По дороге к машине Леонард мельком взглянул на кафе «У пруда». У освещенного солнцем окна, спиной к нему, сидела женщина с растрепанными светлыми волосами.

Он машинально прошел еще немного, а потом остановился и обернулся, чтобы снова посмотреть на нее. И хоть лица было не видно, волосы у нее были точь-в-точь как у Каси — будто это и была она. Кася часто в шутку называла свою шевелюру львиной гривой.

И все же Кася была во Вроцлаве, в Польше, почти в восьмистах милях отсюда. Не могла она сидеть в кафе Уолтона-на-Холме, что в графстве Суррей, в Англии — тем более что она даже намеком не предупредила, что собирается приехать и повидаться.

И все же Леонард был так заинтригован сходством, что вернулся, толкнул дверь и вошел в кафе. Девушка за стойкой готовила капучино, стимер оглушительно шумел, но она улыбнулась и помахала ему, будто знакомому — хотя он никогда раньше здесь не был.

Он подошел к окну. Солнце на миг ослепило, но потом он понял, что это и в самом деле Кася. Больше просто некому. Он никогда раньше не встречался с ней лично, но видел где-то двадцать-тридцать ее фотографий — дома, на прогулке в лесу или на Песочном мосту, когда она любовалась Одером. От солнца ее волосы, казалось, занялись огнем, а сама она смотрела на него поверх кружки с кофе лукавыми зелеными глазами.

— Кася? — спросил он.

— Конечно. — Она отставила кружку в сторону. — Я ждала тебя. Ты же сказал, в три, так?

Леонард выдвинул стул, сел рядом.

— Не помню. Я совсем не ожидал тебя встретить.

— Ты собирался показать мне свою студию. Не передумал?

— Нет, ну что ты, конечно нет. Но когда ты приехала? Поверить не могу, что пригласил тебя, а потом начисто все забыл. Как такое вообще можно забыть?

— Да ерунда, — ответила она и взяла его за руку. Ногти у нее были выкрашены серебристо-зеленым, в тон глазам, лаком, на запястье виднелся браслет из зеленого жемчуга. — Сейчас я здесь, а остальное не важно. Как говорят у нас, в Польше: miłość pozostaje świeża nawet wtedy, gdy ser pleśnieje.

— Да ну? И что бы это значило?

— «Любовь остается свежей, даже когда сыр заплесневел».

Леонард рассмеялся и покачал головой. Он все не мог поверить, что это и правда Кася. Но вот она, собственной персоной — кошачьи глаза и высокие скулы, и чуть надутые губы, блестящие, будто она только что целовалась. Он даже запах ее духов чувствовал — цветочно-фруктовый. Что-то от Кельвина Кляйна, кажется.

На ней был короткий белый жакет, прошитый тонкой серебряной нитью, а под ним темно-зеленая футболка.

— Вам тоже латте, сэр? — спросила девушка за стойкой.

— Нет, спасибо. Мы пойдем прогуляемся.

И, не успев глазом моргнуть, он обнаружил, что они уже не в кафе, а стоят под буками у пруда Мир. Он не помнил, как оплачивал счет или как переходил дорогу, но вот они — у кромки воды, небрежно держатся за руки, и им так уютно рядом друг с другом, будто они не один год прожили вместе.

Пруд был извилистый и широкий, и к вечной стае крякающих уток присоединились три надменных лебедя. Обычно здесь можно было встретить не меньше полудюжины человек, подкармливающих хлебом птиц, но этим утром не было никого. Казалось, опустела вся деревня: ни припаркованных у обочины машин, ни собачников на вересковых пустошах по ту сторону дороги. Только они с Касей — и безоблачное небо, которое отражалось в гладком пруду, словно в зеркале.

— Так что ты сейчас рисуешь? — спросила Кася.

— А, портрет одного знакомого. Он председатель местного гольф-клуба. Такой румяный, что у меня весь кармин кончился — пришлось смотаться в художественный салон за новым тюбиком.

— Мне нравятся твои сельские пейзажи. Леса, побережье. И обнаженные.

— Да, я бы, конечно, предпочел рисовать пейзажи и женщин. Но за портреты хорошо платят, а у меня ипотека. Да и есть что-то надо.

— Ты так красиво рисуешь женщин. И даже больше — они получаются такими живыми. Будто ты смог передать не только их внешность, но и душу. Как бы так сказать?.. Ты понимаешь, что под этой красивой грудью бьется живое сердце. Вот почему меня сразу привлекли твои картины.

— Как-нибудь надо и тебя нарисовать, Кася. Надолго ты приехала? И где остановилась?

Кася отвернулась, посмотрела на пруд. Небо будто нахмурилось, хотя на нем было не видно ни облака. Начал подниматься холодный ветер, завыл, будто с намеком. Взвихрил сухие осенние листья — они разлетелись по тропинке и зашуршали у лодыжек, а потом унеслись к воде.

Кася внезапно обернулась.

— Леонард, я не хочу тебя потерять. — На ее ресницах блеснули слезы. — Ты мне нужен. Прошу, скажи, что никогда меня не бросишь.

Леонард обнял ее, притянул ближе. Ее спутанные волосы щекотали лицо, но он все равно поцеловал их. Приподнял ее лицо за подбородок, чтобы поцеловать в лоб, но обнаружил, что держит лишь лацкан собственного пальто.

Он развел руки, попятился, но Кася пропала. Он заозирался в поисках, но не видел, чтобы она убежала. Она просто исчезла.

— Кася! — закричал он, но голос сорвался, он никого, кроме себя, не услышал — вокруг не было ни души.

— Кася! — снова позвал он и проснулся.

***

— Ты опять говорила во сне, — пробурчал Бартек. — Раз десять будила меня посреди ночи.

— Извини, — ответила Кася. — Но я правда не понимала, что делаю.

Бартек скатился с кровати, встал, почесывая волосатые подмышки.

— Понимала или нет, толку-то. Тебе-то хорошо, только и делаешь, что сидишь на заднице целыми днями, захотела — поспала. А мне нужна ясная голова, чтобы с цифрами работать. Если засну, меня с треском вышвырнут на улицу.

Кася натянула одеяло до подбородка, уставилась в стенку тумбочки. Она чувствовала себя измотанной, будто и не спала вовсе. Вспоминалось, что снился Леонард, с которым они встретились у какого-то пруда, что на нем было длинное бежевое пальто, но и только. Даже сейчас, слушая, как Бартек гремит унитазным сиденьем и с бесконечным журчанием мочится, она чувствовала, как детали сновидения утекают прочь, будто вода от берега во время отлива.

Она помнила, что Леонард сказал этим своим теплым низким голосом: «Как-нибудь надо и тебя нарисовать, Кася», — как поднял при этих словах рыжевато-русую бровь и улыбнулся.

