Бирит-нарим (Солнце и кровь). Часть третья: Проклятие Аккаде

Страшные истории

Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.

Настроить сортировку

{sort}

Возможность незарегистрированным пользователям писать комментарии и выставлять рейтинг временно отключена.

75.5 мин. Страшные истории Hell Inquisitor 14-03-2022, 19:27 Источник Принял из ТК: Radiance15

Содержание:

Читать предыдущую часть

↑ Глава первая Пророчество

1. Шатер не спасал от полуденного зноя, и горячий воздух, казалось, можно было зачерпнуть ладонью. В такое время спать бы, подставив лицо солнечным лучам, во сне пить их свет… Но здесь, в тени шатра, сон не шел.

— О чем грустит мой хозяин? — спросила та, что сидела рядом. — Он не рад видеть Ашакку? Почему же пришел?

Лабарту покачал головой.

Ветер на миг взметнул дверную занавесь, и солнце заблестело на узорчатых подушках.

— Зачем говоришь так? Я рад тебя видеть, — отозвался Лабарту и сжал ее ладонь.

Пухлая, почти детская рука, на коже хной нарисован красивый узор, медный браслет плотно охватил запястье… Как можно не обрадоваться встрече с Ашакку? Вот она, черноволосая, с длинной косой, спокойная, но со смешинкой в глазах… Ничем не похожая на Кэри.

И давно уже сама себе хозяйка. Сколько времени прошло с тех пор, как Лабарту обратил ее? Он сбился со счета. Но, должно быть, уже скоро минует тысяча лет.

Но, хотя Лабарту давно перестал быть ее хозяином, они не теряли друг друга из виду. То встречались несколько раз в год, то — раз в несколько лет. У каждого свои стада, свои племена и кочевья. И дорога то сведет, то разлучит. Но спокойно от того, что знаешь, — Ашакку где-то здесь, в степи.

— Ты стала очень сильной, Ашакку, — сказал Лабарту, не выпуская ее руки.

— Это так, — засмеялась она в ответ. — Скоро стану такой же сильной, как хозяин!

Видно, по лицу его, как и по сердцу, прошла тень, потому что девушка вдруг обняла его, прижалась щекой к плечу и прошептала:

— Никогда Ашакку не пойдет против хозяина. А позовешь — всегда придет на помощь, не останется в стороне.

Лабарту улыбнулся.

— Я рад, что ты стала сильной, — сказал он. — Я знаю тебя и тебе верю.

Ашакку подняла взгляд, ждала объяснений, но что он мог добавить?

Разве расскажешь, как когда-то отец и мать говорили ему: Ты особенный, Лабарту, особое предназначение ждет тебя. Пройдет двести, триста лет, — другие только станут свободными, а твоя сила возрастет так, что могущественней тебя будет только наш хозяин, Намтар-Энзигаль. И только он знает пределы того, что ты достигнешь.

И что же? Когда Лабарту исполнилось сто зим, сила его была как у Ашакку теперь. Но после этого, если и стал он сильнее, то намного ли? Права Ашакку — и мощью удара, и скоростью, и ловкостью скоро сравняется она с Лабарту.

Так неужели все обещания были ложны? Неужели он настолько слабый, что даже дети его сердца…

Он не мог говорить об этом. И потому сказал совсем другое:

— Я устал пасти овец в степях.

— Почему же ты не отправишься туда, к черноголовым? — Ашакку выпрямилась, но не отодвинулась. — В их городах живут экимму, ты знаешь.

Он знал.

Вернувшись с холодного севера, где не ведали законов и правил, он не осмелился пересечь реку, и долгие годы, столетия жил в степи. Помнил, как сверкал сходящий с неба огонь, как летели колдовские серебряные стрелы. Как всего за месяц были убиты в Шумере почти все пьющие кровь.

И потому Лабарту считал города меж двух рек запретной землей и не пытался повидать знакомые места, не пытался ничего разузнать.

Но затем в степь пришел пьющий кровь, молодой и незнакомый, лицом — шумер, и одетый, как горожанин, — в длинной рубахе тонкого полотна, с вышитыми рукавами, с разноцветным поясом. И, едва увидев Лабарту, чужак упал на колени, склонился, длинные волосы разметались в пыли. Сказал: «Хозяин этих земель, дозволь мне быть здесь и пить кровь». Тогда Лабарту сам нашел для него жертву, а после они беседовали весь день, пока не скрылось солнце.

Так Лабарту узнал, что в Шумере снова живут экимму. Но теперь скрываются среди людей, не выдают своей природы, — помнят о давней резне.

И с тех пор Лабарту все чаще приходил на берег реки и подолгу сидел там, смотрел на юг. Но так и не покинул степь, говорил себе: здесь привычная земля, здесь Ашакку, здесь стада овец, здесь люди, считающие меня человеком, здесь их кровь, которую так легко забрать.

— У старейшины гостит человек из Шумера, — сказала Ашакку. Она теребила бахрому на поясе, в голосе звучала тень вопроса. — Говорят, жрец и предсказатель…

Предсказатель… Лабарту на миг закрыл глаза. Быть может, лучше мне не знать, ложны или истинны были обещания? Жить, как живу? Но…

Лабарту привлек девушку к себе, поцеловал и прошептал еле слышно:

— Когда солнце пойдет к закату, и люди вновь примутся за дела, тогда стану говорить с ним. Но не сейчас…

2. Кровь капала на камни, — терпкая, густая, будоражащая. Такая кровь лишь на время тушит жажду. Овечья кровь, горячая и свежая…

Ашакку отдала лучшего ягненка из своего стада, и теперь предсказатель, Лу-Нанна, раскладывал внутренности по чашам. Сердце, печень, кишки… Он не торопился, нараспев читал слова заклинаний. Рукава его рубахи были закатаны, а руки — красны от крови.

Лабарту сидел на земле и терпеливо ждал. Вокруг не было ни души, лишь степь, шатры вдалеке и стада — кочующие белые волны.

Предсказатель был уже немолод, — вокруг глаз сеткой разбегались морщины, в волосах виднелись седые пряди. И, судя по одежде, был он небогат. Но держался спокойно и с достоинством и согласился провести обряд, даже не спросив, какова будет награда.

Наконец Лу-Нанна допел, замолк на мгновение, а потом сказал, глядя на Лабарту:

— Теперь говори, что хочешь узнать, и я прочту ответ.

Кровь медленно застывала на камнях, умирала. Кровь не живет долго, когда душа покинула тело.

— Вот что мне было сказано в юности… — Лабарту говорил медленно, старательно подбирал слова. — Мне сказали, что наделен я особым даром и достигнет этот дар необычайной силы. И это так, я наделен им. Но отчего-то, с некоторых пор, дар этот не растет и не углубляется. И я хочу знать, что случилось со мной.

Лу-Нанна кивнул и больше не спросил ни о чем. Перевернул печень в чаше, провел по ней пальцами. Потом закрыл глаза, пропел строки восхваления Ану и вновь склонился к чаше.

— Вот ответ, — сказал он наконец. — Боль и страдание остановили твой дар. Боль, страдание, оковы и тень смерти — вот причина.

Лабарту опустил глаза и сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. В храме солнца у холодного моря… Долгие годы он старался не вспоминать об этом, но прошлое прорывалось в сны, и в кошмарах он вновь стоял связанный колдовскими путами, а пятеро чужих северных экимму пили его кровь и не внимали мольбам. Вместе с кровью выпили мою силу, и теперь не вернуть?.. Лабарту не мог поднять глаз и молча ждал, что дальше скажет предсказатель.

— Твоя воинская сила не увеличится никогда, — продолжал тот. — Самая основа ее перебита, и то, что есть теперь у тебя — это все, что есть. Но вот второй ответ: тень смерти не тронула силу твоих мыслей, и этим могуществом прославишься и на него опирайся.

Лабарту медленно разжал кулаки, поднял голову. Солнце уже опускалось за отроги гор, небо пылало. Кровь в чашах казалась черной и пахла смертью.

…Не тронула силу твоих мыслей… этим могуществом прославишься…

Воспоминания о беспомощности и страхе отступили в темные глубины, и вместо них пришли другие. Как наяву Лабарту услышал голос матери, звонкий и твердый, похожий на острый клинок. И Тирид сказала: «Когда пройдет много лет, ты сможешь словами, прикосновением и взглядом погружать людей и демонов в глубины и поднимать на высоты. Сможешь заставить забыть то, что было, и вспомнить то, чего не было. Заставишь полюбишь ненавистное и возненавидеть любимое. Все, что скрыто в душе человека или демона станет подвластно твоему слову, прикосновению и взгляду».

Голос матери затих, скрылся в стране воспоминаний. А Лабарту все сидел молча, напряженный как тетива лука. И предсказатель ничего не говорил, не шевелился. Руки его все еще покоились в гадательной чаше.

Если сила мысли — это то, о чем говорили мне Шебу и Тирид, то я проверю это, узнаю прямо сейчас.

И, не медля ни мгновения, Лабарту одним движением подался вперед, взял Лу-Нанну за руку и заглянул ему в глаза.

Тень замешательства плеснулась в них, но не успела вылиться в слова, — предсказатель замер, зачарованный, а Лабарту заговорил:

— Весь мир исчез для тебя, Лу-Нанна, все звуки замолкли и погас свет. И лишь мой голос — опора тебе, лишь его ты слышишь.

— Да, — одними губами прошептал предсказатель.

— Забудь о том, что нагадал, — продолжал Лабарту. — Гадание еще не проведено. Только что ты разрезал жертвенного ягненка, только что достал его печень. Вопрос мой еще не задан, ответ не получен.

— Да, — выдохнул предсказатель, и Лабарту почувствовал, как воспоминания человека стираются, исчезают. Словно волна набежала на песок и смыла рисунки и знаки.

— А теперь возвращайся, — сказал Лабарту. — Пусть вернутся к тебе запахи, звуки и свет.

И, отпустив руку Лу-Нанны, отвел взгляд.

Тот шевельнулся, словно пробуждаясь ото сна. Потом оглядел чаши. Лицо его было сосредоточено и серьезно, — ни тени непонимания или тревоги.

— О чем ты хочешь узнать? — Голос предсказателя не изменился, звучал, как в первый раз. — Говори, и я прочту ответ.

Лабарту вздохнул. Солнце уже почти скрылось из виду. Вдалеке блеяли овцы, слышался лай собак.

Так легко и просто жить тут, кочевать между полноводным Тигром и предгорьями Загроса. Привычно. Так зачем же…

— Сердце зовет меня оставить прежнюю жизнь и уйти в страну черноголовых, — сказал он. — Скажи, будет ли мне сопутствовать удача, и какой город примет меня?

Лу-Нанна кивнул. Потом долго разглядывал жертвенные части, пел слова гимнов. Наконец, проговорил:

— Покинь степь, этим достигнешь могущества и славы. Что же до города… — Тут он замолк, нахмурился, продолжил: — Город Шаррукина, Аккаде, распахнет перед тобой свои ворота.

Аккаде. Лабарту улыбнулся.

— Будешь жить там долго, — говорил между тем Лу-Нанна, — но потом войдешь во Врата Бога, и что за город это — я не знаю. Потом примет тебя город, чье имя «цельный», и имя это двойное. И много других городов сулит тебе гадание, но имена их темны и непонятны.

Лабарту слушал его, и на душе было легко. Аккаде. Он знал, что выбор уже сделан.

И потому поднялся и, поклонившись, сказал:

— Благодарю тебя, Лу-Нанна. Богатство мое велико, стада обширны. Щедрая награда ждет тебя.

Кровь уже засохла на камнях, на степь опускалась ночь.

3. Лабарту уходил на восходе, и Ашакку вышла проводить его. Рассветные лучи ложились на ее лицо, блестели на кольцах тяжелого ожерелья. Дошла до тропы, ведущий на юг, и остановилась. Улыбнулась, спокойно, — словно Лабарту просто возвращался к своим стадам, а не уходил в чужие земли за рекой.

Шелестела опаленная летним солнцем трава, просыпалась земля.

— Пройдет время, и ты станешь сильнее меня, — сказал Лабарту.

Ашакку качнула головой, опустила глаза.

— Поэтому мой хозяин уходит? — спросила она. — Чтобы не видеть, как Ашакку станет сильнее его?

В ее словах была правда, и в первый миг Лабарту не знал, что ответить. Хотелось позабыть о гадании и об избранной цели. Прошлое не вернуть, так почему бы не остаться здесь? Горячий ветер, знакомый уклад, простая жизнь… И время утекает, словно песок сквозь пальцы, годы уходят, столетия…

Нет. Мое место не здесь. Пусть мне не стать сильным, но я докажу, что я…

Он взял руки Ашакку в свои. Она права, но не права. Я ухожу не потому.

— Ты — дитя моего сердца, — проговорил Лабарту. Ашакку подняла голову, встретилась с ним взглядом. — И в моем сердце всегда будет место для тебя. Если захочешь меня увидеть, ищи в городах. Кочевать я не буду, найдешь без труда.

— Найду, — кивнула Ашакку, и вновь улыбнулась, доверчиво, легко. В глазах у нее не было слез.

Так они простились.

И, уже шагая по тропе, Лабарту обернулся, хоть и знал, что нельзя, — ведь если оглянешься, оставишь в покинутой земле часть своей души. Но не смог удержаться.

Обернулся, но уже не увидел Ашакку. Ушла, вернулась к делам. День только начался, и впереди много забот.

4. За рекой даже воздух казался другим. Всюду в нем был привкус влаги, запах полей и оседлой жизни. Глинистые берега каналов, ослепительные блики в воде, — словно и не изменилось ничего.

Солнце пылало над головой, огромное, жаркое, и кругом не было ни души, — люди попрятались от полуденного зноя, скрылись в душной тени домов. Лабарту шагал по пустой дороге, и в пыли оставались отпечатки его босых ног. Многие проходили и проезжали здесь: дорога истоптана, покрыта следами колес, копыт и ступней.

На развилке Лабарту остановился, помедлил. Если пойти на восток, то выйдешь к Лагашу. И не так долог путь… И снова увидишь свой город, его улицы, каналы. Но, должно быть, давно прорыты новые каналы, а город разрушен и отстроен. Разве ты не слышал про потоп и войны? Свой Лагаш ты не увидишь, а потому…

Лабарту повернул на запад.

И вскоре после развилки встретил путника. Тот шел, тяжело дыша и обливаясь потом, но не замедляя шага. Был он вооружен, а на поясе висела печать. Должно быть, посланник царя или храма, и спешит с поручением.

— В какой город ведет эта дорога? — спросил Лабарту, поравнявшись с ним.

— Аккаде, — выдохнул путник и остановился. Было видно, что он рад невольной передышке, но чувство долга его подгоняет.

Аккаде. Лабарту улыбнулся. Человек стоял перед ним, высокий, сильный, и кровь его была чистой, чувствовалась сквозь кожу.

Жажда еще не пришла — Лабарту знал, что проснется она не раньше полуночи. Но этот человек был первым, повстречавшимся на дороге, а в конце пути ждал город Аккаде. И потому незачем было думать, кто этот путник и куда идет, — кровь его была горячей, почти как солнце над головой.

Пусть удача не покидает меня. И, не говоря больше ни слова, Лабарту забрал его кровь и жизнь, и оставил в пыли мертвое тело.

На закате он вышел к Аккаде. И, увидев город, не мог отвести глаз.

Город окружали неприступные серо-желтые стены, а за ними виднелся храм, и ступени его уходили вверх, вверх, в темнеющее небо. Огромные ворота были распахнуты, и дорога вливалась в них, словно река. Люди, повозки, цокот копыт, многоголосый шум, лодки, причаливающие к берегу канала, мерные удары весел… Вечерний воздух был полон запахом города, — молодого, но могущественного, готового покорить всех между Тигром и Евфратом.

Я стану хозяином этой земли, думал Лабарту, глядя на барельефы над воротами, на разноцветные значки на стенах. Пусть у меня мало сил, но никто не остановит меня, я стану хозяином Аккаде.

И, держась за эту мысль, как за спасительную нить, вошел в новую столицу черноголовых.

↑ Глава вторая К морю

1. Закатные лучи уже не проникали во внутренний двор, здесь царил сумрак, лишь небо над головой было светлым, голубовато-серым. Лабарту ждал, когда Татану закончит с остальными делами и позовет его. Мысли скользили, смешиваясь с воспоминаниями, но дышать было легко, и ничто не внушало тревоги.

Похожий двор Лабарту знал в детстве, но все же здесь все было по-иному. В городе, где он вырос, крохотные дома лепились друг к другу, и узкие улочки петляли, то приводя в тупик, то нежданно выводя к каналу или на площадь. Здесь же, над кварталами бедняков, возвышались дома в два, а то и в три этажа, а ближе к площади красовались дворцы, и самый величественный из них — жилище лугаля.

Величайший среди городов, Аккаде.

Сколько лет прошло с тех пор как я пришел сюда? Лабарту закрыл глаза, вспоминая. Трижды по шестьдесят лет, не больше.

Казалось бы, разве долгий это срок? В степи эти годы пролетели бы незаметно, но не здесь. В столице Шаррукина жизнь полна неожиданностей — так похожа на бурный, неукротимый Тигр, по берегам которого раскинулся город. Один царь сменяет другого, начинаются войны, войско отправляется в поход, наемники маршируют по улицам, энзи шумерских городов несут дань, повелители приводят вереницы скованных рабов…

Но Лабарту не заботило, кто стал лугалем, и на какой город пошел войной правитель Аккаде. Пусть люди делят власть, что до того.

Я получил то, что хотел.

Трижды по шестьдесят лет прошло с тех пор, как он пришел к воротам города, и с тех пор кровь Аккаде принадлежала ему безраздельно.

Но я был готов к битве. Я силой хотел получить власть. А все досталось мне даром.

Это так. Но я хозяин Аккаде.

Я получил то, что хотел. Но все же…

Воспоминания пришли следом за мыслями, и Лабарту не стал прогонять их.

— Такой великий город, — сказал он, едва переступив порог, — принадлежит столь слабому?

Хозяин Аккаде жил в богатом доме. Уже наступила ночь, но в комнате было светло, как днем. У дверей, по углам и на столе стояли медные светильники, и в них горел огонь — высокое яркое пламя. От курильницы поднимался благовонный дым, смешивался с запахом масла. По мягкому ковру приятно было ступать, а плетеные сиденья и вышитые подушки на полу манили отдохнуть после долгой дороги.

Но Лабарту пришел сюда не ради отдыха.

Хозяин города поднялся навстречу и застыл, словно обдумывая ответные слова. Люди назвали бы его человеком зрелым — еще молод и полон сил, но лица уже коснулись первые морщины, следы прожитых лет, смеха и слез. Черные, без единой седой пряди волосы, были заплетены по здешнему обычаю и перевиты цветным шнуром. Желто-красное, цвета сырой глины одеяние ниспадало до полу. Лабарту знал цену такой ткани — купцы, торговавшие с кочевниками, отдавали ее дорого, и брали взамен лишь самую отборную овечью шерсть.

Да, обитатель этого дома богат, знатен и силен, не страшится земных напастей, — так несомненно решил бы любой человек, взглянувший на хозяина Аккаде.

Но Лабарту не был человеком.

Стоявший перед ним лишь недавно стал сам себе хозяином, и сила его была ничтожна.

Что же ты станешь делать? Лабарту едва приметно улыбнулся и усилием воли остановил слова, готовые сорваться с языка. Будешь драться со мной? Позовешь на помощь? Может, рядом ждут те, на чью силу ты опираешься? Колдуны или братья твои и сестры? Иначе отчего ты так спокоен?

Хозяин дома на миг опустил взгляд, а потом поклонился, прижав руки к сердцу. И, выпрямившись, сказал:

— Меня зовут Илку. Со дня, когда Шаррукин построил свою столицу, кровь Аккаде принадлежала мне. Но если тебе нужен этот город — будь в нем хозяином. Я признаю твою силу, твою власть и твое право.

Голос из воспоминаний прозвучал так ясно, будто Илку был рядом. Лабарту улыбнулся. Бывший хозяин Аккаде и впрямь жил недалеко отсюда — вниз по улице, затем свернуть возле оружейной мастерской… Илку остался в городе, и Лабарту не раз благодарил за это судьбу.

Он так помог мне. Мне не пришлось, ошибаясь и оступаясь, постигать простые истины. Он показал мне, как теперь жить среди черноголовых…

Изменилось все: городской уклад, язык, торговля, даже одежда и приветственные слова. Но всему этому легко обучиться, и в первые годы в Аккаде Лабарту тревожило совсем другое.

Но Илку знал ответ.

— В городе можно жить десятки и сотни лет, — говорил Илку. В тот день они шли по берегу канала, в поисках жертвы. — Не сложнее, чем раньше.

— Раньше было не так, — качнул головой Лабарту. Блики искрились на воде, желтые и белые бабочки порхали над зарослями тамариска. Солнечные лучи тушили жажду и возвращали ясность мыслям, и все же Лабарту предвкушал кровь. — Раньше экимму жили открыто и люди страшились их, называли демонами. В ту пору нам приводили преступников, обреченных на смерть, а если их не было, то утром у дверей моего дома ждали жрецы с чашей, наполненной кровью людей или овец. Так они откупались от смерти, и я ни в чем не знал недостатка.

Так странно было говорить об этом. Слова звучали словно обрывок легенды, знакомой, повторенной многократно, и оттого не менее невероятной.

— Я знаю, — согласился Илку. — Но потом терпение людей Шумера кончилось, и они уничтожили почти всех демонов. Немногие оставшиеся в живых бежали, и долгие годы страшились вернуться.

Лабарту глянул искоса — нет ли насмешки в глазах Илку, но тот был серьезен.

— Лучше жить, как сейчас, — продолжал бывший хозяин Аккаде. — Скрываясь среди людей.

— Но как? — Лабарту заметил впереди, у пологого спуска к воде, одинокую женщину. Она полоскала белье и складывала в широкую корзину. Но больше поблизости не было никого, можно было идти не торопясь и продолжать разговор. — Ты на виду, люди знают тебя. Что ты будешь делать, когда минует дюжина лет, и они увидят, что ты не стареешь?

— А что делал ты? — спросил Илку. — Когда жил в степи?

— Я уходил далеко, в другое кочевье, где никто не знал меня, или долгое время кочевал в одиночестве.

Илку засмеялся.

— В городе все проще, — сказал он. — Не надо уходить далеко. Достаточно сменить одежду, ремесло, имя и образ жизни — и ты станешь другим человеком.

Лабарту хотел спросить о многом, но в тот миг вопросы, теснившиеся в голове, отступили под натиском жажды. Илку вновь засмеялся и кивнул. В два прыжка они оказались у воды. Женщина, полоскавшая белье, вздрогнула и выпрямилась, но вскрикнуть уже не успела.

