Тело стояло прямо, в форме креста, обнаженное и не стыдящееся этого. Оно принадлежало мужчине, хотя это и мешали определить наверняка анатомические вырезы, равно как и общее обезображивание жертвы. Это выглядело почти как ритуал. Своего рода заявление.

Мабет была искусна в наблюдениях. У нее был верный глаз – ну, или так шутил Хакасто. Талант, как говорили некоторые. Старый мастер был ей как отец. Он обучал ее всему, что знал сам, пока в конечном итоге она не превзошла его. Ремесло Оки Хакасто стало ремеслом Мабет: она была его единственной ученицей. Тогда перед их работой преклонялись по всему миру, знать и олигархи рвались позировать для великого Хакасто и его протеже. Деньги, слава – недостатка не было ни в чем.

А теперь…

Говорят, запахи запоминаются сильнее всего. Сидя в этой пустой церкви, в воздухе которой разило медью, Мабет вспомнила своего наставника. Конец его творчеству положил нож в шею, и артериальная кровь ужасно испортила в остальном изысканные одеяния.

Деньги, слава… но также зависть и алчность. Она плакала и шесть дней не меняла траурных одежд, густо подведя глаза сурьмой и накрасив губы черной тушью.

Его смерть, при всей своей бездушной бессмысленности, была будничной. Не как это. Это было искусство. Гротескное, немыслимое, но тем не менее искусство. А она понимала искусство. Хакасто ее этому не учил. Это являлось врожденным. Искусство было у нее в крови.

И крови вышло много, блестящей и красной.

Теперь ей позировали лишь мертвецы, а те толком ничего не решали и мало сознавали, что происходит. Делая зарисовки, Мабет отметила руки жертвы, подвешенные на ее же собственных сухожилиях. Они безвольно висели, словно их придерживал сверху некий богоподобный и незримый кукловод. Нет, это не кукла, осознала она. Она неверно истолковала замысел художника. Мабет набросала развороченные ноги с переломанными пальцами и разведенными в стороны костями, а также скрюченные пальцы рук, вытянутые, будто причудливые ветви. И, наконец, положение тела – совершенно прямое и жесткое, как любой ствол.

– Дерево… – пробормотала она вслух, сделав паузу, чтобы оглядеть его.

– Что? – переспросил Левио. Голос проктора звучал хрипло, небритое лицо свидетельствовало либо о недостатке самоуважения, либо о позднем часе. А может, и о том, и о другом. Скверно одетый в длинный плащ и форму миротворца он был одним из нескольких усталых законников, шлявшихся по церкви. Он теребил намотанные вокруг запястья четки с аквилой и вполглаза поглядывал на тени обшарпанной церкви, мрак которых разгоняли только лучи фонарей. Ему плохо удавалось скрывать свое раздражение.

– Дерево, – повторила Мабет, приготовив угольный стилус. – Его переделали по образу и подобию дерева.

– В городе нет деревьев.

– Я не говорила, что это основано на чем-либо из Дургова.

Левио посмотрел еще раз.

– Я вижу только какого-то несчастного ублюдка, которого замучили до смерти, – он обернулся и нахмурился. – Вы сказали «переделали»?

Мабет кивнула.

– И что это значит, по-вашему?

– Рост, перерождение… может быть, знание, – сказала она. – Дерево имеет обширный символический смысл.

– Я не вижу смысла. Я вижу безумие. Город поражен им.

Все стало хуже. С тех пор, как небо преобразилось, и астропаты умерли. Ни слова отсюда, ни слова извне. Это повлияло на весь мир. Что-то произошло, но никто не знал, в чем дело – только то, что это случилось. Бессилие породило страх. Страх породил жестокость. Так и пошло.

– Проктор Левио, зачем я здесь?

– Арбитратору нужен протокол, – он помедлил, выковыривая что-то из зубов. – Лично идти сюда посмотреть она не хочет.

Мабет указала на горбуна, с нервным видом возившегося с пиктером.

– Тогда для чего он? Разве пиктограф не запечатлеет сцену более точно? Не говоря уж о том, что гораздо быстрее. Я не жалуюсь, – поспешно добавила она. – Мне нужны деньги. У художника не слишком много работы, когда все клиенты решают начать копить богатства к концу света.

– Честно сказать, не знаю, – признался Левио. – Пока что он ровным счетом ни хрена не сделал.

Темные одеяния горбуна скрывали несколько телесных изъянов, по большей части имевших кибернетическое происхождение. Он был сакристанцем, специалистом по использованию и ремонту машин. В настоящий момент, отключая компоненты пиктера и меняя энергоячейки, он выглядел специалистом сугубо по всевозможным ругательствам.

– Вот… – Левио вытащил из своего длинного плаща папку и вручил ее Мабет.

Она открыла ту и перелистнула несколько тонких бумажек.

– Они все бесполезны, – произнесла она, хмурясь. – Просто размытые изображения.

– Ага. Что бы ни делал этот горбатый засранец, пикты не выходят. Это уже шестой пиктер, что мы попробовали.

– Сколько вы тут пробыли?

Левио поскреб свое небритое лицо, и она узнала, что хотела.

Мабет еще раз просмотрела изображения. Они были затемненными, словно передержанными или смазанными при внезапном рывке объектива. Однако объект был статичен, пиктер зафиксирован, а освещение равномерно.

– Это очень странно, – согласилась она.

– Я уже перешел от «странно» к «раздражает» и сейчас хожу кругами вокруг «бесит». Или «хочется покончить с собой», – произнес Левио, – каждую минуту все меняется…

Мабет глянула на свой набросок. Исполнение было хорошим. Изгиб бедра, мускулатура в целом, текстура гладких волос и покрытой рубцами плоти… Ярче всего, что она когда-либо делала на пергаменте, и практически более реалистично, чем любой пиктограф…

– Ясно, – произнесла она, возвращая бесполезные листки.

– Так что, если не возражаете, – сказал Левио, – чертовски поторопитесь. Мне отсюда не убраться, пока вы не закончите.

Он направился прочь, чтобы устроить разнос сакристанцу, предоставив Мабет самой себе.

– Очаровательно… – прошептала она, но работа была уже почти готова. Оставалось лишь добавить немного деталей. При ней был кожаный полевой футляр для переноски всего ее оборудования, откуда она извлекла увеличительную линзу, которую при помощи головной оправы прикрепила поверх левого глаза. Вблизи, хоть и через линзу, картина казалась… глубоко личной. Каждый видимый след от ножа. Каждое надругательство. И это убийство было исполнено с аккуратностью, почти что хирургической. Оно говорило об одержимости. Посредством своей линзы она смотрела в окно, ведущее куда-то во тьму. Она задержалась на лице, частично скрытом волосами. В этих холодных, мертвых глазах что-то проглядывало. Узнавание? Мабет захотелось отпрянуть, однако она поймала себя на том, что увлечена. Между губами практически не оставалось зазора, но она уловила намек на белые зубы, а затем… они шевельнулись.

