На ветровках оседала гадкая морось. По-октябрьски серое небо нехотя поплевывало вниз, попадая то на тощих дворняг, то на раскисшие мусорные кучи, то на головы пятерых подростков, что пробирались через пустырь. Последний день четверти расстроил одних и удовлетворил других, но в каждом разгоралось сладостное предвкушение целой недели осенних каникул.

На самом деле, конечно, никто не верил в Приютского Ангела. Ленка Бархатова и вовсе шла за компанию — поржать над малолетками, ну и, может, покурить в укромном местечке, а то, кажется, весь микрорайон мечтал настучать родителям, что их отличница-виолончелистка не такая уж пай-девочка. Юрка Бархатов, Ленкин брат — младше на год — несмотря на обильные подростковые прыщи наоборот сохранил ту малюсенькую дольку детской веры, что, может быть, не Бог, и не Дед Мороз, но какая-то сила, хоть бы и сама Вселенная, услышит его, Юркины мольбы, сжалится и отсыпет щедрою рукой.

С ними увязалась Алка с так неудачно подходившей ей фамилией Жердяева, отчего к ней не прилипло даже никакой обидной клички. Фамилии своей Алка не соответствовала ровно одной буквой — круглая, сдобная как булочка в столовой, с тяжелыми слоновьими ногами и пеликаньим зобом, она никак не напоминала «жердь». Мама говорила, что у Алки пищевое расстройство и она заедает стресс. Алка всегда соглашалась с этим утверждением, хотя в глубине души осознавала: она просто любит пожрать. Вот и сейчас незаметно от всех достала запасенный из дома батончик и, поотстав, воровато употребила лакомство.

Ромка с невзрачной фамилией Сапрыкин шел поодаль от всех, смурной и загруженный, с печатью смутной надежды на лице — вдруг сработает? Внимательный наблюдатель по белым шерстинкам на одежде и запаху собачьего корма из карманов мог бы узнать в Ромке ярого собачника.

Впереди шагал, гордо выпятив подбородок и яростно сверкая очами, Олег Сизов — инициатор вылазки. Рука нервно теребила карман с телефоном, пальцы то и дело вздрагивали — не вибрирует ли? Но мобильник молчал, и Олега это угнетало. В его голове вертелись только что сочиненные строчки: «Безмолвен и тих сигнал Эсемески, тревогою темной я источен. Голос любимой в бездушной железке...»

Дальше не сочинялось. На поэзию настроения не было, вместо нормальной рифмы ко второй строчке мозг подсовывал быдляцкое «И чо?». От мук творчества отвлекла сестра Бархатова:

— Слышь, Сизов, а кто тебе рассказал про этого идола?

— Ангела, а не идола! — поправил тот.

— Да насрать! С чего ты решил, что оно работает?

— А с того! Помнишь Бердникова?

— Заика чтоль? Из восьмого «В»? Это который ко мне клеился?

— Он и ко мне успел, — не без гордости доложила Жердяева, борясь с одышкой.

— Ну,и? — нетерпеливо спросила Ленка.

— А ты видела, с кем он сейчас мутит? С Анжелкой из одиннадцатого!

— Да ладно, а чего сразу не с Анджелиной Джоли? Хорош заливать!

— Да не заливаю я! Ромыч, подтверди!

— А? — Сапрыкин вынырнул из своих явно тягостных мыслей, кивнул безучастно, пробормотал: — Да не, я их реально вместе видел. И после школы потом, в «Круге».

— Ты-то что там делал? Полотером устраивался? — подстебнул его Бархатов, расплывшись щербатой улыбкой.

— Пошел на хер!

— Ну и че этот Бердников? — нетерпеливо поторопила Ленка.

— А то! — продолжил Сизов. — Об него ноги вытирали, а теперь королем ходит. Я и спросил…

— И он тебе так и ответил!

— Да, ответил. Я ему сетку настраивать помогал. Короче, он мне и рассказал про ангела, который желания исполняет.

— Если это погоняло местного бомжа — я сразу пас! — хохотнула Жердяева.

— Да идите вы в жопу! Я с собой никого не тащу. Не хотите — не надо. Я и один схожу.

— Слышь, Сизов, а ты что загадывать-то будешь? Небось про Сорокину свою…

— Завали, а? Не твое дело…

— Тихо! Болтун идет!