Лабарту тряхнул головой, отгоняя наваждение. Его воспоминания всегда были ярче чем у других людей или экимму и никогда не тускнели. Но в хорошие воспоминания погрузиться приятно, хоть и не время сейчас.

В галерее раздались женские голоса, смех, а потом во двор выбежала служанка и поклонилась, сжав руки на груди.

— Господин Лалия, — сказала она. — Господин Татану ждет на крыше и желает говорить с тобой.

— Я иду, — кивнул Лабарту и поднялся с циновки.

2. Лабарту смотрел, как заходит солнце. Зиккурат казался черным на фоне пылающего неба, из храма доносились протяжные звуки вечернего гонга. Вода в широком канале сперва заалела, словно свежая кровь, потом потемнела, а после и вовсе стала неразличимой. Кто-то громко читал гимн Уту. Аромат воскурений мешался с запахом ячменных лепешек, доносящимся из внутреннего двора.

Как и в давние времена люди провожали сияющего бога, прощались с ним, чтобы утром встретить вновь.

В детстве, далеком и похожем на сказку, Лабарту спрашивал у матери: «Куда уходит солнце? Оно вернется? А если оно не вернется?» А Тирид смеялась и отвечала, что солнце всегда возвращается утром.

Всегда. Да, это так.

Даже возле северного моря, где дождь стучал по серым камням и ледяная ночь жажды растянулась, казалось, на долгие годы, — даже там взошло солнце.

Я не буду думать об этом.

— Урожай собран, — проговорил Татану.

Еле слышно прошелестели шаги по лестнице, и на крышу поднялась девочка-рабыня с кувшином в руках. Сперва налила пива старому торговцу, затем наполнила чашу Лабарту. Поклонилась и села в стороне, не проронив ни звука. Даже если бы рабыня осмелилась, не смогла бы рассказать, какие разговоры вел хозяин со своим молодым помощником, — она была немой.

Татану не раз говорил, глядя на нее: «Лучший раб — тот, что не может проронить ни слова. А также тот, кто вырос в неволе, и все благо приходит к нему из рук хозяина».

— Урожай собран, — повторил старик. — Пока река не стала бурной, корабли должны отправиться в благословенную страну.

Лабарту кивнул.

— Но кто поплывет на Дильмун? — продолжал Татану. — Я надеялся, что минует месяц, другой, и я снова стану здоров и силен, как прежде. Но луна росла, старела, умирала и рождалась вновь, и что же? — Он горестно вздохнул и замолк на миг. — Днем боль не отпускает меня, и ночью вгрызается словно зверь. Веришь ли, Лалия, даже пища потеряла для меня свой вкус, и пиво это кажется мне не лучше воды из Тигра.

Лабарту поднял чашу, отпил.

— В твоем доме варят превосходное пиво, и вкус его совершенен, — сказал он. — Когда болезнь отпустит тебя, ты снова сможешь наслаждаться им и другими радостями жизни.

Пустые слова. Да, это так.

Это лето, казалось, состарило Татану больше, чем последняя дюжина лет. Он похудел, морщины стали глубже, лицо заострилось, а взгляд померк. Теперь в доме старого торговца без конца толклись целители и заклинатели, но Лабарту знал — ни благовонные воскурения, ни питье из трав, ни молитвы и жертвы, ничего уже не поможет.

Кровь Татану была темной, грязной, мутным огнем текла под кожей. Может, еще месяц проживет старик, может, больше года, но смерть его близка.

— Я позвал тебя не для праздных разговоров. — Татану одним глотком допил пиво. Рабыня метнулась вновь наполнить чашу, но он лишь отмахнулся. — Уже десять лет ты помогаешь мне, и всегда было заведено так: я уплывал, ты же оставался и следил за делами. Теперь же я болен и не могу плыть. Скажи, кого мне отправить вместо себя? Мой старший сын — воин, приближенный к лугалю, разве я посмею оторвать его от службы? Второй сын… Умен, этого не отнять, но расточителен, кто знает, что сделает, оказавшись вдали от отца? В благословенной земле много чудесного, и так легко позабыть о долге…

На Дильмуне много чудесного. Голос матери всплыл из воспоминаний, такой ясный и близкий, что Лабарту едва не обернулся — вдруг она здесь, сидит рядом на крыше и вышивает, как тогда… Должно быть потому он и уплыл туда, оставил землю черноголовых.

— Я поплыву вместо тебя! — сказал Лабарту. Татану нахмурился, собираясь возразить, но Лабарту продолжил: — Я знаю, болезнь терзает тебя, один ты не сможешь управиться с делами в городе. Так пусть твой сын помогает тебе, как помогал я все эти годы. Я же отправлюсь на Дильмун, продам товар и вернусь с медью и жемчугом.

— Это опасный путь, — предостерег Татану.

— Я знаю, — кивнул Лабарту. — Если есть другой человек, кому ты доверишь свои корабли, пусть он отправится вместо меня.

Старик вздохнул.

— Ты прав. Что ж… Когда ты готов подняться на корабль?

— Завтра, когда взойдет солнце, — ответил Лабарту.

На крыше воцарилось молчание. Снизу, со двора, доносились голоса. Где-то вдалеке пели — нестройный, пьяный хор. Заливисто смеялась женщина, и, словно вторя ей, лаяла собака. Солнце уже почти скрылось из вида, лишь алая полоса еще растекалась над крышами домов. Но и ей гореть недолго — вот уже появились первые звезды, скоро ночь опустится на город.

Татану медленно поворачивал в ладонях пустую чашу, смотрел в нее, словно пытался разглядеть что-то на дне. Но что может увидеть человек в сгущающейся тьме? Лабарту знал, что старик погрузился в раздумья. Что ж, пусть думает. До рассвета еще долго, а то, что я должен сделать в Аккаде — успею сделать.

Девочка-рабыня сидела не шелохнувшись, словно статуя, облаченная в льняные одежды. Да, она родилась немой и выросла в неволе, но Лабарту видел то, что сокрыто от людей: как едва приметно дрожат ее веки и как она стискивает зубы, чтобы лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Она устала, но кровь ее была яркой и чистой, вспыхивала, словно искры костра.

И оттого кровь старика казалась еще темнее.

— Ты прав, — повторил Татану, и голос его звучал глухо. Видно, боль вновь напала на него, вцепилась и не отпускала. — Кто еще, кроме тебя сможет справиться с этим делом? Даже самые строптивые рабы и слуги, умолкают и опускают глаза, когда говорят с тобой. Иногда мне кажется, что тебе ведомо колдовство, или боги одарили тебя особой силой.

— Нет, — возразил Лабарту, стараясь говорить легко. — Я умею находить нужные слова, вот и все мое колдовство.

Но Татану, казалось, не слушал его.

— Хотел бы я, чтобы ты был моим сыном, — продолжал он. — Тогда я мог бы умереть спокойно, зная, что семья моя и дела остаются в надежных руках.

Твоим сыном? Лабарту отвернулся на миг, чтобы не встретиться взглядом со старым торговцем. Ты видишь, что боги даровали мне особую силу, но хочешь, чтобы я был твоим сыном? Воистину, люди слепы.

И ответил почтительно, как подобало:

— У тебя двое сыновей и четыре дочери. Есть кому позаботиться о тебе в старости, есть кому принести поминальные жертвы после твоей смерти, есть кому продолжить твой род.

Татану покачал головой и вздохнул — тяжело, словно даже воздух причинял ему боль.

— Я помню день, когда я сделал тебя своим помощником. Сколько лет тебе было тогда, Лалия?

— Семнадцать, — ответил Лабарту.

— Семнадцать, — кивнул старик. — И с тех пор миновало десять зим. Выглядишь ты по-прежнему юным, годы тебя почти не коснулись, но надолго ли? Тебе двадцать семь лет, Лалия, а ты не женат и наследника у тебя нет. Разве так подобает?

Нет, так не подобает. Мне не подобает прятаться среди людей и забирать кровь украдкой. Мне подобает получать ее в дар и жить, ни в чем не имея недостатка. И что с того? Да, я живу не так, как подобает. Но я сам решаю, как мне жить. Я сам выбрал такую жизнь.

Но вслух он сказал:

— У меня пять наложниц. Ни одна из них не подарила мне ребенка. Быть может, такова моя судьба.

— Быть может, это знак, — возразил Татану, — что сын твой родится от свободной женщины, не от рабыни. Моя младшая дочь достигла брачного возраста этой весной. Я отдам ее тебе в жены, ты станешь мне сыном и унаследуешь долю, равную доле других моих сыновей.

— Ты слишком добр ко мне, — отозвался Лабарту и почтительно склонил голову.

Волосы упали ему на лицо, сокрыли глаза, и он был этому рад. Хотя разве сумел бы старик в вечерних сумерках прочесть то, что таилось во взгляде экимму?

Зачем мне твоя дочь, старик? Ты отдашь ее в жены Лалии, но пройдет пять лет или семь, и Лалия исчезнет. Я возьму другое имя, стану жить другой жизнью, никто не узнает меня. Кем останется тогда твоя дочь? Вдовой или брошенной женщиной?

— Когда я вернусь с Дильмуна, — проговорил Лабарту, — тогда, если не изменится твое желание, я возьму твою дочь в жены, и породнюсь с тобой. Я не смел и надеяться на такую честь.

3. Ночи уже не были душно-жаркими, как летом, но все же утоптанная глина улиц еще хранила тепло солнечных лучей. Лишь случайные звуки нарушали тишину: скрип двери, шаги, крик птицы вдалеке. И запахи города ощущались еще отчетливее и острее: здесь пахло металлом и глиной, благовониями и сухим тростником, едой и отбросами. Город дышал, спал, предвкушая новый день. Скоро настанет зима — время укреплять каналы перед новым разливом, время отправляться на войну. Правители Аккаде вечно стремились на поле брани, казалось, врагам нет конца…

Аккаде — город войны, часто говорил Илку, смеясь. Лабарту, почему ты избрал себе эту землю?

Илку знал, как использовать войну. Но порой Лабарту казалось, что прежний хозяин Аккаде знает, как использовать все, чем живет город.

Илку умел перевоплощаться, как никто другой. Он без труда менял дворцовые покои на жалкое жилище горшечника, а потом становился удачливым торговцем, а после — надсмотрщиком над храмовыми рабами… Он менял облик множество раз — Лабарту уже сбился со счета. То Илку ходил, потупив взгляд, кутаясь в простой шерстяной плащ, то надменно смотрел на просителей, толпящихся у ворот, — и никто не узнавал его, никто не заподозрил, ни разу.

Сейчас Илку был богат и поставлял оружие и доспехи для воинов лугаля. Десятки рабов трудились в мастерских при доме.

Стражи ворот знали Лабарту и не спросили ни о чем, молча поклонились и пропустили внутрь. Раб со свежим клеймом на плече провел его в комнату, где дожидался хозяин дома.

Илку сидел возле низкого игрального столика, — одетый в простую рубаху, с распущенными волосами. Видно, собирался уже лечь спать, но почувствовал приближение Лабарту, и остался, не ушел в спальные покои.

В комнате было светло: все светильники горели. Потрескивало масло, в воздухе плыл сладковатый дым. Порой Лабарту казалось, что Илку боится оставаться в темноте.

— Я плыву на Дильмун, — сказал Лабарту.

Кто же с порога говорит о делах? — шепнул голос в глубине сознания — тихий, еле слышный, не разобрать чей. Следует сперва выслушать приветственные слова, принять предложенное угощение, спросить о благополучии родных и близких…

Но к чему придерживаться людских обычаев, если рядом нет ни одного человека?

— Я уплываю завтра, — добавил Лабарту.

Илку кивнул, словно в этих словах не было ничего неожиданного, и тогда Лабарту подошел и сел рядом.

— Ты вернешься? — спросил Илку. Он смотрел на игральную доску, будто обдумывал следующий ход. Но фигурки лежали в беспорядке, словно их смахнули по небрежности или в гневе, и кости валялись на полу, под резным столиком. Лабарту подобрал их и бросил на доску. С глухим стуком прокатились они по пути двенадцати созвездий и замерли: четыре и шесть.

— Вернусь, — сказал Лабарту. — Будь хозяином Аккаде до моего возвращения, но если придет более сильный — уступи. Я вернусь и убью его, если откажется повиноваться.

— Дильмун. — Илку улыбнулся, но невесело и отстраненно, словно думал совсем о другом. — Благословенная земля, богатая и чистая… Отчего вдруг? Кто-то принес тебе весть?

— Нет… — отозвался Лабарту. — Но выдался случай и я подумал: судьба ведет меня. Отчего же не плыть? Я был в разных землях, но не пересекал море.

Илку поднял взгляд от игральной доски. В зрачках у него мерцали отблески светильников.

— Море коварно и опасно. Почему ты вдруг говоришь о судьбе? Если бы твои родители были на Дильмуне, весть о них дошла бы и сюда, мы знали бы…

Лабарту поднял руку, жестом прервал его слова.

Если они и живы, то очень далеко отсюда, иначе я давно встретился бы с ними вновь. Но нет, я знаю… они умерли, потому что…

— Я отправляюсь в путь не из-за них, — сказал Лабарту. Илку чуть склонил голову, молча ждал. — Но там, на Дильмуне, жил хозяин моих родителей, повелитель всех пьющих кровь в Шумере. Должно быть, и он погиб во время резни — от небесного огня нет защиты… Но вдруг там остались дети его сердца, хранящие память о нем? Быть может… — Он замолк, пытаясь подобрать слова. Ведь и в самом деле, отчего душа вдруг устремилась за море? Разве можно найти амулет, утерянный на заре юности? Разве вернется сила, утраченная под холодным северным небом? Предназначенное не исполнилось, так к чему искать следы прошлого, к которому нет возврата? — Быть может, я просто устал сидеть на одном месте, — проговорил он наконец. — Должно быть, я все же кочевник, хоть сердце и влечет меня к городам.

Мгновение Илку молчал, а потом кивнул и сказал:

— Ты хозяин Аккаде, ты старший и сильный. Я подчиняюсь твоему слову и буду ждать твоего возвращения. Но перед тем, как отправишься в дорогу, прими от меня дар.

— Дар? — повторил Лабарту и улыбнулся.

Илку поднялся и, звонко хлопнув в ладоши, выкрикнул имя. Где-то в глубине дома зашуршали занавеси, послышались торопливые шаги, и в комнату вбежал слуга. Едва взглянув на своего господина, он припал к земле и так замер. Был он уже не молод, наголо обрит и облачен в чистые длинные одежды. На предплечье блестел медный браслет. Старший среди рабов, надзирающий за другими невольниками… Но от него исходил запах страха, и Лабарту слышал, как колотится его сердце. Все рабы в этом доме боялись своего господина.

— Найди Нидинту, Кури и Адад-Бааля, — сказал Илку. — Пусть собираются в путь. Я отдаю их другому хозяину, и завтра утром они покинут Аккаде.

— Я услышал твои слова и исполню, — ответил раб, не поднимая головы. Потом выпрямился, поклонился, прижав руки к сердцу, и исчез в коридоре.

Зачем, Илку? Неужели ты думаешь, что я отправляюсь в путь без слуг? Татану богат и корабли его готовы к отплытию…Там гребцы, опытные корабельщики и доверенные слуги старика. Зачем мне еще трое?

Лабарту не смог сдержать усмешку, и Илку обернулся, качнул головой.

— Не отказывайся от моего дара, — проговорил он. — Все трое молодые и здоровые, кровь у них — чище утренней росы. Возьми их, пусть они поддержат твою жизнь.

Жертвы…

Становясь богачом, Илку всегда наполнял свой дом рабами, и Лабарту знал, что многих бывший хозяин Аккаде держал лишь ради крови. Когда в твоем доме есть люди, предназначенные в пищу, можно не бояться жажды. Так считали многие экимму, и многие держали при себе человека, кровь которого пили время от времени.

Многие, но не Лабарту.

Человек, живущий рядом и год за годом, иногда даже дюжины лет питающий тебя своей кровью… В этом не было преступления против законов и правил, установленных в незапамятные времена. Но все же Лабарту неприятно было даже думать о таком.

— Я не держу жертв. — Ему показалось, что слова звучат слишком резко, и все же не смог сдержаться. — Когда мне понадобиться кровь — я найду ее. Мне нет нужды везти их с собой.

— Ты отправляешься в море, — возразил Илку. — Многое может случиться в море. Ты пойдешь через другие земли, кто знает, каковы экимму, живущие там? Если ты повезешь с собой мой дар, тебе не придется спрашивать разрешение пить кровь в чужих городах. Возьми их, прошу.

— Я не привык сдерживаться, — проговорил Лабарту. — Быть может, я убью их, утоляя жажду.

— Они твои, — засмеялся Илку. — Делай с ними, что хочешь!

Лабарту рассмеялся вместе с ним, а потом, поднявшись с расшитых подушек, сказал:

— Ты мой друг, как я могу не принять твой дар? Но, может быть, я и не прикоснусь к ним. Может быть, они вернутся в Аккаде без единого следа от клыков.

— Может быть, — согласился Илку, все еще улыбаясь. — Просто возьми их с собой.

↑ Глава третья Нидинту

1. Рассвело, и первые солнечные блики играли на волнах за бортом. Своевольные, мутные воды Тигра все быстрее влекли корабли вниз по течению, и попутный ветер раздувал паруса. Голоса людей на пристани, крики птиц и шум ветра — прощание с Аккаде. Впервые за много лет покинуть свой город и отправиться в путь…

После бессонной ночи клонило в сон, и хотелось опустится на тростниковый настил и спать, пока солнце не поднимется к зениту, пока не переменится ветер и гребцы не налягут на весла под окрики корабельщика… Но Лабарту стоял на корме и смотрел на пристань уплывающую вдаль.

Еще затемно город проснулся и ожил — столько нужно успеть сделать, пока не настало время полуденного зноя. Ремесленники спешили приняться за работу, торговцы открывали лавки… В мастерских при доме Илку уже разожгли огонь в печах, запахло раскаленным металлом и стало жарко, как в разгар лета. А сам Илку, должно быть, беседует с надсмотрщиком за рабами, или идет во дворец в сопровождении писца и телохранителя. В храме жрецы поют гимны и возносят утренние жертвы, а внизу, у подножия зиккурата многоголосая толпа уже заполнила площадь. Кто раскладывает товар, кто торгуется взахлеб, и вот-вот начнется представление с ручными медведями и обезьянами из далеких стран…

Лабарту закрыл глаза. Запахи города отдалялись, исчезали, и почти не заглушали аромата прибрежных цветов, воды и утреннего солнца.

Уплываем. Скоро скроется из виду мой город.

Аккаде. Отсюда, с кормы уходящего в странствие корабля, город этот вновь казался столь же необычным и чудесным, как и трижды по шестьдесят лет назад, когда Лабарту впервые подошел к его воротам. Город, выстроенный по приказу Шаррукина, царская столица, источник страха и порядка. Перед ним трепещут черноголовые и дикие кочевые племена. Люди говорят: нет подобного этому городу, боги благословили Аккаде, дали ему власть и славу.

И вся его кровь принадлежит мне.

Мне не быть сильным, предназначение мое не исполнилось. Но все экимму Аккаде склонились передо мной, и я — хозяин величайшего города. Я достиг того, чего хотел.

Так ли? Мысль эта не принесла с собой ни гордости, ни покоя. Ничего. Словно это были лишь слова, и ничего не стояло за ними.

Но я хозяин Аккаде. Я…

Солнечные лучи уже касались кожи, ласкали, звали к себе. И Лабарту отвернулся от исчезающего города и взглянул на солнце.

От сердца разлилось тепло, потекло по жилам — сияющий золотой свет. Еще сильней захотелось спать, и в этот миг Лабарту жалел лишь о том, что нельзя погрузиться в сон прямо так — стоя на палубе и не сводя глаз с солнечного диска.

Мы плывем вслед за солнцем. Вслед за солнцем…

2. — А ты видел море? — спросил Син-Намму, глава корабельщиков.

Они сидели под тростниковым навесом и смотрели на проплывающий мимо берег. На финиковые пальмы, величественные и высокие, на акации, подступающие к самой воде, и на заросли тамариска. Ветер был попутным, лодки, не торопясь, шли вниз по течению. У главы корабельщиков не было сейчас особых дел, и он пришел развлечь Лабарту беседой.

— Море? — повторил Лабарту и поднес чашу к губам… Пиво было отменным — без сомнения, из кладовых Татану.

Син-Намму кивнул. Лабарту прежде видел его лишь пару раз, но запомнил. Тот выделялся из толпы: рослый, загорелый, со змеей-татуировкой, обвивающей руку от плеча до запястья. Сейчас он смотрел серьезно, выжидательно, словно разговор велся о делах важных, а не о пустяках.

Море…

Холодные серые волны, разбивающиеся о прибрежные камни. Брызги на губах, соленые, как кровь. Крики чаек, падающих к самой воде и взлетающих вновь. Сосны, согнувшиеся от ветра. Чистое небо в разрывах облаков… И девушка с длинными косами, светловолосая, сероглазая, внимательная и немногословная.

Лабарту зажмурился, отгоняя воспоминание. На миг вновь показалось, что в груди пусто, словно кто-то вырвал сердце и пеплом развеял по ветру. Но глубокий вздох, усилие воли — и все прошло. Лабарту открыл глаза.

Солнечный свет бликами искрился на воде, мерно поскрипывала уключина рулевого весла.

— Нет, — проговорил он. — Я прожил всю жизнь в Аккаде.

— Самое время отправиться в путь! — засмеялся Син-Намму и подлил ему еще пива. — Ты на пороге зрелости, пора повидать чужие края!

Лабарту улыбнулся и покачал головой.

— Тогда, должно быть, я слишком долго медлил, — сказал он. — Порог зрелости давно пройден. Прошло уже две дюжины лет и еще три года, с тех пор, как я появился на свет.

— В самом деле? — удивился корабельщик. — Всего на три зимы меня моложе?

Лабарту только пожал плечами. Что тут ответишь?

— Тебе понравится море, — пообещал Син-Намму. — В эту пору бури случаются не часто, и с моими лодками не сравнится ни один корабль в Аккаде, а гребцы сильны и не знают усталости.

Все люди слабы и легко устают, а корабли лугаля, конечно же, быстрее и надежнее, чем эти. Но каждый хвалит свой товар, торговцу ли не знать об этом?

Лабарту кивнул, глядя мимо Син-Намму, а тот продолжал:

— А Дильмун и впрямь прекрасен, хотя ты увидишь, что многое из того, что говорят о нем — небылицы. Женщины в благословенной стране воистину изумительны, не было нужды брать с собой наложницу. — Корабельщик махнул рукой, и Лабарту невольно взглянул в ту сторону.

