь, жду истово верующих, потому что при свете дневном верить просто, когда все дороги открыты и видно каждого как на ладони! Попробуй уверовать, когда тьма беспроглядная, когда волком выть хочется. Только тот, кто верит, найдет меня, как ты сейчас нашел! Неспроста сюда приехал, вижу. Спасения ищешь.

- Ищу,- глухо отозвался Гришка. Воцарилась тишина, а затем из-за алтаря заревел сонм голосов.

- И НАЙДЕШЬ! И ДАРОВАНО ПРОЩЕНИЕ БУДЕТ, ВЕДЬ ДЕЛО ТЫ СОТВОРИЛ НУЖНОЕ, НЕ ПОБОЯЛСЯ ПРОТИВ ОТЦА И МАТЕРИ ПОЙТИ!

Горбатая бабка тут же к полу припала, начала молиться сильнее прежнего. Гришка почувствовал, что обмочился со страха, что кровь прилила к ушам, сердце застучало как бешеное.

- БЕРИ, БЕРИ ИКОНУ! ДОНЕСИ СЛОВО МОЕ ДО БЕЗРАССУДНЫХ ОВЕЦ ЗАПЛУТАВШИХ! ПРИНЕСИ РАДОСТЬ ТЕМ, КТО МЕНЯ ПОМНИТ!

Гришка прижал к груди икону, зажмурился.

А когда глаза открыл, увидел Ванечку. Смешного, вихрастого мальчонку, который бубнил себе под нос что-то про родителей.

- Ванечка,- прошамкал старик, чувствуя, как внутри поднимается волна стыда, вины, исступленной злости на самого себя. Ребенок даже ухом не повел. Григорий на руки свои посмотрел. С того самого дня так и виделась ему кровь, которую отмыть все пытался хозяйственным мылом.

Кровь своего собственного отца. Кровь матери.

Слухи ползли, что соседка, с которой Гришка связался — ведьма проклятущая и дочка ее от самого нечистого рождена. Гришка не верил, слишком уж очарован был красотой, опутан шелковыми темными волосами, обласкан, пригрет. Дурным соседка его называла, да и пусть, пусть, ведь запускала руки в кудри, гладила, трогала, целовала сладко. Ходил почти каждый вечер к ней, приносил все, что мог только достать. Жениться хотел, деньги нашел. Брат его в город звал, работу обещал прибыльную, да как с красавицей такой расстаться хоть на неделю? И дочка ее радовалась, принимала как родного. Пусть не как отца, пусть, он слишком молод для отцовства.

Родители Гришки противились свадьбе, говорили одуматься, ведь они не первый год живут и, дай боже, не последний, видели что возлюбленная сына творила. Разозлит кто ее — без скота останется или урожая, порчу на смерть делала, детей губила, кровь пила у младенцев, чтобы молодой оставаться. Гришка сначала отмахивался, глупости какие, не при царе Горохе ведь жили, потом начал злиться.

Потом увидел, как его отец сам ночью к соседке пошел. Ревность в голову ударила, Гришка сам того не помня топор выхватил, побежал следом. Возлюбленная мертвая уже лежала, дочке ее отец по горлу полоснул ножом, которым поросят разделывал.

- Ты что же натворил! - побледнел Гришка. Занес топор. Дважды. Один раз над отцом, который, лопая кровавые пузыри на губах, выдавил из себя:

- Сыночек, ведьма…

Второй раз занес над матерью, что уехать не пускала.

Брату Гришка сказал, что померли родители от болезни долгой, не справились, больно немощные стали под самый конец. Брат порывался на похороны приехать, Гришка запретил. Мол, схоронены давно, нечего туда-сюда тебе мотаться, могилы никуда не денутся, у тебя жена на сносях, вот-вот прибавление будет.

После поездки, Гришка дом продал, квартиру в городе купил, к брату наведался. Икону показать хотел. Думал, что у брата это тоже благоговейный трепет вызовет, да только тот ужаснулся, выгнал из дома и не велел больше гадость приносить эту.

- Не хотят слушать, не хотят,- шептали иконы, гримасничая и меняя образы в неясном свете свечей.- Пусть так, есть другие, помогай другим!

Вернулся Гришка с одной иконой и нарисовал другие, по образу и подобию. Выстроил алтарь в спальне, и за алтарем снова увидел тут шевелящуюся темноту. Вздохнул с облегчением, не зря старался. Раздавал иконы на рынке, где и свистульки продавал. Образы брали редко, чаще игрушками интересовались.

- Мои дети всегда найдут к тебе дорогу,- шипели иконы. То мужчина подходил с чернильными перстнями на пальцах, вбитыми под кожу швейной иглой, то женщина с котомкой, в которой звякали бутылки, молодые парни, с залегшими под глазами тенями и расцветшими фиолетовыми отметинами на локтевых сгибах. А то и дети, за пазухой которых сидели котята, и придерживали дети животных ладонями, с крепко зажатыми в них пачками спичек и острых лезвий. Отдав иконы, Григорий чувствовал небывалый прилив сил. Горы был готов свернуть. Нет-нет, да находил на дороге смятые купюры. Радовался, как дите малое, неразумное. Еды прикупить можно, красок на новые образа.

Когда брат с женой на машине разбились, получил денег столько, сколько за жизнь не видывал. Все до копеечки со счетов выгреб, в дом опустевший привел жильцов, каждый месяц забирал плату.

- Ванечке покажи, покажи,- науськивали голоса и Григорий нес иконы в спаленку, где теперь обитал племянник. Но ребенок пугался икон, покрывал их, отворачивался, морщился, жаловался на голоса и плохие сны. Темнота за алтарем росла, ширилась. Григорий не знал кто прячется за завесой, и в глубине душонки ему было страшно. Просто так не отпустят, просто так не дадут жить дальше. Совесть просыпалась тоскливыми вечерами, начинала прогрызать себе путь к разуму Григория, и он с ужасом понимал: то, что подначивало рисовать новые иконы, упивалось крепшей властью. И чем больше иконам молились, тем больше поощрялось то, что творилось под покровом ночи. Ему бы сжечь все дотла, вместе с собой, но совесть успокаивалась, когда голос из-за алтаря говорил:

- Прощен ты, прощен, отмолил свое, помог как следует, и помощь твоя не забудется, еще больше получишь, еще больше. Все, что тревожит - все суета, душа спасена твоя, все суета, ни одна гадость не просочится, спасен ты…

***

- Иди погуляй, Ванечка,- сказал Григорий, когда мальчишка доел, выпил чаю. Ванечка обрадовался, побежал собираться. Только выскочил в подъезд, как позади него замок щелкнул. Мальчишка не придал этому значения, побежал себе вниз по лестнице.

Когда Толька снял сандалики, чтобы начать играть в догонялки, Ванечка услышал громкий звон и треск. Он повернулся и посмотрел на окна квартиры старика Григория. Улыбка медленно сползла с лица.

Всепожирающий огонь вырывался из рам, лизал стены дома, оставляя подпалины.

Вдалеке заревела пожарная сирена.