Уже два месяца меня одолевали мысли о смерти. Что ж, такое рано или поздно случается с людьми в нашем умирающем мире. Щелчок в голове — и жизнь вдруг становится бессмысленной и невыносимой, и вот я вовсю размышляю, как из нее сбежать. И к ужасу своему понимаю, что акт смерти является единственным осознанным действом, которое может совершить человек.

Нет, я не вступил в секту экологических самоубийц, что пытаются спасти нашу обреченную планету, стерев себя с ее измученного лица. В этом случае мне помогли бы собратья, и я выбирал бы не способ ухода, а способ переработки своего умерщвленного тела.

В обществе подобное не осуждалось, по новому закону человек имел право не только на жизнь, но и на смерть — когда угодно и тем способом, какой пожелает. С последним я совсем не мог определиться. Просить совет у немногочисленных друзей не хотелось — однозначно, они станут меня отговаривать, да и вряд ли поймут, в чем дело. Я ведь тоже больше не понимал, как можно сохранять оптимизм и жизнелюбие в нашей ситуации. В итоге я нашел танатоконсультанта и отправился на прием.

Я долго лежал на диванчике в продолговатой полутемной комнате, пропахшей горькими травами и переохлажденной кондиционером, и рассказывал о своей проблеме, а консультант, бесцветная тощая дама в очках и с хвостиком, беспристрастно вникала в мою экзистенциальную драму.

«Чем не Смерть?» — думал я, разглядывая отстраненный костлявый облик.

И попутно вспоминал много других ее ликов, разбросанных среди людей. Последним, из увиденных мной по дороге сюда, был экосектант, скучающий на обочине возле заправки. Знойный ветер щедро осыпал его пылью, и она искрилась в лучах заходящего солнца. Его лицо было загорелым, даже красным, с синевой теней. Что он там ловил — души или попутку?..

Офис этой Смерти был довольно скромный, но на стене висела большая картина, и взгляд поневоле устремлялся к холсту. Это была абстракция, написанная в серых тонах с небольшими вкраплениями других цветов, но тоже приглушенных, неярких. Что странно, при долгом разглядывании бесформенные пятна превращались в смутные образы, поначалу неясные, но потом вполне узнаваемые, и со временем мне стало казаться, будто я рассматриваю собственную жизнь, прожитую глупо и кляксами. А может, это было просто живописное подобие теста Роршаха?

О причине, побудившей меня обратиться за консультацией, я обмолвился невнятно и вскользь, ведь по большому счету она не имела значения. Главное, я принял решение, а что подвело меня к этому — не так уж и важно.

Знаете, я был благодарен, что меня просто слушают, не пытаясь править мозг, к тому же анонимно.

Я ждал всего лишь непредвзятого мнения, или, если хотите, экспертного заключения, но сухощавая госпожа Смерть, после часа моих рассуждений и доводов, сказала следующее:

— Считаю, вам нужно к узкому специалисту.

— Простите? — удивился я. — Разве танатоконсультанты не узкие специалисты?

Бесцветная дама кивнула.

— Это так. Но, видите ли, ваша проблема серьезнее, чем вам кажется. Вы сами подсознательно это понимаете, иначе не подошли бы к вопросу так основательно. Думаю, вы согласитесь, что торопиться с этим делом не стоит, и проконсультируетесь у моего уважаемого коллеги. Я дам направление.

— Хорошо, — взвесив все «за» и «против», согласился я. Хотя, если честно, не совсем понимал, что такого серьезного в моем случае. Возможно, она просто желает перестраховаться? Все-таки вопрос жизни и смерти. Вернее, вопрос смерти.

Спустя минуту-другую танатоконсультант выдала мне электронную карточку и назвала адрес. Ехать следовало незамедлительно.

Разумеется, я поехал.

Узкий специалист принимал почти на окраине; его офис располагался в старом здании, где когда-то был исследовательский институт, а теперь оно пришло в некоторое запустение. У него даже не было вывески, но я, поглощенный своими мыслями, совсем не обратил внимания на такие детали.

Когда я вошел, уважаемый танатоконсультант чаевничал со своим ассистентом. Они были в халатах, черных, как полагается, но порядком вылинявших, зато с бейджиками, что существенно упрощало идентификацию. Специалист был высокий, мощного телосложения и лысый как колено. Его серые глаза смотрели на меня испытующе и с интересом, а крылья горбатого носа слегка подрагивали, будто он еле заметно принюхивался. Он походил на мясника, какого я видел однажды в детстве, когда бабушка взяла меня с собой на базар. Звали его доктор Ян Рудольфович Гадес.