От заброшенного интерната навстречу компании действительно шел человек. Шаткая его походка то и дело переходила в строевой шаг, руки хаотично вращались, будто лопасти мельницы, а все элементы его лица, казалось, жили своей жизнью. Болтун, не обращая внимания ни на кого и ни на что, самозабвенно болтал:

— Да, а нынче уж осень, не погуляешь! Вам-то хорошо, а я-то мерзну. Нет уж, благодарю покорно. Не хочу я сапоги! Я гулять хочу, как все дети. Что вы мне теперь про колодец рассказываете?

Настоящее имя Болтуна, инвалида первой группы и местного сумасшедшего, знали, наверное, только в городской администрации и психоневрологическом диспансере, где тот был обязан отмечаться ежемесячно. Весь искривленный и перекошенный, полиомиелитный уродец без ушей и половины пальцев на руках прославился на весь район умением часами вести диалоги с невидимым собеседником. Врачи объясняли такое поведение повреждением ЦНС, что часто случается при тяжелой форме заболевания.

— Мож обойдем? — предложил Юрка Бархатов.

Несмотря на дружное «Че, зассал Болтуна, Бархатыч? Зассал, да?» компания последовала его совету. Болтун же, не замечающий ничего вокруг себя, ожесточенно с кем-то спорил, отчаянно жестикулируя:

— Где я вам возьму робота? Я что — миллионер?

— Жалко мужика, — Ромка печально проводил Болтуна взглядом.

Бархатов тут же нацелился на реванш:

— А че, возьми его к себе домой! Будет у тебя вместо Майло. Ему-то недолго осталось…

— Ты че сказал? — взъярился обычно спокойный Ромка и с силой толкнул Юрку в грудь, да так, что тот не удержался на ногах и уселся в какую-то канаву, откуда возмущенно промычал: — Слы-ы-ышь!

— Спокойно, бля! — накинувшегося было на Юрку Сапрыкина остановила Ленка, перехватив его за запястье и шею. — Хорош!

Сапрыкин тут же присмирел — Ленка ему нравилась. Впрочем, Ленка — высокая, стройная с шикарной гривой огненно-рыжих волос — нравилась всем. Ну или почти всем — Сизов был глубоко и безутешно влюблен в Аню Сорокину, а Юрка Бархатов приходился Ленке братом и в уравнении не учитывался.

— Ладно. Будет с тебя, — Ромка сплюнул через зуб и примирительно поднял руки. Поодаль стоял Сизов и театрально закатывал глаза: — Мы уже дойдем когда-нибудь или нет?

Наконец, показались обшарпанные руины интерната. От здания осталась голая бетонная коробка, окруженная посыпкой из щебня, точно серым газоном. Окна неприветливо скалились клыками выбитых стекол. У входа компания остановилась.

— Там, небось, бомжи или нарики какие тусуются, — с тревогой предположил Бархатов.

— Ссышь? Ну и оставайся, — отрезал Сизов. В его горящем взгляде читалась суровая целеустремленность. — Еще кто зассал?

— Да не зассал я, — оправдался Бархатов, но все же пропустил Ленку вперед.

Ребята по очереди подлезли под провалившийся пол одного из балконов — двери были намертво завалены хламом, а до окон не дотянулся бы и долговязый Сизов. Жердяевой пришлось помогать, подталкивая ее под пухлый зад. Бархатов после брезгливо отряхнул руки.

— Так и че, где этот твой исполнитель желаний?

— На третьем этаже. Должен быть в правом корпусе, — ответил Сизов.

— Слушай, а он ну… реально… м-м-м… исполняет? — спросила Алка, выуживая языком застрявший в зубах арахис.

— Исполняет — дай боже! — заверил Бархатов. — Помнишь, в апреле Тищенко в класс с айфоном пришел? А еще хвастался, что у него новый комп Кризис на максималках тянет? Так вот — все отсюда.

— Нашел, кого слушать! — фыркнула Алка. — Тищенко твой в дурку уехал, и по ходу с концами.

— Слышь, Жердяева, а ты-то что теряешь? — со странной злобой вдруг спросил Сизов. — Мне по барабану, но ты… Как ты вообще так живешь? Неужели ты каждое утро встаешь, подходишь к зеркалу, смотришь и думаешь — я такой останусь навсегда. Неужели тебе не хочется хоть немного верить в чудо? Даже самое несбыточное… Будь я тобой и знай я, что останусь вот таким, — Олег изобразил руками нечто похожее на огромный шар, — честно, я бы выпилился.

— Иди в жопу, мудак! — обиделась Алка.