«Рай…»

Словно дыхание любовника возле уха, теплое и шелестящее. Ноздри заполнил приторный запах лаванды.

Испустив сдавленный вопль, Мабет сдернула линзу.

Левио крутанулся на месте, протягивая руку к оружию, пока не понял, что девушка вскрикнула без реальной причины.

– Все в порядке, – слегка запыхавшись, произнесла она и инстинктивно прикоснулась к шее. Однако там ничего не было. Просто знобило, будто это был какой-то странный обморок.

Левио насупился и отошел, зажигая сигарету и что-то бормоча о скверных решениях, которые привели к этому моменту.

Мабет нерешительно вновь надела линзу. Ничего не произошло. Тело оставалось таким же, как и было: жутким, но безжизненным. Никакого голоса, никакого запаха лаванды. Только застарелая кровь и заплесневелые молитвенные свитки. Получив необходимое, она закончила и по пути к выходу вручила пергамент проктору.

– Я жду оплаты немедленно, – сказала она в качестве прощальной колкости.

Грубый смех Левио сопровождал Мабет до тех пор, пока она не покинула церковь.

Снаружи ее ждал Гетик. Тусклые глаза сервитора почти не схватывали происходящего вокруг и не слишком отличались от глаз трупа, который только что зарисовывала Мабет.

– За мной, – произнесла она, проходя мимо тупого создания, и услышала, как он затопал в ногу с ней позади. После убийств город сошел с ума, так что стоило иметь защиту, пусть даже Гетик и представлял собой кусок киберорганического дерьма, годящийся скорее на свалку, нежели на роль телохранителя. Впрочем, устрашение имело важное значение, а Гетик был большим. От него пахло машинным маслом и ржавчиной, но это хотя бы помогло прогнать воспоминание о слащавой лаванде. 

– Устала, должно быть… – проговорила она и сквозь просветы между сводами сходящихся зданий мельком увидела небо. То было окрашено кроваво-красным румянцем, похожим на муть от краски в воде. В теплом ночном воздухе слышалось эхо криков, предзнаменование грядущего безумия. Когда все начнется, ее тут уже не будет. Мабет отвернулась и направилась к магниторельсовой дороге.

Прочие пассажиры вагона широко расступились перед Гетиком, хотя сервитор практически их не заметил, к тому же в поздний час толпа существенно поредела, так что найти место было нетрудно. В закопченном окне виднелись районы города, озаренные пожарами. Этой ночью насилие началось рано. Здесь это не доставит проблем, подумала Мабет: путешествие с дребезжанием продолжалось во всей своей обыденности. Сидя в тени защитника, она попыталась вспомнить все, что пережила в церкви.

Должно быть, она все вообразила, но это не казалось плодом воображения. Она ощущала его дыхание, чувствовала запах лаванды… Голос звучал старчески, но мелодично. Определенно принадлежал мужчине. Акцент, однако, был ей незнаком и нехарактерен для Дургова. Откуда-то из другого места. Мабет рассудила, что ее разум вызвал его из какого-то воспоминания. Она потерла шею, мягко поглаживая ее пальцами. Пушок был мягким на ощупь, и ее веки затрепетали.

«Рай».

Мабет резко выпрямилась, внезапно осознав окружающую обстановку. На коже проступил пот, кончики пальцев пощипывало. На нее глядело отраженное в стекле лицо. Молодое, бледное из-за того, что вся ее жизнь прошла в студии, подбритые волосы пересекает фиолетовая полоса. На шее извивается змееподобная татуировка по ее собственному эскизу. На запястьях драгоценности, золото и платина. Добротные одеяния теплого вишневого оттенка и плащ цвета киновари с серебряной застежкой ручной работы. Мода прошлого сезона; она больше не могла поспевать за той, как привыкла, однако ее одежда и украшения все же были лучше, чем у большинства. Своим богатством они сообщали об ее успешности. Она загляделась на свое отражение, довольная увиденным.

А сразу за ним еще одно лицо.

Улыбающееся, огромное. Человеческое, но…

Мабет обернулась с колотящимся сердцем, но позади нее никто не сидел. Двое рабочих факторума ближе к хвосту вагона подняли глаза на неожиданное движение, однако быстро вновь опустили их: дневной труд стал тяжким. Когда она перевела взгляд обратно, лица уже не было.

Мабет была настолько потрясена, что едва не пропустила свою остановку, и ей пришлось бежать к выходу, волоча за собой своего неуклюжего спутника.

– Мне нужно подыскать другую сферу работы, Гетик, – потирая глаза, произнесла она, когда они уже подходили к ее жилой башне.

Сервитор не ответил. Он просто тенью следовал за ней, как и всегда.

– Что, прости? – спросила Мабет, делая вид, будто он что-то сказал. – Я не тем занимаюсь?

В поле зрения появился Золотой Дом, и она удрученно покачала головой. Он был уже не таким уж золоченым, фасад утратил свежесть, а колоннада выкрошилась.

– Да, ты прав, мне действительно надо что-то поменять к лучшему.

Она направилась внутрь, поприветствовав привратника утомленным кивком головы. Когда она проходила мимо, он улыбнулся. Рот под смотровой щелью шлема казался чрезмерно большим, а зубы – слишком белыми и многочисленными. Мабет шарахнулась, но к охраннику почти мгновенно вернулся его кислый вид.

«Проклятье, я схожу с ума…»

Она поспешила войти.

По возвращении Мабет встретили ее хорошо обставленные апартаменты. Все было так же, как когда она уходила. Шезлонг, кальян, шелка и изысканная драпировка, декоративная утварь и пюпитр художника. В силу времени было уже темно, и она велела Гетику зажечь светильники. Мрак рассеялся, тени вытянулись по углам и заполнили ниши. Стеклянные абажуры окрашивали свет, придавая ему борющиеся друг с другом оттенки нефрита и багрянца. Мабет рухнула на груду плюшевых подушек и протянула руку за питьем, которое принес Гетик.

Глоток абсента помог успокоить нервы, разливаясь в горле и согревая.

