↑ Глава 1

Сэр Хью Окрам, сидя у открытого окна в своем кабинете поздним августовским вечером, улыбнулся. Странное желтое облако скрыло опускавшееся солнце, и чистый летний воздух потускнел, словно отравленный дыханием чумы. Кожа на лице сэра Хью походила в лучшем случае на пергамент, натянутый поверх деревянной маски, из прорезей которой взирали на мир запавшие глаза. Они смотрели из-под морщинистых век, живые и бдительные, как жабы из норок — бок о бок, неотличимые друг от друга, но когда свет изменился, в каждом мелькнула желтая искра. Сэр Хью улыбнулся, бескровные губы разошлись, обнажив выцветшие зубы — в этой гримасе самодовольство смешалось с ненавистью и презрением к человеческому роду.

Нянюшка Макдональд, столетняя старуха, говорила, что, ее господин улыбался так, видя лица двух женщин в аду — двух покойниц, которых он предал. Улыбка сделалась шире.

Ужасная болезнь, от которой умирал сэр Хью, затронула его мозг. С ним был сын, высокий, бледный и изящный, как ангел на старой картине. Хотя при взгляде на отца, его фиалковые глаза потемнели от тревоги, он чувствовал, что по губам скользит тень той же мерзкой улыбки, растягивая их против воли. Это походило на кошмар: чем больше он пытался не улыбаться, тем сильней кривился рот. Эвелин Уорбертон, странным образом разделявшая его неземную, ангельскую красоту — волосы цвета темного золота, печальные фиалковыми глаза, призрачно-бледное лицо, — стояла рядом, положив руку ему на предплечье. Она смотрела на дядю, не в силах отвести взгляда, и чувствовала, что та же мертвенная улыбка искривила алые лепестки ее рта, открыв маленькие зубки, меж тем как две крупные слезы скатились по щекам и упали сперва на верхнюю, а потом и на нижнюю губу. На юном невинном лице эта улыбка казалась предвестником гибели или печатью проклятия.

— Конечно, — очень медленно проговорил сэр Хью, все еще глядя в окно — на деревья. — Если вы решили вступить в брак, я не могу этому помешать и не думаю, что мои слова изменят хоть что-то…

— Отец! — укоризненно воскликнул Габриэль.

— Нет. Я не обманываюсь, — продолжил старик, мерзко улыбаясь.

— Вы сыграете свадьбу, как только я умру, хотя есть причина, по которой вам не стоило бы этого делать… не стоило бы этого делать… — веско повторил он и медленно перевел жабьи глаза на влюбленных.

— Какая причина? — испуганно спросила Эвелин.

— Неважно, милая. Вы станете мужем и женой, как если бы ее не было.

Последовало долгое молчание.

— Двоих нет, — вдруг произнес он странным шепотом. — Еще двое, и будут четверо, все вместе на веки вечные, гореть, гореть, гореть ясно.

При этих словах его голова медленно откинулась назад, и искры в жабьих глазах исчезли под набрякшими веками. Сэр Хью уснул за разговором, как часто бывало во время болезни.

Габриэль Окрам потянул Эвелин за собой. Выйдя из кабинета, они очутились в сумрачном зале. Дверь тихо закрылась, и оба тяжело вздохнули, словно только что избегли некой опасности. Они взялись за руки, их странно похожие глаза встретились. То был взгляд, в котором любовь и абсолютное понимание затмевал глубоко спрятанный ужас. Бледные лица отражали страхи друг друга, как зеркала.

— Это его тайна, — наконец, сказала Эвелин. — Он никогда нам не расскажет.

— Если он унесет ее в могилу, — ответил Габриэль. — Этот грех падет на его голову!

— На его голову! — откликнулся сумрачный зал. Это было странное эхо. Некоторых оно пугало. Уверяли, что настоящее эхо должно повторять любой звук, а не бросаться фразами, то отзываясь, то умолкая. Нянюшка Макдональд говорила, что большой зал не повторял молитв, когда близился смертный час Окрама, но отвечал десятью проклятиями на одно.

— На его голову, — вновь долетел до них шепот. Эвелин вздрогнула и огляделась.

— Это просто эхо, — сказал Габриэль, уводя ее за собой.

Они вышли в вечерние сумерки и сели на каменную скамью за часовней — напротив выхода из восточного крыла. Вокруг было тихо. Ни ветерка, ни звука. Только где-то в глубине парка певчая птица выводила прелюдию к вечернему хору.

— Это место кажется таким заброшенным, — нервно сжимая ладонь Габриэля, прошептала Эвелин, словно боялась нарушить тишину. — Ночью я бы испугалась.

— Чего? Меня? — Габриэль обратил к ней печальный взор.

— О нет! Только не тебя! Прежних Окрамов. Говорят, они прямо у нас под ногами — в северном склепе за пределами часовни — в саванах, без гробов, как их хоронили.

— И будут хоронить. Как погребут моего отца и меня. Говорят, ни один Окрам не станет лежать в гробу.

— Но это не может быть правдой. Детские сказки, легенды о призраках! — Эвелин придвинулась к своему спутнику и сильнее сжала его пальцы — солнце уже тонуло за горизонтом.

— Конечно. Есть история о старом сэре Верноне, которого обезглавили за измену Иакову II. Родные привезли его тело с эшафота в железном гробу с тяжелыми замками и поместили в северный склеп. Но всякий раз, когда наступало время хоронить нового Окрама и двери склепа отпирали, гроб был открыт: тело стояло у стены, а голова улыбалась из угла.