«Вот это фамилия!» — про себя изумился я.

Его ассистент, просто Виктор (я тут же мысленно прозвал его Франкенштейном), щуплый мужчина чуть младше меня, на фоне спеца выглядел неуверенным и болезненным. Я поздоровался и протянул им карточку.

— Отлично! — воодушевленно воскликнул специалист, просканировав мое направление. — Я всегда рад добровольцам!

Его заявление сбило меня с толку.

— Простите… — промямлил я. — Что вы имеете в виду? Я на обычную консультацию.

— Да, конечно! Только я консультирую, скажем так, экспериментально. Прошу за мной!

Другой на моем месте сразу же пошел бы на попятную и живо смылся. Но я подумал, что, может быть, он экспериментально меня прикончит и мой вопрос решится даже быстрее, чем я рассчитывал, потому покорно последовал за «мясником».

Помещение, в котором мы оказались, ни капли не походило на заурядный кабинет танатоконсультанта, скорее это была научная лаборатория, но не крутая, а из того, что было, понимаете? Видавшее виды оборудование, очень старая мебель, какие-то древние генераторы и жеваные провода. Одним словом, впечатление все это великолепие производило отталкивающее, даже жуткое. Однако прямо по центру находилось весьма необычное устройство — большое медицинское кресло с надвижным колпаком, снабженное множеством датчиков и окруженное непонятными приборами. От одного его вида сжималось и падало сердце. Была в нем какая-то фатальная обреченность, граничащая с запредельной тайной, по-другому и не скажешь. Возможно, поэтому оно манило и отпугивало одновременно.

— Садитесь, — предложил специалист, указывая на кресло.

Я замялся, но потом подумал, что в принципе давно готов и отступать уже некуда.

Молчаливый ассистент, тенью следующий за своим гуру, тут же зафиксировал меня кожаными ремнями.

— Это устройство мы собрали на голом энтузиазме, — с гордостью сообщил доктор Гадес. — Нигде в мире ничего подобного нет! Хотя вы, наверное, слыхали про эксперименты с машиной времени? Так вот, мне удалось создать нечто подобное. Только это — машина смерти. Да-да! С ее помощью можно отправиться прямиком в момент смерти любой исторической персоны. Представьте, какая невероятная возможность пережить все конвульсии умирающего и при этом остаться живым!

— Вы серьезно?! — ахнул я.

— Абсолютно. Заверяю, что до вас моя машина была испробована на многих добровольцах и лично мной. Все работает, и еще как работает! Гарантирую, что за пару-тройку переносов вы окончательно определитесь с собственной кончиной.

Я нервно заерзал — ну, насколько позволяли ремни:

— Вы уверены, что мне это нужно?

— На все сто, — кивнул специалист. — Это действеннее любой консультации.

— Ладно. Если вы так считаете, давайте попробуем.

— Вот это дело! Виктор, заводи!

«Франкенштейн» включил генератор, и устройство загудело.

Ян Рудольфович бросился к пульту, ввел какие-то координаты, потом задумался, помотал головой, внес изменения и сказал:

— Начнем, пожалуй, с декапитации.

Я не успел возразить (этот способ ни разу не входил в мой список!), как устройство пришло в движение: кресло поднялось и мне на голову наехал колпак.

Резкая вспышка, меня дернуло, и в следующий миг я увидел перед собой бурлящую толпу. Тысячи лиц, искаженных ненавистью, требовали моей смерти, выкрикивали проклятия и плевались. Над толпой развевались триколоры, а перед эшафотом на пиках торчали чьи-то головы, и я сообразил, что попал в эпоху Террора.

Я не знал, в чьем теле оказался — какого-то аристократа или неудачливого революционера, я видел лишь разодранный подол рубашки и грязные, пропитанные мочой штаны, а руки были крепко связаны за спиной. Меня ждала гильотина.

Палач, стоящий позади, со всей силы пнул меня в спину, и я упал лицом вниз, прямиком на это адское устройство. Подо мной все было залито кровью. Толпа, неистово взвыв, затаила дыхание, и стало слышно, как бешено колотится сердце.