Нидинту сидела в тени паруса, пыталась спрятаться от палящего солнца. Полуотвернулась, лица не разглядеть, лишь видна была узкая загорелая рука, придерживающая края покрывала. Рядом примостился Кури — коротко стриженный, высокий и сильный, такому бы воином быть, а не слугой при господине. Адад-Бааля не было видно. Должно быть, все еще стоит на носу корабля, смотрит вперед.

Подарок Илку. Рабы, чья главная ценность — кровь.

— Она мне не наложница, — сказал Лабарту и отвернулся. — Просто служанка.

Син-Намму засмеялся.

— Будто я не знаю, зачем берут в путь служанку! Или, может статься… — Он наклонился ближе, в глазах мелькнула хитринка. — Быть может, младшая дочка Татану так тебя околдовала, что на других женщин ты уже и не смотришь?

— Откуда ты…, - начал было Лабарту, не скрывая удивления, но Син-Намму лишь отмахнулся.

— Кто ж об этом не знает? Может, Татану и все дела теперь тебе передаст, раз отправил вместо себя в плавание и хочет с тобой породниться.

— Что только не расскажут. — Лабарту отставил чашу и поднялся на ноги. — Может так, а может, и нет. Только время покажет.

3. Он проснулся от того, что кто-то откинул занавесь и скользнул под тростниковый навес. Порыв воздуха коснулся лица. Запах остывающей земли, неукротимой реки и осенних ночных цветов… Ветер переменился, и слышались мерные удары весел, скрип уключин. Этот час в ночи — самый темный, час, когда закат давно позади, а утро настанет еще нескоро. В это время дикие звери выслеживают добычу в степи, а люди опасаются выходить из дома. И если уж приходится отправиться в путь — шепчут слова молитв и делают охранительные знаки, едва переступив порог.

Так кто же пришел сюда в такое время?

Лабарту не шелохнулся, лежал все так же, молча, глядя из-под опущенных ресниц. Темнота — не помеха для экимму, и он ясно видел женщину, застывшую возле занавеси. Под покрывалом не разобрать очертаний фигуры, лица не видно, но разве ошибешься? На корабле не было других женщин. Только Нидинту.

— Я тебя не звал, — сказал Лабарту и сел — легко, одним движением.

Девушка вздрогнула, но не убежала. Лабарту слышал, как стучит ее сердце, испуганно, торопливо.

Он думал, что Нидинту не ответит, но та повела плечами, и покрывало соскользнуло на пол.

— Я пришла без зова, — прошептала она еле слышно и шагнула вперед.

Волосы ее были острижены — едва доставали до плеч. И одета была как все рабыни в доме Илку — в простую рубашку до колен. Ни вышивки, ни украшений, лишь на шее амулет на кожаном шнурке. И даже в темноте Лабарту видел клеймо у нее на плече.

— В доме моего прежнего господина было много рабов. — Нидинту сделала еще шаг и опустилась на колени возле Лабарту. Ее голос шелестел, словно ветер в тростниках. — Но все же он выделял меня среди прочих и часто звал в спальные покои. А мой новый господин взял с собой лишь троих, и среди них я — единственная женщина.

Нидинту потянулась, ухватив полы своей рубашки, стянула ее через голову. И так и осталась сидеть, обнаженная, неподвижная.

Тело ее еще не знало материнства, груди были округлыми, но высокими, манили прикоснуться. Стройная и сильная, привыкшая к работе… И этим Нидинту была похожа на жительниц степи, кочующих следом за стадами. Но, глядя на нее, Лабарту не сомневался: многие поколения ее предки жили в Шумере. Широкое лицо, тонкие черты и огромные глаза — такова внешность черноголовых, и Нидинту была такой же.

И кровь ее, должно быть, и правда прекрасна…

До жажды было еще далеко, но Лабарту вдруг увидел красный сияющий свет, струящийся от сердца рабыни, дрожащий в такт ударам пульса.

Нидинту встретилась взглядом с Лабарту и улыбнулась.

— Зря пришла. — Ему показалось, что голос звучит недостаточно жестко. Но как можно быть суровым, когда обнаженная женщина сидит на расстоянии вытянутой руки и ждет? — Зря надеешься, что я сделаю тебя своей наложницей. Ты простая рабыня, и ей и останешься.

— У моего прежнего господина, Илку, две жены и много наложниц. Но все же он часто звал меня.

Она подалась вперед и положила руки на колени Лабарту. Он едва удержался, чтобы не схватить ее, не привлечь к себе.

Женщина, желанная женщина… Но уже сейчас я вижу ток ее крови, слышу стук ее сердца… Что же будет, когда жажда настигнет меня?

— Должно быть, он отдал именно меня, — продолжала Нидинту, улыбаясь, — чтобы мой новый господин, Лабарту, ни в чем не знал недостатка.

Илку, Лабарту… Она знает наши настоящие имена! Это значит…

Он отбросил ее руки и встал. Занавесь всколыхнулась от движения. Девушка подняла голову, и в ее темных глазах было непонимание.

— Ты знаешь, зачем я взял тебя с собой? — спросил Лабарту, глядя на нее сверху вниз.

— Чтобы пить мою кровь, — ответила Нидинту, и в ее голосе не было и тени страха. — Мой прежний господин говорил, что она прекрасна на вкус, но это никогда не мешало ему…

Лабарту отвернулся, но даже, не глядя, он чувствовал зов ее тела.

— Ты зря пришла, — повторил он. — Я не сплю с едой.

Он ждал, что Нидинту уйдет — разве может женщина, услышав такие слова, не убежать в обиде? Но она вдруг взмолилась, все также шепотом, еле слышно:

— Если ты не хочешь меня, прошу, возьми мою кровь!

Лабарту обернулся.

Нидинту стояла на коленях и протягивала к нему руки, запястьями вверх.

Она постоянная жертва. Илку часто пил ее кровь, и теперь она жаждет укусов экимму, как пьяница жаждет вина. В этом для нее высшее наслаждение, без этого она не может жить…Жертва.

— Не сейчас. — Слова давались с трудом. — Я не голоден.

— Но нам плыть еще долго. — Она все также не сводила с него взгляда и не опускала рук. — Лишь завтра после полудня мы приплывем в Лагаш. Разве ты не захочешь крови до того? А при свете дня, на корабле, где столько глаз, как станешь ее пить? Возьми мою кровь сейчас, я…

— Нет, не сейчас! — Девушка отпрянула, а Лабарту продолжал: — Когда мне будет нужно, я позову тебя. Но не раньше. Уходи!

Нидинту поспешно натянула рубашку и метнулась прочь — лишь занавесь зашуршала ей вслед да покрывало осталось лежать возле постели.

Лабарту опустился на пол и сжал голову руками, пытаясь успокоиться. Непослушные волосы упали на лицо. В воздухе все еще плыл запах желания и страха. И где-то рядом, за незримой чертой, блуждала тень жажды.

Зачем, Илку?.. Зачем?

↑ Глава четвертая Лагаш

1. Прежде здесь не было пристани, лишь причальные столбы возле которых качались на волнах тростниковые лодки. А теперь река пестрела парусами — белыми, коричневыми и темно-синими. Здесь пахло рыбой, смолой и людским потом. Зазывалы надрывались, перекрикивая друг друга, торговцы расхваливали свой товар, о чем-то спорили моряки, рабы сгружали тюки на берег… А солнце, как и прежде, отражалось в мутных, бурных водах Тигра.

Лабарту стоял на берегу, не в силах сделать ни шага.

Это… Лагаш? Мой Лагаш?..

— Это рыбный рынок, — сказал Кури. Он стоял рядом, заслоняясь от палящих лучей солнца. — настоящий базар дальше, на площади.

— Ты был здесь раньше? — спросил Лабарту.

Он пытался удержать воспоминания, не дать им вырваться на свободу. Что толку вспоминать? Разве это мой город?

Но горячая земля под ногами, едва приметный ветер и высокие пальмы говорили: Да, это Лагаш.

— Был, — кивнул Кури. — Две зимы назад. Вместе с прежним господином.

— Ждите меня здесь, — велел Лабарту. — К закату я вернусь. Мне нужно…

Он запнулся, не договорив. Что нужно? Кровь? Вот трое рабов готовых отдать свою кровь. Или нужна женщина? Так вот сидит на земле Нидинту — в тонкой рубашке, без покрывала, смотрит снизу вверх, ждет. Стоит только поманить, позвать.

— Ждите, — повторил Лабарту и направился в город.

Он шел по широкой улице — две повозки, запряженные ослами, смогли был проехать тут — и смотрел по сторонам, впитывал звуки и ощущения города. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на одинокого путника. Никто не уступал ему дорогу, никто не смотрел с почтением и страхом, никто не видел в нем демона. Многие двери были распахнуты, и лишь занавеси, колышущиеся от сквозняка, скрывали обитателей домов. Из внутренних дворов доносились запахи готовящейся еды, разговоры, смех…

Лабарту шел, не замедляя шага. Так много людей… Он чувствовал живое тепло, кровь, струящуюся в их телах. Город кипел от жизни, был горячим, словно котел на огне. И земля под ногами была теплой, утоптанная уличная глина, по которой так привычно ступать.

Земля стала холодной как лед… Город был пуст… И звездный свет сошел с небес… Ослепительная, белая смерть, не отвести взгляда…

Лабарту зажмурился, а когда открыл глаза, вокруг вновь был жаркий осенний вечер. Где тот Лагаш, по которому две тысячи лет назад промчался колдовской огонь? И следа от него не осталось. Так что же…

Но это Лагаш. Город, где я вырос. Город, принадлежавший мне.

Боль заколола изнутри и в горле пересохло, словно одни только мысли о прошлом вызывали жажду. Лабарту невольно пошел быстрее. Он пытался не смотреть на прохожих, но вспыхивающая под кожей кровь притягивала взгляд. Солнце уже опустилось за крыши домов, и лучи его не могли помочь.

Это мой город…

И, словно в ответ на неотступную мысль, в голове зазвучал голос из воспоминаний.

«Когда придешь в чужой город, найди хозяина, и тогда проси…»

Такой знакомый и близкий голос, что на глаза навернулись слезы.

— Да, Тирид. — Лабарту сам не заметил, что говорит это вслух. — Я знаю, теперь у Лагаша другой хозяин. Я знаю…

Он чувствовал звон чужой силы — сияющей и ровной. Да, здесь жил экимму, уверенный и сильный, и город принадлежал ему по праву. И, словно следуя за солнечным лучом, Лабарту свернул за угол, прошел по узкой улице, а потом переулками — и вышел на площадь.

Шум слышен был издалека, но теперь накатил, словно морской прибой.

Здешние и чужеземные торговцы, мастерские под открытым небом, мелькание простых и богатых одежд, гул голосов, крики ослов и блеянье овец… Лабарту уже не мог различить лиц в толпе, не понимал, где мужчины, где женщины, где дети, — он видел лишь ток крови, завораживающий, сводящий с ума. И над площадью — закатное небо.

Из-под ног с мяуканьем метнулась серая кошка, и Лабарту вынырнул из забытья, обернулся и увидел женщину.

Она стояла поодаль, смотрела на него изучающе, ждала. Тонкое полотно одежд струилось по ее телу, на запястьях и предплечьях сияли браслеты, длинные серьги касались плеч. Она была смуглой и черноглазой, красивой и зрелой. Лишь одно портило ее лицо — старый шрам на левой щеке, белый след на темной коже.

Она стояла у порога, а позади дверная занавесь чуть приметно колыхалась от сквозняка. Косяки и стены были расписаны знаками Инанны, и из курильницы на уличном алтаре поднимался благовонный дым.

Лабарту подошел и поклонился. Это к ней вел солнечный луч, это ей принадлежала кровь Лагаша.

— Похоже, жажда взяла тебя в плен, — проговорила женщина, не переставая улыбаться.

Ждали ли она нападения? Сочла ли чужака врагом? Лабарту не мог сказать. Глаза ее были слишком темны — если и мелькнула там тень настороженности, как разглядеть? А голос звучал спокойно, без вызова и насмешки.

— Я Лабарту, хозяин Аккаде, — сказал он. — Я сегодня приплыл, а завтра утром покину Лагаш.

Женщина подняла руку, отвела волосы с лица, и браслеты со звоном скатились к локтю.

— Я Инанна-Атума. — Теперь ее взгляд словно бы стал легче, а голос — глубже. — Хозяйка этого города.

Хозяйка этого города.

За спиной шумела площадь. Жажда острыми песчинками царапала горло.

— Прошу, разреши мне пить кровь на своей земле, — проговорил Лабарту, не отводя взгляда.

Инанна-Атума вдруг улыбнулась, широко, обнажив клыки. А потом подалась вперед и взяла Лабарту за руку, потянула к себе.

— Только ли крови ты хочешь? — спросила она, и в словах ее звенел смех.

Руки ее были уверенными и нежными, полные губы манили.

Лабарту улыбнулся в ответ.

— Мужчины не могут скрыть от меня своих желаний, — продолжала хозяйка Лагаша. — Если оставишь подношение на алтаре Богини, я одарю тебя ее милостью.

— У меня есть золото, — кивнул Лабарту и на миг закрыл глаза. Ее волосы пахли благовонными травами и сладким маслом. — Есть серебро и лазурит… Но сперва мне нужна кровь.

Инанна-Атума засмеялась, звонко, запрокинув голову.

— У меня есть жертва для тебя! — воскликнула она, и, не дав ответить ни слова, потянула за собой в дом.

Они миновали внутренний двор, где уже царили сумерки, и оказались в малом святилище. Огонь трепетал в медных и каменных плошках, в углах дрожали тени. У дальней стены стояла статуя богини — украшенная тканями и драгоценностями в неверном свете она казалась почти живой — и Лабарту положил перед ней свое подношение.

— Сейчас ты утолишь свою жажду, — пообещала Инанна-Атума. — Подожди.

Потом повернулась и скользнула к двери. И походка ее была такой стремительной и легкой, а браслеты на запястьях и щиколотках звенели так напевно… Лабарту не сумел удержать слова, они вырвались сами собой:

— Ты танцуешь?

Инанна-Атума оглянулась, застыв на пороге.

— Все жрицы Инанны танцуют, разве ты не знаешь? — проговорила она. — Подожди, я сейчас вернусь.

Лабарту кивнул и опустился на циновку. Закрыл глаза, пытаясь не замечать иссушающий холод жажды.

Она танцует.

Это Лагаш.

И, против воли, воспоминания потекли одно за другим, и остановить их не было сил.

2. Он увидел ее в полнолуние, в праздник. Она танцевала на вершине лестницы перед храмом, под музыку флейт, барабанов и гонгов. Украшения сияли, развевались полы вышитой одежды. Шубад, жрица Нанше. Она была на восемь лет старше Лабарту и казалась ему сейчас самой прекрасной женщиной в мире.

Он думал: «Я демон Лагаша, никто не посмеет отказать мне», но сердце билось часто-часто.

На следующее утро Лабарту отыскал ее. Знал, что каждый день возлагают на алтарь Нанше свежие цветы, и собирать их — работа храмовых женщин. Потому дождался, когда Шубад выйдет из храма, и остановил ее в безлюдном переулке.

Шубад сменила платье — вместо праздничного наряда оделась в простую льняную рубаху. Украшений на ней почти не было и волосы, вчера волнами взлетавшие под звуки музыки, сегодня были свернуты в узел и заколоты на затылке.

Но Лабарту не перепутал бы ее ни с кем, она казалась ему прекрасней всех женщин Лагаша.

Шубад испуганно замерла, когда он оказался рядом. А когда сказал, что ему нужно от нее, — побледнела и отступила на шаг, судорожно сжимая амулет на груди.

— Я не стану пить твою кровь, — сказал ей Лабарту. — Клянусь, даже если тебя приведут как жертву, не стану. Никогда.

Тогда Шубад улыбнулась и взяла его за руку. Пальцы ее чуть приметно дрожали, но голос звучал спокойно.

— Если так, я пойду с тобой, — проговорила она. — С радостью.

И он сдержал свое слово.

И не намерен был нарушать его и впредь.

Я не стану пить кровь тех, кто дарит мне любовь.

3. Инанна-Атума вернулась и привела с собой юную жрицу. Та шла медленно, словно воздух в доме превратился в теплую воду, взгляд был подернут поволокой, устремлен в никуда. Покорная жесту старшей, девушка опустилась на колени возле Лабарту.

— Твоя жертва? — спросил тот и поднял руку девушки. В полумраке ее кровь сияла ярче пламени светильников, торопливыми искрами бежала под кожей.

— Пей! — засмеялась Инанна-Атума. — Все люди под этой крышей — мои жертвы.

В крови был странный привкус, терпкий и сладкий одновременно. Лабарту оторвался от жертвы и поднял взгляд на Инанну-Атуму.

— Что с ней? — спросил он. — Ее кровь…

Он не договорил — вдруг заметил, что потолок чуть заметно качается, а стены словно бы плывут. По телу разливалось тепло, а сердце заполняла радость.

Инанна-Атума засмеялась.

— Гостям этого дома мы подносим вино Инанны, — проговорила, привычно перевязывая запястье младшей жрицы. — Чтобы души их были легки и радостны. Она выпила вино и поднесла его тебе. Разве могла я лишить гостя причитающегося ему угощения?

Лабарту засмеялся. Инанна-Атума поманила, и он пошел следом. Пол, казалось, ускользал из-под ног, словно не по дому они шли, а по палубе корабля.

Инанна-Атума привела его в комнату, где лежали разноцветные покрывала и подушки, и благовонный дым поднимался к потолку. Там она погасила светильник и сбросила одежду.

Украшения жрицы звенели в темноте, поцелуи были горячими, а страсть — раскаленной, как жаркий полдень. И в этот миг Лабарту не помнил ни Лагаша, ни Аккаде, ни обещаний, ни даже собственного имени. Все померкло, осталась лишь эта женщина, чья любовь сжигала его, словно пламя.

Лабарту открыл глаза. Сквозь отверстие в потолке видны были звезды. Ночь? Сколько времени прошло? Он не мог сказать.

Женщина, лежавшая в его объятиях, шевельнулась. Лабарту отвел волосы с ее лица, прикоснулся к щеке. Шрам был выпуклым, неровным на ощупь.

— Серебро? — спросил он.

Инанна-Атума качнула головой. Лабарту отвел руку, уже жалея о своих словах. Разве спрашивают о таком? На запястье у тебя шрам от серебра, что ты ответишь тому, кто спросит?

— Раньше, — отозвалась жрица, и голос ее звучал спокойно. — Когда я еще была человеком. — Она помедлила мгновение, а потом продолжила: — Я была младшей женой своего мужа, но старшая не родила ему детей, и мои сыновья стали наследниками. Но все же собаки его чаще слышали от него доброе слово. Он не любил меня. Но я другой жизни не знала.

Инанна-Атума говорила спокойно, словно и не о себе рассказывала, а о ком-то, чья жизнь завершилась давным-давно. О ком-то ей почти незнакомом.

— Ты не из земли черноголовых, — уверенно сказал Лабарту.

Ему показалось, что она удивилась. Приподнялась на локте, всматриваясь в его лицо.

— Да… Я жила далеко отсюда, за Евфратом. Люди моего народа похожи были на тех, что поселились на севере.

Жрица задумалась, вспоминая, и Лабарту продолжил за нее:

— Ты жила в шатре, муж твой владел стадами. Вы кочевали в степи, и бывало, случались сражения — из-за колодцев и из-за хороших пастбищ…

— Ты жил там? — Инанна-Атума вновь легла рядом. Руки ее коснулись волос Лабарту, принялись перебирать пряди.

— Расскажи про шрам, — попросил он.

— Мой муж часто бил меня. Это след его гнева. Мне было очень больно и страшно, и я думала: «Пусть же он убьет меня, пусть прекратится эта жизнь».

Она говорила легко, без тени былого страдания, но Лабарту словно наяву увидел женщину, стоящую на коленях у входа в шатер. Она закрывала лицо руками, но кровь струилась из-под ладоней, текла по шее, и рубаха на груди промокла, стала красной…

— В тот день я узнала, что старшая жена моего мужа — экимму, — продолжала Инанна-Атума. — Она сказала, что моя кровь взывает к ней, и обратила меня.

Жрица замолкла. Звезды сияли в квадратном проеме, ясные и близкие. Казалось, стоит подняться на крышу, протянуть руки к небу, и они окажутся в ладонях.

— Как твое настоящее имя? — спросил Лабарту.

Он думал, что ответа не будет — так долго длилось молчание.

— Азу, — проговорила она наконец.

— Азу, — повторил Лабарту. Он знал, что следует делать. Нужно поблагодарить ее за кровь и любовь и вернуться на пристань. Но слова сами просились на язык, и в этот час не было сил удержать их. — Давным-давно, задолго до потопа, я был хозяином Лагаша.

Инанна-Атума вновь приподнялась. Тихо звякнули браслеты, качнулись серьги в ушах.

— Я думала, ты младше…

— Нет. — Лабарту сел и тряхнул головой, откидывая волосы с лица. — Я жил здесь две тысячи лет назад. Я помню, как было раньше, когда люди боялись нас и платили нам дань кровью… Может быть, я единственный, кто спасся от заколдованных стрел, единственный, кто избежал смерти.

Жрица покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Еще один спасся, я знаю точно.

Раз я спасся, могли быть и другие… Конечно.

В комнате вдруг стало душно, тесно. Воздух, казалось, звенел.

Еще до того, как Инанна-Атума заговорила, Лабарту знал, чье имя она назовет.

— Моя хозяйка знала того, кто сумел избежать карающей длани героев, — продолжила жрица. — Рассказывала, что он был красив — волосы, как медь, такие редко встретишь в наших краях. Но все же он говорил, что пришел из Шумера и родиной своей называл Ниппур.

Эррензи.

Лабарту опустил взгляд и сжал кулаки, чтобы не выдать себя, не сказать лишних слов. Ногти до боли впились в ладони. Воспоминания вспыхивали и гасли, не давая перевести дыхание. Закатное солнце над водами канала, гневные слова и угрозы…

— Ты знал его? — спросила Инанна-Атума.

Лабарту поднял голову. Она уже оделась и теперь поправляла волосы, убирала их под диадему.

Верно, ночь ведь еще только началась… Жрица должна встречать гостей у дверей святилища, приветствовать у порога. А мне пора на пристань.

— Да, — сказал Лабарту и принялся искать одежду среди разбросанных покрывал. — Я его знал.

↑ Глава пятая Эреду

1. Адад-Бааль стоял неподвижно и, словно завороженный, смотрел на бескрайнюю водную гладь. Лабарту и сам не мог вымолвить ни слова — хоть и видел море прежде, но разве такое? Синее, едва приметно движущееся под безветренным ослепительным небом, зачаровывающее… Недаром с его водами сравнивают синеву сапфиров, а Энки называют хранителем сокровищ.