– Оставь меня… – произнесла она и потянулась к кальяну. Гетик без комментариев развернулся и удалился в свой альков, с глаз долой. Мабет приложилась к трубке, делая длинные затяжки дыма кальмы. Ее было сложно достать, да и весьма недешево. Впрочем, это стоило каждой монеты. Мабет пила и курила, пока бутылка не опустела, а веки не отяжелели. Пальцы соскользнули с носика трубки, и ее унесло в прерывистую дрему. Во вдыхаемом ею воздухе висел запах приторной лаванды, а затем ему на смену пришло что-то более резкое. И ей приснился сон, о лесе – не деревьев, но мертвецов, руки которых скрючены в форме ветвей, а ноги корнями вросли в землю. И красном, красном соке их крови.

Мабет проснулась вся в поту. Привязчивый запах теплой меди уже исчезал. Ее окружал серый свет, время было еще раннее. Видимо, Гетик потушил лампы. Она вздрогнула, увидев, что он навис над ней, и его тусклый бионический глаз светится грязно-янтарным светом.

– Что ты делаешь? – прохрипела она и сама взбесилась от игривости своего тона. – Что ты делаешь, раб?

Гетик не ответил. У нее саднило в горле, словно она кричала во сне. Должно быть, у сервитора сработали протоколы защиты.

– Я в порядке, – солгала она, приняв решение вставать. Тогда-то она и заметила в руках у Гетика металлический тубус. Он включился не из-за защитного протокола, он принимал посылку. К той прилагалась записка. Щелчок пальцев – и Гетик зажег ближайший светильник.

«Маб, – начиналась записка, – похоже, я нашла последнюю приличную комиссию во всем этом дерьмовом городе». Она узнала почерк.

Иренна была компаньонкой Мабет, искала работу. Именно она заполучила контракт с миротворцами. Едва ли то, к чему привыкла Мабет, однако это сдерживало кредиторов и пополняло графины. Было время, когда их отношения носили не только деловой характер, но вкусы Мабет переменились, а вместе с ними – и ее ухажеры. Тем не менее, при виде ее изящного почерка шевельнулись старые воспоминания, вызвавшие трепет страсти. Мабет перевернула пергамент другой стороной.

«Частный контракт. Три произведения, требуется просто реставрация. Да, я знаю, что это тоже дешевка, но платят лучше, чем у миротворцев, и меньше мертвых тел». В качестве подписи она поставила «И.» и добавила постскриптум. «Кстати, этого уродливого голема надо бы тщательно почистить».

В записке содержался адрес комиссионера и сумма вознаграждения, о которой договорилась ее компаньонка.

Мабет улыбнулась и взяла металлический тубус.

– Отлично, Иренна.

На тубусе стояла эмблема незнакомого торговца, напоминавшая букву «В». Внутри оказались три скрученных в трубку холста. Поочередно развернув каждый, Мабет разложила их на полу, прижав предметами утвари, чтобы не дать завернуться обратно. Это были образы для почитания, священные сцены из истории Империума, хотя и выцветшие и требовавшие восстановления. Она не узнавала изображенных святых и прочих религиозных фигур, кардиналов и аббатис. Она видела лишь предстоящую работу и немедленно приступила.

Для начала реставрации Мабет изготовила для каждого из произведений простую раму, а затем поставила их на свой пюпитр, размеров которого хватило, чтобы поместились все три. «Любопытно», – подумала она, оглядывая их в комплексе и гадая, чем же торговому дому интересны реликвии Экклезиархии.

Любой фактической работе предшествовала тщательная оценка состояния произведений. Холст был старый, это определялось быстро, хотя она действительно не могла сказать, насколько в точности он стар. Для сохранности его пропитали маслами или, возможно, каких-то их синтетическим эквивалентом, от чего холст стал слегка жестковатым и слоистым по краям. Потрогав каждое из произведений при очистке, она заметила, что перчатки покрыты мучнистой субстанцией. Ее Мабет тоже не смогла опознать, и такое произошло лишь вначале, поэтому она предположила, что картины какое-то время не тревожили.

Она работала размеренно, вдыхая новую жизнь в поблекшие пастели, придавая им яркости и глубины. Мабет ощущала себя обновленной, почти как экклезиархи на картинах. Чем ярче становилось изображение, тем легче делалось у нее на душе, словно произведение излучало веру и защиту.

Она не заметила, как прошло несколько часов, и к тому моменту, когда начал гудеть фонограм, она уже успела восстановить одеяния и убор кардинала. Тот был изображен стоящим на каком-то неприметном возвышении и обращающимся к пастве с пламенной проповедью.

Фонограм снова загудел.

Она попыталась не обращать внимания, но это начинало раздражать; обернувшись, она увидела идентификатор миротворцев и громко выругалась.

Когда она взяла чашку приемника, оттуда затрещал голос Левио, похожий на шум сыплющейся гальки:

– Снова нужны ваши таланты.

– Проктор, у меня есть другая работа.

– Она может подождать. Ваш контракт предоставляет городу неограниченный доступ.

«Хренова Иренна», – подумала она, чувствуя к женщине уже меньше любви после того, как Левио напомнил о данном пункте.

– Возможно, это может подождать? У меня тут самый разгар.

– У меня тоже… Еще одно.

И после этих трех слов Мабет поняла, что покинет дом сразу по завершении разговора.

– Так же, как в прошлый раз?

– Иначе… – похоже, Левио уже собирался сказать что-то еще, но потом отчетливо сглотнул, прочищая горло, и дал ей адрес.

– В чем иначе?

– Я не буду этого описывать через фонограм, – огрызнулся он, а затем быстро вернул себе самообладание. – Просто спускайтесь.

Он оборвал связь, и линия фонограма отключилась.

– Задница… – Мабет оглянулась на картины. Им придется подождать. Мертвые, похоже, этого делать не собирались.

Еще одна обветшалая церковь, еще одно проявление безнравственности. Сакристанцы снова были здесь – скорее уповая на что-то, но не ожидая этого – и когда Мабет вошла, они как раз закончили прилаживать трос с люменами, заливавшими сцену перламутровым светом.

Чтобы посмотреть, пришлось задрать голову. Жертву подвесили на проволоке – нет, не на проволоке, из ее рук вытянули вены, переплели их и использовали, дабы выставить ее, как произведение искусства.

«Ему это уже нравится», – подумала она, стараясь сохранять аналитическое мышление.

Жертва висела перед огромным окном, стекломозаика которого была перемазана кровью и другими субстанциями. Внутрь струился тусклый свет, создававшие неровную тень. Руки полностью раздетой жертвы были распростерты, ноги скреплены вместе. Однако от предыдущего убийства ее отличало не это. Кожа на спине и груди была содрана, а затем раскинута позади, словно пара кожистых крыльев. Ангельских. Кошмарных. Обнажившиеся ребра были покрыты кровью и поблескивали на свету. Внизу громоздилась куча перемешанных органов, из живота чудовищным вымпелом тянулся податливый кишечник.

