На лес стремительно опускаются сумерки.

К концу дня ветер заметно свежеет, напоминая своим стылым, осипшим дыханием, что осень уже совсем близко, буквально за ближайшим поворотом дороги, а там — не за горами и зима, холодная, долгая, беспросветная.

Лена кутается в легкую летнюю шаль — недавний подарок мужа на «хрустальную свадьбу». Она идет по обочине трассы, обнимающей нежным изгибом темной асфальтовой руки старое сельское кладбище. Идет туда, где за погостом взрезаются черными силуэтами на фоне пылающего закатного неба редкие крыши домов.

Кладбище...

Заброшенное, забытое, потерянное — оно само походит на труп, давно истлевший и разложившийся. Большинство могил похоронено под густыми зарослями сорной травы, оградки сгнили и рассыпались в прах, и лишь несколько мраморных и гранитных надгробий одинокими островками темнеют среди бескрайнего моря зелени, да торчат местами покосившиеся маяки крестов. Колышущиеся на ветру зеленые волны прибоем накатывают на изъеденные дождями серые плиты, взбираются червями вьюна по крестам, укутывают плесневелым пушком мха выцветшие лица ушедших эпох. В глубине сумерек под кронами берез угадывается точеный силуэт одинокого склепа. Проржавевшая насквозь дверца жалобно повизгивает на ветру, скособочившись на одной-единственной уцелевшей петле. Она словно клянет свою нелегкую долю, изливает душу, делится болью… Но с кем? Кроме этого щемящего душу плача, зловещего шепотка трав да болезненного постанывания деревьев в печальной обители мертвых не слышится больше ни звука.

И ни души вокруг.

Даже вороны — эти темные эмиссары смерти и вечные стражи могил — и те смолкли и куда-то попрятались, чуя приближение ночи.

Стараясь поскорее миновать это мрачное место, Лена ускоряет шаг, затравленно озираясь и нервно напевая что-то себе под нос.

Господи! И нужно же было машине сломаться именно здесь, у какого-то Богом забытого села на пустынной трассе между Порховом и Великими Луками, здесь, где даже хваленый «Мегафон» ни черта не ловит! А ведь всего в какой-то сотне километров Дедовичи, где в уютном натопленном доме ждут дети. И мама. И горячий чай с бубликами.

Но она здесь. А где это, собственно — «здесь»?

Лена хмурится. Она помнит, как проезжала мимо дорожного указателя с полустершимся и едва различимым названием поселка, но само название наотрез отказывается всплывать на поверхность.

С другой стороны, не все ли равно? Все лучше, чем посреди леса. Можно хотя бы помощи попросить.

Или нет?

Лена замирает в нерешительности у первых домов.

Деревня явно давно покинута. Мертва. Не дадут соврать серые покосившиеся стены, провалившиеся и поросшие мхом крыши, обломки штакетника, торчащие, точно старые гнилые зубы, из густых зарослей бурьяна. В прохладном вечернем воздухе витает едкий душок плесени и гниющего дерева.

И ни огонька, ни звука — только молчаливо пялятся на нее пустые глазницы окон.

Очередное селение — коих, к сожалению, не счесть, — брошенное собственными жителями на произвол судьбы, ничего нового: кто спился, кто сумел сбежать, вырвавшись из постылых, но таких до боли родных оков этого крохотного, погибающего мирка, а кто и просто тихонько угас прямо здесь, в своей постели. Быть может, и сейчас за одним из этих темных оконных провалов сидит, опершись о подоконник, иссохший скелет какой-нибудь старушки, обтянутый шершавым, сморщенным пергаментом кожи. Сидит, всеми забытый и покинутый. Сидит и смотрит на дорогу: не занесет ли кого в гости?

А может, причина исхода крылась в другом? В том, например, что с хмурого погоста на ближайшем холме в село темными безлунными ночами повадилось наведываться что-то необъяснимое, страшное, злое? Нечто, не имевшее ни имени, ни прозвания? Неприкаянный призрак, что бродил среди мрака, стеная и гремя цепями? А может, что-то, что и по сей день таится за скрипучей дверью одинокого склепа, скрываясь там от ненавистного ему солнечного света и с голодным, алчным нетерпением ожидая прихода ночи?