— Я в душ! — прокричал из ванной Бартек. — Давай, Каська, оторви свою ленивую задницу от кровати и приготовь завтрак! И drugie śniadanie тоже, на работу возьму! Господи!

Кася откинула одеяло и села, яростно потрясла спутанными волосами. Потом пошлепала в кухню, босая, в одной ночной рубашке с рисунком из зеленых дубовых листьев. Кухня была тесная, больше похожая на времянку, со стойкой и парой высоких табуретов.

Бартек каждый день хотел на завтрак одно и то же. Три бутерброда с колбасой и помидорами и творожным сыром с редиской, и яичницу-болтунью из трех яиц. И на drugie śniadanie, второй завтрак, тоже: бутерброды с копченым овечьим сыром и маленькие колбаски, которые называются kabanosy.

Кася сделала бутерброды, затем разбила в миску три яйца и начала взбивать их вилкой. Стоило вылить их на сковороду, как в кухню вошел Бартек. Его рыжие волосы были еще влажными и торчали как попало, однако он уже оделся. Он завязывал пурпурный форменный галстук, над поясом тугих серых брюк нависал живот, а белую рубашку Кася сама ему погладила вчера вечером.

— Яичница готова? — спросил он, подошел поближе и заглянул через плечо, прижавшись животом к ее спине.

— Почти. Присядь пока.

Вместо этого он задрал подол ее рубашки и сунул руку ей между ног.

— Бартек! Не надо! — возмутилась она и вильнула бедрами, стремясь высвободиться.

Он засмеялся.

— Чего? Не хочешь немного стимуляции, пока взбиваешь яйца? Спорим, я тебя так заведу, что они получатся взбитые хоть куда!

— Ты меня не заводишь! Один вред от тебя! Отстань и сядь уже!

— Эй! Да ты колешься! Пора побриться! Ненавижу, когда ты колешься!

Кася повернулась и оттолкнула его. И задела ручку сковороды — та перевернулась и свалилась с плиты. Ударилась о левое колено Бартека, а яичница разлетелась по штанине и упала на ботинок.

Бартек чуть попятился, в ужасе уставился на свои брюки. А потом молча шагнул вперед и влепил Касе затрещину, да так, что она упала у плиты и ударилась лбом о ручку.

— Тупая ты сука! Погляди, что ты наделала! Это были мои единственные рабочие брюки! В чем мне сейчас идти, а? В трусах, что ли, в офисе появиться? Какая же ты, блин, тупая, просто невероятно!

Кася встала на колени на виниловом плиточном полу. В голове звенело, а правый глаз уже начал опухать.

— Посмотри, блин, на мои брюки! — кричал Бартек. — Как можно быть такой бестолочью? Как? Впрочем, ты всегда была бестолочью! Кася Чертова Бестолочь — вот как тебя надо было назвать при крещении! Готовить ты ни хрена не умеешь, шить тоже, волосы у тебя как сраное воронье гнездо! Даже ребенка родить — и то не смогла, потому что бесплодная!

Он отвесил ей пару пощечин, а затем вцепился обеими руками в спутанные волосы, зло рванул их раз, другой, а потом отбросил ее прочь. Она ударилась затылком о ножку табурета и на несколько секунд отрубилась.

Когда снова открыла глаза, вокруг плясали крохотные белые искры. Она еще немного полежала, слушая и не решаясь пошевелиться. К голым ногам прижималось что-то холодное и влажное, но поднимать голову, чтобы посмотреть, что это, не хотелось — вдруг Бартек ударит снова.

Впрочем, примерно через минуту она услышала, как хлопнула входная дверь. Бартек, похоже, вымелся прочь. Как ни злился, работу он потерять все же боялся.

Она подняла голову, потянулась к перекладине табурета, чтобы сесть. Холодное и влажное оказалось Бартековыми бутербродами с помидорами, сыром и ветчиной. Должно быть, он в гневе смел их со стойки.

Кася с трудом поднялась на ноги. Крепко сжала губы, но не смогла сдержать жалобный стон, по щекам потекли слезы. Она еще никогда не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной. Как-то она уже рассказывала своей сестре Оле, как плохо Бартек к ней относится, кричит и бьет, но Оля просто пожала плечами и сказала, что Кася сама виновата, раз вышла за него замуж. Матери она тоже говорила, но та сказала, что всегда слушалась их ныне покойного отца. «Kobieta powinna znać swoje miejsce». «Женщина, знай свое место».

Она подняла бутерброды и бросила их в мусорку, собрала остатки яичницы. Чтобы привести себя в порядок, проковыляла в ванную и уставилась в зеркало над раковиной. Правый глаз уже стал малиновым и совсем заплыл. Будто в аварию попала. Возможно, так лучше друзьям и сказать: «Ездила к Нисе, объезжала собаку и врезалась в дерево».

***

Генри Уолтерс постучал в дверь и, когда Леонард открыл, выпалил:

— Извини, старик, опоздал! Вчера вечером в клубе был праздничный ужин, и я, похоже, перебрал с бренди!

— Забудь. — Леонард прошел следом за ним по коридору в студию. — Я сам не встаю раньше половины десятого. Всю ночь что-то снилось, а спал как бревно.

— Ты ж знаешь, что это значит, а?

— Скорее всего — что мне, по твоему примеру, не худо бы пропустить перед сном пару стаканов бренди.

Он помог Генри выбраться из пальто-кромби с бархатным воротником, повесил его за дверь студии.

— Нет, — ответил Генри. — Это признак того, что тебе чего-то в жизни не хватает. Что-то тебя гнетет. Вот почему снятся сны. Мне как-то снилось, что я Генрих Восьмой. Честно — Генрих Восьмой! Ночь за ночью снилось, что я ем куриные ножки и бросаю кости через плечо! Приказываю отрубить головы тем, кто меня бесит, ну и все такое! А потом меня избрали председателем гольф-клуба, и сон пропал.

Леонард подумал о Касе, как она смотрела на него со слезами в глазах, умоляя не покидать ее, но ничего не сказал. Генри пошел к креслу с высокой спинкой, в котором позировал для портрета, а Леонард направился к шкафу, где хранил краски, кисти и бутыли с льняным маслом.

Студия представляла собой оранжерею, пристроенную с тыла к разделенному надвое викторианскому особняку. Панели на крыше были выкрашены белым, чтобы отражать солнечный свет, поэтому оранжерея была похожа на нарисованную. Загроможденная полудюжиной мольбертов, холстами и реквизитом, который Леонард использовал для написания портретов. За годы работы он обзавелся пузатой этрусской вазой с пурпурными страусовыми перьями, старинной виолончелью, мягким одноглазым лабрадором и даже человеческим черепом (который идеально подходил, чтобы рисовать портреты начинающих актеров, которые хотели быть похожими на Гамлета).

