Люди страшатся смерти, как малые дети потемок; и, как у детей, этот врожденный страх усиливается сказками, так же точно и страх смерти.

Фрэнсис Бэкон, «О смерти» (пер. З. Александровой)

Тыква, безликая и безглазая, но все равно пугающая, уставилась на Бакстера, когда тот устроился напротив нее с ножом.

Еще днем он расчистил место на кухонном столе, убрал старые фотографии, билеты на поезд и счета из ресторанов, которые накопились за годы. Кэти хранила все это в большой коробке из-под сигар под кроватью, он всегда посмеивался над ней за это проявление сентиментальности. Но теперь, когда она умерла, Бакстер про себя благодарил ее за предусмотрительность.

Он провел пальцем по морщинистой жесткой кожуре большой тыквы, представил, как она будет выглядеть после завершения работы. Кэти каждый Хеллоуин настаивала на этой традиции, которая поддерживалась в доме чуть ли не с ее детства. Вырезать фонарь из тыквы обычно полагалось главе семьи, а мякоть собирали в миску и на следующий день варили из нее суп. Кэти всегда любила Хеллоуин, но не как какая-нибудь жалкая готка. Она говорила, что это единственный день в году, когда она ощущает себя частью чего-то, и куда острее, чем привидения и гоблины, чуяла запах людских грехов.

Бакстер положил нож на стол, в глазах застыли напрасные слезы.

В окно стучал дождь, над крышей грохотал гром. Погода, будто предвещая ночь духов, испортилась только вчера. Снаружи закричали. Рассмеялись. Легкие шаги прозвучали у садовой калитки, но никто не остановился — там никогда никто не останавливался.

Празднование уже началось. Если не подсуетишься, пропустишь все веселье.

Первый разрез был самым глубоким: он отделил верхушку тыквы и открыл крепкую сердцевину. Бакстер вырезал ножом почти всю мякоть. С большой осторожностью и тщанием переместил ее в стеклянную миску. На скатерть попал сок, Бакстер изо всех сил постарался не вспоминать, как свежая кровь капает на мятую школьную форму.

Спустя пятнадцать минут выскобленная тыква уже ждала, когда ей вырежут лицо. Бакстер в совершенстве помнил черты Кэти, память с готовностью воскрешала мельчайшие детали: сморщенный нос, веснушки на лбу, чуть косую улыбку. Такое милое личико кого угодно одурачит — а уж какие незаурядные за ним скрывались желания…

Бакстер неуверенно начал резать.

Первыми появились глаза — чтобы она могла видеть его работу. Потом рот — длинный искусный разрез в нижней части черепа. Она улыбнулась. Он удивленно моргнул. Бакстер и мечтать не мог, что все окажется так просто.

Работая как итальянский виртуоз, он, наконец, закончил. Дождь усилился, грозя разбить большое кухонное окно. В ночи резвились дети, их вопли и крики «Сладость или гадость!» музыкой звучали в ушах.

Тыква молчала. Всего лишь овощ с вырезанным подобием лица. Но она улыбалась и ждала с величественным и угрожающим видом.

— Я люблю тебя, — произнес Бакстер, встал и наклонился над тыквой. Провел по ней твердыми ладонями: пальцы ощутили царапины и морщины, ничего похожего на нежное лицо Кэти. Но и так сойдет — пусть и копия, пусть чучело. Она послужит целям куда более великим, чем сам Бакстер.

Он взял тыкву и поднес к двери. Отпер замок. Открыл настежь, впуская ночь. Воздух звенел от голосов, предвещая ночь карнавала, и Бакстер вышел под нависшее небо, поставил тыкву Кэти на перила у крыльца, где плоская крыша защищала их от дождя.

Бакстер вернулся в дом за свечой. Когда он поставил ее внутрь тыквы, наконец, начали дрожать руки. Зажечь фитиль оказалось непросто, но он справился. Выбора не было. Бессмысленно отрицать, но даже сейчас Кэти имела над ним очень сильную власть. Он годами покрывал ее преступления, пока не смирился и не присоединился к играм, которые она устраивала для пропавших детей — тех, кого даже не искали.

Вскоре он полюбил их так же, как она, а старый образ жизни стал лишь подобием нормальности.

Пламя свечи колебалось на ветру, но дождь не доставал его. Бакстер благоговейно смотрел, как оно разгорается, вырывается из глазниц и слегка опаляет щеки. Тыква снова улыбнулась, а потом ее рот изогнулся в пародии на смех.

Однако все происходило в тишине, но оно и к лучшему. Услышать голос Кэти изо рта тыквы — это уже как-то чересчур. Реальность и без того встала с ног на голову, любая мелочь могла подтолкнуть Бакстера к краю алчущей бездны.

Тыква повернулась, уставилась на него, сочетание неровного мерцания свечи и теней придавало ей зловещий вид — ненавидящий. Или жаждущий.

Бакстер повернулся и пошел в дом. Дверь запирать не стал, снова сел у кухонного стола, опустил голову на руки.

Чуть погодя включил радио. Диджей по случаю праздника ставил страшилки. «Оборотни в Лондоне», «Бэла Лугоши мертв», «Красная рука» — песни о чудовищах и безумцах. Бакстер немного послушал музыку, потом выключил радио, подошел к раковине и налил чайник. Ждал, пока закипит вода, и вспоминал Кэти. Ее последние дни напоминали какой-то нелепый фильм ужасов: когда она оказалась прикованной к постели и начала кашлять кровью, ее лицо превратилось в чудовищный лик смерти.