— И что бы там ни бродило, — бормочет Лена, — оно бродило в одиночестве.

Собственный нервный смешок заставляет вздрогнуть. Что-то резко, хрипло шуршит за спиной. (Господи! ), Лена буквально подпрыгивает от неожиданности, разворачиваясь настолько быстро, что, кажется, различает, как протестующе хрустят шейные позвонки, а бок пронзает острая вспышка боли.

Но это всего лишь ветер волочет по асфальту обрывок газеты.

Лена передергивает плечами. Нужно поменьше фантазировать: это всего лишь поселок и всего лишь кладбище, пускай и заброшенные — ничего более. Что бы там ни бродило, ага, как же! И откуда только выплыл этот незваный образ? Из какой-то когда-то прочитанной, а теперь давным-давно уже позабытой книги? Или, может быть, фильма?

Впрочем, не важно.

В любом случае, помощи тут ждать не от кого — нужно возвращаться к машине. А значит — прочь отсюда, подставляя спину липким и оценивающим взглядам из подслеповатых, заросших грязью оконных стекол. Взглядам настолько осязаемым и недобрым, что по спине бегут ледяными коготками мурашки, а голову заполняет одно-единственное непреодолимое желание — обернуться, в то время как ноги, подчиняясь скорее какому-то древнему инстинкту, нежели разуму, невольно ускоряют и ускоряют шаг, еле удерживаясь от того, чтобы сорваться на бег.

И снова — мимо треклятого кладбища.

Становится совсем темно. Небо на западе угасает. Колючими снежинками искрятся первые звезды.

Лена идет по дальней от кладбища стороне дороги — так, на всякий случай. Хочет быть подальше от этих могил и крестов, схоронившихся среди теней. Подальше от жалобных стонов давно отжившей свой век дверцы.

Одиноко скрипят по грунтовой отсыпке тонкие спортивные тапочки.

Все это — и звуки, и тени, и сама деревушка с прилепившимся к ней погостом — кажется каким-то до боли знакомым, привычным даже, словно Лена вдыхала уже этот стылый, напоенный сыростью ночной воздух, слушала шорох пока еще зеленой, но уже несущей на себе неуловимую печать обреченности листвы, вздрагивала от заунывного плача старых заржавленных петель.

Словно она уже бывала здесь, и не раз.

Конечно, в каком-то роде так оно и было: сколько раз она проезжала по этой самой трассе, в начале лета отвозя детей в деревню, а в конце — забирая домой. Случалось, навещала маму и без особого повода, правда, не то чтобы часто: все же Дедовичи от Питера — свет далеко не ближний. Но сколько бы раз она ни пересекала из конца в конец этот крохотный поселок — она здесь ни разу не останавливалась, да и зачем, спрашивается? Тут никогда не было ни заправки, ни кафе, ни даже захудалого минимаркета — словом, ничего такого, что могло бы ее заинтересовать. Так что деревья, дома, кресты — все это каждый раз проносилось мимо, мелькая в окнах машины кадрами фильма в ускоренной перемотке.

Ну и откуда, скажите на милость, взялось это кружащее голову, сосущее под ложечкой, тошнотворное ощущение дежавю? Мутное, неясное чувство, что все это ей так знакомо? Что все это… уже было?

«Бред какой-то, — думает Лена, на сей раз удержавшись от того, чтобы вслух озвучивать свои мысли. — Ты выросла в такой же деревне, только и всего. В точно такой же забытой богом крохотной деревушке Псковской области с такими же посеревшими от времени крышами и заборами, с таким же кладбищем на ближайшем холме и с точно таким же покосившимся островерхим колодцем и потемневшей от сырости, наполовину ушедшей в землю скамеечкой перед ним, притулившимися на окраине села».

Этим все объясняется, и, вспоминая детство, Лена вновь принимается напевать вполголоса, улыбается своим мыслям. Слова колыбельной — той, что пела ей мама когда-то, той, которой сама она впоследствии баюкала Ромку с Надюшей, пока они были маленькими, — навевают грусть, но зато успокаивают хоть немного.