— Боже мой! — произнес Генри, устраиваясь в кресле. — Это твоя новая модель? Ничего себе красавица!

Леонард, подняв руки, пытался влезть в измазанную красками блузу.

— Ты о чем? — спросил он.

— Об этой девчонке!

Генри кивнул на мольберт, который стоял вполоборота, но Леонард со своего места не видел, что на холсте. Вопрос слегка выбил из колеи: он не помнил, чтобы начинал новую картину, да и модель не нанимал уже месяца два.

Он расправил блузу, взял палитру и кисти и пошел посмотреть, о чем говорит Генри. Картина на мольберте была неоконченной, но это, без сомнения, был его собственный стиль — эскиз, сделанный итальянским карандашом и набросанный сухой плоской кистью.

Обнаженная девушка сидела в кресле, в котором сейчас расположился Генри. Лицо было пока неразличимо, хотя нанесенные штрихи подсказывали, что у нее широкие, выступающие скулы. Однако о личности больше говорила растрепанная светлая шевелюра. Ее он уже нарисовал в цвете, использовав технику сграффито, чтобы придать волосам тонкую текстуру.

— Не отказался бы посмотреть, когда она в следующий раз придет попозировать! — усмехнулся Генри.

Леонард молча уставился на картину. Это была Кася. Больше некому. Но когда он начал ее рисовать и как? У него было множество ее фотографий, но она никогда не посылала ему фото себя обнаженной, да он ее и не просил — даже не надеялся на это.

Пять месяцев назад она отправила запрос в друзья на его странице в «Фейсбуке» — «Леонард Слатер, художник и иллюстратор». Она написала, что работает библиотекарем и уже давно восхищается его иллюстрациями, особенно теми, которые он нарисовал для польского издания «Алисы в Зазеркалье». Прежде чем добавить ее в друзья, он просмотрел ее страницу — как делал всегда — и был поражен фотографией в профиле, до того она оказалась привлекательной — эти растрепанные волосы и лукавые глаза…

Он написал ей, она ответила, и за последующие недели и месяцы общение между ними становилось все теплее, пока они не начали переписываться каждый день. Оказалось, что она замужем за бухгалтером по имени Бартек, но говорила, что за три года супружества муж относится к ней все холоднее и безразличнее. По ее словам, она чувствовала себя «сломанной». Ей нужен был кто-то, кто снова заставит ее ощутить целостность и будет ценить.

Он мечтал с ней встретиться, но ограничения, вызванные пандемией ковида, сделали путешествие в Польшу почти невозможным.

Он еще смотрел на обнаженную на холсте, и тут услышал Генри:

— Соберись, старик! Рисовать-то будешь? Извини, что опоздал, но я не могу весь день тут сидеть!

— Да, конечно. — Леонард подошел к портрету Генри, выдавил на палитру немного фталевого синего, чтобы докрасить клубный галстук.

Начал рисовать, но потом остановился и снова уставился на портрет Каси, кисть застыла в дюйме от холста. Генри шумно кашлянул, демонстрируя нетерпение.

Леонард отложил палитру и кисть.

— Я прошу прощения, мистер Уолтерс. Боюсь, у меня сейчас нет вдохновения. Не возражаете, если на этом мы сегодня и остановимся? К понедельнику я точно буду готов на все сто, если сможете прийти.

— Нет вдохновения? — рявкнул Генри. — Зачем нужно вдохновение, чтобы рисовать мой портрет? Ты же его почти закончил, так? Господи, ты там «Последний рейс “Отважного”» или «Похищение сабинянок» рисуешь, что ли?

— Прошу прощения, но я сегодня не в форме. У вас наверняка тоже бывают дни, когда игра не идет.

— Ну конечно. Но рисовать парня, который без движения сидит прямо у тебя под носом, это не то же самое, что бить по мячу в высокой траве.

Леонард не стал спорить. Он прошел к двери и вернулся с пальто Генри.

— В понедельник я не могу, — произнес Генри, со злостью заталкивая руку в правый рукав. — Еду к сестре в Лестер. Вообще не уверен, что вернусь раньше четверга.

— Просто позвоните мне. Картина к тому времени уже просохнет. Самое то, чтобы дорисовать детали.

— Не надо было вообще сегодня приезжать. Да еще и с таким адским похмельем.

Как только Генри, бурча себе под нос, ушел, Леонард вернулся к портрету Каси.

«Наверное, я спятил. Когда я начал ее рисовать? Только не надо говорить, что во сне».

Он вышел из студии в гостиную. Открытый ноутбук стоял на кофейном столике, Леонард подхватил его и напечатал письмо Касе: «Доброе утро, дорогая. Тебе что-нибудь сегодня снилось? Например, что я тебя рисую?»

Спустя несколько минут пришел ответ: «Дорогой Леонард. Мне ничего не снилось. Выпила пару таблеток, чтобы заснуть. Потом расскажу почему».

Леонард сел. Все казалось ненастоящим. Спал он или бодрствовал? В ящике осталось еще одно письмо. От Хелен, бывшей жены — так что, наверное, все же бодрствовал. Она интересовалась, можно ли заехать за сервизом от Вилроя и Боша, который она забыла во время последнего налета на их совместное имущество.

«Бери что хочешь», — ответил он и подписался коротким «Л».

***

Ночью, где-то без пятнадцати двенадцать, начался дождь. Леонард сидел в студии и размышлял, стоит ли продолжать портрет Каси или лучше бросить. Он нашел в ноутбуке фотографию, ракурс и освещение на которой были такими же, как у модели на картине. Леонард распечатал ее и прикрепил к углу холста, чтобы скопировать.

Но заканчивать картину казалось безумием. Он успел полюбить Касю, но на таком расстоянии их отношения больше походили на дружбу по переписке. Рисовать ее обнаженной — это какая-то одержимость, даже мерзость, таким разве что маньяки занимаются.

В отдалении над Даунс загрохотал гром, дождь полил как из ведра, застучал по стеклянной крыше студии и забурлил в водостоках. Леонард встал. Картину лучше оставить на завтра. Что ему сейчас было нужно, так это хороший сон.

Он уже начал было подниматься по лестнице в спальню, как услышал стук в дверь. Кому там еще приспичило посреди ночи?

— Кто там? — спросил он, и тихий голос ответил: «Я, конечно».

Леонард снял цепочку и распахнул дверь. К его удивлению, на крыльце обнаружилась Кася в розовом дождевике, спутанные волосы свисали ей на плечи.

— Кася? Проходи, проходи же, ты вся промокла. Как ты сюда попала? Ты не говорила, что приедешь.

Он огляделся, пытаясь увидеть отъезжающее такси, но улица была пуста.