— Как дядя Хью? — поежилась Эвелин.

— Да, пожалуй так, — задумчиво ответил Габриэль. — Конечно, сам я этого не видел, в последний раз склеп открывали лет тридцать назад. С тех пор смерть нас не навещала.

— А если… если дядя Хью умрет, ты… — Эвелин осеклась. Ее прекрасное узкое лицо побелело как снег.

— Да. Я должен буду проследить, чтобы он упокоился там со своей тайной, какой бы она ни была, — Габриэль вздохнул и сжал ручку девушки.

— Мне не нравится думать о ней, — неуверенно сказала она. — Ах, Габриэль, что это может быть? Он сказал, нам не стоит вступать в брак. Не запретил, но произнес это так странно и улыбнулся. Ой! — ее маленькие белые зубки застучали от страха, и она оглянулась, прижимаясь к Габриелю. — Не знаю, как, но я почувствовала такую же улыбку у себя на лице.

— И я, — ответил он, тихо и нервно. — Нянюшка Макдональд…

Внезапно он замолчал.

— Что? Что она…

— Ничего. Рассказывала мне всякие пустяки… Они напугают тебя, дорогая. Пойдем, становится холодно.

Он поднялся, но Эвелин, держа его руку в своих, сидела и не сводила с него глаз.

— Но ты ведь все равно женишься на мне… Габриэль! Скажи «да».

— Конечно, любовь моя, конечно. Но пока мой отец так болен, это невозможно…

— О, Габриэль, милый Габриэль! Как бы я хотела, чтобы мы уже были женаты! — горько воскликнула Эвелин. — Я знаю, что-то помешает свадьбе и разлучит нас.

— Ничто не сможет.

— Ничто?

— Ничто на этом свете, — сказал Габриэль Окрам, когда она привлекла его к себе.

Их лица, столь странно похожие, соприкоснулись.

Габриэль понимал, что у этого поцелуя дивный и зловещий привкус. Губы Эвелин были холодны от сладостного смертного страха, которого ни один из них не понимал, ибо они были молоды и невинны. И все равно она нежно привлекла его к себе — так трепещут листья цветка, когда он тянется к тому, чего жаждет. Габриэль поддался — сделал бы это, даже будь ее касание смертельно и ядовито, ведь ему нравился этот странный, пьянящий ужас, и он страстно желал безымянного зла, печать которого лежала у нее на устах.

— Кажется, наша любовь — это сон, — сказала она.

— Я боюсь проснуться, — сказал он.

— Мы не проснемся, милый. Когда сон кончится, он превратится в смерть, так легко, что мы не узнаем. Но до тех пор… — Она замолчала, глядя ему в глаза, пока их лица медленно сближались.

У них на устах словно замерли мысли, которые они читали в душах друг друга.

— До тех пор, — еле слышно повторила она, когда их губы почти соприкоснулись.

— До тех пор… мы будем спать, — прошептал он.

↑ Глава 2

Нянюшка Макдональд спала, вся сгорбившись, в огромном и старом кожаном кресле с подголовником — тонула в теплых одеялах, несмотря на лето. Ее ноги покоились на обтянутой овчиной скамеечке, а рядом — на деревянном столе — несли дозор маленькая лампа, зажженная на ночь, и древний серебряный кубок, никогда не бывавший пустым.

Лицо нянюшки покрывали морщины — такие тонкие, неглубокие и близкие, что казались тенями, а не линиями. Два маленьких локона — седина, переходившая в дымную желть, — падали на виски из-под накрахмаленного белого колпака. Время от времени нянюшка стряхивала дрему: веки, поднимаясь, шли складочками, как крохотные розовые шторы, подозрительные голубые глаза смотрели сквозь двери, стены и марево мира — вдаль, а потом она снова засыпала, скрестив на краю одеяла руки, и видно было, что ее большие пальцы к старости стали длинней остальных.

До часу ночи оставалось всего несколько минут, летний бриз гладил оконное стекло побегом плюща. Дверь в смежную комнатку была приотворена: за ней крепко спала юная служанка, заботившаяся о нянюшке Макдональд.

В доме царила тишина.

Старуха мерно дышала, пергаментные губы подрагивали от каждого выдоха.

Вдруг за закрытым окном появилось лицо. Фиалковые глаза впились в древнюю сновидицу. Это казалось невероятным, ведь подножие башни находилось в восьмидесяти футах.

То было лицо Эвелин Уорбертон, во всем, кроме запавших щек и призрачной бледности. Глаза не моргали, губы алели — мертвые губы, окрашенные свежей кровью.

Морщинистые веки нянюшки Макдональд медленно поднялись, и она посмотрела прямо в лицо за окном.

— Пора? — спросила она слабым старческим голосом.

Пока она говорила, выражение лица менялось, глаза открывались шире и шире, вокруг фиалковой радужки засияли белки, окровавленные губы раздвинулись, обнажив блестящие зубы. Бриз всколыхнул темное золото волос, пряди заструились по стеклу. Ответом нянюшке Макдональд стал звук, способный обратить живое в камень.

Поднимаясь к небесам, стон, похожий на рев бури, стал криком, воем, визгом мертвеца в аду. Тот, кому знаком этот вопль, поклянется, что нет ничего страшнее, чем услышать банши в одиночестве в сердце ночи.