Лицо осталось нетронуто за исключением единственной детали – вырезали один глаз.

– Трон… – выговорила Мабет и быстро прикрыла рот. Она почувствовала запах украдкой приблизившегося к ней Левио: вездесущую вонь пота и дешевого табака. – Я понимаю, почему вы не хотели это описывать через фонограм, – сказала она, приходя в себя.

– Аквила, – отозвался он, делая жест в направлении преображенного тела жертвы, – это даже я могу разобрать. Проклятье, кто такое творит?

– Не знаю, религиозный фанатик? Разве не вы должны это выяснить?

Левио потер лысеющую голову. С прошлой ночи он как будто побледнел и постарел.

– У меня нет компетенции в таком.

– Это требует силы… – рискнула предположить Мабет, – и точности.

– Все еще думаете, что это искусство?

– Думаю, что так считает убийца.

Левио зажег сигарету.

– Рай.

Мабет повернулась к нему.

– Что вы сказали?

Судя по лицу Левио, она, должно быть, выглядела грозно. Он вскинул руки.

– Так сказал свидетель.

– Какой еще на хрен свидетель? – она была в бешенстве, ее буквально трясло. Улыбка, тошнотворный запах лаванды…

–  Полегче, – произнес Левио. – Успокойтесь.

Мабет уставилась на него; у нее колотилось сердце. Казалось, ее лихорадит. Холодный пот облепил тело, словно прогнивший бинт.

– С вами все хорошо?

Ей внезапно стало лучше, будто ее вернула назад жесткая пружина. Лихорадка отступила.

– Я в порядке, – соврала она. – Просто… Я не знала, что был свидетель.

– Разве это важно?

– Кто-то убивает как будто бы случайных людей и превращает их в гротескные анатомические произведения искусства, – ответила Мабет, которую до сих пор слегка потряхивало. – Я заинтригована как профессионал и напугана как человек. Конечно же, это важно. Кто свидетель?

– Старик-курат. Церковь по большей части в плохом состоянии. Ему фактически поручили заботиться о ней до тех пор, пока ее не смогут восстановить. Впрочем, шансы на это невелики, учитывая происходящее. Он в участке у дознавателей, которые пытаются установить, что ему известно.

– Он им не рассказал?

– Он толком ничего не сказал, кроме «р…», того слова. Что бы он ни увидел, оно ему не понравилось. И это точно сделал не он, можете не спрашивать.

– Я и не собиралась.

– Ага, ага, сила, точность и все такое. Воображаете себя миротворцем, а, художница?

Мабет не ответила. Левио ей надоел. Она собрала инструменты и приступила. Чем раньше она начнет, тем скорее сможет уйти.

Возвращение в Золотой Дом прошло в молчании. Из-за беспорядков и волнений в городе Мабет пришлось выбрать более окольный маршрут маглева, так что к тому моменту, как она добралась обратно в студию, уже настала ночь. Казалось, та длится уже вечно, а воспоминание об «освежеванном ангеле», как она стала его называть, привязалось, будто аромат разложения. Как бы она ни пыталась очистить разум, оно не проходило.

Вновь оказавшись в безопасности своего жилища, Мабет долго принимала импульсный душ, но тот лишь вызвал зуд и жар. Она надела ночную рубашку, успокоила капризные нервы бокалом абсента. Все зеркала были завешены одеялами. На обратном пути она тщательно избегала взглядов на любые отражающие поверхности, будь то стекло или что-то еще, и держала возле носа серебряную табакерку, чтобы не допустить никаких нежеланных запахов. Лавандовый человек ее не посещал.

– Я схожу с ума?.. – пробормотала она.

Притаившийся в своем алькове Гетик никак это не прокомментировал.

– Определенно схожу, раз пытаюсь поговорить с сервитором.

Возможно, стоило назначить встречу Иренне, но ей не хотелось выходить в город ночью, в комендантский час и во время кровопролития, а ее жилье пребывало в ужасном виде, так что приглашать ту сюда было нельзя. Повсюду пустые бутылки, от ковров и драпировки несет кальмой.

Вместо этого она удовольствовалась еще одной порцией абсента, а затем осела на груду подушек, разглядывая три картины на своем пюпитре. «Тематика схожая, но художники разные», – подумалось ей.

Оставалась работа, прибежище и тонизирующее средство для души.

Мабет вздохнула. «Похоже, мне все равно не заснуть».

Поставив бокал, Мабет взялась за инструменты. Время было позднее, а работа требовала скрупулезности, но она бросилась в нее, словно каждый небольшой этап реставрации очищал частичку ее души. Образы в сознании утратили насыщенность, воображаемый запах лаванды пропал. Святые на холсте оживали. И это было хорошо. Она быстро продвигалась вперед, движимая навязчивым желанием отделаться от скверны воспоминаний.

А потом она увидела нечто неожиданное.

Она уже начала снимать слои туши и пигмента, намереваясь воссоздать их с самой основы в тех местах, где изображение особенно пострадало, когда заметила, что из-под них показался фрагмент другого изображения, не совпадавшего с первым. Увеличительная линза диафрагменного приспособления придала картинке резкости. Она не могла точно сказать, что там, но была уверена: это не элемент религиозной сцены. Один слой под другим.

Хакасто называл такое «пентименто» – когда одно изображение слегка меняют или же полностью закрашивают им предыдущее. Хотя от скрытой картины виднелась слишком малая часть, чтобы можно было что-либо понять о ее содержании, однако причина, по которой ее спрятали, интриговала.

– Любопытно… – прошептала Мабет и попыталась раскрыть больше. Она рассудила, что сможет восстановить верхнее изображение позже, но то, что находилось снизу – этот секрет – манило ее. Пальцы болели, и хотя мощная доза стимуляторов и помогла ей продержаться до глубокой ночи, но в конечном итоге скальпель выскользнул у нее из руки, и она провалилась в сон от изнеможения.

Мабет проснулась с чувством беспокойства и смутным воспоминанием о тревожном сне, который, как ни пыталась она его ухватить, развеялся, словно дым. Остались ощущения боли и удовольствия, инстинктивное желание снять покровы собственной кожи и обнажить тьму внутри. Она поежилась, несмотря на теплое утро и то, что была закутана в одеяло.

В струящемся сквозь занавески неярком свете она увидела картины и на миг почувствовала, как ее сердце напрочь сбилось с ритма. Обнажилась еще часть второго изображения. Оно было одинаковым на всех трех холстах, хотя Мабет и не помнила, чтобы работала над двумя другими; впрочем, она ведь употребляла коктейль из алкоголя и наркотиков. Ей уже случалось выпадать из времени.