— Ты же сказал, в полночь, — ответила Кася и встряхнула головой. И тут Леонард увидел, что правый глаз у нее опух, покраснел и совсем заплыл.

Он закрыл дверь и помог ей снять дождевик.

— Кася, милая… что с твоим глазом? Неужели ты с кем-то подралась?

— Забыла закрыть шкаф на кухне. Повернулась и наткнулась на дверь.

— Да конечно. Это Бартек?

— Ладно, да. Но я сама виновата. Я вывалила яичницу ему на брюки.

— И он тебя ударил? Из-за яичницы? Надо было позвонить в полицию.

— От полиции никакого толку. Они скажут: «Посмотрите, во что вы превратили брюки своего мужа — неудивительно, что он вышел из себя». Скорее, это меня бы арестовали за нападение на него.

— Поверить не могу. Даже готов сесть на самолет и вломить ему как следует.

— Забудь. Синяк пройдет. А мы с тобой навсегда останемся вместе.

— Когда я говорил про полночь? Я даже не знал, что ты придешь. Куда ты прилетела? В Хитроу или в Гатвик?

Кася взяла его за руки, привстала на цыпочки и поцеловала.

— Ты сказал, в полночь, милый мой Леонард — и я пришла. Готова позировать. Синяк ты же не будешь рисовать? Впрочем, думаю, стоит высушить волосы, так? Иначе буду похожа на мокрую крысу.

— Располагайся. Газ есть, так что можешь обсохнуть. Горячего хочешь? Чай, кофе? Или вина, может?

— Не откажусь от стаканчика. Красное найдется?

— Вероятно, да. Проходи.

Он провел ее в гостиную, и она присела у камина. Он налил им обоим по бокалу вина, а потом пошел наверх за феном, который оставила Хелен. Он смотрел, как Кася сушит волосы, но больше не спрашивал ни когда успел позвать ее, ни как она долетела до Англии, ни о чем-либо еще. Фен слишком шумел, чтобы разговаривать.

Высушив волосы, она встала, улыбнулась и спросила:

— Готов работать?

— Не уверен. В смысле, готова ли ты мне позировать — с этим синяком, да и вообще?

— Прошлой ночью ты был только за. Неужели передумал?

На ней была бутылочно-зеленая водолазка, песочного цвета юбка и коричневые кожаные ботинки. Она стянула водолазку и бросила ее на стул, потом расстегнула юбку и сняла ее. Под юбкой на ней не оказалось ничего, кроме черных чулок.

— Ты не поможешь мне расстегнуть бюстгальтер? — Она повернулась спиной.

Леонард замешкался. «Это сон? Нет, вряд ли. Картина настоящая, так что, скорее всего, она приходила прошлой ночью и тогда же я и начал ее рисовать. Впрочем, даже если это сон, какая разница, что она просит меня помочь ей раздеться, — это всего лишь сон. А если нет, она просит меня раздеть ее — она тоже хочет меня, и тогда что в этом плохого?»

Он расстегнул застежку бюстгальтера — его она тоже бросила на стул. Потом села и стянула ботинки. Наконец спустила с ног чулки и осталась совершенно голой.

Она снова встала, посмотрела ему в лицо и потянулась обнять. Он подхватил ее, притянул ближе и поцеловал — сперва в лоб, а потом в губы, после они уже целовались как изголодавшиеся, цеплялись друг за друга так, будто стремились разорвать на части.

— Кася, ты нужна мне! Даже не представляешь как! — выдохнул Леонард.

Он осторожно повел ее к большому викторианскому дивану, обитому мягким пурпурным бархатом. Уложил ее затылком на одну из розовых туалевых подушек, по которой разметались ее непослушные светлые волосы, и поцеловал снова. Она потянулась, стала расстегивать его рубашку и вытягивать ее из-за пояса. Он помог ей, отбросил рубашку на пол, она тем временем взялась за ремень.

— А это что? — спросила Кася. — На плече? Татуировка?

— Нет. Родимое пятно.

— Похоже на птицу с расправленными крыльями. И острым клювом, как у колибри.

— По наследству досталось, как ни странно. Оно передается из поколения в поколение.

Кася погладила родинку пальцами, как настоящую птицу.

— Правда?

— У моей мамы такое было, и у деда. И да, оно и правда похоже на колибри. Нам тоже всегда так казалось. Дед говорил, что, скорее всего, Господь дал нам эту отметину потому, что колибри — это единственная птица, которая может летать задом наперед, а такой семьи, как наша, в которой все шиворот-навыворот, еще свет не видывал.

Кася рассмеялась. И хоть правый глаз у нее припух, левый светился весельем. Она расстегнула молнию его брюк и сунула руку в ширинку. Он уже был твердым, она крепко ухватилась за его член, будто за эстафетную палочку или только что выигранный «Оскар».

Леонард встал. Первым делом стянул носки, потому что отец всегда говорил: нет ничего менее сексуального и более комичного, чем мужчина в одних носках. Сбросил брюки, а следом и темно-синие трусы.

Когда он опять забрался на диван, Кася снова взяла в руку его член, провела ладонью сверху вниз.

— Ты такой же, как я, — произнесла она, прикоснувшись к своей промежности. — Без волос. Никогда не видела, чтобы мужчины так делали. Красиво. Ты похож на греческую статую.

Он целовал ее и не мог остановиться.

— Долгая история. — Он улыбнулся. — Моя самая первая девушка была англо-индианкой, так что это она настояла, чтобы я брил лобок. Понятия не имею зачем, думаю, это было что-то религиозное. Потом это вошло в привычку. Моей бывшей жене нравилось, впрочем, не так сильно, чтобы быть верной.

— Ну, дорогой мой Леонард, зато у тебя на голове хватает густых темных волос. Да еще и брови роскошные. Подходящее же слово, да? И темно-карие глаза — как мой любимый шоколад.

Леонард целовал ее грудь, пока не затвердели соски, а потом легонько провел ладонями по бокам, и Кася вздрогнула. Он развел ее бедра и раздвинул складки вульвы, осторожно, будто два влажных розовых лепестка в дождливый день. Она блестела от влаги, и он ввел в нее два пальца, чтобы увлажнить и себя. А потом, очень медленно, он скользнул в нее как можно глубже, пока не прижался всем телом, так что сложно было отделить их друг от друга.

Кася снова вздрогнула, когда Леонард коснулся шейки матки.

— Господи, — выдохнула она. — Милый мой, хороший. Почему я раньше тебя не встретила?

— Кася, — прошептал Леонард ей на ухо. — Ты ангел.

Они снова и снова занимались любовью. Диван ритмично скрипел, а часы на стене тикали в такт каждому их движению. Потом пробили час. Леонард никогда раньше не чувствовал ничего подобного ни к одной женщине. Подумалось, что он смотрит прямо в мерцающую звездами темноту ее мыслей, как в ночное море, и разделяет с ней подступающую волну, что несла ее все ближе и ближе к разрядке.