Когда все кончилось и лицо пропало, нянюшка Макдональд дрожала в огромном кресле. Взглянула в квадрат окна, но там ничего не было — только тьма и шепот плюща. Обернулась к приоткрытой двери и увидела служанку в белой ночной рубашке — та стучала зубами от страха.

— Пора, дитя, — сказала нянюшка Макдональд. — Нужно пойти к нему — это конец.

Пока она вставала, опираясь иссохшими руками на подлокотники кресла, служанка принесла ей шерстяной халат, тяжелую накидку и клюку. Девочка то и дело бросала взгляд на окно и тряслась от страха, а нянюшка Макдональд снова и снова качала головой, что-то неразборчиво бормоча.

— Лицо было как у мисс Эвелин, — дрожа, сказала служанка.

Древняя старуха сердито воззрилась на нее. Подозрительные голубые глаза вспыхнули. Она приподнялась, опершись левой рукой на подлокотник величественного кресла, и вскинула клюку, чтобы как можно сильнее ударить служанку, но передумала.

— Ты хорошая девочка, — сказала старуха. — Хоть и глупая. Молись, чтоб господь даровал тебе разум, дитя. Молись об этом, или ищи места в доме, не похожем на Окрам-холл. А теперь принеси лампу и помоги мне встать.

Каждый шаг давался нянюшке Макдональд с трудом: она скорее плыла, чем шла. Рядом постукивали туфельки служанки, и по этому шуму другие слуги узнавали о ее приближении — задолго до того, как видели.

Никто не спал в этот час — огоньки свечей, бледные лица, шепотки наполняли коридоры рядом со спальней сэра Хью. Люди то входили, то выходили из нее, но все, как один, расступились перед нянюшкой Макдональд, более восьмидесяти лет назад нянчившей отца их господина.

Свет в комнате был чистым и нежным. Габриэль Окрам стоял у кровати отца, там же преклонила колени Эвелин Уорбертон — ее волосы струились по плечам золотой тенью, руки сплелись в молитве. Напротив сиделка пыталась влить в рот сэра Хью немного воды, но он отказывался пить. Его губы были приоткрыты, а зубы сжаты. Он исхудал, как смерть, и свет, игравший в его глазах, превращал их в желтые угли.

— Не мучай его, — сказала нянюшка Макдональд женщине, державшей чашу. — Позволь мне поговорить с ним, ибо час его близок.

— Дай ей поговорить с ним, — мертвенным голосом отозвался Габриэль.

Древняя нянюшка склонилась к подушке и накрыла иссохшей, легче мотылька, рукой желтые пальцы сэра Хью. Затем с великой важностью заговорила, и лишь Габриэль и Эвелин остались в комнате и услышали ее речь.

— Хью Окрам, — сказала старуха. — Жизни твоей приходит конец. Я видела, как родился ты и твой отец до тебя, а теперь увижу и твою смерть. Хью Окрам, скажешь ли ты правду?

Умирающий узнал слабый и тихий голос, знакомый ему всю жизнь. Очень медленно повернул он желтое лицо к нянюшке Макдональд, но не сказал ничего. Тогда она заговорила вновь.

— Хью Окрам, никогда больше не видать тебе дневного света. Скажешь ли ты правду?

Его жабьи глаза еще не потускнели и сосредоточились на ее лице.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он, и каждое его слово звучало тише прежнего. — У меня нет тайн. Я прожил хорошую жизнь.

Нянюшка Макдональд рассмеялась — тихим, надтреснутым смехом, от которого ее старая голова затряслась, будто подпрыгивая на стальной пружине. Но глаза сэра Хью налились кровью, а бледные губы задергались.

— Дай мне спокойно умереть, — медленно сказал он.

Нянюшка Макдональд покачала головой, и ее темная, похожая на мотылька ладонь, слетела с его руки и опустилась ему на лоб.

— Матерью, родившей тебя и умершей, скорбя по твоим грехам, заклинаю, скажи мне правду!

Губы сэра Хью расползлись, обнажая блеклые зубы.

— Ни за что на свете, — медленно ответил он.

— Женой, родившей тебе сына и погибшей от разбитого сердца, заклинаю, скажи мне правду!

— Ни тебе в жизни, ни ей — в стране вечной тьмы.

Его губы кривились, точно слова были раскаленными углями, по пергаментному челу скатилась огромная капля пота. Габриэль Окрам прикусил руку, глядя на агонию отца, но нянюшка Макдональд заговорила в третий раз:

— Женщиной, что ты предал, — той, что ждет тебя этой ночью, заклинаю, Хью Окрам, скажи мне правду!

— Слишком поздно. Дай мне спокойно умереть.

Губы его скривились в улыбке, открывая желтые зубы, жабьи глаза сияли, словно адские самоцветы.

— Пора, — сказала древняя старуха. — Назови имя отца Эвелин Уорбертон, и я позволю тебе спокойно умереть.

Эвелин вздрогнула. Взглянула на нянюшку Макдональд, а затем на дядю.

— Имя отца Эвелин? — медленно повторил он, и ужасная улыбка расползлась по неживому лицу.

Свет в огромной спальне странным образом потускнел. На глазах у Эвелин сгорбленная тень нянюшки Макдональд выросла во всю стену. Дыхание сэра Хью сделалось хриплым и заклокотало в горле — смерть душила его, змеей вползая внутрь. Эвелин начала молиться — голосом чистым, как серебряный колокольчик.