Дальше шли молча. Взобрались по лестнице без перил. Когда бетонная крошка начала осыпаться, принялись вопить, потом, чтобы сбросить напряжение, нелестно пошутили в адрес Жердяевой, та огрызнулась. Наконец, через несколько минут блужданий по унылым одинаковым коридорам, Сизов торжественно провозгласил:

— Вот оно!

«Оно» стояло посреди широкой палаты, бывшей, видимо, когда-то спальней, и представляло из себя несколько панцирных кроватей, поставленных в форме вигвама. Под ними сворачивался рулет из зассанных и ободранных матрасов, из щелей торчали желтые, с дырками, подушки. Под сенью вигвама в самом центре этой «крепости» восседал громадный одноглазый пупс. Он в несколько раз превышал размеры даже самого крупного младенца, пластик «телесного» цвета облупился и теперь отшелушивался крупной перхотью. Единственный глаз смотрел на мир с неуместным, дебильным радушием. Второй, почерневший, был вплавлен внутрь вогнутой головы, точно кто-то регулярно и методично тушил об него бычки. Вся спина и ноги пупса были густо покрыты грязно-серыми перьями. Но самой заметной деталью была голова — совершенно чудовищного размера, явно от другой игрушки, она тяжело набрякла над тонкой шеей и, казалось, в любой момент отвалится как чужеродный элемент. За его спино й валялись еще какие-то игрушки — тряпичный заяц, инвалидизированный, без гусениц, экскаватор, какие-то мячики и пирамидки.

— Крипота-а-а… — протянула Ленка в странной смеси испуга и восторга.

Стены, бетон пола и матрасы покрывала хаотичная вязь «наскальной живописи». Присутствовали здесь вездесущие фаллосы, отборная матерная ругань переплеталась с признаниями в любви, но главенствовали все же посылы следующего содержания: «Ищущий да обрящет», «Нажми на кнопку — получишь результат», «Загадай желание, положи записку» и даже «Попроси — потом соси!»

— Я первый! — сказал Сизов после небольшой паузы, после чего выудил из рюкзака обычную школьную тетрадь.

— Достаем двойные листочки! — схохмила Алка. Никто ее не поддержал.

Олег оторвал полоску бумаги, отошел к стене и быстро на ней что-то начеркал — явно продумал текст заранее. После чего приблизился к «вигваму» и, ненадолго замешкавшись, сунул записку пупсу в сжатый кулачок.

— Следующий!

Ромка Сапрыкин тоже думал недолго, достал из кармана какой-то чек, прямо на весу вывел что-то карандашом и, вновь скрутив его в аккуратную трубочку, запихал пупсу в кулачок. Записка провалилась внутрь полностью, не встретив сопротивления, точно в кулачке у пупса находился бездонный колодец. Вздрогнул, когда Ленка щелкнула крышечкой, открывая коктейль.

Алка, прикрывшись от всех локтем, отошла от компании подальше, чтобы доверить бумаге сокровенное, но вновь стала объектом насмешек Бархатова:

— А что же могла пожелать наша Жердяева, дети? Может быть, вертолет? Или пони?

Жердяева промолчала, лишь, проходя мимо, ткнула Юрку локтем под ребра, да так, что тот согнулся пополам. С кряхтеньем нагнулась и всучила записку безразличному пластиковому божку.

— Юрец, а ты чего ничего не пишешь? — вдруг спросил Сизов.

— Да я уже вот…

Юрка попытался проскользнуть мимо ребят, но старшая сестра ловко поймала его за локоть, вывернула руку и развернула записку на розовом стикере. Корявые буквы скакали, стараясь угнаться друг за другом. Не удержавшись, Ленка расхохоталась, прочла вслух:

— «Хочу натрахаться всласть!» Вот это ты дал, братец! Прям секс-гигант. Маленький Юрка большого секса!

— Отдай! — вырвал стикер Бархатов, густо покраснев. — Сучка долбаная!

Наконец, и его порочно-розовая записка с желанием улеглась в руке пупса.

— Лен, ты будешь? — деловито спросил Сизов, точно жрец странного божества.

— Нет уж, спасибо! — тряхнула Бархатова рыжей шевелюрой. — Я все сама как-нибудь.

— Ну, тогда — все.

— И что теперь? — нетерпеливо спросил Юрка.

— А теперь, братец, ходи везде в презервативе, а то вдруг тебе как начнут давать, а ты не готов! — веселилась его сестра — сказывался в спешке выпитый коктейль.