– Гетик… – невнятно произнесла она, все еще спросонья. Сервитор неуклюже появился из алькова. – Покажи мне видео с прошлой ночи.

Сервитор подключился к когитатору, стоявшему на низком столике, и Мабет подождала, пока устройство прогреется. Щелкающий проектор в раскрытом рту сервитора передал изображения на стену.

– Вот так, – прошептала она, когда видеозапись начала воспроизводиться и заработала. А затем нахмурилась и сердито оглянулась на Гетика через плечо. – Я сказала, с прошлой ночи.

– Подтверждаю, – механически проскрежетал тот. Голос исходил из вокс-блока в шее сервитора.

– Это все?

– Подтверждаю.

Ее глаза недоверчиво сузились.

– Гетик, ты уверен?

– Подтверждаю.

Возможно, ей самой требовался сакристанец. Видеоприборы в ее жилище, с помощью которых она записывала процесс творчества, чтобы потом пересматривать, должно быть, барахлили. Стену заполняли размытые изображения, похожие на передержанные пикты, только движущиеся.

Она уловила урывки… чего-то. Видео продолжало прокручиваться, и Мабет подошла поближе, пытаясь не обращать внимание на мельтешение картинок.

– Что за чертовщина…

Не ее жилье. Определенно не оно. Было похоже на… кости.

Сильный стук в дверь перепугал ее. Мабет громко выругалась, потирая глаза после столь пристального рассматривания изображения, которое сейчас замерло на стене. Она отозвалась, уже сожалея об этом.

– Кто там…

Это был Левио.

– Не смог до вас дозвониться через фонограм, – пробурчал он сквозь дверь. Судя по голосу, он был взвинчен еще сильнее обычного.

– И потому пришли в мое обиталище? – огрызнулась Мабет. Она смутно припомнила, что велела Гетику отключить фонограм вскоре после того, как вошла. Брошенный на устройство взгляд подтвердил это.

– Обиталище? – Левио пробормотал что-то неподобающее насчет художников и их породы, а затем добавил:

– Так я могу войти, или будем перекрикиваться через дверь?

Это было ужасно заманчиво, но Мабет подала Гетику знак впустить проктора. Предварительно тот отключил изображение, и стена вновь стала пустой.

От одного вида проктора: взлохмаченного, бледного, даже худого… страх вернулся. Они стали синонимами друг для друга.

– Это он? – тихо спросила она. – Лавандовый человек?

Левио кивнул, не став задавать ей вопросы. Он тоже чувствовал запах. Твою мать, это означало, что тот ей не чудился. Это было что-то другое. Она предпочла не давать пояснений, а вместо этого поглядела в просвет между занавесками на закатное небо снаружи – на странные небеса, которые ныне нависали над городом. И ей стало любопытно.

– Отведите меня туда, – произнесла она, бросив взгляд на картины, и пошла одеваться.

В этот раз все было по-другому. Во всех отношениях. Не церковь, не храм. Никакой стекломозаики или катехизисов. Лесистая местность, через которую проходила заросшая эспланада. Тело выставили на открытом месте, скрупулезно и безупречно разделив конечности надвое, так что четыре стали восемью, и придав ему форму звезды. Пепельно-белая плоть, тщательно обескровленная, блестела, словно влажный мрамор под дождем.

Больше никаких сакристанцев. Те усвоили урок: их технологии тут не место, ей не зацепиться за это, чем бы оно ни являлось. Только Левио и отделение миротворцев в черных панцирях и с дробовиками, чтобы отгонять любопытствующих. Мабет относила себя к таковым, но ее пригласили зайти за электрокордон. Сервитор тупо ждал в некотором отдалении позади.

– Зачем? – просто спросила она.

– Что зачем? – отозвался Левио. – Я же не клятый исповедник, откуда мне знать, зачем больной ублюдок это делает?

– Нет, – терпеливо сказала Мабет, – зачем вам нужно, чтобы я это рисовала?

– Это нужно зафиксировать. Сделать общеизвестным, – ответил он. И добавил потише: – Вроде бы определенные стороны заинтересованы.

Он вытянул средний палец, так что тот стал похож на букву I.

– Дознаватели?

– Полагаю, еще хуже, – он зажег сигарету. Мабет заметила, что у него дрожат пальцы. – Слушайте… – он выдохнул клуб дыма. – Если не хотите, могу сказать, что не смог вас найти.

– А ваши коллеги не скажут, что я была здесь? – Мабет указала на караул миротворцев вдалеке, частично скрытый дождем. Она подняла воротник пальто, но это не слишком придало комфорта.

– Им хочется от этого отделаться так же сильно, как и мне. Город катится в ад, если вы не заметили.

Она заметила.

– Так что им на вас дважды насрать.

– Ободряет.

– Вы понимаете, о чем я.

Мабет уставилась на тело – такое холодное, такое… красивое. Оно было безукоризненным во всех отношениях. Работа подлинного художника.

– Я хочу это сделать, – сказала она, бормоча слова себе под нос.

Пока Мабет работала, положив поверх пергамента защитную оболочку, чтобы держать тушь и уголь в сухости, погода испортилась еще сильнее. Левио прикрыл ее зонтиком от солнца, который Мабет принесла на место происшествия. Его лицо выражало раздраженное терпение.

– Это заявление? Так ведь? – спросил он через какое-то время. – Вот что он делает, по-вашему?

Мабет продолжала работать над рисунком. Несмотря на ужасающую композицию, штрихи были быстрыми и уверенными.

– Мне казалось, вы говорили: мне следует ограничиться тем, что я знаю, перестать пытаться быть миротворцем.

– Я такого не говорил.

– Не столь многословно.

Левио заворчал, соглашаясь.

– Я не думаю, что это так произвольно, как кажется, – сказала Мабет. – Дерево, ангел… теперь это. – Она сделала паузу, чтобы размять пальцы, затекшие после длительного пользования угольным стилусом. – Он как будто что-то воссоздает. Может быть, ритуал.

Зонтик задрожал – Левио пытался подавить внезапный вздох. Он прикусил губу и продолжил дергать за пуговицы своего утепленного плаща. Ему требовалось закурить.

– С тех пор, как небо изменилось, – проговорил он некоторое время спустя, – город изменился. И мы вместе с ним.

Под «мы» он подразумевал горожан Дургова.

– Тут всегда было скверно. Убийства. Распри. Вещи, которые люди делают друг с другом… Я все это повидал. Но сейчас я впервые чувствую такой страх. Не только собственный, он повсюду. Словно он проскользнул в трещины, когда небо покраснело, и с тех самых пор просачивался в нас, в наш воздух, в нашу пищу, в наши тела…

– Проктор, что вы пытаетесь сказать?