Что-то легонько стукнуло в окно. Она почувствовала, как волосы у нее на голове встают дыбом и, сама того не желая, оглянулась. А потом увидела собственное белое лицо, взиравшее на нее, собственные глаза, смотревшие в окно, распахнутые и ужасные, собственные волосы, струившиеся дождем, собственные губы, запятнанные кровью. Эвелин поднялась с пола, на миг замерла, а потом вскрикнула и упала в объятия Габриэля. Но вопль, что ответил ей, был леденящим воем терзаемого мертвеца — души, неспособной упокоиться из-за тяжких грехов.

Сэр Хью Окрам сел на смертном одре — узрел и вскричал:

— Эвелин! — его голос осекся и захрипел, а сам он осел на подушках, но нянюшка Макдональд не отступалась от него, ибо в нем еще тлела искорка жизни.

— Ты видел ее мать, она ждет тебя, Хью Окрам. Кто был отцом Эвелин? Как его имя?

В последний раз ужасная улыбка растянула кривившиеся губы, очень медленно и отчетливо. В жабьих глазах на пергаментном лице промелькнул тусклый красный огонек. Зазвучали последние слова:

— О том знают в аду.

Затем горящие глаза померкли. Желтое лицо сделалось восковым, дрожь сотрясла тощее тело, и Хью Окрам умер.

Но и гибель не смогла стереть его улыбки, ибо он знал тайну и сохранил ее. Он заберет ее с собой на ту сторону, и она будет покоиться с ним в северном склепе часовни, где спят в саванах лишенные гробов Окрамы — все, кроме одного. Умерев, сэр Хью улыбался, ибо сохранил зловещую истину. Никто больше не мог назвать нужного имени, но зло, посеянное им, осталось, дабы принести плоды.

Нянюшка Макдональд и Габриэль, державший упавшую в обморок девушку, глядели на него, чувствуя, как по их собственным губам скользит мертвая улыбка. Затем они посмотрели на Эвелин, голова которой лежала на плече кузена, и вздрогнули, ибо, хоть девушка и была прекрасна, та же отвратительная ухмылка кривила ее алый рот, словно предвещая неведомое зло.

Вскоре Эвелин вынесли из спальни, и когда она открыла глаза, улыбка пропала. Из дальних уголков огромного дома полетели рыдания и напевы, перекликаясь в сумрачных коридорах, ведь женщины уже начали по-ирландски скорбеть по умершему господину. В спальне же эхо блуждало всю ночь — точно где-то в лесу плакала банши.

В должный час облаченного в саван сэра Хью положили на катафалк и понесли в часовню — за железную дверь, по длинному, уходящему вниз коридору, в северный склеп, озаренный тонкими восковыми свечами, дабы он упокоился рядом с отцом. Двое мужчин, ушедшие подготовить место погребения, вернулись, спотыкаясь, как пьяные. Их лица были белее мела.

Но Габриэль Окрам не боялся, ибо знал тайну. В одиночестве войдя в склеп, он увидел тело Вернона Окрама, прислонившееся к каменной стене. Голова лежала рядом — лицом вверх. Сморщенные губы жутко улыбались иссохшему трупу, а железный гроб, выложенный черным бархатом, стоял на полу открытым.

Габриэль поднял тело, очень легкое, забальзамированное воздухом склепа, и слуги, подглядывавшие в щелку двери, увидели, как он положил мертвеца на место. Они услышали слабый шорох, когда труп упокоился в своей колыбели— так шуршат тростники. Габриэль водрузил отрубленную голову на плечи мертвеца и захлопнул крышку, лязгнувшую ржавыми пружинами.

После этого они оставили сэра Хью рядом с отцом — на принесенном в склеп катафалке — и вернулись в часовню. Но переглянувшись, и господин, и слуги заметили, что по всем губам скользит улыбка забытого в склепе мертвеца. Они не могли смотреть друг на друга, пока она не исчезла.

↑ Глава 3

Габриэль Окрам стал сэром Габриэлем, унаследовав титул баронета и полурастраченное состояние отца, а Эвелин Уорбертон продолжила жить в Окрам-холле — в южных покоях, всегда ей принадлежавших. Она не могла покинуть дом, у нее не было других родственников, а кроме того и причин для отъезда. Мир не волновало, как живут Окрамы в своих ирландских землях. Они уже давно ничего не просили у света.

И так сэр Габриэль занял отцовское место за темным, старым обеденным столом, а Эвелин садилась напротив — до поры, пока траур не кончится и не наступит час свадьбы. В их жизни ничего не изменилось: в свой последний год сэр Хью был безнадежно болен, и они виделись с ним раз на дню, а остальное время проводили вместе, наслаждаясь нежной и странной дружбой.

Меж тем позднее лето, плача, сменилось осенью — та помрачнела и превратилась в зиму, буря следовала за бурей, ливень за ливнем в краткие дни и долгие ночи, но Окрам-холл казался не таким темным с тех пор, как сэр Хью упокоился в северном склепе рядом с отцом.

На Святки Эвелин украсила большой зал остролистом и еловыми лапами. В каждом очаге плясало пламя. Все арендаторы собрались на новогодний ужин — пили и ели всласть, а сэр Габриэль восседал во главе стола. Эвелин вошла в зал, когда подали вино, и самые уважаемые гости подняли кубки в ее честь.