Когда она задрожала, потом начала рвано дышать и так крепко схватила его за плечо, что ногти впились в родимое пятно-птицу, ему пришлось изо всех сил сосредоточиться, чтобы не торопиться. Потом она содрогнулась, и он больше не смог сдерживаться — они вцепились друг в друга, будто падали с огромной высоты с крыши горящего здания и хотели умереть вместе, когда ударятся о землю.

Наконец они улеглись рядом, тяжело дыша.

— Ты, — произнес Леонард. — Ты необыкновенная.

Кася дерзко улыбнулась.

— Остались еще силы, чтобы нарисовать меня?

Он встал, подхватил с пола брюки.

— Как насчет бокала вина для начала? А потом можно и повторить.

— А, так ты даже не устал?

Леонард пошел в кухню за бутылкой мальбека.

— Ты есть-то хочешь? — спросил он. — Могу сообразить тарелку сырных крекеров и оливки, если хочешь.

Кася не ответила, поэтому он вернулся в гостиную и спросил:

— Хочешь перекусить?

Каси там больше не было. Она не лежала на диване, не сидела у камина. Ее одежда тоже пропала. И водолазка, и юбка, и ботинки.

Леонарда продрало холодом по спине. Не выпуская из рук бутылки с вином, он открыл дверь в студию. Дождь все так же стучал по крыше, но и там не было никакого следа Каси, ни голой, ни одетой.

Он прошел в коридор, где повесил ее розовый дождевик. Крючок оказался пустым. Входная дверь заперта, цепочка накинута.

«Только не говори, что это был сон. Только не говори, что Кася не приходила вовсе и мне просто привиделось, как мы занимались любовью. Но у нее же был синяк. Зачем мне вообще воображать ее с синяком?»

Он вернулся в гостиную, остановился ненадолго, хмуро глядя на диван, и сказал:

— Кася, бога ради, где же ты?

А потом он проснулся. Он лежал на диване, одетый. Лампы еще горели, как и камин. Рядом, на кофейном столике, стояла на три четверти пустая бутылка мальбека. Он сел, часы на стене пробили пять.

Он поднялся, подошел к камину и уставился на себя в большое зеркало в позолоченной раме над каминной полкой. Возможно, она ушла в Зазеркалье — как на тех иллюстрациях к «Алисе».

Возможно, ему просто приснился человек, с которым он никогда не сможет быть рядом.

***

Бартек вернулся с работы в четверть восьмого. Кася стояла у плиты и перемешивала в миске спагетти под соусом болоньезе. Не снимая черного пуховика, Бартек прошел в кухню и бросил на стойку букет белых роз.

— Это… ну, это вроде как я хочу извиниться, что ударил тебя. Но, думаю, ты понимаешь почему. Я опоздал на работу, а я не могу потерять эту работу, Каська. Мне и так дали два предупреждения.

Кася посмотрела на розы. Он точно купил их по дороге домой в «Бедронке», в паре минут ходьбы от Козановской. Розы выглядели тусклыми и подвядшими, некоторые лепестки уже пожелтели по краям. Бартеку даже не хватило ума содрать наклейку с надписью «przecena» — «уценка».

— В вазу поставишь? — Он все торчал в дверях, явно на взводе. Пока она не возьмет цветы, он не почувствует, что прощен.

Кася достала из кухонного шкафа дешевую хрустальную вазу, оставшуюся от прежних жильцов. Налила воды, содрала целлофан и воткнула букет, не став ни подрезать стебли, ни расправлять цветы.

— Еще раз меня ударишь, Бартек, я уйду и не вернусь.

Он снял куртку и повесил ее в темной захламленной прихожей.

— Не дури, Каська. У всех бывают разногласия. Да и куда ты пойдешь? Кому ты нужна?

Он снова прошел на кухню, встал за спиной, поигрывая прядями ее волос.

— Долго еще до ужина? Жутко есть хочется.

«Можешь получить ужин прямо сейчас — если хочешь, чтобы я вывалила его тебе прямо на яйца», — подумала Кася.

— Еще минут десять. Как только спагетти будут готовы.

— Господи! Сколько еще будем есть спагетти? Неужели в тебе течет итальянская кровь? Твою бабку что, во время войны пустил по кругу батальон итальяшек?

«Я люблю свою бабушку. Очень люблю. Даже не смей говорить о ней такие гадости».

— Спагетти дешевые. Приносил бы домой больше денег — купили бы отбивную.

Снова напряжение. Бартек намотал на палец прядь ее волос и дернул — не вырвал, но причинил ощутимую боль.

— Ладно. Принеси, когда будут готовы. Пойду футбол смотреть. И так уже половину пропустил.

***

Ночью Бартек толкнул ее в спину и заорал:

— Кто такой, мать его, Леонард?

Кася открыла здоровый глаз. Из правого текло, веки слиплись. Она выпуталась из простыней и села, включила ночник. На улице шел дождь — лило как из ведра, что отдельно пугало. Если Одер выйдет из берегов, блочные дома семидесятых в Козанове затопит.

— Ну же! — почти крича, потребовал Бартек. — Ты скакала вверх-вниз, будто тебя кто трахал, и кричала: «Леонард! Леонард! О господи, Леонард!»

— Извини. Наверное, кошмар приснился. Извини, пожалуйста, Бартек. Пойду приму «Золпидем».

— Никакой это был не кошмар! Тебе нравилось! Да ради бога, ты почти кончила! Так что — кто этот долбаный Леонард? Ты что, с кем-то встречаешься, пока я на работе? Встречаешься с каким-то dupek за моей спиной и трахаешься прямо в этой кровати?

Бартек откинул одеяло, задрал на Касе рубашку и сунул руку ей между ног. Потом понюхал собственные пальцы и ткнул их ей в лицо, едва не коснувшись кончика носа.

— Вот! — взревел он. — Я чую чужую сперму! Вот и доказательство! Ты и этот Леонард, кто бы он ни был! Башку бы тебе оторвать!

Кася задрожала, стремясь защититься, скрестила руки на груди.

— Бартек, ты это придумал! И вообще я ходила перед сном в душ! Не знаю я никакого Леонарда и никогда не стала бы тебе изменять, клянусь Богородицей!

— Не знаешь никакого Леонарда? А почему тогда звала его? «Ох, Леонард! Ох, Леонард! Засади мне, Леонард!»

— Вот такого я точно не говорила.

— Да ты так подскакивала, что и слов не надо было! Сомневаюсь, что тебе снились прыжки с трамплина!

— Не знаю я никакого Леонарда!

Бартек спустил ноги с кровати.