Он потер подбородок. Покусывание губы приобрело хронический характер.

– Вы когда-нибудь чувствовали дождь еще до его начала? Ну знаете, ощущали в воздухе его запах или вкус и просто знали?

– Конечно. Разве так не у всех в какой-то мере?

– Такое же ощущение, будто что-то приближается, вот только это не дождь.

После этого он резко замолк, и Мабет с радостью избавилась от его общества в то же мгновение, как закончила. Когда она уходила, Левио отрывисто кивнул ей. В его глазах было почти такое же отсутствующее выражение, как у Гетика. Он выглядел практически пустым.

«Что-то приближается… вот только это не дождь».

Слова преследовали ее после ухода с места убийства, а вместе с ними – и едва уловимый в воздухе запах лаванды. Должно быть, Левио тоже его чувствовал, но никто из них об этом не сказал. Это бы только придало ему реальности.

Ее спасут картины. Восстановление святых и очищение собственной души. Успокаивая себя мыслью о занятии столь благочестивым трудом, она вернулась в свое жилище.

– Не прерывать, – распорядилась она, и Гетик отключил фонограм, а затем скрылся в алькове.

Мабет взялась за работу, вдыхая новую жизнь в старые пигменты, придавая им яркость и глубину. Очищение посредством искусства. Кисть в ее руке остановилась…

– Я должна знать… – прошептала она. Ей овладела таинственная одержимость.

«Я мореплаватель, а они – сирены. Я с удовольствием направлюсь к их скалам».

На смену кисти пришел скальпель, и внимание Мабет переместилось на то, что пока еще не было раскрыто и сулило неведомое – на изображение в пентименто. Она трудилась лихорадочно, почти исступленно, скобля так, словно сдирала с трупа кусочки кожи. Мабет практически этого не замечала. Работа шла легко, краска слезала без сопротивления, словно то, что находилось снизу, желало, чтобы его обнаружили. Пусть так. Ей тоже этого хотелось. Сильнее всего остального.

Через несколько часов из-под покрова первого изображения начала возникать новая перспектива. Не кости, а Эдем с пышными экзотическими цветами, странными кристаллами и пятнами солнечного света… И еще что-то, чего ее глаза не желали признавать. И в этот решающий миг откровения ее вдруг невесомо зашатало, и она осознала свою ошибку, свою ужасную ошибку.

Это был…

– Рай… – прохрипела Мабет и провалилась в глубокий, бездонный сон.

Она идет босиком, роса холодная и освежает кожу. Вокруг нее выросла роща, полная странных деревьев, на которых налились сочные, сердцевидные плоды. Ее влечет откусить от них, и она тянется к дарам на одной из ветвей, но что-то ее останавливает…

Вдали звучит гром, или нечто, похожее на гром. И шелест белого шума, словно водопад набегает на зев пещеры. Она оборачивается – добыча, встревоженная запахом хищника – и видит его.

Сперва в тени; странно пахнущие лесные беседки скрывают его от ее глаз, и ей приходится извернуться, чтобы увидеть.

Он обнажен, если не считать благопристойной повязки вокруг талии. Пример анатомического совершенства, почти что божество. Он нереален, как будто это статую безупречно приводят в движение. Мускулы словно высечены из розового опала, грива ниспадает на плечи серебряными прядями. Фиолетовые глаза блестят и сверкают, полные жизни. Веселья? Желания? От этой мысли она вспыхивает, ужас и возбуждение борются друг с другом, будто воюющие народы.

В этот миг встречи она узнает его. Или, скорее, то, что он олицетворяет.

Он – образец удовольствий, владыка излишеств, и он пришел за ней. «Я знаю тебя, – произносит он, хотя его губы и не двигаются. – Я – это ты». И на мгновение это блаженство… пока не обнажаются клинки, не разворачиваются крючья, и вот она связана и изорвана. Лишена кожи, та уносится прочь, колыхаясь, словно тафта, словно крылья, неспособные летать.

И он улыбается той слишком широкой улыбкой, его зубы словно жемчужины, и ее захлестывает запах лаванды…

Она не кричит, она едва в силах дышать. Что-то тяжелое давит на грудь, на горле тугая петля. Она бьется. Лампа разлетается от удара ноги. Мутным потоком разливается абсент. Цепляющиеся пальцы рвут занавески, и внутрь врывается солнечный свет.

«Я умираю?»

В груди горячая кочерга, тычущая в обугленные органы.

«Пожалуйста…»

А затем облегчение, путы мгновенно ослабевают. Боль прошла.

Мабет таращит глаза, моргая в резком красном свете утра. Вместе с тем приходит открытие. Картин не три, а одна. В тех местах, где срезан покров более свежей краски и показалась старая, она видит раскинувшийся на каждом холсте рай. Триптих с прекрасными садами. Буйными, потрясающими, будто ее чувствам предстала чужая страна…

Усеянная костями и напитанная кровью. Эдем бурно прорастает на бойне.

Соседство настолько неуместно, что почти незаметно.

Выделяется знакомая роща, частично видимая под осыпающимся хлопьями пигментом. На странных деревьях разрастаются сердцевидные плоды. «Нет, не плоды. Сердца. Живые, бьющиеся человеческие сердца. И это не деревья, это люди, вросшие в землю и стоящие крестами».

Мабет отпрянула. Скальпель, который она, сама того не сознавая, до сих пор держала в руке, с лязгом упал на пол, а она стала сидя отползать прочь, неистово суча ногами и царапая руками. Спина уперлась в твердую стену, дальше бежать было некуда. Взгляд приковали к себе картины – те части, которые еще предстояло соскоблить. Пока что неведомые ужасы.

Три дня она не шевелилась, не говорила, не спала.

До тех пор, пока Левио снова не вышел на связь.

Город озаряли пожары; дым был густым, но не мог скрыть кроваво-красное небо. С наступлением ночи оно приобрело более глубокий багряный оттенок, и в нем разносилось эхо воплей отчаявшихся людей.

Мабет изо всех сил старалась избегать толп. Сойдя с маглева, они с Гетиком двигались по второстепенным улицам и малоизвестным закоулкам. Она была напугана – из-за беспорядков – но этот страх приглушало нечто более мрачное. Оно продолжало звать ее, однако она не обращала внимания. Такое напряжение воли не могло продержаться долго.

Левио был похож на скелет. Вместе с двумя одетыми в броню миротворцами он ждал в портике усыпальницы. Его глаза тонули в темных кругах, напоминая маленькие камешки на дне колодца. Он прикончил сигарету, раздавил ее пяткой, присовокупив ко множеству других, и зажег еще одну.

– Внутри…

Мабет последовала за ним, двое караульных остались снаружи.