Когда один из них сказал, что в Окрам-холле давно не было хозяйки, сэр Габриэль прикрыл глаза ладонью и опустил голову, а бледные щеки Эвелин порозовели. И, продолжил седовласый фермер, в Окрам-холле давно не было хозяйки столь прекрасной, как его будущая госпожа, а значит, он пьет за здоровье Эвелин Уорбертон.

Все арендаторы вскочили и грянули «ура». Сэр Габриэль тоже поднялся — встал рядом с Эвелин. Но когда последнее ликование смолкло, раздался голос, не принадлежавший никому из гостей — высокий, резкий и громкий: жуткий вопль во славу невесты Окрам-холла. Он был таким яростным, что остролист и зеленые лапы над огромным очагом вздрогнули и затряслись, точно от ледяного ветра.

Мужчины побледнели. Одни опустили кубки, другие попросту их уронили. Переглядываясь, они видели на каждом лице мертвую улыбку, некогда принадлежавшую сэру Хью.

Их охватил страх погибели, и они бросились бежать, давя друг друга, как дикие звери в горящем лесу, когда дым стелется перед огнем. Столы были перевернуты, кубки и бутылки разбиты, темно-красное вино струилось по блестящим половицам, как кровь.

Сэр Габриэль и Эвелин замерли во главе стола прежде, чем разыгрался кошмар. Они не могли взглянуть друг на друга, ибо знали, что улыбаются. Но правой рукой Габриэль сжимал пальцы девушки, а левой привлек ее к себе. Двое смотрели прямо перед собой, и их лица сливались в золотом облаке волос Эвелин.

Они долго прислушивались, но крик не повторился, а мертвая улыбка исчезла с их губ, когда оба вспомнили, что сэр Хью Окрам лежит в северном склепе, в саване, ухмыляясь во тьму, ибо не открыл своей тайны.

Так закончился новогодний ужин с арендаторами. С этих пор сэр Габриэль сделался молчалив, а его лицо стало еще бледнее и тоньше. Часто, не говоря ни слова, он вставал со своего кресла, словно что-то гнало его прочь. Он шел — под солнцем или дождем — к северному крылу часовни. Опускался на каменную скамью и глядел в землю так, словно хотел прожечь ее взглядом и заглянуть в склеп — под белевший во тьме саван, — дабы увидеть мертвую улыбку, цветущую на губах трупа.

И всегда к нему приходила Эвелин и садилась рядом. Однажды, как уже бывало в прошлом, их прекрасные лица приблизились друг к другу, веки опустились, алые губы почти слились в поцелуе. Затем их глаза встретились и лихорадочно распахнулись — так сильно, что фиалковая радужка почти затмила белки. Зубы застучали, руки налились мертвой тяжестью — они испугались того, что лежало у них под ногами — скрытой, но неразгаданной тайны.

Однажды Эвелин нашла сэра Габриэля в часовне. Он стоял перед железной дверью, ведущей в склеп, и держал в руке ключ, но в замок его не вставлял. Содрогаясь, Эвелин увела его прочь, ибо и ее влекло — в грезах — вновь узреть ужасного мертвеца и понять, что же изменилось с тех пор, как его оставили там, внизу.

— Я схожу с ума, — проговорил сэр Габриэль и, уходя с Эвелин, прикрыл глаза ладонью. — Я вижу его во сне. Вижу наяву. Меня к нему тянет, день и ночь. Если я не посмотрю на него, то умру!

— Знаю, — ответила Эвелин. — Знаю. Он как паук — выпустил нить и теперь тащит нас к себе — в могилу.

Она немного помолчала, остановилась, с мужской силой сжала руку Габриэля и почти выкрикнула:

— Но мы туда не пойдем! — И снова: — Не пойдем!

Глаза сэра Габриэля были полуприкрыты. Его не тронула боль, отразившаяся на ее лице.

— Я умру, если вновь не увижу трупа, — сказал он тихим и каким-то чужим голосом. За весь день Габриэль не проронил ни слова — лишь думал, думал без остановки, а Эвелин Уорбертон дрожала с головы до пят от прежде неведомого страха.

Однажды серым зимним утром она вошла в комнату в башне, где жила нянюшка Макдональд, и присела рядом с огромным кожаным креслом, положив узкую белую руку на иссохшие пальцы старухи.

— Нянюшка, — сказала она. — Что должен был рассказать тебе дядюшка Хью в ночь перед смертью? Должно быть, это ужасная тайна, но, хотя ты и спрашивала его, я чувствую, что ты ее знаешь — знаешь, почему он так страшно улыбался.

Старуха медленно покачала головой.

— Я могу лишь гадать… и ничего не ведаю, — ответила она хрипло и тихо.

— Но о чем ты гадаешь? Кто я? Почему ты спросила, кем был мой отец? Ты знаешь, что я дочь полковника Уорбертона, а моей матерью была сестра леди Окрам, и мы с Габриэлем — кузены. Моего отца убили в Афганистане. Какая еще тайна тут сокрыта?

— Я не знаю. Я могу лишь гадать.

— О чем? — пытливо спросила Эвелин и подалась к нянюшке, сложив нежные белые руки. Но сморщенные веки старухи опустились, закрывая пронзительные голубые глаза, а губы ее затрепетали. Она будто бы заснула.

Эвелин ждала. Ирландская служанка споро вязала, сидя у огня. Ее спицы постукивали, как стрелки трех или четырех часов, идущих вразнобой. Но настоящие часы гулко тикали у стены, отмеряя время столетней женщины, чьи дни почти подошли к концу. Ветер стучал в окно веткой плюща — так же, как в прошлом веке.