Корабль, идущий впереди, медленно разворачивался, мокрые весла блестели на солнце. И, вслед за ним, и их лодка накренилась, качнулась, выровнялась и пошла вдоль берега.

Ритмично били барабаны, корабельщик выкрикивал приказы, но и в этом шуме Лабарту расслышал, как Адад-Бааль шепчет что-то, и обернулся.

Раб стоял всего в паре шагов и все также не сводил глаз с горизонта, где море смыкалось с небом. Адад-Бааль был невысок — даже ниже Лабарту — узок в кости и некрасив. Его коротко остриженные волосы топорщились, словно растрепанные вороньи перья, а на спине виднелись шрамы, должно быть, от хлыста.

Поймав взгляд Лабарту, Адад-Бааль поклонился и проговорил, словно отвечая на незаданный вопрос:

— Море, возле которого я вырос, было совсем другим. Я и не знал, что оно может быть столь спокойным. Я хотел бы восславить бога здешних глубин. Как его имя?

Лабарту отвернулся.

Совсем другое море, драгоценное, прекрасное, и только одно неизменно — и здесь чайки взлетают и падают, кружат над водой.

— Зачем тебе имя бога глубин? — спросил он.

— Чтобы вознести ему хвалу, — не медля ни мгновения, ответил Адад-Бааль. — И попросить хранить твои корабли.

Мне нет дела до богов, им нет дела до меня, они не станут меня охранять. И тебя тоже, потому что ты принадлежишь мне.

Но вслух сказал:

— Энки. Его зовут Энки.

2. Здесь не было пристани, лишь причальные столбы. Завидев приближающиеся корабли, на берег высыпали люди, но как же их было мало — не сравнить с шумной толпой на причалах Лагаша и Аккаде. Чуть дальше, среди пальм, виднелись простые домики. Совсем крохотное селение — такие часто встретишь среди полей, по берегам каналов, между великим городами.

Но разве это не Эреду? Город, воспетый в песнях и прославленный в гимнах?

Лабарту стоял, облокотившись о борт, и в удивлении смотрел на берег.

Син-Намму выкрикнул имена, и шестеро гребцов спрыгнули в воду. Едва они выбрались на землю, тут же, опережая других, к ним устремился человек в длинных темных одеждах. Он поднял взгляд, широко улыбнулся и поклонился стоящим на палубе корабля. Затем проронил несколько слов, и гребцы последовали за ним к селению.

— Тебе нет нужды сходить на берег, — сказал Син-Намму, глядя им вслед. — Мы возьмем здесь чистую воду и свежее пиво и тотчас отправимся в путь. И дальше поплывем вдоль безлюдных берегов, но тем радостнее будет ступить на благословенную землю.

Лабарту лишь кивнул, надеясь, что чувства не отразились на лице. Что ж, должно быть Татану не покидал корабль в Эреду, а, значит, не должен и я… А так хотелось прыгнуть за борт — пусть одежда промокнет, льняная рубаха прилипнет к телу, а синий шерстяной пояс потемнеет, станет почти черным. А потом выйти на землю, в город, почитавшийся некогда наравне с Ниппуром… Не торопясь, идти по его улицам и чувствовать, как капает с длинных волос вода, и солнце сушит мокрую кожу.

То море было холодным и соленым, а это?..

Я еще узнаю, каково здешнее море.

— Неужели это Эреду? — спросил Лабарту. — Я знаю, город был разрушен войной и потопом, но все же…

— Не туда смотришь. — Син-Намму вскинул руку и указал вперед. — Вот Эреду.

Глаза экимму зорче человеческих, и Лабарту подивился, почему не взглянул туда сразу. Должно быть, смотрел на людей и на волны прибоя и забыл про небо.

Вдалеке возвышался холм, а на нем, среди пальм, виднелись руины. Быть может, совсем недавно еще жили там люди — двести, триста лет назад, — а, может, давным-давно покинули свои дома, оставили их ветру и солнцу.

— Корабли подходили прямо к городским стенам, — продолжал Син-Намму. — Но море отступило, и мудрые люди говорят, что оно продолжает отступать. Наверное, поэтому люди и не отстроили новый город. Что толку возводить гавань, если сыновьям твоим и внукам придется строить новую? Потому люди и ушли, видишь, лишь немногие остались…

На берегу раздался крик, и Син-Намму замолк, не договорив.

— На Дильмун! Возьмите меня на Дильмун! Смерть, черные волны! Черные волны!..

Толпа расступилась, и на берег, торопливо ковыляя, выбралась старуха.

Она подслеповато щурилась на солнце и протягивала к кораблям дрожащую руку. Седые волосы выбились из-под поношенного темного покрывала, запястья охватывали тусклые браслеты.

— Заберите меня с собой! — выкрикнула она вновь, и голос сорвался на хриплый кашель.

Кто-то из толпы окликнул ее, позвал, пытаясь успокоить, но старуха даже не обернулась.

Лабарту, склонил голову набок, разглядывая ее. Сгорбленная и лицо все в морщинах, но даже сквозь запах моря и раскаленного песка, он чувствовал — у старухи чистая кровь, не тронутая болезнью. Но кто эта женщина? Амулет на груди и колокольчики по краям одежды — должно быть, жрица. Но храмов здесь нет, чья же она?..

Не все ли равно, какому богу она служит? Что тебе до богов?

— Я говорила людям, но они не слушают меня! — Старуха сделала еще несколько шагов и теперь стояла у самой кромки моря, волны разбивались о ее босые ноги. — Тем, кто останется, не уплывет, не будет пощады! Черный потоп захлестнет страну!

— Совсем ты из ума выжила! — крикнули из толпы, и другие голоса подхватили:

— До разлива еще далеко, откуда ж придет потоп?

— Звезды обещали добрый урожай и хороший год, неужто ты знаешь больше звезд?

Лабарту смотрел вниз, прикусив губу. Смех рвался наружу, веселье, смешанное с тревогой. Так вот во что превратился Эреду? Великий город, источник мудрости стал пристанищем безумных старух?

Син-Намму перевесился через борт и крикнул:

— Они правы, женщина! Тебе нечего бояться, возвращайся к своему алтарю!

Один из гребцов обернулся к корабельщику.

— Служители Энки на корабле — добрый знак, господин. Возьмите ее.

— Она служит богу моря? — спросил Адад-Бааль, до сих пор молча стоявший рядом. — Разве можно отказывать жрецам бога, которому доверил свою жизнь?

Син-Намму взглянул на него так, словно хотел ударить, но лишь сказал:

— Рабам не пристало указывать своим господам. И что ты, иноземец, можешь знать про наших богов?

— Я знаю… — начал было Адад-Бааль, но старуха вновь закричала с берега, и он замолк на полуслове.

— Раб видит истину, а ты слеп! Идет второй потоп, великие воды уже сошли с гор, и скоро черные волны захлестнут страну, черноголовые станут рыдать, проклиная свою участь, и мертвых будет больше, чем живых… Но Дильмун, Дильмун благословенный не коснутся воды потопа, и те, кто сойдут на его землю — спасены!

Толпа зашумела. Кто-то смеялся, кто-то пытался вразумить жрицу, другие же просто стояли, наблюдали, переговариваясь. Одна из женщин поставила на землю корзину и, подбежав к старухе, попыталась увести. Но та вырвалась, не переставая кричать, и Лабарту подивился — сколько же силы в этом иссохшемся теле.

Должно быть, Энки говорит сквозь нее.

От этой мысли озноб прошел по телу. Давным-давно, еще в Лагаше, Лабарту слышал о жрецах из храма на берегу моря, провидящих будущее, говорящих голосами богов.

Богам нет до нас дела, они не слушают нас, это так. Но значит ли это, что мы не можем услышать их? И, быть может, понять лучше, чем понимают их люди…

— Пусть ее поднимут на корабль, — велел Лабарту. — Если будет молча молиться — отчего бы ей не плыть с нами?

— Лалия, взгляни сам, — возразил Син-Намму. — Люди, среди которых она живет, называют ее безумной. К чему нам…

Лабарту взглянул ему в глаза и чуть приметно улыбнулся. Корабельщик замолк, растеряно глянул по сторонам, словно ища поддержки, вновь поднял взгляд на Лабарту и отступил на полшага.

Лишь краем своей силы я коснулся тебя, а ты уже не в силах стоять рядом?

Дикие звери бегут, едва почуяв экимму, овцы испуганно блеют, а собаки скулят, поджав хвосты. А человек верит лишь своим глазам и ушам, и не понимает, кто перед ним. Но если экимму позволит хоть на краткий миг заглянуть в свою душу, — есть ли тот, кто не убоится?

Лабарту улыбнулся шире, но не обнажил клыков, и сказал:

— Не спорь со мной.

Син-Намму кивнул, провел рукой по лицу, словно стирая наваждение, и выкрикнул приказ.

Оказавшись на палубе, старуха плотнее закуталась в покрывало. Да разве защитит ветхая накидка от жгучих лучей? Кто, кроме экимму, может спокойно стоять под полуденным солнцем?

Адад-Бааль подошел к жрице и низко поклонился. Та подняла взгляд. Глаза у нее были выцветшие, желто-зеленые, цвета мутной воды в каналах.

— Чего ты хочешь, мальчик? — спросила она. Голос ее был хриплым от крика.

Мальчик? Лабарту улыбнулся, склонил голову набок. Волосы упали на лицо, но он не торопился убирать их. Если Адад-Бааля она называет мальчиком, то как назовет меня?

— Кланяясь тебе, я возношу хвалу твоему богу, — ответил раб, и в его голосе звучало непритворное почтение. — Он бог моря, и корабли — в его руках. Прошу, молись за нас.

— Ты, мальчик, я вижу, нездешний. — Старуха прищурилась и покачала головой. — Господин мой, Энки, не просто хозяин вод. Он властитель МЕ, и единственный из всех богов смеет идти против судьбы. Путь, что раз начертан, может он стереть, как волны стирают рисунок на прибрежном песке. Вот каков великий Энки, знай это!

И, прежде чем Адад-Бааль успел ответить, старуха схватила его руку, развернула ладонью вверх. Мгновение стояла неподвижно, словно читала незримые письмена, а потом выпустила руку раба, и вновь покачала головой.

— Линии судьбы — как рисунок на песке, — повторила она. — Помни это, мальчик.

— Ты видела мою судьбу? — Голос Адад-Бааля был не громче, чем шелест ветра в пальмовых листьях. — Что меня ждет?

— Смерть, — ответила старуха и вновь завернулась в накидку. Словно соглашаясь, звякнули колокольчики. — Смерть.

— Всех людей ждет смерть. — Адад-Бааль отступил на шаг. — Проси своего бога за меня.

И поспешно отошел, сел на палубу, возле тюков, набитых товаром.

Лабарту взглянул на него и отвернулся.

Смерть.

Это я — его смерть.

Толпа на берегу расступилась, пропуская возвращающихся гребцов. Те шли, сгибаясь под ношей. Кувшины с водой и пивом, чтобы было, что пить по пути до Дильмуна.

Также и я… Везу с собой кровь, полуденный огонь в телах людей. Покорных и знающих свою участь. Чтобы не страдать, когда придет жажда.

Но куда как лучше во власти жажды идти по улицам города, следуя лишь за запахом чистой крови, повинуясь чутью. В темноте или при свете солнца пить кровь человека, не успевшего даже вздрогнуть от твоего появления, ощутившего лишь тень страха. Тогда кровь кажется раскаленной, пылает, и каждый глоток — радость.

И никому из людей не понять этого, — им неведома жажда.

Гребцы подошли к кромке прибоя, готовились поднимать кувшины на борт.

— Погадай и мне, женщина, — раздался за спиной голос Син-Намму, и почти тут же жрица ответила:

— Нет!

Лабарту обернулся.

— Слишком мало ты чтишь моего бога, — продолжала старуха. — Просишь о гадании, а поднес ли дары?

Син-Намму нахмурился, скрестил руки на груди.

— Рабу гадала, а мне не станешь? Мы взяли тебя с собой — вот наш дар Властелину Вод.

Старуха рассмеялась сухим ломким смехом.

— Ты ли старший надо всеми? Нет! Я взгляну на ладони того, кто повелевает тобой!

Она повернулась и указала на Лабарту.

Но разве трудно понять, кто здесь господин? Длинные одежды, ниспадающие до земли, серебряные украшения, длинные распущенные волосы — никто не смог бы принять Лабарту за раба или слугу. И печать на поясе, цилиндрическая, вырезанная из яшмы, — вот главный признак свободы и власти.

Он подошел и поклонился, стараясь не смотреть ей в глаза. Кто знает, что сможет увидеть жрица Энки? Безумной старухе не поверят, но…

— Моя судьба была стерта и начерчена заново, — сказал он. — Читать ее — нет толку.

— Не тебе судить об этом, — строго ответила старуха и взяла его за запястье.

Лабарту молча смотрел, как она щурится, водит узловатым пальцем по ладони. Син-Намму стоял у нее за спиной, ждал.

— Твоя линия жизни прервана пять раз, — наконец, заговорила жрица. — Такого я никогда не видела прежде. Но линия длинная и сильная, двойная. Не бойся, смерть далека. — Старуха замокла на миг, а потом продолжила: — А вот торговлей ты занялся зря.

Лабарту не смог сдержать усмешку, и старуха взглянула на него, словно на неразумного ребенка.

— Зря смеешься. Вот линия твоей славы, прямая, как стрела. Покровители твои — Уту, Энки и Инанна. Их помощи ищи и будешь счастлив.

Лабарту прижал руку к сердцу и поклонился.

Были дни, когда я просил и умолял богов. Вот что хотел он сказать. Всех, каких мог вспомнить. Но не услышал ответа.

Но вслух сказал лишь:

— Благодарю, госпожа.

И пошел прочь. Она же крикнула вслед:

— Не печалься, ты еще молод! Еще встретишь то, что суждено тебе судьбой!

3. Этой ночью он проснулся от жажды. Сердце колотилось в груди, обдавая то холодом, то жаром.

Лабарту сел, пытаясь успокоить дыхание и поймать обрывки ускользающего сна.

Огонь… Во сне было тепло.

Во сне горел костер, в степи, под звездном небом. Во сне Лабарту лежал, и в объятиях у него была девушка, дитя его сердца. Ветер шуршал в траве, и в воздухе плыл запах весны.

Отчего же теперь так тяжело и пусто? Только ли от жажды, или от того, что в этом сне посреди степи обнимал он не Ашакку, а Кэри?

Лабарту встал и вышел из-под навеса. Парус был поднят, попутный ветер неспешно вел корабль вдоль темного берега. Гребцы спали, лишь двое бодрствовали возле мачты, да один — на корме, у рулевого весла.

И жертвы мои, должно быть, спят. Что ж, кто из них проснется первым, тот и поделится своей кровью.

Он не успел сделать и пары шагов. Тень поднялась навстречу. Женщина, пытающаяся во тьме встретиться с ним взглядом. Огонь в ее жилах сиял ярче звезд, ослеплял и звал.

— Я знала, что господин мой придет за мной, — прошептала Нидинту.

Лабарту молча взял ее за руку и увел за занавесь. И там понял, что Илку сказал правду — кровь рабыни и впрямь была чище утренней росы. Лабарту пил, пока не вспомнил, что надо остановиться.

Нидинту улыбнулась в темноте и прошептала слова благодарности. Голос ее шелестел еле слышно. Сможет ли встать, сделать хоть пару шагов? Едва ли — Лабарту видел, как ослабело ее тело.

Но все же я выпил не слишком много. Она будет жить.

— Останься здесь, — сказал он. — Никто не удивится, что ты провела со мной ночь, никто не заподозрит истину.

Не дожидаясь ответа, лег и закрыл глаза.

Если потоп и впрямь захлестнет землю, пусть даже краем своим не заденет Ашакку.

Так подумал, а к кому обращался — не знал и сам.

↑ Глава шестая Благословенная земля

1. — Непорочна страна Дильмун, чиста страна Дильмун, священна страна Дильмун…

Едва сойдя с корабля, жрица простерлась на пристани. И теперь все еще лежала в пыли, громко повторяя слова гимна, а мимо сновали рабы, перетаскивали тюки с товаром. Обрывки славословий тонули в портовом гомоне, плеске волн и криках чаек.

Лабарту запрокинул голову.

Осень еще не пришла сюда. Небо было по прежнему безоблачным, а утреннее солнце — жарким, словно расплавленный металл. Сам того не замечая, Лабарту улыбнулся и прижал руку к груди. Сердце горело, и кровь, казалось, обратилась в свет.

Может и впрямь — благословенная земля? Такое солнце, что странно даже думать о жажде…

— Пусть Уту даст тебе сладкую воду! — Старуха медленно, с трудом, поднялась с земли, но все не умолкала, и голос ее звучал с прежним надрывом. — Пусть напоит тебя из подземных источников вод! Пусть не знает Дильмун ни в чем недостатка, пусть живет в блаженстве и счастье…

Гавань была полна кораблей — многовесельные, парусные, груженые товаром и пришедшие налегке, и даже простые тростниковые лодки и плоты — не сосчитать. Пристань царского города Аккаде не сравнилась бы с пристанью Дильмуна. За ней раскинулся базар — пестрый и шумный, а дальше, на холме, улицы, дома и храмы… И даже издалека Лабарту видел, что город этот похож и непохож на города черноголовых. Старый, многолюдный и шумный, и торговля — его жизнь.

Но давным-давно все было не так… Разве не говорили мне, что лишь горстка людей живет на Дильмуне, и земля его — земля чудес?

— Священная страна Дильмун! — провозгласила старуха и смолкла. А затем, словно почувствовав взгляд Лабарту, обернулась. — Оставайся здесь, господин. — Теперь ее голос стал похож на скрип песка под колесом повозки. Должно быть, лишь умоляя и читая гимны, она обретала силу. — Оставайся, и черные волны тебя не тронут.

И что ответить на это? Благодарить, как Адад-Бааль, или возразить, насмешливо и высокомерно, как Син-Намму?

— За плечами у тебя длинная жизнь, — сказал Лабарту, глядя мимо нее. — Но ты боишься смерти?

— Я скоро умру. — Старуха с кряхтеньем согнулась, подобрала с земли пыльное покрывало. — Но лучше уж умереть в покое на благословенной земле Дильмуна, чем в страхе среди крови и огня.

И, не оборачиваясь, жрица побрела прочь.

В страхе среди крови и огня? Но она говорила потоп, волны, сошедшие с гор…

— Лалия!

Син-Намму шел по пристани, на ходу скручивая растрепавшиеся волосы в узел. Тело корабельщика блестело от пота.

— Я знаю склады и гостевой дом, который всегда выбирал Татану, — сказал он. — Прикажи, и отправимся туда.

Лабарту кивнул, и Син-Намму тут же выкрикнул приказание. Рабы засуетились, разбирая тюки.

— А старуха и впрямь нам пригодилась, — пробормотал корабельщик, словно извиняясь. Лабарту окинул взглядом толпу, пытаясь разглядеть сгорбленную спину жрицы, но она уже скрылась из виду. — Ветер был попутный…

— Ты хотел, чтобы она тебе погадала, — проговорил Лабарту, и Син-Намму кивнул. — О чем?

— О чем? — Корабельщик засмеялся и пожал плечами. — О судьбе. В детстве я верил, что меня ждет другая судьба.

Другая судьба. Особая судьба. Я верил…

Лабарту взглянул на солнце, вдохнул его свет. Раскаленный диск пылал, не оставляя места для мыслей и слов, и не успевшие ожить воспоминания сгорали в его лучах.

— Я хотел стать лугалем, — продолжал Син-Намму. И, хотя Лабарту не сказал в ответ ни слова, поспешно добавил: — Не смейся! Шаррукин стал лугалем, а ведь был всего лишь сыном жрицы, и даже отца своего не знал! Вот и я в детстве думал, что как Шаррукин…

— Но ты не стал лугалем, — прервал его Лабарту и заставил себя усмехнуться.

— Не стал, — согласился корабельщик. — Отец быстро приставил меня к делу, и другой дороги у меня не было. Я люблю море и ни о чем не жалею. Но я хотел узнать, быть может, если бы я ослушался отца…

— Что не сбылось, то не сбылось, — ответил Лабарту. — Нет смысла спрашивать об этом.

2. Здесь было тихо и так спокойно, что даже собственных мыслей Лабарту почти не слышал. Должно быть, они растворились в теплом воздухе, остались в чужом городе или в шумном порту. А как ступил на тропинку, ведущую к вершине холма — исчезли. И только одна задержалась, строка из гимна: Благословенная страна Дильмун…

Лабарту сидел возле вросших в землю валунов и ждал. Отсюда было видно море, но не город. Лишь пальмы, синь неба и морская гладь. И кажется, что эта земля пуста, — нет на ней ни домов, ни людей, ни экимму. У причала не стоят три корабля Татану, товар его не лежит в портовых складах, и незачем ждать торговца из Магана, который со дня на день должен приплыть и привезти с собой медь…

Еле слышно прошелестели шаги по тропинке и на гребень холма поднялась девочка.

— Мама прислала меня к тебе, — проговорила она серьезно, без тени смущения или страха. — Сказала, ты хочешь узнать о прошлом.

Лабарту кивнул, и тут же спохватился, произнес вслух:

— Да, я Лабарту из Аккаде и хочу расспросить про Дильмун.

Девочка подошла ближе и опустилась на землю, запрокинула голову, подставляя лицо солнечным лучам. На шее у нее висело ожерелье из морских ракушек — и больше никаких украшений. Длинную косу оплетали цветные шнуры, унизанные разноцветными бусинками. Глаза, светлые, как небо у горизонта… Так странно было смотреть в них и не чувствовать взгляда.

Но Лабарту не удивился.

«Моя дочь родилась слепой, — сказала ему Зимри-Айя, хозяйка острова. — Потому что отец ее — человек. Я отдала ее в обучение к шаманам, в надежде, что это вернет ей зрение, но… Если хочешь — говори с ней.»

Девочка сидела молча, без улыбки, ждала. Этой весной ей сровнялось одиннадцать лет, так сказала Зимри-Айя. Но выглядела младше — угловатая и хрупкая, знаки пробуждающейся женственности еще ее не коснулись.

— Как тебя зовут? — спросил Лабарту.

— По-разному, — тотчас отозвалась девочка. — Люди зовут слепой колдуньей и ученицей. Пьющие кровь в глаза называют дочерью госпожи, а за спиной — полукровкой.

— Нет. — Лабарту покачал головой. Так трудно было говорить с этой девочкой. Она словно ускользала, невозможно было ощутить ее, как невозможно было встретиться с ней взглядом. — Я спросил о твоем имени.