Гробница была выстроена для видного городского деятеля – судя по скульптурам религиозной тематики, для экклезиарха. В одном из углов лежала какая-то куча, плотно сложенная на каменном сиденье. Мабет предположила, что это одеяния. «Возможно, они имеют символическое значение», – подумалось ей. Посередине сумрачного зала на плинте располагался реликварий. Костяки двух святых переплетались между собой, повернув головы к свету, который им никогда не суждено было увидеть, и простирая костлявые руки в подобии молитвы.

– Не понимаю, – сказала Мабет, хмурясь. – Где же…

Левио зажег люмен, и кости сверкнули светло-розовым.

Она судорожно глотнула воздуха, осознав жуткую правду.

– Император…

– Его здесь нет, – выдохнул Левио.

Одеяния были не… А кости…

– Как?

Левио не ответил, что само по себе являлось достаточным ответом.

На костях были вырезаны какие-то знаки. Мабет приблизилась, чтобы рассмотреть получше.

Шум снаружи стал громче. Ближе.

На бедрах, ребрах и ключицах выгравировано слово. «Paradisium». Высокий готик, ныне почти не используемый, но более распространенный несколько столетий назад.

Ее насторожил предупреждающий окрик. Один из миротворцев. Ему отозвались сливающиеся воедино голоса.

«Рай…»

– Я не могу этого сделать… – Мабет выбежала из зала наружу и оказалась посреди хаоса.

Налетела толпа. Они были напуганы, словно дикие животные, и неслись с факелами и ножами, отчаянно желая погасить свой страх кровью. Рявкнул дробовик – так близко, что она шарахнулась, а от звука у нее зазвенело в ушах. Усыпальница располагалась в природной низине, и люди с ревом бежали вниз по склону. К ней.

Второй выстрел, уже не предупредительный. Человек упал. Двое миротворцев шагнули вперед, один опустился на колено, а второй остался стоять и расставил ноги. Они заорали в надвигающуюся орду о своих полномочиях, но их словам недоставало убедительности. Левио не присоединился к ним, оставшись с мертвецами.

Задыхающаяся, перепуганная, близкая к тому, чтобы потерять способность мыслить, Мабет закричала.

– Гетик, – прохрипела она. – Вытащи меня отсюда.

Сервитор повиновался. Его пошатывающееся, собранное из лоскутов тело еще никогда так не обнадеживало, как когда оно врезалось в толпу, словно плуг. Мабет держалась рядом с ним, отчаянно цепляясь за его пояс рукой. Позади опять подали голос дробовики. Они прозвучали еще один раз, напиравшие вокруг орущие люди не смогли заглушить резкий шум. И все.

Ей повезло. Толпу она не интересовала, хотя и стала бы сопутствующей жертвой, если бы не ее раб. Должно быть, он убил нескольких, продвигаясь полным ходом. Она слышала, как ломались кости, а крики внезапно прекращались.

Гетик был изодран и сам, из дюжины ран лились кровь и масло, которые сливались в единую жижу и окрашивали его комбинезон в черный цвет. Он спотыкался, замедляясь. Сервитор – киборг, но в нем все равно есть плоть. Мабет понимала, что полученные им травмы смертельны. Тупо глядя, ничего не понимая, Гетик довел ее до единственного маглева, на котором можно было покинуть район, а затем обмяк, словно повисшая на нитках марионетка, и больше уже не шевелился.

Мабет достигла Золотого Дома в полуслепой панике. Охранника не было на посту – скорее всего, он тоже сбежал. Стрелой взлетев по лестнице, она добралась до своего жилья и принялась возиться с замками. Несколько раз она нервно оглянулась, но не увидела ничего, кроме тускло освещенного коридора.

Она оказалась внутри, и дверь захлопнулась за ней. С колотящимся сердцем она, пошатываясь, миновала прихожую и вошла в студию, где стояли картины, на вид будто бы безобидные.

И все же…

Прежние изображения святых были соскоблены еще в большей степени, то ли ее рукой, то ли чужой; Мабет уже не знала наверняка.

Она попыталась вызвать Иренну через фонограм. У нее была заготовлена речь с требованием сообщить ей происхождение картин и личность того, кто оплатил ее мастерство. Она намеревалась отказаться от них, отказаться от комиссии. Заявить, что это оккультизм. Запрещено. Собиралась угрожать, упомянуть дознавателей. Она была взбудоражена, ее трясло в предвкушении грядущего фурора. Но Иренна не ответила, и фонограм отозвался лишь молчанием.

Мабет грохнула чашкой приемника, надколов пластек. Ей хотелось закричать, злость естественным образом сводила страх на нет.

Она с рычанием зашагала к пюпитру и схватила все три холста, торопливо запихнув их себе под мышки. Вспомнила городской адрес клиента и, вопреки всему здравому смыслу, рискнула вновь выйти наружу.

«Мне следует их сжечь», – подумала она, но ей не хотелось добавлять к своим бедам еще и рассерженного клиента. А торговцы в Дургове не славились милосердием, особенно в вопросах частной собственности. Впрочем, это могло и не иметь значения. Город горел – по крайней мере, трущобы и районы бедноты. Его охватила лихорадка: страх, великий мотиватор для самовлюбленных людей, скрывающих свои тревоги за жестокостью и бездумным насилием. Мабет ничего так не хотелось, как запереться, но она могла спрятаться, лишь закончив с этим последним делом и избавившись от картин. Она уже пряталась годами, с тех самых пор, как Хакасто…

С тех пор, как…

Потерявшись в собственных мыслях, Мабет едва не упустила из виду, как прибыла к месту назначения.

Забор с колючей лентой окружал неприметный склад и офисные постройки. Выцветшая вывеска сообщала название владевшего ими торгового синдиката и раскрывала небольшую тайну, что же означало «В» на металлическом тубусе.

«Валгааст Экспорт».

Склад пылал, пожар охватил каждый его дюйм. Пламя поднималось в небо, придавая тому еще более темно-красный цвет и зачерняя дымом.

Больше ничего не горело, только это здание, а толпа еще не добралась до этого района. И огонь не распространялся, словно поставил себе цель уничтожить исключительно «Валгааст Экспорт». От странности происходящего по телу Мабет прошел спазм. Она крепче стиснула холсты, которые до сих пор сжимала в дрожащих руках. Хотелось порвать их, изодрать на кусочки и бросить в огонь. Но вместо этого она опустилась на колени и зарыдала.

Мабет потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она понимала, что не может оставаться здесь. Нужно было возвращаться в Золотой Дом. Возможно, еще раз попробовать связаться с Иренной. Она и не осознавала, насколько сильно ей требовалось услышать голос той. Чей угодно голос.