Внезапно в душе Эвелин зародилось ужасное желание — богомерзкая жажда сойти вниз, вниз — к трупу в северном склепе, распахнуть саван и посмотреть, как изменился покойник. Она сжала руку нянюшки Макдональд, пытаясь остаться на месте и воспрепятствовать искушению зловещего мертвеца.

Но старый кот, согревавший ноги старухи, лежа на скамеечке, уставился Эвелин в глаза. Его спина выгнулась, хвост встопорщился, мерзкая розовая пасть разошлась в дьявольской ухмылке, обнажив острые зубы. Эвелин смотрела на кота, будто очарованная его уродством.

Внезапно зверь вскинул лапу с выпущенными когтями, словно замахиваясь на девушку. В этот миг его оскал превратился в ухмылку спрятанного внизу трупа. Эвелин содрогнулась всем хрупким телом и закрыла лицо свободной рукой — не то нянюшка Макдональд, проснувшись, увидела бы у нее на губах ту же мертвую улыбку, ибо девушка и сама ее чувствовала.

Старуха опять открыла глаза, ткнула кота клюкой, и тот, поджав хвост, снова скользнул на скамеечку. И все же его прищуренные желтые глаза украдкой следили за Эвелин.

— О чем ты думаешь, нянюшка? — вновь спросила девушка.

— О зле, о богохульстве. Но я не посмею тебе о том рассказать, ибо не ведаю, правда ли это, и не хочу разрушать твою жизнь. Если я не ошиблась, твой дядя не желал, чтобы ты обо всем узнала. Ему хотелось, чтобы вы с Габриэлем вступили в брак и заплатили за его давний грех своими душами.

— Он говорил, что мы не должны этого делать.

— Да, возможно. Как человек, что кладет отравленное мясо перед голодным зверем и не велит его есть, но и не убирает. Он запретил вам играть свадьбу, желая лишь, чтобы вы нарушили его волю, ибо Хью Окрам лгал, словно дьявол, и как никто другой любил грех и женские слезы.

— Но мы с Габриэлем не можем жить друг без друга, — скорбно произнесла Эвелин.

Старые глаза нянюшки Макдональд подернулись пеленой, точно она смотрела в далекое прошлое — в седую зимнюю мглу или туман давно сгинувшей юности.

— Если вы действительно любите, то погибнете вместе, — очень медленно проговорила она. — Зачем вам жить, если это правда? Мне уже сто лет. Чему меня научила жизнь? Она родится в огне и умирает в пепле, а между началом и концом — море страдания. Дай мне поспать, ибо смерть медлит.

Глаза нянюшки Макдональд снова закрылись, а голова опустилась на грудь.

Эвелин ушла, оставив старуху с дремавшим на скамеечке котом. Она пыталась забыть слова нянюшки Макдональд и не могла этого сделать. Снова и снова они звучали в голосе ветра и в звуке шагов по лестнице. Душу наполнило предчувствие ужасного, неведомого зла. Что-то тянуло, влекло, призывало ее из тьмы. Тело словно оплетали незримые нити и, закрыв глаза, она увидела низкую железную дверь в часовне за алтарем — ту, что ведет к трупу.

Лежа ночью без сна, Эвелин пряталась под одеяло, ибо тени на стенах манили ее. Звук собственного теплого дыхания отдавался в ушах, пока она изо всех сил цеплялась за перину, чтобы не броситься в часовню. Было бы проще, если бы путь не лежал через библиотеку, ведь ее дверь никогда не запиралась. С внушающей ужас легкостью Эвелин могла взять свечу и прокрасться по спящему дому. Ключ от склепа лежал под потайной плиткой на задней стороне алтаря. Она знала этот маленький секрет. Могла спуститься и все увидеть.

Стоило подумать об этом, и волосы на ее голове поднялись. Она вздрогнула так, что кровать покачнулась. Страх холодной волной пробежал по телу, вонзившись в нее сотней ледяных иголок.

↑ Глава 4

Старые часы в башне нянюшки Макдональд пробили полночь. В ее комнату из похожего на гроб ящика в углу лестницы долетали скрип цепочек и маятника вместе с лязгом старого рычага, вскидывавшего молоточек. Она слышала эти звуки всю жизнь. Часы отчетливо пробили одиннадцать раз, а двенадцатый удар вышел приглушенным, словно молоточек слишком устал и соскользнул с колокольчика.

Старый кот спрыгнул со скамеечки и потянулся. Нянюшка Макдональд открыла старые глаза и медленно обвела взором комнату, освещенную тусклой лампой. Ткнула кота клюкой, и тот улегся у ее ног. Немного отхлебнула из кубка и снова уснула.

А внизу сэр Габриэль сел на постели с первым ударом часов, ибо его сердце сковал кошмар. Юноша очнулся, когда оно замерло, и вновь лихорадочно застучало. Из его рта, точно птица из клетки, вырвался стон. Ни один из Окрамов прежде не знал страха, а теперь он приходил к сэру Габриэлю во сне.

Сидя в постели, юноша сжал виски. Его руки были холодны, как лед, а голова горела. Кошмар изгладился из памяти — от него осталась лишь одна гнетущая мысль. Стоило ей возникнуть, и рот Габриэля скривился во тьме в ухмылку. Вдали от него Эвелин Уорбертон увидела во сне, что на ее губах играет мертвая улыбка. Она очнулась со слабым стоном и, дрожа, спрятала лицо в ладонях.