— Да ну? Тогда докажи. Покажи, что ты там печатаешь в ноутбуке днями и ночами напролет. Только и делаешь, что печатаешь да глупо лыбишься при этом.

— Я пишу рассказы для детей, я же говорила. Про кролика Люка.

— На английском?

— Про это я тебе тоже говорила. Книги лучше продаются, если писать их на английском.

— Какая жалость, что я английского не знаю. Ну раз так, то показала бы мне, что пишешь. Я переведу это «Гуглом» и пойму, что ты говоришь правду.

— Ночь на дворе! Я устала! Выпью две таблетки «Золпидема», и спать! Просто перенервничала, Бартек, вот и все. Утром все тебе покажу.

— Я хочу видеть твой ноутбук, стерва. Сейчас. Не завтра. Сейчас!

Бартек обошел кровать и дернул Касю за рукав рубашки, так что швы под мышкой затрещали.

— Может, тебе и второй фонарь поставить, а? — произнес он, подняв кулак.

Она села и посмотрела ему в лицо. Попыталась понять его настроение, понять, что сделало его таким жестоким и агрессивным. Наверное, все дело в том, что он день напролет сидит за компьютером, подсчитывает колонки цифр, делает то, что говорят начальники — как забитый Акакий Акакиевич из гоголевской «Шинели». Ей явственно представились бесконечные столбцы цифр в его темно-серых глазах. А вот себя в этом отражении она совсем не видела, хотя сидела прямо перед ним.

Вот тогда-то она и поняла, что он совсем ее не любит — по крайней мере, не в том смысле, который она вкладывала в это слово. Он думает только о себе и собственной неуверенности. И женился на ней только для того, чтобы повыделываться перед семьей и друзьями — показать, что и он может подцепить хорошенькую женщину, — и компенсировать тем самым отсутствие самоуважения. Он никогда спрашивал, чего она хочет от жизни и что сделает ее счастливой.

Итак, пришло время перестать его бояться — пусть говорит и делает что хочет. Ударит — ну и пусть, пережить можно. Она никогда ему не изменяла — в физическом смысле, но по крайней мере нашелся человек, который ценит и уважает ее такой, какая она есть.

— Ладно, — наконец произнесла она. — Если тебе этого хочется. Я покажу. Пусти меня, пойду за ноутбуком.

Она прошла в гостиную и вернулась с компьютером. Села на кровать, Бартек устроился рядом. У него изо рта до сих пор несло выдохшимся пивом — забыл почистить зубы перед тем, как завалиться в постель. И от подмышек его воняло луком.

— Если по-честному, — стараясь говорить спокойно, произнесла она, — я действительно знакома с человеком по имени Леонард.

— Чего?.. Да ты только что клялась, что не знаешь никакого Леонарда. Ты же, блин, поклялась!

— Я с ним переписывалась, но мы никогда не встречались. Он живет в Англии, и он довольно знаменитый художник. Ну, не прямо знаменитый, но известный. Не думаю, кто когда-нибудь с ним увижусь, мы просто подружились, и все. Я не изменяла тебе, Бартек. Мы с Леонардом переписывались о самых обычных вещах — что делали днем, что ели на завтрак — и ничего больше. Он присылал мне фотографии своих картин, а я отправляла ему свои фото.

— Не эротические фотографии? Не фотографии своей cipa?

— Нет, конечно. Мне нравятся его картины, поэтому я добавилась к нему в друзья в «Фейсбуке». А потом мы как-то начали переписываться. Вот и все.

Она показала Бартеку экран с последними сообщениями от Леонарда. Муж отнял у нее ноутбук и начал прокручивать их вниз, все быстрей и быстрей.

— Ты писала ему сотни сообщений! Сотни! Им конца нет! А он тебе отвечал! И ты еще говоришь, что не изменяла? Да это прямое доказательство измены! Вот стерва!

— Мне просто нужно было с кем-то общаться! С тем, кто понимает меня и любит то же, что и я! Те же книги и ту же музыку. Ты не разрешаешь мне выходить из дома, никуда не водишь! Тебе от меня нужна только еда и секс.

— А для чего еще нужна жена? Давай же, скажи! Для чего еще?

— Было бы неплохо, если бы ты не жрал как свинья и не был таким нулем в постели.

— Ах, я недостаточно хорош в постели, а? Поэтому ты во сне трахалась с этим Леонардом? Даже отсасывала ему, я полагаю? И чаще, чем мне! Какая же ты стерва!

Кася попыталась отнять ноутбук, но Бартек швырнул его через всю комнату, тот с клацаньем ударился о туалетный столик и разбил одну из ее любимых статуэток — фарфорового ангела от Каролины Желаг. Ангел упал на пол и разбился на три части.

Кася, дрожа от злости, встала.

— Ну давай же. Ударишь меня, да? Струсил? Или испугался, что я расскажу Леонарду, как ты со мной обращаешься?

Бартек потряс головой и выплюнул:

— Леонард. Ха! О Леонарде можешь забыть. Я разберусь с этим твоим Леонардом, уж будь уверена. Ни один dupek не будет трахать мою жену. Только не мою жену. Даже во сне.

***

Леонард увидел Касю под деревьями у Лэнгли-Вейл, когда возвращался через Даунс. День был погожий, теплый, на небе ни облачка, хотя и довольно ветрено. Леонард сходил в паб «Коновязь» рядом с Эпсомским ипподромом, пропустил там пинту пива, съел сэндвич с ветчинным салатом и теперь направлялся домой, собираясь закончить иллюстрацию к «Войнам фей».

Даже издалека было видно, что это, несомненно, Кася — светлые волосы развевались на ветру, ни с кем не спутаешь. Впрочем, еще кое-что: серебристо-белый жакет, что был на ней в их встречу в Уолтоне-на-Холме, и те же красные брюки. И странное дело, но больше никого в Даунс не было, даже жокеев, которые выводили лошадей для занятий рядом с Таттенхем-Корнер.

Даже в пабе было почти пусто, за исключением персонала и четырех-пяти клиентов. Обычно в такие солнечные дни здесь яблоку негде упасть.

— Давно ждешь? — спросил он Касю, когда подошел ближе.

— Не очень. Да и потом, я не против. День такой хороший.

— Твой глаз вроде получше. — Он взял ее за руку, и они вместе пошли по тропинке. Пурпурный синяк уже сошел, пожелтел, и припухлость прошла.

— Приложила сырую картофелину. — Она улыбнулась. — По бабушкиному рецепту.

— Моя мама всегда лечила меня травами. Арника, чай с календулой и все такое.

— Вот бы и для меня нашлось такое лекарство, — произнесла Кася. Они поднялись на вершину холма, трава здесь доходила до колена и пестрела нивяником и пышными соцветиями желтой кашки. Ветер здесь оказался сильнее, трава шла рябью и шуршала, будто в ней резвились веселые призраки. И на дороге в Даунс не было ни души — даже в отдалении, на пути в Суррей и Беркшир.