Она нетвердо шла по улочкам, и довольно скоро на нее наткнулась часть толпы. Мабет подумала, что это, наверное, патронщики, хотя неопрятные спецовки подходили множеству профессий чернорабочих.

– Пожалуйста, – произнесла она, дрожа, словно добыча на прицеле у охотника. – У меня нет ничего ценного.

Судя по лицам людей, они считали иначе, и она была вынуждена подавить невольный всхлип и начала пятиться от противников.

На ней была нарядная одежда – по крайней мере, по меркам таких, как они. Ювелирные украшения. Внешние признаки богатства. Знатная женщина вне дома, на неспокойных улицах и без защиты. Мабет поплотнее затянула ворот своего облачения. Неожиданно показался переулок, которого она прежде не заметила, и она свернула туда, рванувшись, будто испуганный джиринкс. Она бросила холсты, пропади пропадом последствия. Торговцы могли сгореть, как их хренов склад, ей было все равно. Позади слышалось пыхтение преследователей и поступь тяжелых грязных ботинок.

«Вот дерьмо, дерьмо…»

Они приближались, движимые чем-то животным.

Нет, нет, нет…

А потом ничего.

Через несколько сотен ярдов Мабет замедлила ход, а затем остановилась. Ноздри кольнул едва уловимый аромат лаванды, и она в панике крутанулась на месте, отчасти ожидая увидеть его. Однако узкий проулок, в котором она оказалась, был пуст, хотя с обеих сторон от него и располагались густонаселенные топорные многоквартирные дома. Оборачиваясь, она осознала, что за ней к тому же никто не гонится. Вся улица безмолвствовала, словно ушла в себя и затаила дыхание.

Не ставя под сомнение свою удачливость, но дрожа от того, что беда прошла так близко, Мабет снова разыскала Золотой Дом.

Пошатываясь и сбивчиво дыша, она вошла внутрь, и ее начало трясти. Адреналин улетучился, теперь его место занимало потрясение. Если выпить, нервы успокоятся. Может, бутылку. Или две.

И вправду плеснув абсента в бокал и звякнув кромкой того о край бутылки, Мабет осушила его, налила еще один и осушила его тоже. Понемногу успокаиваясь, она взяла бутылку с бокалом и направилась на поиски места, куда можно свалиться.

Когда она прошла через просторную арку, ведущую в студию, бутылка и бокал выскользнули у нее из пальцев и разбились об пол.

На пюпитре располагались три холста. Краска начала дробиться, осыпаясь хлопьями, будто отмершая кожа, и Мабет обнаружила, что ее влечет к ним. К этому.

Единая сцена, целенаправленно открытая ее глазам.

Сама не зная почему, она взяла свой скальпель и начала соскребать верхний слой. И с каждым движением раскрывала все большие и большие ужасы. Панорама красоты и муки, ни с чем не сравнимого людского страдания, изображенного столь живо, что она практически слышала крики. По лицу Мабет струились слезы, но она не могла остановиться. Оно завладело ей. Возможно, завладело уже давно, в первую же ночь. Возможно, это было неизбежно.

Картина, подлинное изображение, являлась проводником. Хакасто всегда учил ее, что искусство – это подглядывание в душу, что на холсте раскрываются изъяны и добродетели той. Что-то из мира душ отыскало себе дорогу. Увековеченный масляной краской, лавандовый человек горделиво стоял в окружении своего порока, своего рая. Кем бы ни был художник, он безупречно ухватил его суть. И в миг оцепенения, застыв между действием и бездействием, Мабет задалась вопросом, насколько это вообще картина.

Мягкое прикосновение подтолкнуло ее руку вернуться к работе, и она содрогнулась. Запах лаванды сталь сильнее, на шее ощущалось теплое дыхание.

«Я здесь, – произнес убийца, ничего не говоря, – как я и обещал».

Это сделала она. Ее гордыня, ее одержимость… ее излишества. Это привлекло к ней его внимание.

– Прошу… – попыталась прошептать она, но тихий шелест пресек все дальнейшие возражения.

«Шшш…»

За пределами ее жилища город начал пожирать сам себя. Беспорядки были повсюду, вздымаясь черной волной и смывая все хорошее, все чистое. Структурам не устоять. Она закусила губу, прибегнув к боли в попытке забыться.

Она давилась от приторного запаха его благовоний, но не смела останавливаться. Она чувствовала жар его кожи рядом со своей собственной – одновременно и печь, и ледник. Мабет соскабливала верх, чтобы открыть находившееся снизу, и знала, что этим укрепляет его опору в реальности.

Показалось мертвое небо, кроваво-красное и ужасающее. Вдали огромная стена, у которой отчаянно сражаются толпы. Боги и чудовища борются за судьбу человечества…

Мысли приходили без спроса, воспоминания и осознания принадлежали не ей.

«Терра…» – произнес голос у нее в голове.

Тогда она узнала, что это: сцена, открывшаяся на холсте. Древняя война, старейшая из войн. Великая Ересь.

«Долгая Война», – добавил голос и не смог скрыть свое ожесточение.

Отвалился последний фрагмент: ничем не примечательный уголок, но стиль не вяжется со всем остальным, словно его рисовала другая рука. Две фигуры в балахонах…

Мабет судорожно выдохнула, ведь это была она. Безупречное изображение. У нее в руке был красный клинок, а перед нею на земле лежал другой человек. Старше нее, умирающий, он прижимал немощную руку к ране на груди, а изо рта у него лилась кровь.

Мабет замерла. Неприкрытую правду о ее преступлении воплотили настолько отчетливо, словно это был пикт. Невозможное изображение изобличало ее не хуже всякого признания.

Мрачные воспоминания нарушило благоуханное дыхание.

«За совершенство всегда нужно платить».

Рука на шее держала крепко, но не причиняла боли. Пока что. Ее голову повернули, и она оглядела свое обиталище. Потакание своим слабостям, атрибуты богатства, желание и одержимость.

«Скажи мне, как твой наставник называл это… то, что спрятано снизу?»

– Пентименто… – произнесла Мабет, почти утратив способность мыслить рационально. – Это значит «искупление», – добавила она перевод, в котором не было нужды. Ее взгляд теперь бы прикован к изображению того, как она убивает Хакасто. Чтобы стать знаменитой; чтобы стать совершенной.

– Ложь, чтобы скрыть другую ложь, – ответил убийца. Его природному голосу были тысячи лет.

Мабет поняла, что не найдет здесь никакого искупления. Клинки и крючья впились в ее плоть, начали тянуть, и она закричала.

– Но искусство будет всегда, – отозвался убийца, словно читая ее мысли, – и вот мой холст.