Сэр Габриэль зажег свечу, поднялся и начал мерить шагами огромную спальню. Пробило двенадцать. Он спал всего час, а на севере Ирландии зимние ночи очень длинны.

— Я сойду с ума, — пробормотал он, приложив руку ко лбу. Ему было ясно, что это правда. Неделями, месяцами притяжение трупа усиливалось, будто болезнь, и теперь Габриэль не мог думать ни о чем другом. В этот миг воля мертвеца подчинила его собственную, и он понял, что должен исполнить ее или обезуметь. Габриэль осознал: ему придется совершить ненавистный и пугающий шаг, если, конечно, речь шла о страхе. В ином случае, что-то внутри сломается, и он погибнет для мира живых. Юноша взял подсвечник, тяжелый и старомодный, каким всегда пользовался глава дома. Он не стал переодеваться, но, как был — в шелковой ночной рубашке и тапочках — открыл дверь.

В старом огромном доме царила мертвая тишина. Он захлопнул дверь и бесшумно, ибо ковер приглушал шаги, двинулся по длинному коридору. Холодный сквозняк пролетел над его плечом и качнул язычок свечи. Габриэль остановился и огляделся, но пламя выровнялось. Он зашагал дальше, и сильный порыв ветра едва не задул свечу. Казалось, сквозняк гнался за юношей, затихая всякий раз, как тот оглядывался, и дыша холодом, когда он продолжал свой путь.

По огромной лестнице Габриэль спустился в зал, где играло эхо. Он видел только пламя и плачущую свечу. Ледяной ветер пролетел над его плечом и взъерошил ему волосы. Он двинулся дальше — шагнул в открытую дверь библиотеки с резными шкафами и древними томами, и еще дальше — к новой двери, на которой были нарисованы полки и расписные книжные корешки. Она закрылась за ним с мягким щелчком.

Габриэль вошел в низкую галерею и, хотя дверь за ним плотно затворилась, сквозняк все еще его преследовал. Юноша не боялся, но его лицо было белым как снег, а глаза — огромными и горящими, словно во тьме он видел поджидающего внизу мертвеца.

В часовне он остановился, коснувшись движущейся плитки в задней части алтаря. На ней было выгравировано:

Clavis sepulchri Clarissimorum Dominorum De Ockram

(ключ от склепа прославленных Окрамов)

Сэр Габриэль замер и прислушался. Ему показалось, что он уловил какой-то шум в глубинах огромного спящего дома, но звук не повторился. И все же юноша подождал еще немного, а потом взглянул на низкую железную дверь. За ней — в конце долгого спуска — лежал вне гроба его отец, полгода как мертвый, черный и ужасный в прилипшем к телу саване. Сухой воздух склепа, вероятно, еще не превратил его в мумию. Но на жутком лице с остекленевшими глазами играла улыбка, появившаяся в день смерти и с тех пор не дававшая покоя.

Когда это пришло ему в голову, рот сэра Габриэля дрогнул и он ударил себя по губам с такой силой, что по подбородку побежала алая струйка крови. Капля за каплей она падала во тьме на камни собора, и все равно рот Габриэля кривился. Он повернул плитку, открывая простой тайник. Иных предосторожностей и не требовалось. Даже если бы Окрамы лежали в золотых гробах, а дверь в склеп распахнули настежь, никто в Тироне не осмелился бы сойти вниз, кроме сэра Габриэля, юноши с изящными белыми руками, ангельским ликом и печальным пристальным взглядом. Он взял огромный древний ключ и вставил его в скважину железной двери. По уводившему вниз коридору разнесся грохот. Казалось, это спускался во тьму мертвец, охранявший вход на той стороне. Габриэль не тронулся с места, но холодный ветер налетел снова, и язычок свечи лизнул железо. Повернув ключ, юноша увидел, что в подсвечнике остался огарок. На алтаре стояли канделябры с высокими свечами, и он взял один из них, а прежний оставил. Когда Габриэль опустил свечу на пол, из разбитой губы снова потекла кровь, и на плиты упала алая капля.

Юноша распахнул железную дверь — прислонил ее к стене часовни, чтобы она не закрылась, пока он внутри. Из темноты в лицо ему ударило зловонное дыхание смерти. Габриэль вошел в коридор. Несмотря на отравленный воздух, пламя свечи клонилось вперед, словно падая в мрачные глубины, пока он осторожно спускался, шлепая тапочками.

Габриэль прикрыл свечу ладонью. Свет струился сквозь заляпанные кровью и воском пальцы. Призрачный сквозняк дул на пламя, и оно синело на черном фитиле, грозя угаснуть, но он не останавливался. Его глаза лихорадочно блестели.

Коридор, ведущий вниз, был так широк, что Габриэль не всегда видел стены в неверном свете. По гулким, жутким отзвукам шагов под огромными сводами — его шагов, дробившихся о дальнюю стену, — он понимал, что очутился в месте смерти. Он застыл, почти закрыв пламя свечи ладонью. Его глаза привыкли к мраку и различали формы во тьме. Впереди густели тени — то стояли катафалки Окрамов, — на каждом хладный, закутанный в саван труп, сохраненный нечестивой алхимией здешнего воздуха и похожий на пустой хитиновый панцирь жука. В нескольких шагах от себя Габриэль увидел темное пятно — железный гроб обезглавленного сэра Хью — и понял, что труп, который он ищет, совсем рядом.