— Отец назвал меня Тини, — сказала она. — Мое имя Тини.

Отец. Человек, от которого хозяйка Дильмуна родила этого ребенка. Полукровку. Но полукровки всегда ущербны в чем-то.

Плата за любовь к человеку.

— Тини, — проговорил Лабарту. — Я расскажу тебе, зачем пришел.

Девочка кивнула и вновь запрокинула голову. Из зарослей выпорхнула бабочка, желтая с черными прожилками. На миг опустилась на обнаженное плечо Тини и тут же взлетела вновь. Та чуть приметно улыбнулась.

А Лабарту продолжил:

— Когда-то очень давно, еще до резни и потопа сюда приплыл хозяин моих родителей, Намтар-Энзигаль. Я знаю, что он владел колдовством и не скрывал этого от людей. Может быть, от своих наставников ты слышала о нем?

— Нет, — ответила Тини. — На Дильмуне не было мудреца с таким именем. — На миг она замолкла, словно припоминая что-то, а потом заговорила вновь. — Все знания, которые есть у народа Дильмуна, нам даровала мудрая женщина. Никто не знает, откуда она пришла, один говорят — из моря, другие — с неба. Многие дюжины лет провела она здесь, на острове, а когда научила людей всему, что знала, ушла, и никто ее больше не видел.

Лабарту улыбнулся, не чувствуя ни удивления, ни разочарования. Прошло, должно быть, уже две тысячи лет с тех пор как он приплыл сюда… Людская память коротка, неужели ты и правда надеялся, что кто-то помнит о нем?

— Спасибо тебе, Тини.

Она поклонилась в ответ.

Всего одиннадцать лет, что будет с ней дальше? Слепая… Сейчас мать заботится о ней, но кто знает? Мне было двадцать, когда родители отправились странствовать, и двадцать пять, когда обрушилась беда. Кто поможет полукровке, когда она останется одна?

— Как мне отблагодарить тебя? — спросил он, стараясь говорить легко. — Ожерелье из раковин — красивое, но я могу подарить тебе браслеты и серьги, которые носят дочери богатых людей в Аккаде.

Тини засмеялась.

— Ты добрый, но это ни к чему. Здесь, на холме, не нужны ни золото, ни медь.

— Я знаю, что подарить тебе! — воскликнул вдруг Лабарту и засмеялся вместе с ней. — Я приведу тебе жертву, чья кровь чище утренней росы!

— Не надо. — Тини протянула руку и остановилась. Словно хотела прикоснуться к нему, но натолкнулась на невидимую преграду. — У меня достаточно крови. И не бойся за меня. Ничего со мной не успеет случится. Я умру, не дожив до семнадцатой весны.

— Ты не можешь знать! — возразил Лабарту. — Ни одно гадание не бывает точным, и…

— Я знаю. — Девочка опустила руку. — Это дар нашей крови, передающийся от хозяина к обращенным. Этот дар передался и мне. Я знаю.

Пророческий дар? Вот свойство их линии крови?.. Так же как я могу менять мысли и чувства других, она может видеть будущее?

— Мама тоже знает об этом, — продолжала Тини. — Она боится. Но меня с раннего детства растила не она, а мудрые люди, и я не боюсь смерти.

Листья пальм едва приметно качались на ветру, синяя гладь моря смыкалась с небом, воздух был полон запахами трав.

— А ты скажи ему, — заговорила Тини, — что вам не победить. Их слишком много, а вас слишком мало. Тебе не выстоять против захватчиков, они заполонят всю землю.

— Нет, ты ошиблась, — ответил Лабарту и улыбнулся. — Я из Аккаде, но я никогда не воюю. Ты ошиблась.

Ты еще очень молода, вот что он хотел добавить. Дар твой слабый, и ты не видишь ясно. Ты будешь жить долго, многие сотни лет.

Хотел сказать, но сдержался.

— Да? — Тини нахмурилась. В голосе сквозило недоумение. — Но я чувствовала окровавленный меч в твоей руке и жажду битвы — в твоем сердце.

— Нет, — повторил Лабарту. — Жажда битвы — не для меня. Но скажи… Внизу, на площади, безумная жрица Энки предсказывает, что вот-вот начнется новый потоп. Видишь ли ты эту беду?

— Потопа не будет, — сказала девочка и поднялась на ноги. — Как можно предсказывать такую глупость? Год будет хорошим и урожайным и здесь, на Дильмуне, и в стране черноголовых. Потопа не будет.

3. Одинокий светильник горел в углу, освещая узкую комнату. Город заполонили торговцы из Шумера, Магана и Мелуххи, и из других стран, названия которых и выговорить-то сложно. В гостевом доме едва нашлось место для Лабарту и Син-Намму, рабы же и гребцы ночевали во дворе и на пристани.

И лишь Нидинту все еще сидела в комнате, расчесывала волосы Лабарту.

Гребень скользил с трудом. Соленый ветер спутал длинные пряди, и Лабарту не мог вспомнить, когда причесывался в последний раз. В Лагаше? Или позже, уже в море?

— Как бы я хотела, чтобы у меня были такие волосы! — тихо проговорила Нидинту. Движения ее были медленны и осторожны — боялась, должно быть, случайно вырвать волосы, причинить боль. — Длинные, черные и волнистые…

— У моей матери были такие волосы, — отозвался Лабарту. — Говорили, что я очень похож на нее.

— Значит, она была очень красивой, — сказала Нидинту, и в голосе ее сквозила улыбка. — Наверное, только красивых женщин превращают в экимму. Если бы я была такой же, мой прежний господин, Илку…

Она замолкла и замерла. Лабарту обернулся.

Нидинту сидела, закрывая рот ладонью, словно в надежде вернуть вырвавшиеся слова. В глазах ее, огромных и темных, бился страх, и в такт ему колотилось сердце, так громко, что казалось — сейчас выскочит из груди.

Она хотела стать экимму. Хотела, чтобы Илку оживил ее своей кровью.

Лабарту отвернулся, и Нидинту, помедлив мгновение, вновь начала расчесывать его волосы.

Жертвы… Нужны лишь для того, чтобы поить нас своей кровью, но не успеешь оглянуться — а в твоем сердце уже нашлось место для них, жалеешь их и о них заботишься. А потом приходит жажда, и ты не можешь сдержаться и убиваешь их. Вот почему я не держу жертв, Илку. Вот почему.

— У Илку нет детей сердца, — сказал он. — Думаешь, в красоте тут дело?

— Я…, - начала было Нидинту, но Лабарту оборвал ее.

— Если бы дело было в красоте, экимму было бы не меньше, чем людей.

Хотел продолжить, но осекся. Что сказать ей? Неужели рассказать то, что сам Илку рассказал ему как-то утром, на рассвете, после охоты?

В ту ночь они убили молодого воина, возвращавшегося с царского пира. Он был пьян, и они запьянели от его крови. Лабарту спросил, а Илку стал отвечать и, начав говорить, не смог остановиться.

Его обратили по любви. Женщина, оживившая его своей кровью, не желала делить ложе ни с кем, кроме него. Илку был с ней постоянно, не отлучался ни на час. «Не знаю, любил ли ее, — так он сказал. — Но без нее мне было тяжело и тоскливо, а рядом с ней я был счастлив». Но прошло чуть меньше ста лет, и она столь же сильно полюбила другого и обратила его. И Илку стал ей не нужен. «Нет, она не лишила меня своей защиты», — Лабарту еще не успел задать вопрос, а Илку на него уже ответил. — «Я жил неподалеку, но… Я остался ее обращенным, но больше не был ее возлюбленным».

Знала ли об этом Нидинту? А если не знала… то зачем рассказывать об этом?

Нидинту отложила гребень и улыбнулась, глядя на Лабарту. Тот тряхнул головой — волосы свободным потоком рассыпались по спине.

— Ты возьмешь мою кровь? — спросила Нидинту. И куда делся ее страх? — Я знаю, что она нужна тебе часто, Илку каждый вечер…

Я пил твою кровь недавно, ты еще слаба. Если выпью сейчас — выживешь ли?

— Я не Илку, — сказал Лабарту. — А ты слишком разговорчива для рабыни. Иди.

Нидинту поспешно вскочила, поклонилась и выскочила за дверь.

И только теперь Лабарту понял, как устал. Он добрался до постели и лег, не раздеваясь. Сон уже тянул в глубину, цветные образы кружились, увлекая в свой хоровод.

Ни войны, ни потопа не хочу я видеть во сне. Пусть мне приснятся женщины, оставшиеся в Аккаде. Пять наложниц, ждущих меня в царской столице… Молчаливая Этта, Илтани, чьи руки покрыты татуировками, кудрявая Закити, Гемету, играющая на арфе и поющая так сладко, и совсем юная темнокожая Нарда…

Ему приснился дождь.

↑ Глава седьмая Черные волны

1. Вода текла по серым камням, рассвет сменялся закатом, пузырилась глина под ногами… День за днем, а дождь все не кончался и не кончится никогда. Вечно стоять в путах, во власти боли, сжигающей изнутри, звенящей в воздухе. Чувствовать, как клыки впиваются в твои запястья, как утекает из тела кровь… И возрождается вновь под звук капель, стучащих по камням. Нет сил говорить, и только одна мысль бьется снова и снова:

«Не приходи! Ты останешься жива, если не придешь! Не слушай меня, не иди, не надо!»

— Кэри!

Лабарту проснулся от собственного крика. В комнате было душно, чад от коптящего светильника мешался с запахами воскурений. Руки затекли, словно и вправду он стоял, привязанный к каменному столбу. Шрам на запястье пульсировал болью.

— Это сон, — прошептал Лабарту и сел, откинул покрывало. — Это было давно, очень давно, все кончилось, это только сон…

Он не мог даже думать о том, чтобы вновь опуститься на постель. Ведь стоит закрыть глаза — и погрузишься в грезы. Люди говорят: злой дух наслал страшный сон. И защита — заговоры, травы и амулеты. Но то люди, а кто оградит от кошмара демона, пьющего кровь? Если вновь пойдет бесконечный дождь и небо затянут серые тучи, хватит ли сил, чтобы разорвать тенета боли и страха?

Рубашка промокла от пота, потолок, казалось, стал ниже. Не глядя по сторонам, Лабарту вышел из дома.

Миновал двор, полный спящих людей, — кто-то приподнялся, окликнул его, но Лабарту лишь махнул рукой и пошел прочь. Даже на пару слов сейчас не было сил.

Город спал. Ветер доносил привкус морских волн и еле приметный запах тростника и асфальтовой смолы — запах кораблей. Гавань совсем рядом, за опустевшим рынком, и людей там много, стоит лишь немного пройти…

Я хочу убить. Мысль была ясной, как полночные звезды. Выпить кровь до последней капли, чужой жизнью смыть память о боли. Мне не нужны жертвы, я хочу убить.

Лабарту ускорил шаг. Город казался нереальным — ночная сказка, теплый воздух, южный берег… Но настоящим было лишь северное море, то, возле которого умерла Кэри, оставив после себя лишь пустоту и пепел.

Я кровью залью эту память и сны.

Сны о том, что случилось на севере. О тех, кто не считал зазорным пить кровь себе подобных. О тех, кто связал его колдовскими путами и сделал жертвой в храме солнца.

Они пили мою кровь. Там, в путах холода и жажды, что-то сломалось внутри меня и никогда не восстановится, мне никогда не стать сильным. Но я жив, потому что Кэри… Потому что Кэри пришла и…

Из-за дома вышел человек, остановился на углу, потянулся, зевая. Лабарту зажмурился на миг — так ярко вспыхнула вдруг огненная сеть под кожей ночного прохожего. Мысли исчезли, словно и не было их, и Лабарту не стал медлить.

2. — Его нельзя оставлять здесь, — сказал хозяин гостевых покоев. На висках у него выступили капли пота — солнце поднялось высоко, и тростниковый навес не спасал от жары. — Злой дух, что в нем, может накинуться и на других. Потому…

Лабарту отвернулся и, не слушая, опустился на землю возле Адад-Бааля.

Тот лежал у стены, в узкой полосе тени. То ли сон владел им, то ли тяжкое забытье — веки подрагивали, на щеках горел лихорадочный румянец. Лабарту коснулся его руки — она была горячей, как кирпичи, нагретые солнцем.

Болен.

Подарок Илку, раб, предназначенный в пищу, с трудом дышал, и кровь его превратилась в отраву.

Жрица на корабле предрекла ему смерть, и я думал… Но я ни сделал еще ни глотка из его жил, но вот болезненный жар сжигает его тело. Но…

Лабарту поднялся.

— Где у вас заклинатели, изгоняющие духов болезни? — спросил он. — В какой храм отнести его?

— Не в храм, — покачал головой хозяин гостевого двора. — Слишком тяжко он болен. Если кто и сможет помочь, так только мудрые люди, что живут на холмах за городом.

Те, кому отдана на обучение Тини-полукровка… Она сказала: «Потопа не будет», дар провидения в ее крови. А раз так — предсказания старухи ложны, Адад-Бааль будет жить.

— Кури! — крикнул Лабарту.

Рослый раб поспешно обернулся на зов, и в тот же миг Лабарту ощутил движение в стороне — словно закатный луч качнулся в водах канала или теплый отблеск заиграл на краю медной чаши.

У ворот стоял пьющий кровь. С виду — молодой ловец жемчуга, высокий и гибкий, без украшений, в простой набедренной повязке. Но он и вправду был еще юн, не стал сам себе хозяином. И, должно быть, оттого медлил в нерешительности, не подходил.

Лабарту сказал рабу, что следует делать, и направился к ждущему экимму. Тот приветствовал его, как старшего и тут же выпалил, не дав произнести ответных слов:

— Госпожа велела отыскать тебя. Сказала: «Пусть он немедленно придет ко мне».

— Немедленно? — повторил Лабарту. Зачем он мог понадобиться хозяйке Дильмуна?

Посланник опустил глаза. Казалось, он ждал ударов или гневных слов.

— Она послала меня за тобой, — проговорил он и отступил на шаг. — Об остальном она скажет сама.

— Хорошо, — кивнул Лабарту. — Идем.

3. Вода струилась, прозрачным водоворотом утекала в отверстие в полу. Чистый источник — такой ключ в земле Шумера назвали бы благословением и даром богов, относились бы с величайшим почтением. «Благодарим за милость, за сладкую воду», — такие слова говорят люди, и лишь затем черпают желанную влагу, наполняют кувшины и утоляют жажду.

Лабарту оторвал взгляд от искрящейся воды и сказал:

— Я делал все, как велит закон, не нарушил ни одного правила. Пришел к тебе, и ты разрешила мне пить кровь. В чем моя вина?

— Я не обвиняла тебя, — ответила Зимри-Айя. — Я спросила, почему ты убил.

Ничем хозяйка Дильмуна не походила на свою дочь. Держалась отстраненно, словно между ней и Лабарту стояла невидимая стена. И одета была как царица: тонкое платье сколото на плече лазуритовой застежкой, руки унизаны золотыми и серебряными браслетами, в ушах качаются длинные серьги. Да и двор, где принимала она гостя, походил на царское жилище. Журчащая вода, мягкие подушки, вино в каменных чашах…

Лабарту не знал, кем была для людей Зимри-Айя. Наследницей большого имения? Женой богатого торговца? Лабарту привели сюда тайно, впустили через заднюю калитку. Что ж, в первый раз он не спросил, а теперь не время для вопросов.

— Я хотел выпить все, до последний капли, — сказал Лабарту. Зимри-Айя вскинула голову, тихо звякнули серьги. Казалось, думала что-то сказать, но промолчала. — Разве ты сама не знаешь? Если выпить жизнь вместе с кровью, обретаешь особую силу. Даже раны, нанесенные серебром, заживают легче, и разум проясняется, даже если жажда владела тобой несколько дней.

— Ты был тяжело ранен? — спросила хозяйка Дильмуна. — Или жажда была так сильна?

Голос ее звучал ровно, но смотрела холодно. Как такое может быть, что золотисто-карие глаза стали похожи на осколки льда?

— Нет, — ответил Лабарту. Как объяснить? Что она может знать о тьме и отчаянии, сковывающем душу? Ночью лишь кровь может смыть воспоминания о боли, да и при свете дня кровь — лучшее лекарство. Но Зимри-Айя сидела неподвижно, ждала, и Лабарту продолжил: — Я не был ранен, и жажда только пробудилась. Но мне приснился плохой сон, и оттого я должен был…

— Плохой сон?! — Хозяйка Дильмуна хлопнула ладонью по столу, и чашки подпрыгнули от удара. Вино расплескалось, потекло по светлому дереву. — Из-за плохого сна ты убил человека?!

— И что такого? — Лабарту мотнул головой, отбрасывая волосы с лица. — Он человек, его кровь — наша пища, ты дала мне разрешение…

— Я не знала, что ты станешь убивать! — воскликнула Зимри-Айя. От холодной сдержанности не осталось и следа. — Ты не был голоден, тебе и нескольких глотков бы хватило, но ты убил, просто так, ради своей прихоти!

— Мне было нужно! — Гнев закипал внутри, и Лабарту сжал кулаки, чтобы сдержаться. — Я ничем не нарушил правил!

— Правил?! Если бы ты не только знал правила, но и умел думать, то понял бы, о чем я говорю! Дильмун — благословенная странна, пьющих кровь здесь много, очень много. Если все они начнут убивать, как ты, что будет тогда?

— Ты меня не предупредила! — Лабарту сам не заметил, как поднялся на ноги. Зимри-Айя смотрела на него снизу вверх, и, казалось, достаточно одного неосторожного слова, и она вскочит и ринется в драку. Но Лабарту уже не мог остановиться. — Я — гость на твоей земле, ты тут хозяйка. Откуда мне знать твои прихоти? В земле черноголовых я убивал, когда хотел, и никто из экимму не осудил меня!

— Я подумала, ты умнее, — проговорила хозяйка Дильмуна. Голос ее был тих, но в каждом слове звенел гнев. — Но я ошиблась. Из-за таких, как ты и случилась резня в Шумере. И, быть может, именно из-за тебя!

Ярость вырвалась наружу, вспыхнула мириадами искр. Лабарту на миг закрыл глаза, крепче сжал кулаки.

— Нет, не из-за меня, — сказал он, раздельно и четко. — Я знаю из-за кого, а тебя не было там, потому молчи. И не тебе осуждать меня, не тебе говорить, что я безрассуден. Не ты ли подарила любовь смертному и родила ребенка, зная, что ему суждено быть ущербным?

Зимри-Айя встрепенулась, словно хотела вскочить, но потом уронила руки на залитый вином стол и еле слышно сказала:

— Уходи. Я не хочу говорить с тобой.

И от этих слов гнев погас. Вновь стало тихо вокруг: знойный полуденный воздух, богато убранный двор, журчащая вода… И посреди двора женщина с опущенным взглядом молча ждет, когда уйдет чужак, бросивший в лицо обидные слова.

Она еще так молода, не старше Илку… И в крови у нее пророческий дар, а ребенку ее грозит смерть. Я не должен был…

— Прости, — сказал Лабарту. — Я не хотел говорить жестоких слов. Я жду корабль из Магана и потому не могу немедля покинуть твою землю. Но обещаю — буду пить кровь только своих жертв.

— У тебя и жертвы есть, но ты убил человека на улице? — Зимри-Айя покачала головой, по-прежнему не поднимая глаз. — Я разрешила тебе пить кровь на Дильмуне и не отказываюсь от своих слов. Но не убивай на моей земле, прошу.

Она меня боится. От этой мысли стало неуютно и захотелось поскорее оказаться на пристани или в гостевом дворе, среди шума и суеты. Среди людей, которые ничего о нем не знают. Я много старше ее, я жил до потопа и резни, и ей страшно.

— Ты — хозяйка этой земли, и я рад, что ты не отказываешь мне в гостеприимстве, — проговорил Лабарту. — Но и я не отказываюсь от своих слов. Людям Дильмуна нечего меня опасаться.

4. — Тебе не стоило ходить туда, господин, — сказал Кури, когда они спустились с холма.

Лабарту кивнул.

За всю дорогу до Дильмуна он и пары слов не слышал от Кури, но утром тот заговорил, и вот теперь — снова.

И верно, надо было послушать его… Что из того, что он раб и человек? Надо было.

Городские улицы сегодня казались особенно душными и пыльными, а небо над головой словно подернулось дымкой. И воздух был полон запахами: потных тел, курящихся благовоний, умащений, уличных отбросов, свежего хлеба и теплого пива… Запахи людей, запахи смерти.

Вот как ты прощаешься со мной, благословенная страна?

Скоро три корабля Татану покинут причал Дильмуна — солнце еще не успеет перейти зенит, когда они отправятся в путь. Груженые медью поплывут возвратным путем, мимо пустынных берегов, мимо разрушенного временем Эреду, и дальше, на веслах, вверх по течению Тигра…

Но из трех рабов, даров Илку, вернутся лишь двое.

Кури прав. Я не должен был…

Но если уж решил что-то сделать — то как отступить? И потому утром Лабарту отправился на холмы, что за городом, в жилище знахарей, чтобы забрать у них Адад-Бааля и увести домой, в Аккаде.

Но еще издалека понял, что не суждено.

Ни рассветные лучи, ни соленый ветер не могли скрыть запаха болезни. Он струился в воздухе, словно тень, и хотелось повернуться и уйти прочь. Но Лабарту поднялся на холм и под навесом из пальмовых листьев нашел Адад-Бааля. Тот лежал без сил, и не шелохнулся, когда подошел хозяин, лишь открыл глаза.

Лабарту едва узнал его. Всего два дня миновало, а Адад-Бааль исхудал так, что казалось, стоит приглядеться, и различишь, как просвечивают сквозь кожу кости. Лабарту отвернулся, но не помогло — даже не глядя, он чувствовал, как несется по жилам раба темная, умирающая кровь.

Возле ложа больного сидела шаманка, перебирала целебные травы, раскладывала кучками. Лицо ее было натерто красным порошком, и не понять, кто перед тобой — женщина в расцвете зрелости или же старуха. И лишь руки ее выдавали — сильные, с гладкой кожей, молодые.

Она взглянула на Лабарту, но ничего не сказала. А тот шагнул под навес, опустился на землю и коснулся руки умирающего.

— Адад-Бааль, — сказал Лабарту, не зная, слышит ли тот его — глаза раба были словно подернуты пеленой, веки едва приметно дрожали. — Я пришел, чтобы забрать тебя с собой, но вижу, что твой путь лежит в иные земли.

Адад-Бааль, казалось, собрался с силами — глубоко вздохнул, и взгляд его перестал блуждать.