Она не позволила ему привести врача, даже скорую вызвать, когда дела стали совсем плохи. Она слишком боялась, что в подвале, под тонким слоем почвы, могут кое-что обнаружить. Доказательства их совместных проделок — такие игры ни за что нельзя выносить на всеобщее обозрение. Учительница и сторож — любовники, напарники во тьме, узники собственных желаний. Их поступки, всегда говорила Кэти, должны остаться тайной.

Бакстер пил чай и вспоминал лучшие времена — кровавые ночи, рассеченные и кричащие лица детей, которых она любила — тех, до которых никому не было дела, и потому их оказалось легко заманить сюда, в глушь, в дом на улицу, где никто не бывает. Разве что в Хеллоуин, когда все улицы Скарбриджа и поселений за его пределами наполнялись соблазнительными криками детей.

На крыльце что-то бешено застучало, будто тыква Кэти задрожала, наполнилась энергией, жажда крови в ней росла и росла, готовясь взорваться невиданным прежде проявлением свирепости. Тыква поглощала силу этой особенной ночи, впитывала желания маленьких детей, возбуждение их гордых родителей — саму сущность призраков, что таились во тьме.

Время пришло.

Бакстер поднялся наверх, в спальню, где на кровати лежала и ждала Кэти. Он поднял ее с ветхого лоскутного одеяла и, стараясь не повредить, пока боролся с узкой лестницей, спустил вниз.

Усадил ее в кресло — оказавшись без поддержки, она завалилась на бок. Полиэтилен зашуршал, но остался невредим.

Бакстер принес тыкву, удостоверился, что пламя не погасло. Теперь-то он понимал, что оно и не погаснет. Будет гореть вечно, с жадностью поглотит всю тьму, что принесет с собой ночь. Оно было как магнит, это пламя, притягивало к себе любое зло человеческое. Возможно, дело в Хеллоуине, но чудовищ не существует. Есть только люди — и то, что они друг с другом вытворяют.

Бакстер поставил тыкву в раковину. Потом засучил рукава и стал трудиться над телом Кэти. Когда-то он туго обвязал полиэтилен вокруг обрубка ее шеи, запечатав рану. Голова отправилась в ванну со льдом, вместе… с остальным — тем, на что он до сих пор не осмеливался посмотреть.

Стоило развязать мешок, запах ударил в ноздри — тяжелый мясной дух, не вызывающий, впрочем, отвращения. Просто было непривычно.

Отбросив мешок прочь, Бакстер с превеликой осторожностью вытащил из раковины тыкву, стараясь не уронить ее на бетонный пол. Потянулся и водрузил ее на обрубок шеи Кэти, надавил, насаживая тыкву на крохотный остаток позвоночника, что торчал над рассеченной гортанью. Он жестко ухватил тыкву за бока, покрутил, надавил, снова покрутил — пока та не встала точнехонько между плеч, крепко насаженная на несколько дюймов кости.

Пламя пылало желтым, тыква горящими глазами наблюдала, как он выпрямился и оглядел свою работу.

Что-то случилось — по тихой комнате пронесся звук, шевельнулась рука, поднялось плечо, дернулась кисть. Потом Кэти покачала своей новой головой из стороны в сторону, будто проверяя, подходит ли.

Бакстер обошел стол и встал перед ней, как делал всегда, вытянул руки по швам, до боли распахнул глаза. Он смотрел, как Кэти сбрасывает путы долгого сна и медленно встает.

Бакстер не двинулся с места, когда она наклонилась обнять его, неловко обхватила руками за плечи — огромная вырезанная тыква заслонила от взгляда всю комнату. От нее исходил тошнотворно-сладкий запах, изо рта несло гнилью. Кэти вцепилась ему в плечи тонкими длинными пальцами, начала искать знакомые бреши в броне — щели и трещины, что они так скрупулезно вырезали друг в друге за проведенные вместе годы.

Когда она, наконец, отстранилась, нетвердо шагнув назад к стулу, у нее распахнулся рот. Горевшая внутри свеча озаряла темно-оранжевые внутренности новой головы. Кэти стошнило Бакстеру прямо на грудь оранжевой массой. Потом тыквенными семенами — множество семян, подгнивших и перезревших, извергались из ее вырезанных ножом губ на пол в долгой лихорадке разложения. Наконец пошла кровь. Много крови.

Когда, наконец, этот фонтан застоявшихся жидкостей иссяк, Бакстер взял ее за руку и подвел к двери, вывел на деревянное крыльцо и усадил в погрызенное крысами кресло, которое она так любила. Он оставил ее там, а сам наблюдал за ней сквозь серебристую пелену дождя, дыша тенями и тем, что в них скрывалось. Неужели ему послышался смешок из ее еще мокрого рта?

Может быть, на секунду — но потом звук потонул в криках детей, что проходили мимо по дождливой аллее.

Он оставил дверь нараспашку, чтобы приглядывать за Кэти. А потом, до сих пор чуть дрожа, открыл холодильник. На средней полке в неглубокой миске лежали еще две тыквы, поменьше, размером с теннисный мяч. Он взял по тыкве в каждую руку, невольно взвесил их в ладонях и направился в коридор, ровным шагом взобрался по лестнице, руки снова перестали дрожать.

В маленькой комнатке на задах дома, на комоде из ДСП у треснутого окна стояло большое пластиковое блюдо. Бакстер, не в силах поднять взгляд и заглянуть внутрь, услышал тихое шуршание полиэтилена. Он выпрямился, прислушался, глаза наполнились слезами не горя, но печали, утраты и чего-то, чего он пока сам еще не понимал.

Кэти умерла родами. Теперь, когда она вернулась, близнецы наверняка захотят составить матери компанию, и их совместные игры без сомнения станут просто невероятными.