Однако улыбка быстро увядает на губах. Подрагивая, затихают слова колыбельной.

Холодно. Жутко холодно. Лена дрожит. Кутается в шаль. Старается не слушать, не слышать вороха ночных звуков вокруг.

Не выходит.

Кладбище — такое молчаливое и задумчивое на закате — теперь словно оживает.

Звуки набрасываются из темноты, роятся меж скрюченных ветвей, ползут в густой тяжелой траве, мертвой хваткой вцепляются в уши и лезут, лезут в самую голову, сжимая мозг ледяными клещами страха.

Повсюду что-то трещит, скрипит, ухает.

И что, интересно, подвывает там так тоскливо? Там, в густом мраке, под березами? Ветер ли? Или голодный бездомный пес, продрогший, облезлый, одичалый и вконец отчаявшийся обрести покой в своих одиноких скитаниях? А может, еще что-нибудь? Что-нибудь похуже? И не под этими ли березами скрывается та самая угрюмая кладбищенская доминанта — старый склеп?

По-видимому, так и есть.

Потому что именно в той стороне вдруг лязгает ржавым металлом дверь, точно запечатанная вековой судорогой пасть наконец размыкается и выпускает таящуюся за ней черноту, дышащую ледяной сыростью и мертвенной гнилью прошлогодней листвы.

(Это просто ветер, Господи, пусть это будет просто…)

Но мысль обрывается резким хлопком. Где-то в темноте хрустит ветка, и в голове просыпается голос матери: «Беги! Беги, дура!»

Однако ноги не слушаются. Отвечают мелкой, студенистой дрожью. Грозят подкоситься. Лену бьет озноб. Мутит от страха. Не в силах пошевелиться, она всматривается в густой, непроглядный мрак перед собой.

А там — что-то шевелится, принюхивается, надвигается.

Все ближе. Ближе.

Где-то далеко-далеко, на самой границе восприятия зарождается какой-то неясный монотонный гул.

Лене смутно чудится движение меж древесных стволов у дальней обочины. В глазах плывет. Сознание норовит ускользнуть. Немой крик разрывает гортань, пытается вырваться — и не может.

На дорогу вползает призрачный язык тумана, облизывает асфальт, пробует на вкус неприкрытые Ленины щиколотки. Зябко, влажно, промозгло.

Тем временем гул нарастает, превращаясь (Спасибо, Господи!) в утробный рокот мотора, и секундой позже из-за поворота вылетает ослепительно яркий сгусток света. Проносясь мимо, автомобиль разрезает туман, рвет его на части, швыряет ошметки в стороны. В неверном отблеске фар Лене видится какая-то смутная тень, стремительно исчезающая под деревьями.

Одно невыносимо долгое мгновение она думает, что машина не остановится. Просто умчит, продолжив бесконечную погоню за светом собственных фар. Оставит ее наедине с тем, что притаилось под деревьями на этом чертовом кладбище. С тем, чью ускользающую с обочины тень она, кажется, только что видела.

Но нет. Вспыхивают красным задние фонари. Шуршит под колесами гравий. Машина съезжает на обочину. Мигает аварийными огнями.

Лена косится на кладбище (хотя что там можно увидеть в этом мраке?) и бежит к машине.

«Тигуан». Но какой-то необычный. Такого она еще не встречала. Видимо — совсем новый.

— Вы чего здесь забыли? — интересуется, опуская стекло, водитель. — Случилось что?

Небритый мужчина. Средних лет. Один. Облегчение уступает место тревоге.

— Девушка?

— Д-да. — Лена с трудом разлепляет застывшие губы. Зубы стучат от холода. — М-машина сломалась. Т-там.

Она неопределенно машет рукой, указывая дальше по направлению трассы. Глухо, точно сквозь вату, до нее доносится голос мужчины. Он спрашивает о поломке. Лена хмурится. Медлит с ответом. Затем, тряхнув головой, неуверенно улыбается. Разводит руками.

— Не знаю, она просто… не едет.

Мужчина вздыхает.

— Трос есть?

— Ага.

— Запрыгивайте.

Лена обходит машину, открывает дверцу и замирает. Из салона доносится приглушенная музыка. Веет теплом. Все вроде бы хорошо, но…

«Не садись, — это снова мама. — Не надо».