— Да, — прошептал он еле слышно. Голос его шелестел, словно песок, утекающий сквозь пальцы. — На земле Дильмуна хорошо умирать…

— Ты прав, Кури, — сказал Лабарту, когда уже показалась гавань. — Ты был прав.

Позади остались улицы, городская стена и шумный рынок. На миг захотелось обернуться — кто знает, суждено ли вернуться на Дильмун? — но Лабарту сдержался и не замедлил шаг. Солнечные лучи даже сквозь одежду касались тела, струились к сердцу. Но и в полуденный лучах чудилась тревога, отголоски ее нес соленый ветер и земля под ногами отзывалась в такт.

Кури остановился, заслоняясь от солнечного света.

— Нет, дальше, — сказал Лабарту и кивком указал на юг. — Корабли наши дальше, здесь же…

И не договорил, — увидел, куда смотрит Кури.

У края причала толпились люди. Темнокожие чужеземцы, жители Дильмуна и Шумера, рабы и свободные, — все они собрались у воды. Толпа гудела, словно растревоженный улей, но время от времени примолкала. И тогда доносилась чья-то надрывная, на грани крика, речь. Слов издалека не разобрать, лишь голос — мужской, хриплый.

Вот откуда веет страхом… Дурные вести, сомнений нет.

Лабарту глубоко вздохнул и взглянул на солнце.

— Наши корабли стоят дальше, — повторил он. — Пойдем, Кури.

Почти ожидал увидеть скопление людей и у дальнего причала, но нет — были там лишь гребцы Татану да портовые торговцы, вечно снующие по берегу и нахваливающие свой товар. Корабли ждали в условленном месте — три тяжело груженые лодки. Паруса еще не были подняты, и весла не опустились в воду. А на уходящих в воду ступенях сидел Син-Намму и смотрел вперед, теребя бахрому пояса. Солнце блестело на его загорелой коже. Стоило ему шевельнуть рукой, и казалось, что змея-татуировка оживает, движется. Черная, с оскаленной пастью, вот-вот поднимется, сорвется и ринется в бой…

— Син-Намму! — позвал Лабарту.

Тот обернулся, поднялся и заспешил навстречу. Беспокойство и тревога струились вокруг него — такие же, как и повсюду в гавани. Видно было, что ему не терпится заговорить.

Сейчас он спросит про Адад-Бааля.

Лабарту тряхнул головой, отгоняя нелепую мысль. С чего Син-Намму спрашивать про раба? Он, должно быть уже и думать забыл о нем.

— Мы можем отплывать немедля, — сказал Лабарту. — Все ли готово?

Син-Намму оглянулся, неопределенно махнул рукой.

— Ты слышал вести? — спросил он. — Веришь ли им?

Волны мягко разбивались о ступени, шуршали, накатываясь и отступая. А внизу, глубже, колыхались тени. Приглядишься и видно — это водоросли шевелятся, обвивая камни. Теплая вода, соленая, как кровь… Благословенное море благословенной земли.

Потоп… Черные волны…

— Что случилось? — Слова вырвались быстрее мыслей. — Откуда вести?

— Ты не слышал? — Син-Намму прищурился, кивком указал на другой причал. — Приплыл человек из Ниппура и говорит о войне.

— Лугаль… — Лабарту запнулся, но так и не вспомнил имени того, кто правил сейчас землями, подвластными Аккаде. — Лугаль начал войну? Против кого?

— Он не начинал войну, — отозвался корабельщик. — Дикари пришли с севера. Говорят, бесчисленны они и не ведают ни жалости, ни страха…

Всего лишь кочевники сошли с гор и грабят богатые земли Шумера… А я впрямь готов поверить был во второй потоп?

— Рассказывают, поля вокруг Мари они пожгли, — продолжал Син-Намму. — А, быть может, захватили и город… Ниппурец говорит, повсеместно люди боятся, что крепостные стены и воины Аккаде не смогут защитить их.

Лабарту едва сдержал улыбку, — опустил голову, прикусив губу. Пусть корабельщик думает, что Лалия задумался над его словами, — нет сейчас сил ответить, как подобает. Когда много видел и много знаешь, нелегко бывает говорить с людьми. Они боятся ряби на воде, а бездны под ногами не замечают. Вот и сейчас…

Сколько раз уже кочевники вторгались в землю меж двух рек, знаешь ли ты, Син-Намму? А я видел и знаю: они схлынут, унося награбленное добро, а те, что останутся — смешаются с черноголовыми. Сколько раз уже так было…

Лабарту глубоко вздохнул, поднял голову и мгновение стоял неподвижно. Корабельщик выжидательно смотрел на него. А кого видел перед собой? Без сомнений, — человека, принимающего тяжелое решение.

— Мы отплывем сегодня, как и собирались, — сказал, наконец, Лабарту. — Лишь немного промедлим. Вооружи гребцов.

↑ Глава восьмая Война

1. Попутный ветер гнал по небу рваные облака, и серп луны появлялся и пропадал. Лабарту стоял возле мачты и то пытался отыскать в беспокойном небе хоть край созвездия, то вновь смотрел на приближающийся берег. Там мерцали крохотные искры — огни факелов, зажженных возле причальных столбов. Глаза экимму различили их еще издалека, но прошло еще немало времени, прежде чем с первого корабля донесся крик: «Эреду!»

Кури и Нидинту сидели возле навеса и шептались. Ветер уносил обрывки фраз, но слух пьющих кровь, как и зрение, — острый.

— Илку говорил… жертвы живут дольше… — Нидинту куталась в покрывало, тень среди теней. Кури же сидел прямо, и на коленях у него лежал меч. — Но Адад-Бааль умер, и…

— Такая судьба… ему предсказали…

— Лабарту не пил его кровь… не оттого ли?..

Лабарту невесело усмехнулся, но не подошел, не прервал разговор. Они люди и жертвы, что они поймут?

Палуба качалась под ногами, корабли шли вперед, оседая и вновь взлетая на волнах. Все ярче горели огни на берегу, и уже видны стали очертания домов, пальм, холмов вдалеке… Темное по черному, ночной мир, неразличимый для людей.

Одна за другой в селенье завыли собаки, протяжно, надрывно.

Они чуют мой запах… Издалека…

Но не только собаки не спали в селенье. Вот уже и люди спешили по ночным улицам к морю. Да, видно и впрямь в этом селенье всегда найдутся те, кто станут ловить корабельные канаты, и в самый глухой ночной час придут торговцы с пивом и чистой водой для путешественников.

Син-Намму выкрикнул имена четырех гребцов, и те столпились вокруг него.

— Мы скоро вернемся, Лалия, — сказал корабельщик, обернувшись. — И принесем вести от здешних людей.

— Нет, — возразил Лабарту. — Я сам услышу их слова.

И спрыгнул за борт.

— Лалия! — крикнул Син-Намму.

Вода была теплой и темной, как небо. Лабарту зачерпнул ее, словно хотел попробовать на вкус, но спохватился и опустил руку. Добрался до мелководья — волны здесь разбивались о колени, не выше — и выбрался на берег.

Одежда прилипла к телу, вода текла с волос и рукавов рубахи, и повсюду был запах соли, запах моря.

— Лалия! — вновь позвал Син-Намму, поднимаясь на причал.

Следом на сушу выбрались и гребцы. Один из них встряхнулся и во все стороны полетели брызги.

— Лалия, ты не воин, — сказал Син-Намму, не скрывая досады. — Зачем ты сошел с корабля?

Лабарту поднял руку, призывая к молчанию и указал на спешащих к ним людей.

Пока Син-Намму договаривался о припасах, Лабарту молча стоял рядом. Скрестив руки на груди, ждал. Собаки угомонились, затихли. Волны шуршали, морской ветер блуждал в мокрых волосах, соленая влага высыхала на коже. Но все чувства словно отступили. Лабарту слушал — слушал голоса и чувства людей.

И за обычными словами и жестами ощущал страх.

Когда гребцы с провожатыми удалились в сторону деревни, старший торговец задержался. Свет факелов отражался в медных бляшках его пояса, метался в зрачках. И сам человек был объят беспокойством. Руки его непрестанно двигались, — то он отбрасывал волосы с лица, то крутил кольцо на пальце, то просто указывал куда-то. И говорил.

Расспрашивать его почти не пришлось, он стал рассказывать сам. Мельком взглянул на Лабарту, а потом вновь повернулся к корабельщику и обращался к нему.

— Ловцы жемчуга говорили, что вы должны приплыть. — Голос торговца звучал тихо, но неспокойным был, как и бьющееся на ветру пламя. — Но мы уже не думали… После вестей, что идут со всех земель, страшно пускаться в путь.

— Что слышно? — спросил Син-Намму. — Где идет война?

— Повсюду! — Собеседник обернулся и указал вдаль, должно быть, в сторону устья Евфрата. — Нет, до нас они не дошли, но все в страхе… Говорят, все селенья, что без стен, они взяли, и жгут все на своем пути, и убивают… Урук осадили, и Ларсу, а иные говорят, что и Аккаде. А Лагаш открыл перед ними ворота и сдался.

— Осадили Аккаде? — с недоверием переспросил Син-Намму. — Что же войска лугаля?

— Никакому войску с ними не справиться! Они как полчища саранчи, спустились с гор, переправились через Тигр, идут, и нет им числа!

…не справиться с ними. Они заполонят всю землю…

Голос слепой пророчицы, воспоминание яркое, как отражение солнца в воде.

И следом пришло понимание.

Сошли с гор, с гор Загроса и переправились через Тигр. Прошли по степи, где я жил столько лет… Бесчисленное войско, жгущее посевы и убивающее всех на своем пути, прошло по землям, где моя Ашакку…

Лабарту замер. Рядом, потрескивая, горел факел, люди продолжали разговаривать. Но слова отдалились и потеряли смысл.

Ашакку…

Но перед глазами — лицо Кэри, утренний свет в ее серых глазах. А сам он связан и пошевелиться не может, но Кэри поднимает к его губам чашу, деревянную, полную крови. И говорит: «Пей, мой хозяин!» И вкус этой крови — вкус жизни. А Кэри — как луч солнца, возрождающий, дарующий силы, и…

— Нет, — прошептал Лабарту и зажмурился. — Нет…

Кэри умерла, но Ашакку жива. Я чувствую это и не могу ошибиться.

— Лалия? — Син-Намму тронул его за плечо. — Что скажешь? Решение за тобой.

— Решение? — повторил Лабарту.

— Да, — кивнул корабельщик. — Раз Лагаш захвачен, может лучше нам подняться по Евфрату? В Ниппуре разгрузить корабли и по суше караваном дойти до Аккаде?

— Это безумие! — воскликнул торговец. — Повсюду эти дикари, а караваны — легкая добыча!

Мы поднимемся по Тигру… Чтобы быть ближе к степи, ближе к Ашакку. Чтобы придти ей на помощь, если она в беде.

Лабарту взглянул на Син-Намму и помедлил мгновение, словно размышляя.

— Верно, — сказал он наконец. — Дикари не плавают на кораблях, и по реке путь безопасней. Вот мое решение: как уплывали из Аккаде, так и вернемся обратно.

2. В воздухе витал едва приметный запах дыма, но разве осенью редки пожары? Люди трудились в полях, блестела вода каналов, стада спускались к водопою. И Лабарту уже готов был поверить, что этой земли не коснулась война — пока не показалась впереди пристань Лагаша.

До полудня было далеко, зной еще не сковал землю, но гребцы обливались потом, ворочая весла в уключинах. Не было попутного ветра, а идти против течения Тигра — непростая задача. Бурная, своенравная река не любит тех, кто с ней спорит. Но нужно торопиться — скорее, скорее миновать Лагаш. Ведь лодки на пристани вытащены на берег, и не торговцы и не лодочники толпятся там. Нет, там стоят чужеземцы, солнце блестит на их шлемах, на бронзе щитов. А ветер с севера так и норовит прибить корабли к причалу Лагаша…

С пристани закричали. Слова терялись за плеском воды и скрипом уключин, но и так ясно, — приказывают остановиться, прервать свой путь.

Лабарту обернулся к другому берегу, и ветер тут же отбросил волосы с лица, разметал и перепутал пряди.

Только ли из Лагаша следят за рекой?

И понял, что не ошибся.

На северном берегу, среди пальм и зарослей тростника прятались люди. Не видать их отсюда, но как скроешься от экимму? Лабарту чувствовал их — тепло тел, дальний жар крови, биение жизни. И знал, что людей там немало.

Те, что спустились с гор… Подстерегают корабли — богатую добычу…

Лабарту запрокинул голову, закрыл глаза. С пристани вновь закричали — властно, с угрозой, — но он не стал слушать. Незримым путем потянулся вперед, за реку, в сожженную летним зноем степь, и позвал:

«Ашакку!»

Сердце считало мгновения — одно, два, три — но ответа не было.

Она далеко. Лабарту вздохнул и открыл глаза, не зная радоваться или печалиться. Далеко, должно быть, скрылась от войны…

Свистнул рассекаемый воздух, и один из гребцов, вскрикнув, рухнул со скамьи. Вторая стрела, дрожа, вонзилась в мачту. Еще миг и корабль, казалось, охватило безумие: кто-то повалился на палубу, другой вытащил оружие, кто-то вскочил в полный рост, словно намереваясь прыгнуть за борт… Лодка качнулась, и Лабарту схватился за мачту, чтобы удержаться на ногах.

— Не бросайте весла! — закричал Син-Намму. — Гребите к другому берегу!

— Нет! — Лабарту рванулся к нему, но корабль вновь качнулся, вода хлестнула через борт. — Туда нельзя, там…

Не было нужды говорить — стрелы посыпались с обеих сторон. Вода пузырилась, корабль несло к пристани, Син-Намму выкрикивал приказы, и уже не весла были в руках у гребцов, а оружие. А потом повалил дым, едкий запах горящей асфальтовой смолы, — идущий впереди корабль вспыхнул, словно охапка сухого тростника.
Они стреляют горящими стрелами! Будь даже ветер с нами, нам не уйти по воде!

— Прыгайте! — призывал Син-Намму. Он стоял во весь рост, не страшась стрел, и в руке у него был меч. — Их не так много на причале, мы прорубимся и уйдем!

Лабарту оглянулся. Повсюду были люди, объятые страхом, безумием и жаждой битвы. Тела их мелькали, кровь сверкала, а солнце поднималось все выше.

— Нидинту! — крикнул Лабарту. — Кури!

Берег приближался. Воины там стояли врассыпную и стреляли, не переставая. И видны теперь стали сгоревшие склады, пустые торговые ряды, брошенные лодки…

Их и правда немного… Я легко прорвусь и тех, кто принадлежит мне, проведу — без труда.

— Нидинту!

И тут понял — вот она, вцепилась в его руку. Смотрит с надеждой и страхом, а рубаха порвана на груди, и сердце колотится часто-часто, сияющими, огненными вспышками.

А затем и Кури вырос у нее за спиной. Едва удерживался на ногах, но не выпускал меча из рук и не сводил глаз с хозяина.

— Прыгайте! — закричал Син-Намму, и ни ветер, ни треск пламени не смогли заглушить его слова. — Здесь мелководье, бросайте корабль!

— Держитесь рядом! — успел сказать Лабарту, а потом все смешалось, словно во сне.

Палуба накренилась, ушла из-под ног, и море взметнулось навстречу. Лабарту схватил Нидинту, и на миг их обоих захлестнуло с головой. Но они вынырнули — качнулось солнце над головой, кто-то закричал, совсем рядом пролетела пылающая стрела и, зашипев, угасла в волнах. Под ногами было дно реки, илистое, вязкое, и Лабарту устремился к берегу, не отпуская Нидинту. Та пыталась что-то сказать, но только кашляла и крепче цеплялась за хозяина.

Берега они достигли почти мгновенно — или показалось так? Лабарту обернулся, помогая рабыне выбраться из воды, и ему почудилось, что река кипит. Люди, обломки весел, тонущие лодки, клубы черного дыма и запах крови… В горле вдруг запершило, и Лабарту облизнул пересохшие губы.

Это не жажда… Мне далеко до жажды! Я…

— Лабарту! — закричал Кури. — Сзади!

Лабарту стремительно развернулся, едва успел понять, что мчится навстречу, и отпрянул, вскинув руку. У ног его упала стрела.

— Ты сбил ее! — выдохнула Нидинту. — Ладонью!

Я экимму, хотел он ответить. Что мне оружие людей?

Но не успел.

Стрелявший спрыгнул с крыши сарая. Боевой клич взрезал воздух, солнце блеснуло на бронзовых бляхах доспеха. И Кури, сидевший на земле, вдруг вскочил во весь рост. Взмахнул мечом, но не успел нанести удар, — рухнул на землю, и запах крови стал нестерпимым.

Время словно остановилось.

Я знаю эту кровь, я пил эту кровь! Как кто-то смеет!..

Лабарту перепрыгнул через тело Кури и ударил чужеземца. Тот отлетел к стене, мгновение стоял неподвижно, а потом сполз на землю, судорожно дернулся и больше не шевельнулся.

— Кури! — Нидинту бросилась вперед, упала на колени и снова зашлась кашлем.

Лабарту опустился рядом с ней, прикоснулся к руке раба, все еще сжимавшей меч. Но не было нужды проверять — знал, что сердце Кури уже не бьется. И лишь кровь его была еще жива — алое пятно расползалось по рубахе.

— Зачем? — спросил Лабарту, глядя в его остановившиеся глаза. — Зачем? Он ничего не смог бы мне сделать! Зачем?

Нидинту всхлипнула. Лабарту обернулся. Там, на реке, продолжалась битва, звенели мечи, кричали раненные.

Но что мне до того?

Одним движением Лабарту подхватил Нидинту на руки и вскочил.

— Не бойся, — только и сказал он и устремился прочь из гавани.

3. Город изменился. И в чем дело — и не поймешь сразу. И лишь потом замечаешь, что не играют на улицах дети, и женщины не ходят без сопровождения мужчин. Двери домов закрыты наглухо, либо вовсе сорваны с петель, и повсюду витает запах гари, — словно пропитались им стены и кровли.

Мой Лагаш…

Они остановились в тупике между домами, и Лабарту прислонился к стене, закрыл глаза, прислушиваясь. Нидинту прижалась к нему, будто был он ей защитником — отцом или братом — а не демоном, пьющим кровь. Лабарту машинально перебирал ее волосы, но мысли были далеко.

Лишь одного сильного экимму я почувствовал здесь, когда плыл на Дильмун. Пошел по солнечному следу и не ошибся, нашел хозяйку города. Но теперь…

Теперь все изменилось. За копотью и пылью, в лабиринте теплого движения человеческих тел словно бы два светильника сияли. Один ярче другого, и какой из них — Инанна-Атума? И оба они были далеко от площади, далеко от святилища богини любви и войны…

— Кто они? — еле слышно спросила Нидинту. — Почему они всех убивают? Это те дикари, что даже рабов не берут, это правда они?

— У северных ворот, — невпопад ответил Лабарту и открыл глаза. — Да, мы пойдем туда.

Нидинту взглянула на него, как на безумца, и больше не заговаривала. За всю дорогу до окраин не проронила ни слова — лишь крепче цеплялась за руку, когда Лабарту ускорял шаг, испуганно замирала, когда Лабарту вдруг останавливался и прислушивался.

На главной площади по-прежнему шла торговля — хоть и не так оживленно было, и среди рядов мелькали чужеземные воины. Но чем дальше от храма уходил путь, тем пустынней становились улицы. Все чаще встречались закопченные стены с вывороченной, разрушенной кладкой, и Лабарту мимоходом заглядывал в проломы. Но в заброшенных дворах не было людей, лишь собаки рылись в кухонных отбросах — и с воем разбегались, почуяв экимму.

— Где-то здесь, — сказал Лабарту и остановился.

Нидинту не ответила. Выпустила его руку и прижала ладони к груди, словно пыталась успокоить сердце. Дыхание ее было сбивчивым и быстрым.

— Инанна-Атума! — позвал Лабарту и оглянулся.

Где-то вдалеке вновь завыла собака, протяжно, тоскливо. Ветер шевелил сорванную дверную занавесь. Нидинту заслонилась от солнца, переступила с ноги на ногу.

— Инанна-Атума! — снова крикнул Лабарту. Сияющие отблески, видимые лишь внутренним взором, притаились рядом. И один из них совсем близко, но как угадать, за какой стеной? — Азу!

Едва приметно прошуршали шаги, в проломе стены шевельнулась тень. Лабарту шагнул и навстречу ему выскользнула жрица Инанны.

— Азу?

Она кивнула и закрыла лицо руками, но и мгновения было достаточно, чтобы увидеть лихорадочный блеск в ее глазах, темные круги под ними, и пересохшие, потрескавшиеся губы.

Лабарту одним прыжком оказался рядом и схватил ее за плечи.

— Азу, что с тобой? Ты…

Не было нужды спрашивать. Движения ее стали угловатыми и резкими, она дрожала, словно от холода, но тело ее под одеждой пылало, как раскаленная печь.

Жажда. Самое сердце жажды — давно уже настала пора пить кровь, не один день прошел с тех пор…

— Он пришел с кутиями, — прошептала Инанна-Атума. Даже голос ее стал надтреснутым и хриплым. — Он сильнее меня…Запретил пить мне кровь в городе, но сказал, что вновь отдаст Лагаш… если я семь дней проживу тут… сопротивляясь жажде. Сегодня пятый день, я…

Лабарту развернулся и схватил Нидинту.

— Вот кровь, которую я привез из Аккаде, — сказал он. — Она не принадлежит Лагашу. Пей!

И толкнул рабыню вперед.

Та не успела даже вскрикнуть — Инанна-Атума поймала ее и вонзила клыки в горло.

Нидинту, скованная чарами, безвольно обвисла в ее руках. Запах крови наполнил воздух, заслонил гарь и привкус войны. Лабарту закрыл глаза, а когда открыл, жрица Инанны осторожно опустила на землю мертвое тело и выпрямилась.

Глаза ее снова стали ясными, движения — уверенными и сильными. Она поклонилась и сказала:

— Это сладкая кровь.

Лабарту опустил взгляд.

Жертва, подарок Илку, лежала неподвижно, жизнь ушла из нее вместе с кровью. Волосы ее, неровно и коротко остриженные, разметались в уличной грязи, порванная рубашка сползла с плеча. Но лицо казалось спокойным — разве что тень удивления успела его коснуться. Умерла во власти чар…

Она расчесывала мои волосы… служила мне и поила своей кровью… хотела, чтобы я любил ее…Я говорил тебе, Илку, я не держу жертв!

— Да, — сказал Лабарту и поднял взгляд. — Чище утренней росы…

Инанна-Атума взяла его за руку и, казалось, хотела ответить, но вдруг замерла.

Совсем рядом был экимму, уверенный и сильный.