— Не падай духом, — сказал Леонард. — Я буду твоим лекарством.

Он обнял ее, убрал с лица пушистые волосы и поцеловал ее в лоб, а потом в губы.

— Думаю, единственное лекарство — это чашка отравы для Бартека.

— Ты же можешь от него уйти, так?

— Но он прав. Мне некуда идти. У моей сестры Оли нет места — дети все-таки, а мама болеет. Да и денег у меня, считай, нет. Я чувствую себя мышью, которая позарилась на сыр и попала в мышеловку.

— Ты же сама говорила, что любовь остается свежей, даже когда сыр заплесневел.

— Я чувствую себя такой беспомощной, что даже плакать не могу. Леонард, честно, у меня даже слез не осталось.

Леонард слова поцеловал ее.

— Я с тобой, Кася. Я всегда буду с тобой, и не важно, как все обернется.

Она осмотрелась.

— Так тепло. Здесь красиво.

Она молча сняла жакет и бросила его в траву. Потом через голову стянула розовую футболку, завела руки за спину, расстегивая бюстгальтер.

Наклонилась, чтобы расстегнуть липучки на туфлях. Потом привстала на цыпочки и начала коротко и быстро целовать Леонарада — будто пчела, которая собирает нектар с цветка. Не останавливаясь, расстегнула пояс и спустила с бедер брюки.

Леонард только головой покачал от приятного удивления, когда она уселась среди травы и желтых цветов, чтобы снять брюки, а потом стянуть кружевные белые трусики. Отбросила их в траву, и они повисли среди нивяника.

— А теперь, прославленный художник, твоя очередь, — сказала она. Снова встала и расстегнула его рубашку, ремень и сняла с него брюки. Скоро они оба стояли голышом на теплом ветру. Кася поцеловала родинку-колибри у Леонарда на плече.

— Пришла пора полетать, птаха.

Она опустилась на колени и взяла в руку его пенис. Тот уже привстал так, что загибался вверх, но она снова медленно погладила его несколько раз.

— Похож на сливу из бабушкиного сада. — Она посмотрела на Леонарда снизу вверх. Потом лизнула его и взяла в рот, начала сосать, покачивая головой вперед и назад. — Даже по вкусу как слива.

Леонард положил руки ей на плечи.

— Не надо. Продолжишь, и меня хватит секунд на десять! Вот… ложись. Дай мне доставить тебе немного удовольствия. Самое время тебя побаловать!

Она лукаво посмотрела ему в лицо, утерла губы тыльной стороной ладони, а потом произнесла:

— Ладно… да. Я не против.

Она легла на спину прямо в траву и цветы и раздвинула ноги. Он встал на колени и снова раздвинул эти розовые, похожие на лепестки, губы. Ее анус походил на туго сжатый розовый бутон, и Леонард лизнул его кончиком языка. Потом развел ее бедра шире и попробовал на вкус прозрачную смазку, которая сочилась из ее влагалища. Кася говорила, что он по вкусу похож на сливу, а она на вкус не была похожа ни на одну женщину — как персиково-грейпфрутовый коктейль.

Он начал языком теребить ее клитор, и она, накрыв ладонью родинку-колибри, не смогла сдержать долгого довольного стона. Он ласкал ее как можно нежнее, едва касаясь, чтобы возбуждение подольше сохранилось. Он хотел довести ее до оргазма, а потом уже взять — чтобы она кончила еще раз, и еще. Как и в их первый раз, ему казалось, что он разделяет то темное теплое ощущение, которое поднимается внутри нее, будто прибой.

Ветер легонько обдувал Даунс, трава касалась их обнаженной кожи, а цветы вокруг, будто одобряя, кивали. Двое влюбленных, которые действительно обожают друг друга, сейчас близки как только можно.

Кася застонала, начала приподнимать бедра. Она закрыла глаза, и Леонард, лаская ее все быстрее, тоже закрыл. Никто из них не заметил человека, который поднимался на холм, так целеустремленно, будто ведомый неким серьезным делом.

Кася достигла оргазма, стонала без остановки, ее затрясло от макушки до пяток, будто от удара током. Когда она немного успокоилась, Леонард рассмеялся, уронил голову ей на живот и поцеловал в пупок.

— Ты мой герой, — сказала Кася, зарывшись пальцами в его густые темные волосы. — Правда, герой.

Но потом открыла глаза и застыла от ужаса, когда увидела человека, который взобрался на холм и теперь стоял прямо над ними. На нем был черный пуховик и джинсы. Это оказался Бартек.

— Леонард! — закричала она, но было уже слишком поздно.

— Что? — спросил тот и поднял голову. И в этот самый миг Бартек поднял топор и ударил его прямо за левым ухом. Леонард завалился назад и вбок, Бартек встал над Касей и ударил его снова, по лбу — череп раскололся, и на траву брызнул мозг.

Кася с трудом встала и попыталась оттащить Бартека прочь, но тот, слишком злой и упрямый, грубо оттолкнул ее. Залихватски провернул топор и рубанул Леонарда по лицу, и еще, и еще. Сломал ему челюсть, выбил зубы, отрубил нос и выбил глаза, так что они повисли по обеим сторонам лица, пялясь в стороны.

Но на этом Бартек не остановился. Он вскрыл Леонарду грудную клетку и сломал ребра. Вырезал легкие и сердце, а затем вспорол живот, вытащил печень и остальные внутренности. Потом обернулся к Касе, которая скрючилась в траве неподалеку, полумертвая от ужаса.

— Ты поэтому его хотела? — заорал он. — Поэтому хотела его сильней, чем меня?

С этими словами он начал бить топором по промежности Леонарда, снова и снова, пока гениталии не превратились в кучу кровавых ошметков.

***

На следующее утро, после того как Бартек позавтракал и ушел на работу, Кася постучалась к подруге Кинге и попросила одолжить ноутбук.

— Мой не работает. Даже не знаю почему.

Кинга подозрительно посмотрела на нее.

— А это, часом, не связано с теми криками и тарарамом, что мы слышали прошлой ночью?

— Кинга, мне просто нужно отправить письмо. Это срочно.

Кася прошла на кухню и села на табурет у стойки. Золотистый лабрадор Кинги тут же рысью кинулся навстречу и прижался к ее ноге. Потом склонил голову набок и тихо заскулил, будто понимал, что она о чем-то беспокоится.

— Вы с Бартеком в последнее время часто ссоритесь, — сказала Кинга, наблюдая, как Кася быстро набирает сообщение Леонарду. — Ума не приложу, чего ты его не вышвырнешь. Я понимаю, что это не мое дело, но, похоже, он совсем тебе не подходит. К слову, мой Петр называет его zbir. Настоящим отморозком.