Когда лезвие съехало, я услышал лишь свист и не почувствовал боли — это было подобно удару молнии. Голова, отделившись от тела, полетела вниз, отскочила и шлепнулась на эшафот, и я испытал головокружительное вращение, пока она катилась. Потом замер в багряной жиже.

Я удивился, что продолжаю мыслить. Я отчетливо понимал, что миг смерти уже состоялся и обезглавленное тело мешком лежит на плахе, но я по-прежнему видел и слышал.

Толпа снова взбесилась, но теперь мой взгляд упирался в ноги зевак. Стоптанные сапоги, башмаки, сабо, грязные босые стопы с обломанными ногтями или отмороженными пальцами. От них исходило жуткое зловоние.

«Вот их истинная сущность. Невежды и убийцы!» — подумал я, и это были не мои мысли.

Затем на меня надвинулась тень, и палач, схватив голову за волосы, продемонстрировал трофей собравшемуся люду. Я снова оказался на высоте человеческого роста, даже выше, и снова увидел площадь. Чернь вопила и размахивала флагами. Казалось, в этих людях не осталось ничего человеческого, это был настоящий триумф ненависти, апофеоз зла.

Наконец зрение стало мутиться: обезображенные злобой лица потемнели, и многоликая толпа сделалась черной и немой. Разумеется, они продолжали кричать, но теперь их выкрики слышались словно из-под воды, а потом и вовсе смолкли. Последнее, что я увидел, — хмурое серое небо с бледным пятном утреннего солнца.

Внезапно оно вспыхнуло, и я снова очутился в лаборатории. Колпак пришел в движение и медленно поднялся.

На меня въедливо смотрели Гадес и «Франкенштейн».

— Как вы? — поинтересовался специалист. — В порядке?

— Кто это был? — прошептал я.

— Какой-то дворянин. А что?

— Ничего, — выдохнул я, отходя от увиденного и испытанного. — Вы не сказали, что голова продолжает жить еще какое-то время. Это было ужасно…

Меня передернуло.

— Значит, декапитация не подходит, — подытожил Гадес.

— Да я вообще о таком не думал! — в сердцах воскликнул я. — Это же казнь, а не самоубийство! Какого черта?!

Пережитое не отпускало, внутри клокотала злость и росло недоумение.

— Считайте, это был тест. Я всегда начинаю с чего-то эдакого, — ухмыльнулся доктор Гадес, — чтобы клиент уразумел, что все более чем серьезно. И на реакцию посмотреть не мешает. А вы вроде устойчивый, даже не блеванули, простите. Обещаю, что больше своевольничать не буду.

— Ладно, — согласился я.

А про себя подумал: «Ну точно мясник!»

— Давайте тогда попробуем яд? — с энтузиазмом предложил находчивый специалист.

Я снова не успел ответить — машина заработала, и меня забросило в какой-то бункер.

Затхлое подземелье озарял тусклый свет настольной лампы. Толстые каменные стены тонули в полумраке, низкий потолок придавливал невыносимой тяжестью. Хотя, скорее, эта тяжесть шла изнутри. Кроме подавленности, там были и другие чувства: разочарование и боль, что накрывают человека в конце пути.

Я сидел за столом и пристально смотрел вперед, на закрытую дверь. Казалось, я ждал, что она вот-вот откроется и кто-то войдет, но этого не случилось. После долгих минут взгляд безразлично заскользил по моему последнему убежищу: пролетел мимо железной кровати, слегка зацепился за тумбу, на которой высилась стопка потрепанных штабных карт, и наконец уперся в руки, обессилено лежащие на столе. Тонкие пальцы заметно дрожали…

Что ж, время вышло. Я стянул с правой руки серебряный перстень с черепом и медленно положил перед собой. Во рту что-то скрипнуло, и я ощутил, как лопается стекло и теплая жидкость сочится на язык. Цианид?

Зубы продолжали крошить стекло, но затем рот занемел, горло свело, и тело забилось в конвульсиях. Внутри разлился невыносимый ужас. Меркнущий свет настольной лампы сузился до точки. Я инстинктивно пытался вдохнуть, но тело больше не слушалось — легкие сковал паралич. Грудь сдавило, сердце, громыхнув напоследок, остановилось. В голове зазвенело, в глазах вспыхнули искры — мозг, лишенный кислорода, стремительно погибал, но осознание смерти было донельзя острым и ясным. И больше ничего, жизнь не пронеслась перед внутренним взором — вокруг стояла звенящая чернота. Умирать приходилось в полной темноте и одиночестве, но таков удел проигравшего — вот что такое кромешный ад. В последний миг я подумал, что зря не выстрелил себе в голову — избежал бы этой страшной агонии…

Новая вспышка вернула меня в реальность, но агония продолжалась: я все еще задыхался и хватал воздух ртом — осознание, что я снова могу дышать, пришло не сразу. Эту смерть я пережил куда мучительнее первой, и мне сделалось физически нехорошо. Пока колпак поднимался, я делал глубокие вдохи и выдохи, пытаясь успокоиться и взять себя в руки. Нет, яд был не для меня.