Солнечный свет, кровь и смерть отвлекли меня. Я должен был почувствовать раньше.

Лабарту встретился взглядом со жрицей, и та кивнула.

— Да, — проговорила Инанна-Атума. — Это он.

↑ Глава девятая Сила

1. Солнце палило нещадно. Полуденный огонь его лился с небес, и тени отступили, съежились у ног. В этот час люди прерывают работу, спешат укрыться, ищут прохладу… Но битва на пристани — прервалась ли? Или некому уже там сражаться, лишь убитые остались и раненые? Корабли, должно быть, сгорели, и река уносит пепел их вниз по течению, к морю…

Но я рожден был в полдень, и если придется сражаться, то полдень для этого — лучшее время.

Лабарту выпустил руку Инанны-Атумы и невольно сжал кулаки.

Чужак не заставил себя ждать.

Сила его, подобно приливу захлестнула пустую улицу, опередила хозяина. Сердце учащенно забилось и, еще не увидев противника, Лабарту знал: Он ровесник мне, жил до потопа. Две тысячи лет ему, не меньше.

Чужак вышел из-за угла и остановился, не дойдя пары шагов. Прищурился, небрежно облокотился о стену. С виду — обычный человек, не слишком высок, и лицо из тех, что не запомнятся, если увидишь в толпе. Легкий кожаный доспех, иссеченный в битве, но оружия нет. И ни украшений нет, ни амулетов… Свалявшиеся волосы скручены в узел на затылке, а по губам блуждает ленивая усмешка.

— Ты нарушила уговор, — проговорил он, глядя на жрицу. — И должна покинуть город.

В моем Лагаше он смеет…

Лабарту сам не заметил, как шагнул вперед.

Инанна-Атума попыталась остановить его, но не успела. Рука ее лишь задела край рубашки, а возглас пронесся мимо сознания.

— Кровь, что пила она — мой дар, — сказал Лабарту. Еле слышное эхо повторяло слова. — Кровь моей жертвы, тебе не принадлежащей. Инанна-Атума ни в чем не преступила правила и не нарушила уговор.

Чужак окинул его внимательным взглядом, склонил голову набок. Легонько стукнул пальцами по стене — посыпалась пыль. Из пролома серой тенью метнулась кошка и тут же исчезла за углом, лишь след ее страха остался.

— Я так не думаю, — проговорил чужак и усмехнулся шире.

— Она не нарушила правил, — упрямо повторил Лабарту.

Ярость закипала в груди, яркая, как пламя жажды. И на миг показалось, что не дома вокруг, нет — пальмы и берег канала. Показалось, что не незнакомый экимму стоит впереди, а тот, рыжеволосый, надменный и гордый. Тот, кто пришел в Лагаш и нарушил законы. И после вызвал гнев людей и погубил пьющих кровь в земле черноголовых…

Эррензи.

Тот, из-за кого сошел с неба колдовской огонь и обрушился на Лагаш.

Белый, сияющий, прозрачный… И земля замерзает под ногами, а глаз не отвести — вот идет навстречу пламя, убивает все на своем пути, обрывает дыхание жизни…

— Ты откуда явился такой, защитник? — со смехом спросил чужак, и морок развеялся.

Лабарту сделал глубокий вдох. На языке осел вкус пепла, крови и страха.

— Из Аккаде, — сказал он. — Я хозяин Аккаде.

Чужак расхохотался еще громче, мотнул головой, привалился к стене. Лабарту стиснул зубы, крепче сжал кулаки. Азу шевельнулась у него за спиной, тронула за плечо, но он не обернулся.

— Аккаде? — переспросил, наконец, чужак, и в голосе его все не стихало веселье. — Недолго тебе осталось быть там хозяином! Разве что захочешь владеть развалинами, где поселятся дикие звери?

Развалинами?.. Стены Аккаде несокрушимы, многочисленны войска лугаля. Аккаде не может…

Лабарту смотрел на чужака, не понимая, а тот продолжал:

— Хотя, ты ведь и сам уже знаешь это, верно? Оттого и пришел сюда, искать новую землю? Только слишком слаб ты, чтоб быть хозяином Лагаша, да и любой другой город вряд ли сможешь удержать!

Лабарту взглянул на солнце — лишь на краткий миг — и сердце забилось ровно. Свои мысли слышал словно издалека и был спокоен.

— Ты прав, — сказал он. — Я слишком слаб, чтобы драться с тобой.

И рванулся вперед, схватил незнакомца за руку, сжал запястье, крепко, как только мог. Чужак ничего не успел ответить, лишь встретился взглядом.

— Весь мир погас для тебя, — проговорил Лабарту, тихо, но ясно — каждое слово отдельно. — Запахи, звуки и чувства исчезли. Есть лишь мой голос, и он для тебя путеводная нить, и больше не на что опереться.

Чужак застыл. Из глаз его, цветом похожих на ненастное северное небо, казалось, исчезла жизнь. Брови его остались чуть нахмуренными, а губы полуоткрытыми.

— Ты слышишь меня? — спросил Лабарту.

— Да, — отозвался тот. Голос его звучал глухо, словно со дна колодца.

Ты была права, Тирид. Лабарту невольно улыбнулся и разжал пальцы. Рука незнакомца не упала, осталась висеть в воздухе, словно на невидимых нитях. Пьющие кровь подвластны мне, как и люди.

— Мое имя Лабарту, — заговорил он. Чужак не шелохнулся, глаза его были по-прежнему пусты. — И отныне, каждый раз, когда ты услышишь это имя, или увидишь меня, или вспомнишь обо мне, тебя будет охватывать страх. Сковывающий, безумный, не дающий пошевелиться, лишающий воли и силы. Пожелаешь бежать прочь, но не сможешь. Захочешь молить о милосердии, но голос тебя покинет. Решишь драться — не сможешь сдвинуться с места. И всем приказам моим будешь повиноваться, до единого.

Ни ответа, ни тени понимания. Даже ресницы не дрогнули. Словно и не живой экимму это, а изваяние.

— А теперь, помня все, что я сделал, пробудись, — сказал Лабарту и отступил на шаг. — Пусть вернутся к тебе образы, ощущения и звуки.

Чужак вздрогнул, словно просыпаясь, и вновь встретился взглядом с Лабарту.

И в тот же миг изменился, мгновенно, словно подменили его — кровь отлила от лица, испарина выступила на лбу, и воздух, казалось, задрожал от запаха страха. Рука вцепилась в стену, кроша кирпич. Рот дергался, словно чужак пытался заговорить.

— Уходи! — велел Лабарту. — И больше никогда не возвращайся в Лагаш!

Чужак развернулся и ринулся прочь, не разбирая дороги. Пыль не успела осесть — а он уже скрылся из виду.

— Как ты это сделал? — спросила Инанна-Атума.

Что-то новое было в ее голосе, но почтение или же испуг — Лабарту не понял. И потому несколько мгновений помедлил, глядя на остывающее тело Нидинту, и лишь затем ответил:

— Это мой дар. — И прибавил, не поднимая глаз: — И в нем моя сила.

2. Когда Лабарту вернулся из гавани, жрица ждала его на прежнем месте. Случайный прохожий принял бы ее за женщину, отдавшуюся скорби. Вот сидит она, на земле, в пыли, позабыв про полуденное солнце, горюет об убитой. Горе и смерть — частые гости захваченных городов.

А этот город сам открыл ворота…

Лабарту опустил тело Кури возле Нидинту, молча встал рядом. Тогда Инанна-Атума, поднялась, привычным жестом отряхнула одежды, взглянула вопросительно.

Но Лабарту лишь качнул головой. Положил под руку Кури меч, так и не вкусивший крови, и подобранные на пристани лук и стрелы. Чьи они — врагов или своих — не знал, да и важно ли это? Воин отправится в дальний путь вооруженным, вот и все, что нужно знать.

Затем снял свои серебряные браслеты и надел на закоченевшие запястья Нидинту. И руки ее сразу показались тонкими и хрупкими, словно не взрослой женщине принадлежали, а девочке-подростку.

— У меня нет женских вещей, чтобы дать ей с собой, — проговорил он, подняв глаза на жрицу. — Найди ей гребень, или зеркало, или другую вещь, из тех, что радуют женское сердце.

Инанна-Атума склонила голову набок. Длинная серьга качнулась из-под волос, солнце блеснуло на ней, распалось золотыми искрами.

— Похорони их, — продолжал Лабарту. — Пусть проведут погребальные обряды и принесут поминальные жертвы, как полагается. Похорони их, как свободных, и дай им в путь все, что необходимо.

— Я сделаю, как ты просишь, — отозвалась Инанна-Атума и чуть приметно улыбнулась. И не было в этой улыбке и тени радости, лишь понимание и печаль.

Должно быть, так улыбалась она, когда была человеком. В степи, в шатре своего мужа…

— Но только что с того пользы? — спросила жрица. — Есть ли у них дети? Кто будет из года в год приносить жертвы предкам и поминать их имена в молитвах?

— Похорони их, — повторил Лабарту и отвернулся. — А я сегодня покину Лагаш.

— Куда ты пойдешь? — Показалось, или и впрямь в ее голосе мелькнула тревога?

— В Аккаде. — Лабарту снял с шеи шнурок, стряхнул с него амулет — тот упал под ноги, в пыль — и перевязал спутавшиеся волосы. Затем поплотнее затянул пояс, спрятал под него печать. Дорогая, тонкая ткань пропылилась и потускнела. Ни слуг, ни кораблей, ни украшений… Признает ли кто теперь в одиноком путнике Лалию из Аккаде?

— Я слышала, поля там сожжены, а город осажден, — проговорила у него за спиной Инанна-Атума.. — Быть может, тебе стоит остаться здесь и переждать, пока утихнет война?

— Я не боюсь людей, — отозвался Лабарту. — Хоть эти и правда жестоки и многочисленны.

— Они называют себя кутиями. — Инанна-Атума на миг замолкла, а потом продолжила. — И, хоть и тяжко это слышать, но слова его были правдивы. Быть может, от твоего города остались одни лишь развалины.

— Этого не может быть, — возразил Лабарту, обернувшись. — Стены Аккаде несокрушимы, эту крепость невозможно взять.

Инанна-Атума вновь улыбнулась и качнула головой.

— Нет такой крепости, — проговорила она, — которую невозможно взять.

3. Городская стена была цела. Ровные ряды кирпича, потускневшая под летним солнцем краска — разноцветные охранительные знаки… Да, стена осталась, но ворота были сорваны и брошены в пыль. Огромные, деревянные, скрепленные бронзовыми полосами, лежали они по обеим сторонам дороги.

В моем городе не было стены.

Лабарту старался идти чуть ссутулившись, глядя под ноги, — чтобы ничем не отличаться от жителей Лагаша. А они, впустившие чужаков в свой город, теперь старались стать незаметнее и тише.

Речной ил и городская грязь, казалось, въелись в кожу, а волосы и одежда пропитались дымом. И откуда-то то и дело тянуло запахом свернувшейся крови, и во рту мерещился ее ядовитый привкус.

Лабарту мечтал о воде. Сбросить одежду и нырнуть с головой, смыть с себя войну и беды людей. Но есть ли чистая вода в этой земле? И ничего не оставалось — лишь идти вперед, опустив голову, не глядя по сторонам. Но мысли убегали прочь, и глаза уже не замечали утоптанной земли под ногами.

…не было стены, и город лежал между рекой и каналом. И на рассвете, с крыши нашего дома я видел степь. И бегущие меж полями дороги на Киш и Урук. И…

— Эй, стой! — Его схватили за плечо и развернули, грубо.

Не успев подумать, Лабарту схватил незнакомца за руку, и лишь тогда поднял голову, встретился с ним взглядом.

Это был чужеземный воин, невысокий, но коренастый, загорелый почти до черноты. И что хотел он и отчего остановил путника, покидавшего город, теперь не понять — Лабарту ни слова не успел произнести, а взгляд человека уже остановился, дыхание стало размеренным и глубоким.

Люди слабы. Прикосновения и взгляда достаточно, чтобы увлечь их темную глубину, заставить повиноваться… Ты не зря остановил меня. Тебя вела судьба.

Поодаль, возле полупустых торговых рядов, стояли другие воины. Один из них обернулся, и Лабарту почувствовал настороженный взгляд.

— Скажи им, — тихо проговорил Лабарту, — что у тебя дело ко мне. Пусть не тревожатся.

Воин повернулся, по-прежнему держа Лабарту за плечо, и крикнул что-то своим. Слова показались знакомыми, но все же не разобрать их — даже в степи, где кочует Ашакку, говорят по-другому.

Ашакку.

Ветер зашелестел в зарослях тамариска, и Лабарту на миг зажмурился, глубоко вздохнул. У воздуха был привкус асфальтовой смолы — память о сгоревших лодках.

Где ты, Ашакку? Быть может, страшась воинственных полчищ, ты поспешила ко мне, в Аккаде? И ждешь меня сейчас за высокими стенами? Но если…

— Сейчас ты пойдешь со мной по дороге, — сказал Лабарту, глядя на человека, оказавшегося в его власти. — А потом, когда город скроется из виду, переберешься на другой берег Тигра. Там, в степи, станешь искать юную женщину, владеющую стадами. Как зовут ее сейчас — не знаю, но спрашивай у всех, что нужна тебе Ашакку, что Лабарту послал тебя к ней. И как найдешь, скажи, чтобы прислала мне весть о себе. И пока не найдешь ее — не будешь знать покоя.

Мимо проехала повозка. Погонщик настороженно косился на стражников, стоящих у ворот. И не зря — чужеземцы уже направлялись к нему.

Что ж, самое время. Пора.

— Пока они не смотрят на нас, — проговорил Лабарту, — идем.

↑ Глава десятая Обратный путь

1. Издалека казалось, что и это селение брошено — тихо в нем, скот не блеет, собаки не лают, и людские голоса не слышны. Лишь вороны с хриплым карканьем кружатся над полями, взлетают и опускаются вновь. Солнце опускается к горизонту, и вечерний свет мягко ложится на дорогу. Но стоит приглядеться, и ясно — не от закатных лучей покраснела вода в каналах. И смрад разложения, пронизавший, кажется, всю страну, — чем ближе к домам, тем сильнее. Сладковатая отрава заполнила воздух и затмила все: запахи трав, осенних цветов и людских жилищ.

Только запах войны остался. Запах огня и бронзы.

Да, всего лишь еще одно покинутое селение… Уже два таких миновал Лабарту за сегодняшний день, а сколько всего их было по пути из Лагаша? Да и стоит ли считать?

Но жажда льдинками трепетала возле сердца, и Лабарту ступал легко и бесшумно, прислушивался к обострившимся чувствам. Знал — рядом есть люди.

Искать не пришлось.

Кутий, скучавший возле полуразрушенной ограды, успел вскочить и потянуться за оружием. Но кто сравнится скоростью с экимму? Лабарту разорвал чужеземцу горло и пил, пока не закружилась голова, пока солнечный огонь не переполнил тело. Тогда, бросив умирающего воина на дорогу, вытер губы ладонью и продолжил путь.

Я расточителен. Он шел, глядя на заходящее солнце, стараясь не замечать ядовитых испарений. Стараясь не думать о том, что ждет его в конце дороги. Мог бы довольствоваться малым… Но война — время изобилия, помнишь, ты говорил мне это, Илку? Можно убивать безнаказанно, и никто не заподозрит…

В селении были еще люди. Не больше дюжины, но где они — не разобрать. Слишком много мертвых вокруг, слишком много крови впитала земля. Горстки людей стоит ли бояться? Но когда-то двое колдовской силой уничтожили всех экимму в Шумере. И как знать, кто пришел теперь с гор?

Ни к чему шагать по царской дороге, у всех на виду.

Лабарту перепрыгнул через ограду, и, неслышный как тень, продолжил путь — между домами, мимо опустевшего загона для скота, по тропе вдоль пересохшей канавы…

И остановился, почувствовав настороженный взгляд.

Из-за ствола старой сливы выглядывала девочка. Совсем еще юная, сколько зим она видела, шесть или семь? Вся перемазанная в земле и копоти, сидела, обхватив ствол, и не шевелилась.

Лабарту показал пустые ладони, а потом прижал палец к губам, призывая к молчанию. Хотел пойти дальше, но девочка вдруг метнулась к нему, схватила за подол рубахи, словно пытаясь удержать. Лабарту опустился на колени, положил ей руки на плечи. Девочка смущенно потупилась, разжала ладони и выпустила ткань.

— Прячешься? — тихо спросил Лабарту.

Девочка кивнула.

— Мы с братом… Он ушел, но придет… скоро.

Скоро? Как давно ты ждешь его, с рассвета или с заката?

Потянулся к ней своими чарами, но лишь самым краем их — для того лишь, чтоб унять ее страх. И девочка и впрямь перестала дрожать и подняла глаза, огромные и темные, как у Нидинту.

— Ты весь в крови, — прошептала она. — Подожди.

Она вывернулась из-под его рук и отбежала за дом. Лабарту сидел неподвижно, прислушиваясь. Торопливые детские шаги, плеск воды, шуршание сухой травы… Солнце еще не зашло, но стены заслоняли его лучи, и, казалось, уже наступили сумерки. И стоит лишь закрыть глаза — и сквозь запах войны можно уловить аромат плодов, созревших, но так и не собранных, готовых упасть на потрескавшуюся землю.

Девочка вернулась и, задыхаясь от бега, остановилась перед Лабарту. В руках у нее была чаша.

— Это чистая вода. Ее можно пить.

Лабарту медленно осушил чашу. У воды был привкус глины.

Воспоминания вспыхнули, и голоса в них зазвучали, перебивая друг друга.

«Пей, дитя Ану», — сказал жрец в белых одеждах, и кровь потекла в медный жертвенный сосуд.

«Пей, мой хозяин», — сказала Кэри. В глазах у нее блестели слезы. «Пей.»

— Спасибо тебе за чистую воду. — Лабарту протянул обратно чашу и на миг замолк, подбирая слова. — Пусть горести твои закончатся.

Он поднялся на ноги.

— Не уходи, — попросила девочка, глядя на него снизу вверх. — Здесь есть вода и можно спрятаться, и…

… Хочет, чтобы я остался и защитил ее…

Защитил от кутиев, не жалеющих ни стариков, ни детей, и не берущих рабов. От чужеземцев, щадящих лишь те селения, что сразу пали перед ними на колени.

Убей ее, прошептал голос Кэри. Будь милосерден.

Они лишь качнул головой и пошел прочь — так быстро, что девочка, должно быть, и не заметила, как он исчез.

Кто я такой, чтобы быть милосердным, Кэри?

2. Он шел, не останавливаясь, и лишь в полночь, в самый темный час, когда звезды кажутся особенно близкими, и звери рыщут в степи в поисках добычи, остановился передохнуть, сел у края дороги. Ветер шуршал в траве, и от этого вспомнилось море. Волны, снова и снова накатывающие на прибрежный песок благословенной земли… Листья пальм, качающиеся в вышине, тишина и покой… И юная полукровка, смотрящая вдаль незрячими глазами.

Лабарту глубоко вздохнул и зажмурился.

— Видишь, маленькая Тини, — прошептал он, — Пророчества твои ложны… Нет меча в моей руке, я безоружен, и войны людей не влекут меня… И кому я должен сказать, что мы не победим? Нет никого рядом со мной, я один.

3. Утро застало его на руинах Аккаде. Восходящее солнце тонуло в удушливой копоти, и свет его похож был на мутную, нездоровую кровь.

На этой улице жили люди состоятельные, в редком доме было меньше двух рабов. Деревянные двери украшены были резьбой, стены расписаны охранительными знаками, а над крышами на восходе и закате поднимался благовонный дым…

И теперь все было окутано дымом — черной гарью, что горьким пеплом оседала на губах. Но и копоть не скрывала смрада разложения — не глядя, Лабарту знал, что повсюду, под грудами битого кирпича, за уцелевшими стенами и среди разломанной утвари скрываются останки людей.

Сколько не похороненных здесь? Словно город стал им могилой…

Звонко затявкала гиена, потом еще одна и еще. Голоса их перешли в рычание, и, в ответ залаяли собаки.

Дерутся… хоть и много добычи…

Лабарту сплюнул, пытаясь избавиться от горького привкуса. Вытер губы — на ладони остался темный след. На миг зажмурился, потом вскинул голову. В светлеющем небе чертил круги стервятник, медленно спускался.

Много добычи, но не для нас… Благая судьба хранит тебя, Ашакку, счастье, что ты не пришла сюда.

Рука скользнула к груди, словно пыталась нащупать утерянные амулеты. И забылся, слишком сильно потянул ткань, — рубашка затрещала, порвалась у ворота.

Пусть и впредь… Ашакку…

Он едва мог понять, остались ли в городе люди, но чувствовал солнечное пламя, слабо, скрытое тенью, — Илку все еще был здесь, не покинул город, превратившийся в груду развалин.

Надо было отыскать его, немедля расспросить обо всем, но все же Лабарту медлил. Все никак не мог отойти от колодца, засыпанного землей и щебней, все стоял возле рухнувшей стены.

Здесь был мой дом… Так ли это?

Лабарту мотнул головой, не желая думать об этом, повернулся, готовый идти прочь, — и что-то блеснуло на земле, под ногами.

Из-под глиняных черепков выглядывала медная голова рыбы. Глаза ее, прежде украшенные лазуритами, теперь стали пустыми и смотрели в никуда. Утренний свет переливался на искусно вырезанных чешуйках. Лабарту потянулся, чтобы извлечь ее из-под осколков, но отдернул руку и поспешно выпрямился.

Игрушка…

Медная рыбка, с которой не расставалась Нарда — младшая наложница, едва достигшая брачного возраста… А если побродить средь развалин, то, должно быть, можно увидеть и вещи других женщин, ведь пять наложниц жили в этом доме. Где арфа, по чьим струнам скользили тонкие пальцы Гебету? Разломали ли ее дикари или забрали себе? А резная скамейка, на которой так любила сидеть Илтани, дольше всех прожившая в этом доме? Дерево скамейки потемнело от времени, стало гладким — где она теперь, сожжена ли? Серебряное зеркало, что умещалось в ладони, не скрыто ли оно среди руин? Этта всегда клала его возле ложа, и ночью, бывало, лунный луч мерцал на нем, оживляя… А бубенчики, что носила на запястьях Закити, не втоптали ли их в грязь?

И только ли вещи, быть может…

Чужеземцы не знают пощады. И рабов не берут, и…

Лабарту сквозь пролом в стене вылез на улицу, не оглядываясь, не желая знать. И пошел, ведомый смутным светом, — вперед, туда, где стоял прежде дом Илку.

— Лалия!

От оклика, надрывного и горестного, из развалин, хлопая крыльями, взлетели вороны, и собака завыла невдалеке.