— Квартира оформлена на Бартека, так что я не могу его вышвырнуть. А если уйду сама, он меня выследит и притащит обратно. Ему не хочется, чтобы друзья считали, что он не в состоянии справиться с собственной женой.

Дорогой Леонард, мне приснился про тебя ужасный кошмар. Прошу, ответь мне, что у тебя все хорошо.

ХХ Кася.

Она подождала чуть дольше пяти минут, но ответа не было. Кинга отошла пропылесосить гостиную, потом вернулась в кухню, следом за ней пришел и лабрадор. Они оба с сочувствием посмотрели на Касю.

— Возможно, он не дома. Или за рулем.

Кася не спросила, откуда Кинга знает, что сообщение было адресовано мужчине и что она с нетерпением ждет ответа. Кинга сама пережила неудачный брак, ушла от мужа и встретила Петра.

— Можно, я попозже зайду и попробую еще раз? — спросила Кася.

— Оставайся на кофе. Попьем, расскажешь, что с тобой случилось. Не волнуйся. Если у этого человека есть к тебе серьезные чувства, он тебе перезвонит, как только прочитает сообщение.

Кинга сварила две чашки крепкого кофе, положила полную тарелку темного вишневого печенья, и они уселись вместе в гостиной, а лабрадор лег между ними, будто тоже хотел послушать о Касиных неприятностях.

Леонард не ответил и через полчаса. Кася попробовала еще раз — вдруг случились какие-то неполадки и первое сообщение он не получил. Она написала ему и в «Фейсбуке». Прождала еще двадцать минут, но тщетно.

— У тебя есть его телефон? Или, может, ты знаешь его друзей? — спросила Кинга.

— В «Фейсбуке» есть номер его галереи и электронная почта. Я попробую, если можно воспользоваться твоим телефоном. — Кася на миг замолчала. — Мой сломался. Бартек его раздавил.

Она попробовала дозвониться до картинной галереи Суррея, но бесполезно: никто не брал трубку. Отправила им письмо с просьбой перезвонить, но раз уж никто не подходил к телефону, вряд ли от него будет толк.

Лабрадор встал и положил голову Касе на колени. Она потрепала его по ушам и отчаянно пожелала заплакать.

***

Утром четверга к дому Леонарда приехал Генри Уолтерс, чтобы окончательно разобраться с портретом. Он предупредил о своем визите письмом, но на стук в дверь никто не отозвался.

Генри постучал снова, но ответа не было, он нагнулся и прокричал в щель для писем:

— Леонард! Ты там? Это Генри Уолтерс! Я сегодня без похмелья!

Он стоял под дверью, пока не вышел сосед, чтобы выбросить мусор.

— Вы ведь утром Леонарда еще не видели? — спросил Генри. — Мистера Cлатера, в смысле. Он должен нарисовать мой портрет. Я уже пять минут к нему стучу.

Сосед покачал дредастой головой.

— Я его не видел… не знаю… с воскресенья, кажется. Может, уехал куда. Обычно он всегда здоровался.

Генри снова наклонился и открыл щель для писем. Там был виден коридор, где, несмотря на солнечный день, похоже, горел свет. Он принюхался и почуял слабый запах застарелой гнили. Десять лет назад он служил начальником медслужбы во время операций британской армии в Афганистане, и сразу понял, в чем дело.

***

Через два дня Кася получила письмо из картинной галереи Суррея, в котором говорилось, что, к сожалению, Леонард Слатер скончался. Она полезла в «Гугл» и обнаружила, что его нашли убитым в собственном доме, в Эпсоме — его жестоко расчленили в собственной кровати. У суррейской полиции до сих пор не было зацепок, кто мог это сделать и почему, криминалистические улики практически отсутствовали. Орудие убийства не обнаружили, хотя было очевидно, что Леонарда разрубили на части топором.

Расследующие дело детективы были буквально ошарашены тем, что входная дверь оказалась заперта на цепочку, а на двери в студию не обнаружилось следов взлома.

Кася пялилась в экран ноутбука Кинги. По коже не просто продрало холодом — казалось, она становилась невидимой, будто существовала только в собственном сне.

Кинга подошла со спины и осторожно положила руку на плечо.

— Дурные вести?

Кася кивнула.

— Да. Хуже некуда. Но как можно тосковать по тому, чего у тебя никогда не было?

***

Девять дней спустя выяснилось, что у Каси задержка. Она чувствовала себя невероятно уставшей и сверхчувствительной, болела голова и кололо в желудке.

Кинга купила ей тест на беременность, результат оказался положительным. Кася едва могла в это поверить.

— Мы так хотели сделать ребенка, когда только поженились. Я даже к доктору хотела пойти и узнать, почему не получается, но Бартек сказал не заморачиваться. Это я виновата, я бесплодная, и дело с концом.

— Ну, очевидно, нет. Спорю на тысячу злотых, у Бартека очень низкое содержание сперматозоидов. Но таки ура! По крайней мере, хоть один из этих парней прорвался к цели!

— Кинга… я не уверена, что вообще хочу от него детей.

Кинга тепло обняла ее.

— Не волнуйся. Что бы ни случилось, я всегда буду с тобой.

***

Агата родилась седьмого мая этого года, в больнице «Медфемина» — частном роддоме, который оплатила Касина мать. Бартек не смог себе его позволить и в этот день просто ушел на работу, не стал присутствовать на родах, сказав, что частные больницы — это пустая трата денег.

Поддержать Касю пришла мать: она оставалась рядом все два часа и держала ее за руку. Они с матерью сидели в солнечной комнате с покатым потолком, когда медсестра принесла вымытую и завернутую в белое одеяло Агату.

— Три килограмма двадцать восемь граммов, — сказала медсестра и протянула Касе ребенка. — Хороший вес. Думаю, она будет довольно высокой, когда вырастет. Может, даже станет моделью.

Кася была уставшей, но счастливой как никогда раньше. Она сама сотворила девочку, дала ей жизнь — вот она, озаренная солнцем, глаза закрыты, а сама розовая, милая, будто вылеплена из розового марципана.

— Ох, такая милая, — сказала мать. — Как думаешь, на кого она похожа?

Кася откинула одеяло с головы Агаты. Тонкие волосы были еще мокрыми, но довольно густыми для новорожденной, темно-русыми.

— Не знаю. По крайней мере, она не такая рыжая, как Бартек.

Она еще немного развернула одеяло, а потом увидела левое плечо Агаты. На нем было родимое пятно, похожее на крохотную птицу с расправленными крыльями и острым клювом.

Мать наклонилась, посмотрела на Агату сквозь очки без оправы.

— Что у нее за родинка? — спросила она. Обернулась к Касе. — В чем дело, дорогая? Господи, милая, почему ты плачешь?