— Как прошло? — участливо спросил Гадес.

— Не очень. Травиться точно не буду, — резюмировал я, а потом все же спросил: — В ком я побывал на этот раз?

— Вам-то что? — прищурился специалист.

— Интересно же.

— И зря. Вы тут анонимно, и они как бы тоже. Ваше дело пережить агонию самоубийцы, прочувствовав ее на собственной шкуре, а не изучать его личность — вы же не историк и это не аттракцион. Так что, извините, никаких имен называть не буду.

«Вероятно, он прав», — подумал я, но мое любопытство никуда не делось.

— Продолжим? Предлагаю опробовать повешение — довольно популярный способ у мужчин, если верить статистике.

Я кивнул, поскольку думал о петле не раз.

Гадес снова склонился над пультом управления. Кажется, он вошел в раж.

За окном хмурился серый рассвет, мне так хотелось увидеть солнце, но для меня оно уже не взойдет.

В комнате стояла сумеречная темень — я снял люстру, и теперь на крюке висела петля из ремня.

Внутри было тошно. Так тошно, что петля казалась единственным выходом. Я прожил ужасную жизнь. Что же это за судьба такая — маяться, мучиться и быть непонятым? Вся душа моя — в стихах, во мне ее не осталось. Да только стихи эти никому не нужны! Люди стали мелкими, склочными, жалкими и пустыми. С виду люди как люди, а внутри ничего. Пустота. Им Бога покажи — в упор не увидят, не то что какого-то поэта. А стихи… Чтобы их понять, чувствовать надо, любить и страдать. Но куда им?

За что мне такая судьба?

Одиночество, бессонница, отчаяние — вот мои закадычные друзья. А еще эта распроклятая маска улыбчивости, простоты и веселья, которую приходилось надевать каждый день! От нее сводило лицо, и чем больше оно каменело, тем сильнее рвалась душа.

По щекам побежали слезы; я встал на табурет, устроился в петле, решительно толкнул его ногой и повис.

Шею страшно сдавило, дышать стало невмоготу, в ушах начался жуткий свист. Зрение сузилось, так что я видел лишь неясное пятнышко света на старых обоях, но смерть, зараза, не приходила. Агония была мучительно долгой — какое-то время я хватался руками за ремень, пытаясь то ли стянуть его, то ли, наоборот, покрепче сдавить. Мысли были сумбурные, рваные в клочья, и еще я упрекал Бога за то, что он не дает мне удавиться.

Потом я задергался — последняя из конвульсий окончилась запоздалым хрустом, и внутри наступила долгожданная тишина.

Когда колпак поднялся, я сидел с широко раскрытыми глазами, а по щекам продолжали катиться немые слезы. Мне было крайне нехорошо, но не физически — внутри все свело от душевной боли, словно я перенял ее от несчастного поэта и теперь она стала частью меня.

Гадес вопрошающе вскинул бровь.

— Можно воды? — дрожащим голосом попросил я.

Создатель машины кивнул, и «Франкенштейн» метнулся за бутылочкой минералки.

Я думал, что меня сейчас отвяжут, но вместо этого молчаливый ассистент быстро свинтил крышечку и принялся поить меня, как малого ребенка, а после услужливо и с сочувствием обтер мое лицо салфеткой.

От этого сделалось до невозможного гадко.

— Не подходит? — наконец спросил Гадес.

— Нет, — покачал головой я, а потом признался: — Я слышал все его мысли, чувствовал его душевную боль. Ох, как же тяжко… невыносимо тяжко… Так должно быть?

— Любопытно! — оживился специалист. — Хотите сказать, что каким-то образом проникли в личность бедолаги? Но это исключено, слияние сознаний невозможно!

— Тем не менее…

— Хм… Думаю, это ваше воображение, но стоит понаблюдать… Давайте еще пару разиков, а? Говорите, что у вас там по списку? Собирались стреляться, прыгать с крыши или сжигать себя заживо?