Лабарту промедлил, не скрылся среди теней, лишь обернулся, — и крохотная женщина метнулась навстречу, всхлипывая, прижалась к груди, вцепилась в одежду. Сердце ее билось торопливо и неровно, как колокольчик на ветру, а сама она была истощенной, лишь чудом держалась на ногах.

— Лалия, — прошептала она, не поднимая головы.

Лабарту взял ее за плечи, отстранил он себя.

— Кто ты? — спросил он.

— Ты не помнишь меня? — Она снова всхлипнула, но подняла взгляд. Глаза ее покраснели и распухли, от копоти и слез. — Мой отец… Татану… обещал меня тебе… Но он, и братья… — Она запнулась, но продолжила. — Я думала, умру, но кутии ушли, а ты вернулся и…

Она ли это? Младшая дочка старого торговца, та что лишь этой весной надела покрывало взрослой женщины. Та, что за семейной трапезой была немногословна и скромна, но весело смеялась с подругами. Та, что с любопытством выглянула во двор утром, когда Лабарту пришел за последними распоряжениями… Та, которую Татану хотел отдать ему в жены.

Лабарту опустил руки и покачал головой.

— Женщина, — сказал он. — Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Но ты же… — Девушка смотрела на него растеряно, и слеза ползла по ее щеке, оставляя чистую дорожку. — Раз ты вернулся, Лалия…

— Ты ошибаешься, — отозвался Лабарту. — У меня другое имя.

И с быстротой, недоступной людям, скрылся среди руин.

↑ Глава одинадцатая Вести

1. Почти в каждом доме в Аккаде был подпол — темное, прохладное место, где хранили в высоких кувшинах зерно и масло. Но под домом Илку скрывалось иное подземелье. Лабарту едва отыскал вход — груды щебня и рухнувшие перекрытия завалили его. А отыскав, не стал медлить. Поднял обугленные балки, отшвырнул, расчистил дорогу. От пыли горло казалось сухим, словно жажда пришла в неурочный час. Горький дым скрывал солнце, и смысла не было глядеть на небо, ища утешение.

Почему ты остался здесь Илку? Лабарту выпрямился, глядя вниз, на ступени, уводящие в темноту. Кто, как не ты, должен был знать, что город обречен? Отчего же?..

Илку был там, внизу. Сквозь золу, пыль и смрад Лабарту чувствовал биение его жизни — солнечный отблеск, спрятавшийся под землей.

Город мертв. Отчего же…

Спускаясь, Лабарту пересчитал сложенные из кирпича ступени. Тринадцать, и с каждым шагом становилось все темнее, а воздух наполнялся запахом крови. И не понять, мертвая то кровь или пролитая недавно, кровь человека, экимму или зверя. Запах дурманил голову, и хотелось остановиться, прижаться к стене и так замереть, хоть на пару мгновений.

Лабарту не замедлил шага. Свод нависал над головой — стоит лишь потянуться и коснешься рукой. Рядами стояли вдоль стен кувшины, и даже сквозь обожженную глину Лабарту мог различить, что в них: здесь пиво, там кунжутное масло, а вот ячмень…

Еще пара шагов и запах крови — или не кровь это? — затмил собой все, и тошнота подкатила к горлу. Лабарту зажмурился, но тут же открыл глаза и пригнулся, проходя под аркой.

За проемом открылась круглая комната, и в первый миг Лабарту увидел лишь Илку — и никого больше.

Тот лежал, уткнувшись лицом в землю, и видно было, как его бьет дрожь. Одна рука судорожно сжималась, словно пытался он достать что-то невидимое, но никак не мог ухватить.

— Илку! — крикнул Лабарту, рванувшись вперед.

И замер.

По земле был прочерчен круг. Широкая полоса, красная или цвета сырой глины — не разобрать в темноте.

Колдовство? Нет, это…

Внутри круга, рядом с Илку лежал человек. Умер уже много часов назад, но кровь его все сияла, медленно, каплями сочилась вглубь земли. На груди темнели раны, сердце не билось, и дыхания не было. Но кровь не желала сворачиваться, жила.

Илку застонал, еле слышно. Попытался приподняться, но не смог, лишь рука его дернулась, и судорога прошла по телу.

Лабарту глубоко вздохнул и переступил через черту.

Это не колдовской круг. Это… Я знаю, что это.

Он узнал об этом давно. До потопа и до резни, в ту пору, когда мир был иным, и демоны жили в городах, не скрываясь. Десять раз разливались реки, с тех пор, как родился Лабарту. Ему казалось — мир неизменен и порядок вещей нерушим.

Вкус крови все еще горел на языке, а полуденное солнце путало мысли, звало играть на берегу канала, в зарослях тростника. Лабарту слушал слова отца, но смысл их ускользал. Но уйти нельзя — и приходилось сидеть, глядя на начерченные на земле знаки.

— Понимаешь? — спросил Шебу.

Лабарту поднял голову. Солнце искрами блестело в глазах отца, золотило кожу. И во взгляде Шебу не было ни нетерпения, ни недовольства, — казалось, до самого заката может он просидеть тут, и объяснять, снова и снова.

— Нет, — ответил Лабарту. — Я не понимаю, зачем мне нужно это знать, Шебу.

Отец улыбнулся, на миг обнажив клыки, и от этого лицо его перестало быть человеческим. Стало лицом демона, — вечно юного, не опаляемого солнцем.

— Повтори, — велел он. — Повтори то, что я рассказал тебе.

Лабарту закрыл глаза, вспоминая. Знал — нельзя повторять слово в слово, надо поведать суть.

— Если пьющий кровь найдет человека, — заговорил он наконец, — сильного и по воле своей согласившегося на обряд… То… когда будет совершен обряд, человек этот окажется связан с демоном крепче, чем дитя сердца. Только смерть оборвет эти узы, и… Человек станет слугой, опорой демона и во всем будет ему покорен. И слуга увеличит силу пьющего кровь — как плотина увеличивает силу разлива.

Все важное было сказано, но отец молчал. За закрытыми веками плавали золотые пятна, темнели, алели, исчезали, появлялись вновь. Лабарту помедлил еще пару мгновений, но ответа не было. Тогда он спросил:

— Такой обряд… это колдовство?

Шебу засмеялся, так заразительно и беспечно, что Лабарту тут же открыл глаза, в недоумении, — разве произнесено что-то смешное? Все еще смеясь, Шебу потянулся и растрепал волосы сына. Лабарту мотнул головой, отбросил с лица длинные пряди.

— Нет, — отсмеявшись, сказал отец. — Намтар-Энзигаль не учил нас колдовству. Этот обряд может провести любой пьющий кровь. Но не каждый человек сможет выжить. И не только в этом дело. — Шебу смотрел вдаль и, казалось, не видел сейчас ни пальм, ни тропы, ни коз, спускающихся к водопою. — Хозяин не советовал делать из людей слуг, связанных узами вечности, и я уверен, у него на то были причины…

— Про это я и спрашивал! — воскликнул Лабарту, подавшись вперед. — Зачем мне это знать, если все равно не стоит этого делать?!

— Ты должен это знать, — ответил Шебу. — Ты должен знать все, что знаем мы. Перед тобой склонятся все демоны этой земли, ты должен…

Земля внутри круга казалась теплой и чудился в ней слабый звон — так, бывает, ветер доносит издалека звук бубенцов и колокольчиков.

Гоня непрошеные мысли, Лабарту перевернул лежащего ничком экимму. Волосы его слиплись от засохшей крови, и на щеке и горле темнели следы — словно он сам себе наносил увечья, в безумии или боли. Но все раны уже исцелились, не осталось и следа.

— Илку!

Тот открыл глаза, и в первый миг показалось, что смотрит он в никуда. Но затем взгляд прояснился, зрачки расширились и глаза почернели — стали темнее подвального мрака.

— Лабарту? — спросил Илку. Голос эхом отразился от сводов, отзвуки зашептались в дальних комнатах. — Я…

Он обеими руками сжал ладонь Лабарту, крепко.

Словно вокруг бушует море, и страшно отпустить, даже на миг…

Лабарту чувствовал, как бьется сердце Илку, как пульсируют жилки на запястьях. То размерено и ровно, то — вдруг — сбиваются, умолкают и торопливо догоняют упущенное. Ладони его были холодны, а взгляд блуждал, не в силах остановиться.

Знаки жажды.

— Лабарту, — повторил Илку. — Я не чувствовал, как ты пришел… Мне кажется, я ослеп, стал как люди, или хуже… От этой боли…

Вновь всплыли слова из прошлого, зазвучали совсем рядом, за невидимой чертой. И словно теплые лучи коснулись сердца, и стало легче дышать.

«Если же человек не сможет пройти обряд и умрет внутри круга», — сказал Шебу, — «то демон, пытавшийся связать со слугой свою жизнь, будет страдать, как от серебра или жестокой жажды. И тень этой потери навсегда омрачит его душу. Должно быть, поэтому Энзигаль не советовал нам…»

Лабарту наклонился, помог Илку подняться. Тот сел, глубоко вздохнул и запрокинул голову, словно пытался разглядеть солнце сквозь толщу земли.

— Все будет хорошо, — пообещал Лабарту. Старался говорить спокойно, но голос не слушался. — Три дня пройдет, не больше, боль покинет тебя, ты снова станешь сильным, и…

Илку провел ладонью по лицу, попытался убрать волосы с глаз, но не сумел — пальцы увязли в слипшихся прядях.

— Раз ты говоришь… — сказал он и взглянул на человека, распростертого в двух шагах от него. Посмотрел и тут же отвернулся, опустил голову. — Я боялся, что не умру, но останусь тут навсегда… Не в силах шевельнуться, среди боли, рядом с ним…

Надо было сдерживаться, Лабарту знал это, — сейчас не время для упреков. Но не сумел промолчать, слова вырвались сами.

— Зачем ты сделал это, Илку?! — воскликнул он. — Если тебе был так дорог этот человек, и ты хотел для него вечной жизни, почему ты не обратил его? Ты мог выпить его кровь и оживить своей, и не надо было бы…

— Нет, — отозвался Илку. — Он не был мне дорог. Я выбрал его из рабов своего дома, за выносливость и силу. Но он умер, раны его не исцелились, ничего не вышло…

За выносливость и силу?.. Лабарту молча опустил взгляд. Ты хотел стать сильнее, Илку? Но ты еще станешь сильным — с каждым годом возрастает твоя мощь. А я, никогда…

— Зачем, Илку? — повторил он, не поднимая глаз. — Посмотри на меня, я никогда не стану сильнее. Но все же я не проводил обряда и не проведу.

— Я знаю. — Голос бывшего хозяина Аккаде был еле слышен, шелестел, будто песок, текущий из ладони. — Ты бы стал отговаривать меня… Вот почему я дождался, пока ты покинешь город. — Он замолк, перевел дыхание и продолжил: — Мне не нужна была сила. Я не хотел никого обращать. Дети сердца повзрослели бы и оставили меня… Я хотел, чтобы кто-то был рядом со мной всегда, не смотря ни на что.

Всегда? Твоя хозяйка разлюбила тебя и оставила, и потому ты хочешь, чтобы кто-то был тебе предан и, как собака, ходил по пятам? Этого ты хотел? И к чему привело это, Илку?

Резкие слова уже готовы были сорваться с языка, но на этот раз Лабарту сумел удержать их.

Мгновение молчал, а затем поднялся, протянул руку и сказал:

— Пойдем. Поднимемся к свету. Тебе нужна кровь.

2. Ступени зиккурата — синие и белые, зеленые и желтые — покрылись следами копоти и засохшей крови. Исчезли медные чаши, в которых на восходе и закате курились благовония, и не было у подножия лестницы ни жрецов в белых одеждах, ни стражей с оружием. Но ступени по-прежнему поднимались к вершине пирамиды, туда, где недавно еще возвышался храм Инанны, споривший своим богатством со святилищем в Уруке.

Теперь от храма остались лишь руины.

Они чернели на вершине зиккурата, словно обломки гнилого зуба, и Лабарту смотрел туда, запрокинув голову и позабыв для вида заслониться от лучей солнца, бьющих в лицо.

— Я говорил, говорил, что не укрыться в храме! — пробормотал рядом старческий голос.

Лабарту обернулся.

В паре шагов остановился старик. Опирался на узловатую клюку и щурился, глядя вверх. Глаза его были красны, — но от слез ли, от дыма или из-за груза прожитых лет? И не понять, бедняком ли он был прежде, или богатое одеяние превратилось в лохмотья.

— Инанна покинула город и покинула храм, — продолжал он. — Что толку бежать к ее алтарю и закрывать двери? Дикари ворвались и залили все кровью, убили тех, кто молил о пощаде…

Залили кровью…

Жажда приближалась, и Лабарту невольно облизнул губы. Дым над городом развеялся, но горький привкус, казалось, прилип к гортани, пропитал волосы и кожу.

— Как такое могло случиться? — спросил Лабарту. — Как они могли взять Аккаде? Ведь войско и стены…

Старик повернулся. Взгляд его был мутным, глаза слезились.

— Стены и войско не защитят от гнева богов, — наставительно проговорил он. — Боги прокляли Аккаде, и оттого разрушен наш город. Ты зачем пришел сюда? — добавил он вдруг и ткнул пальцем в грудь Лабарту.

Тот невольно поморщился, но удержался, остался на месте. От старика пахло безумием, рука его дрожала, а в выпуклых венах текла темная кровь, полная недугов.

— Я скоро уйду, — сказал Лабарту.

— Все уйдут, — буркнул старик и вновь повернулся к зиккурату. — Город мертв. Где те, кто восхваляли приход Уту? Где те, что возносили вечерние жертвы? За грехи лугалей боги прокляли Аккаде. Стены разрушены, люди отданы на заклание, и не осталось ни богатства, ни славы… Сорной травой порастут улицы, в домах поселятся дикие звери. Каналы вокруг обмелеют, кирпичи разрушатся от ветра и солнца, и забудут люди, где Шаррукин построил свой город…

Лабарту мотнул головой, не в силах слушать безумные речи.

— Так уходи отсюда! — сказал он, резко. — Зачем тебе умирать на проклятой земле?

И, подгоняемый жаждой, пошел прочь, — искать в руинах чистую кровь.

3. Этот дом, похоже, покинули еще до прихода чужеземцев. Одиноко стоял он в низине, на краю погорелого поля, нетронутый войной и пожарами. Ни двери, ни занавеси при входе, а внутри — голый пол, без циновок и сидений. Во дворе — пересохший колодец, но к чему экимму вода?

Вода не утоляет жажду.

Лабарту привел жертву во внутренний двор, и теперь она лежала на земле, обескровленная, под лучами полуденного солнца.

Смерть во власти чар… Многие почли бы за счастье умереть так. Лучше, чем от голода, бронзы или огня…

Лабарту выпрямился и взглянул на Илку.

Тот облизнул губы, чуть приметно улыбнулся и поднял голову, словно прислушиваясь.

Сила почти в полной мере вернулась к нему, и заметно это было по всему, — по голосу, движениям и взгляду. И за этот короткий срок Илку вновь успел преобразиться, — оставшиеся в живых горожане не узнали бы владельца оружейных мастерских. Увидели бы перед собой крестьянина, в знак скорби отрезавшего волосы и разорвавшего одежды, не знающего, что делать дальше.

Но разве это не так? Знает ли он, какой выбрать путь?

А я? Я знаю…

Лабарту вновь опустил голову, посмотрел на руки. Вот линии на ладонях, много их, сплетаются и расходятся… Но какая из них — линия жизни, прерванная пять раз? И какая — линия судьбы, прямая, как стрела? И что теперь? Илку вновь здоров и силен, нет нужды оставаться здесь, среди развалин, голода и трупов. Но куда пойти?

«Город Шаррукина, Аккаде, распахнет перед тобой ворота…»

Да, так сказал предсказатель, трижды по шестьдесят лет тому назад, в степи, на заходе солнца. Но потом он сказал о другом городе, и имя его…

Врата бога.

Илку поднялся. Полы его порванной рубахи были в грязи, в волосах — пепел, но в этот миг Илку не походил на скорбящего. Стоял выпрямившись, настороженно глядя перед собой, словно видел нечто сквозь кирпичную кладку стены.

— Мне кажется? — спросил он. — Или и впрямь приближается кто-то?

— Да, — кивнул Лабарту. — Твои чувства вновь остры, как и прежде. Чужой экимму идет к нам. Выйдем навстречу.

Небо было чистым — ни облаков, ни дыма — и, шагнув за порог, Лабарту остановился и запрокинул голову. Солнечный свет тек по коже, золотым теплом проникал в сердце, смывая мысли. Если так стоять, можно позабыть о разрушениях и войне — река далеко, и канал не близко, город и дорога в стороне… А здесь лишь растрескавшаяся земля под ногами, сухие травы и поля.

Сгоревшие поля.

— Люди отстроят города, — проговорил Илку, словно угадав его мысли. — Даже если Аккаде и впрямь проклят, будет новый город. Другое царство… Здесь, в земле меж двух рек, люди не могут иначе.

Лабарту не ответил, закрыл глаза. Полуденный воздух не раскален, и уже не так горяча земля… Осень пришла, и скоро наступит зима, время прохлады и покоя.

Пришлый экимму появился, словно блик на воде, и ощущение показалось знакомым.

Кто он?

А когда открыл глаза, увидел пришедшего.

Тот простерся в пыли, лежал, не шевелясь, ожидая дозволения встать. В длинные волосы, по степному обычаю, были вплетены кожаные шнуры и бусинки. Одежда, как у кочевников, — пестрая, — покрылась грязью долгой дороги.

— Эншуну! — воскликнул Лабарту, не скрывая удивления и радости. Тот поднялся, приветствовал, поклонился вновь. Тогда Лабарту спросил: — Ты пришел от Ашакку?

Эншуну кивнул. Лабарту помнил его — столько раз встречал на просторах за рекой. Один из экимму, бродящих по степи, среди кочевников… Эншуну был еще совсем юным, когда Лабарту отправился в город Шаррукина, но теперь изменился — стал свободным и сильным.

Они сели на землю, так, чтобы тень старого дома не коснулась их. Илку примостился чуть в стороне, у стены, — готовый уйти по первому знаку. Молчал, внимательно разглядывал пришельца.

Лабарту спросил о жажде, хоть и видел, что Эншуну сейчас не нужна кровь. И, лишь услышав слова благодарности и отказа, задал вопрос, не дававший покоя:

— Что в степи? Ты бежал оттуда?

И удержался, не добавил: Что с Ашакку?

Но Эншуну словно услышал его мысль.

— Нет, — отозвался он и улыбнулся, открыто, легко. — Я не бежал. Твой посланник нашел госпожу, и она отправила меня к тебе.

— Расскажи, — попросил Лабарту.

— Ашакку довольна и радостна, хозяину шлет привет и пожелание счастья. — Эншуну прижал руку к сердцу и на миг склонил голову. — Горе, прокатившееся по земле, ее не коснулось. — Он замолк, вопросительно глянул, но Лабарту лишь кивнул: «Продолжай». — Орды сошедшие с гор, принесли много бед. Скот перерезан, а люди наши убиты или бежали, кто куда.

— Это не ваша война, и не ваше горе, — сказал Лабарту.

И на миг показалось — вновь он в степи. Сидит перед шатром, а рядом юные экимму, пришедшие слушать его слова. Слова того, кто был рожден до резни и потопа… В воздухе плывет запах осени, а время тянется медленно, и ничто не нарушает сонный уклад жизни.

Вдалеке завыла собака, протяжно, с надрывом, — и словно развеялись чары.

Лабарту взглянул на Илку, потом вновь на Эншуну и продолжил:

— Пока на вашей земле живут люди, там будет и кровь. — Привычные слова, но голос не слушался, не желал звучать уверенно, как прежде. — Богатство утечет и появится вновь. Пусть те, кто смертен, за него воюют, а мы…

А мы?..

Мысли разбежались, и Лабарту поднял глаза к солнцу. Эншуну заговорил, и теперь Лабарту стал слушать его, не перебивая.

— Когда людей много, даже пьющим кровь лучше не вступать с ними в битву, — согласился степной экимму. — Но с гор пришли не только люди, и Ашакку собрала тех, кто ей подвластен, и мы сражались. — Он примолк, ожидая вопросов, но Лабарту молчал. — Их было семеро, и мы убили их вождя. Потеряли двоих, но победили, Ашакку отстояла свою землю.

Лабарту кивнул. Тревога ушла, и осколки воспоминаний не успели возникнуть — растворились в полуденном свете.

— Госпожа сказала, что города сейчас — плохое место, — проговорил Эншуну. — И спрашивала, вернешься ли ты в степь.

Лабарту повернулся к нему и, не задумываясь, ответил:

— Нет. — Потом улыбнулся и добавил: — Если буду нужен, то приду. Но место мое не в степи.

4. Давно уже стемнело. Лабарту лежал без сна под открытым небом, слушал, как шумит ветер, как воют и лают в развалинах собаки и гиены. Утром в путь, все решено, и цель ясна.

«Ниппур разграблен, но не разрушен!» — такие слухи бродили по руинам Аккаде. «Священный город цел, и те, города, что рядом с ним — тоже. Борсиппа и Шуанна…»

Шуанна, Длань Неба, что зовется также Врата Бога.

Врата Бога…

Лабарту протянул руку, словно хотел коснуться звезд. Они сияли в небесной тьме, безжалостные и ясные. Манили, сплетались в тайнопись, по которой жрецы Ану читают будущее.

— Я не умею читать, — прошептал Лабарту. Пальцы скользили по воздуху, повторяя очертания созвездий. — Ни клинописные знаки, ни знаки небесные… Но я знаю будущее, мне предсказали. Жизнь моя будет долгой, а линия славы — прямой… Я войду во Врата Бога, и этот город примет меня. Сила моя не возрастет никогда, ведь основа ее перебита, но все же я встречу свою судьбу… Так говорит предсказание, а значит, так и будет.

Он уронил руку и сам не заметил, как закрыл глаза. Собирался бодрствовать всю ночь и отправиться в путь с первыми лучами солнца, — но ветер шуршал в тростнике, пел колыбельную, распадался на голоса, такие знакомые, то далекие, то близкие, и каждому голосу было место в сердце. Они пели про Врата Бога, про пустынную дорогу и осеннее солнце, про войну и про землю, потемневшую от крови.

Слушая их, Лабарту заснул, и в эту ночь сновиденья его не коснулись.

Читать следующую часть

степь странные люди странная смерть вампиры необычные состояния любовь моря и океаны

634 просмотра

Обсудить

Предыдущая история Следующая история

Мастер и Маргарита (Страшные истории)

Покров-17 (Страшные истории / HIDDEN)

0 комментариев

Последние

Написать

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.

Комментариев пока нет