(Но как же эта штука на кладбище?)

«Живых бояться надо!» — звенит настойчивый голос матери.

Лена бросает еще один взгляд в сторону кладбища. Ее передергивает.

(Ну уж нет, даже не думай!)

И она решительно забирается внутрь.

Мужчину зовут Игорь. Едет к друзьям. На рыбалку. В Дедовичи. Дедовичи?! Да, они самые. Тоже туда? Какое совпадение! Детей забирать? С каникул? Дело хорошее!

— Ну что ж, отбуксирую вас дотуда, а там уж и сервис найдется, — говорит Игорь, и Лена благодарно улыбается. Откидывается на спинку кресла.

В машине тепло. Едва заметно пахнет соляркой и въевшимся табачным дымом. Впервые с рождения близнецов ей хочется закурить. В такой день — не грех и поддаться.

— Не курю, — удивляет Игорь. — А запах… Так это от предыдущего владельца остался. Хрен выветришь.

— Странно…

Мужчина косится на нее.

— Чего это?

— Я думала, что машина новая. Не попадались такие.

— Да ну, скажете тоже! Они ж повсюду! — Игорь смеется. — Да и этой семь лет почти. Так где, говорите, вы сломались?

— А вот как раз у моста. Я здесь на обочину съехала. — Лена показывает на лес, а сама смотрит на приборную доску. Сто сорок семь тысяч пробега! Семь лет! Как такое вообще может быть?

Автомобиль замирает на обочине.

— М-м… И где машина? — озадаченно озирается Игорь.

Лена не слышит его. Вылезает в промозглый холод ночи и неверно шагает в сторону березы, у которой оставила своего «Пыжика». В свете фар «Тигуана» кора дерева полыхает белым золотом с жемчужными вкраплениями черного и лишь в полуметре от земли остается полностью темной: там зияет давняя рана, глубокая, страшная, неровно зарубцевавшаяся по краям. Дерево буквально искорежено, искромсано, исковеркано. Змеями извиваются выдранные из земли корни.

Лена медленно, точно во сне, опускается на колени. Не замечает, как хлопает позади дверь, не слышит тихих шагов за спиной, не видит, как, подскакивая в слепящих лучах света, приближается к ней тень мужчины. В голове стучит. Сердце тошнотворно трепещет под самым горлом. Дрожащими руками она тянется к ложбинке между корней — туда, где что-то призрачно отблескивает в густой тени. Нащупывает скрытый тенью предмет — такой знакомый, привычный, родной почти, а теперь покрытый какой-то осклизлой пленкой, мертвенно-ледяной, влажный от ночного тумана.

Когда тень мужчины накатывает на нее, Лена оборачивается. Глаза блестят. На побледневших до восковой серости щеках чертят перламутровые тропинки слезы. Милое, симпатичное лицо кривится гримасой. Игорь невольно отшатывается.

— Девушка… — выдавливает он с трудом. — Девушка… — Он сглатывает, в горле у него что-то отчетливо щелкает, и его наконец прорывает: — Вы не расстраивайтесь так. Угнали и угнали, с кем не бывает. Поехали, а? Вас ведь дети ждут. А в Дедовичах участковый есть. У него все оформите завтра. Может, найдут еще. Поехали!

Лена тяжело, неуверенно поднимается. Неотрывно смотрит на него большими, полными слез глазами. Едва заметно качает головой.

— Вы чего? — выдыхает Игорь.

Она делает шаг назад. Второй. Третий. Давится рыданиями. Плечи конвульсивно подрагивают. В горле что-то клокочет и булькает. Губы дрожат. А она все продолжает отступать, все пятится и пятится назад, в лес, в чащу.

— Девушка! — Игорь в отчаянии протягивает к ней руку. — Черт возьми, Лена, да куда вы?! Вам же к детям нужно!

— Нет… — шепчет Лена, все так же отступая и продолжая качать головой. — Уже нет… Нет…

В руках она сжимает погнутый, покореженный руль, в самой середине которого — там, где раньше красовался серебристый гарцующий лев — блестит простая металлическая табличка.

С именем. Фамилией. Датой.