От непонятного мне воодушевления в его глазах вспыхнули искорки.

— Ничего такого. По возможности я бы хотел избежать болезненной смерти.

— Но тогда зачем вы здесь?! Почти все способы самоубийства предполагают ужасную агонию, к тому же новичкам не везет, — хохотнул он. — Единственный безболезненный вариант — смертельная инъекция. Желаете опробовать?

Я согласился, надеясь, что потом меня отпустят.

Не тут-то было! После инъекции, которая, к слову, походила на засыпание в полном успокоении и расслаблении, доктор Гадес отправил меня делать сэппуку. Ему, видите ли, очень хотелось, чтобы я испытал на себе ритуальное самоубийство.

Вернулся я полностью измученным. Не столько из-за пережитой агонии, сколько из-за полного слияния с самоубийцей (он был писателем), хотя Гадес продолжал уверять, что подобное немыслимо и я сам себя накрутил.

— Может, все? — спросил я, с мольбой глядя на своего мучителя. — Я уже окончательно определился, честное слово.

На что доктор возразил:

— Нет, давайте последний раз. Вы невероятно устойчивый пациент, мне просто не хочется вас отпускать. Все равно же помирать собрались, так потерпите еще чуть-чуть ради науки. — И он зачем-то оглянулся на Виктора.

Только теперь до меня дошло, что во время моих смертельных путешествий Гадес с ассистентом производили какие-то замеры и делали записи.

— Ну же, выбирайте сами — у меня тут бесконечное число координат. — Он с гордостью кивнул на пульт управления. — Хватит на целую жизнь!

Похоже, отпускать меня не собирались, и я приготовился к новым мучениям.

Пришлось истечь кровью, кинувшись на меч, утопиться и броситься под поезд.

Теперь я смотрел на смерть по-другому и твердо решил завершить растянувшееся испытание, но когда я снова увидел лабораторию, нутро сжалось от ужаса — пока я путешествовал, здесь случилось непоправимое. Гадес лежал ничком прямо перед машиной. Кто-то покончил с ним, выстрелив в грудь и в голову; кровь была повсюду: на полу, на пульте управления, даже на моем колпаке. Виктор тоже был мертвее некуда, хотя казалось, что он просто сидит у стены, слегка завалившись на бок, и с изумлением глядит на произошедшее, но во лбу темнела дыра, и вышибленный выстрелом мозг нарисовал на штукатурке жуткую абстракцию.

Я не знал, кто это сделал и почему. Возможно, это был кто-то из предыдущих добровольцев, у которого после переносов поехала крыша, и он вернулся, чтобы отомстить. Если так, то я его понимал — сам был близок к безумию. Но почему он не пристрелил и меня? Не заметил или пожалел?

Какое-то время я сидел в гудящей тишине, собираясь с мыслями и с духом. Я по-прежнему оставался крепко привязанным к креслу, а на помощь звать было страшно.

Плохо соображая, что предпринять, я стал извиваться и дергаться, но ремни даже не ослабли. Вскоре я оставил попытки и тихо завыл от бессилия и отчаяния. Оставалось надеяться, что сюда хоть кто-нибудь заглянет — может, какой-то коллега-ученый или очередной пациент.

И тут машина заработала снова…

Неужели умирающий Гадес успел ввести новые координаты?

Я умирал и возвращался. Сотни смертей слились в одну невыносимую муку, но адская машина работала как часы — включалась и выключалась по неведомому мне расписанию.

Я не знал, сколько часов или дней прошло с тех пор, как я перешагнул порог лаборатории. Я не знал, сколько еще смогу продолжать.

Смерть стала привычным делом. Она всегда была рядом, чужая, не моя.

Примечания:

Caput mortuum — «мертвая голова» (лат).

Тест Роршаха — психодиагностический тест для исследования личности, состоящий из десяти чернильных клякс, симметричных относительно вертикальной оси. Введен в 1921 году швейцарским психиатром и психологом Германом Роршахом (1884 — 1922), который полагал, что видимое испытуемым в кляксе определяется особенностями его личности.

Гадес — одно из имен Аида, бога подземного царства мертвых в древнегреческой мифологии. Гадесом также называют «место мертвых», ад.

Эпоха Террора — период массовых казней во время Великой французской революции (с сентября 1793 года по конец июля 1794 года).