Он был храбрецом, как и его мертвые предки. Габриэль знал, что тоже упокоится рядом с сэром Хью и постепенно превратится в мумию. Но он был еще жив и на секунду закрыл глаза. На его лбу выступили крупные капли пота.

Затем он снова взглянул во тьму и по белизне савана нашел труп отца, ибо прочие мертвецы потемнели от времени. Более того, язычок свечи клонился навстречу покойнику. Габриэль подошел к нему в четыре шага, и пламя свечи вдруг взвилось, озарив дорогую белую ткань, закрывавшую лицо и сложенные на груди руки. По савану расползлись ужасные пятна, и, глядя на них, юноша различил очертания лица и сжатых пальцев. В воздухе висело кошмарное, затхлое дыхание смерти.

Когда сэр Габриэль опустил голову, что-то шевельнулось у него за спиной — сперва тихо, потом громче. Нечто с глухим стуком упало на каменный пол и покатилось к его ногам. Развернувшись, он увидел иссушенную голову, лежавшую на плитах лицом вверх и ухмылявшуюся ему. Холодный пот выступил на его челе, сердце ударило в ребра.

Впервые в жизни зло, называемое людьми страхом, проникло в Габриэля, натягивая струны сердца, как жестокий наездник — поводья дрожащей лошади, ледяными пальцами царапая позвоночник, вздымая волосы холодным дыханием, скользя вверх и застывая в диафрагме свинцовой тяжестью.

И все же он прикусил губу и наклонился, держа свечу в одной руке, другую же протянул к савану на голове трупа. Медленно он поднял ткань. Она прилипла к полуистлевшей коже лица, и рука Габриэля дрогнула, словно кто-то ударил его под локоть. Вне себя от страха и гнева, он сорвал ткань, и та упала с тихим треском. Габриэль замер — не дыша и не глядя вниз. Ужас вцепился в него, и ему показалось, что старый Вернон Окрам, стоявший в своем железном гробу без головы, все же наблюдает за ним обрубком шеи. Не в силах вдохнуть, Габриэль почувствовал, как его губы кривятся в мертвой улыбке. Разозлившись на свое малодушие, он отбросил запятнанную смертью ткань и наконец взглянул. Ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать, ибо внизу лежал мертвец, что преследовал его и Эвелин Уорбертон и отравлял все, до чего дотянется. Лицо трупа распухло и покрылось черными пятнами, тонкие седые волосы прилипли к бледному лбу. Запавшие веки были приоткрыты, и сияние свечи играло на гнили, словно жабьи глаза еще горели.

Однако мертвец улыбался, как при жизни. Мерзкие губы разошлись, натянувшись на волчьих зубах — все еще проклиная и посрамляя адское пламя, — бросая вызов, богохульствуя, и вовек улыбаясь тьме.

Сэр Габриэль открыл руки покойника. Черные иссохшие пальцы еще сжимали нечто заплесневелое. Дрожа всем телом, как человек на смертном одре, Габриэль попытался достать сверток из рук мертвеца. Он потянул, и когтистые пальцы сомкнулись еще сильнее. Дернул сверток на себя, и иссохшие длани вскинулись, точно труп ожил. Наконец, он сумел вытащить запечатанный сверток, и руки, все еще сложенные, упали на грудь покойника.

Габриэль поставил свечу на край катафалка и сломал печать на оберточной бумаге. Опустившись на одно колено, чтобы лучше видеть, он прочитал содержимое свертка, давным-давно написанное причудливым почерком сэра Хью. Страх оставил его.

Габриэль прочел весь рассказ сэра Хью — свидетельство его злобы и ненависти. Он писал, как влюбился в Эвелин Уорбертон — сестру своей жены, и как его супруга умерла от сердечной боли и проклятия. Поведал и о том, как они с Уорбертоном сражались в Афганистане плечом к плечу, и как тот погиб. Через год Окрам взял жену друга в свой дом, и маленькая Эвелин, ее дитя, родилась в Окрам-холле. А еще написал, что устал от ее матери, и та, как и сестра, умерла проклятой, а Эвелин вырастили, будто его племянницу. Он убедился, что его дети, чистые и не знавшие зла, полюбят друг друга и вступят в брак, а души преданных им женщин будут страдать в аду до судного дня. Наконец сэр Хью надеялся, что однажды, когда станет уже слишком поздно, двое найдут его признание и будут жить, как муж и жена, не смея открыть правды, боясь гнева общества и желая защитить своих детей.

Габриэль прочитал это, преклонив колени пред мертвецом в северном склепе при свете алтарной свечи, и поблагодарил бога за вовремя открытую тайну. Наконец он поднялся и, взглянув в лицо покойника, увидел, что оно изменилось. Мертвая улыбка исчезла. Рот приоткрылся, губы расслабились. Габриэль услышал дыхание у себя за спиной — не стылый ветер, грозивший задуть свечу на пути в склеп — но живое и теплое дуновение. Он развернулся.

Рядом стояла его копия — белая в золоте волос. Поднявшись с кровати, она бесшумно последовала за ним и, увидев, что он читает, заглянула ему через плечо.

Узрев ее, Габриэль содрогнулся, ибо нервы его были расшатаны, а затем выкрикнул любимое имя в обители смерти.

— Эвелин!

— Брат мой! — нежно ответила она, протягивая к нему руки.