— Пусть лучше жопу вазелином смажет! — отыгрывалась Жердяева. — Ты, Бархатов, желания в следующий раз точнее формулируй, а то завтра придешь в школу, а физрук тебе: «Бархатов! Ко мне в кабинет! И дверь за собой прикрой!»

— Пошли вы! — беззлобно отвечал Юрка, сдерживая улыбку.

— Теперь ждать… И надеяться, что все сбудется, — подытожил Сизов, с какой-то плотоядной мечтательностью глядя вдаль через выбитое окно.

Домой Бархатов пришел с пьяным ощущением предстоящего чуда. Верил ли он и в самом деле в силу уродливого ангела, живущего в крепости из заплесневелых подушек и ржавых каркасов? Наверное, нет. Подобный ЖЭК-арт могли сотворить и солевые наркоманы, и пьяные подростки, и даже бомжи — кто знает, каким богам молятся эти потерянные души? Ничуть не менее потерянным ощущал себя и Юрка, несмотря на расписанную, как по нотам жизнь — доучиться до одиннадцатого класса, пойти в выбранный родителями универ — обязательно с военной кафедрой — по специальности юриста, а потом устроиться в отцовскую контору и пахать там до седых мудей. Все это Бархатов видел ярко, будто наяву. И, кажется, в этой предуготовленной для него жизни не было места тому, чего он по-настоящему страстно желал — телок. Шлюх, девок, сучек, которых бы он драл одну за другой, перелезая с тела на тело, как по песчаным барханам. Бесконечные кружки, подготовительные курсы в универе, дополнительные языковые занятия не оставляли времени даже на попытки хоть с кем-то «замутить», а если таковые и случались, в дело вступали крупные вздувшиеся угри, что, подобно противотанковым ежам и бетонным надолбам держали личные границы Юрки на замке. Самой «бодливой» корове в классе вместо рогов достались гнойные фурункулы. Была, однако, у Юрки одна отдушина — час между шестнадцатью-тридцатью и половиной шестого, его собственное святое время, когда родители еще не вернулись с работы, а Ленка уходила на свой кружок виолончели с не по-девчачьи тяжелым футляром, в котором возлегал инструмент с издевательски-соблазнительной талией. Когда этот час наставал, Бархатов честно выжидал пять-семь минут — не вернется ли сестра за забытым мобильником или шарфом, после чего брал ноутбук и мчал со всех ног в ванную. Там, закрывшись, он открывал страницу Ленки в социальной сети и кликал на фотоальбом «Лето 2012». С фотографий на него, улыбаясь, глядела рыжая красотка — тогда еще его ровесница — загорелая, в красном купальнике, инстинктивно позирующая так, чтобы подчеркнуть наиболее соблазнительные изгибы юного тела. Из корзины с грязным бельем Юрка извлекал тонкую кружевную полоску ткани — трусики сестры — прижимал их лицу и жадно вдыхал, слегка затхлый, но еще вполне опознаваемый терпкий женский запах. Спустя минуту манипуляций, Бархатов судорожно извергался на игривый бантик, пришитый к передней стороне стрингов. После чего он старательно застирывал трусики вручную и высушивал их феном — чтобы никто и никогда даже не заподозрил его в этой порочной инцестуальной страсти. Он был очень аккуратен и никогда не оставлял следов.

Сизов после «ритуала» домой не спешил — он петлял дворами, пинал комья грязи и банки из-под пива. Уши были заткнуты безмолвствующими наушниками.

Олег стал инициатором похода не просто так. Когда вся твоя жизнь терпит крах, а самые близкие люди вдруг вонзают нож в спину, остается уповать лишь на высшую справедливость, которую и можно выпросить лишь у ангелов.

Сизова бросила девушка. Вернее, как «бросила». Они с Сорокиной никогда по-настоящему не встречались, лишь ходили несколько раз на свидания, где Олег громко и с выражением декламировал ей стихи собственного сочинения, украдкой бросая взгляд на внушительную грудь и миловидное личико со слегка вздернутым носиком. Сорокина откровенно позевывала и глазела по сторонам, а Олег продолжал делать ставку на силу поэзии и писал все более откровенные и даже интимные вещи.

Все решил один неудачный поход в парк. Обычно Сизов для свиданий избирал места пустынные и безлюдные — чтобы никто не мешал декламациям, но Сорокина заартачилась, сказала, что «заикало гулять по ебеням». Пришлось тащиться в горпарк — скопище вялых сосен и орущей мелюзги — и даже раскошелиться на сладкую вату. Тут-то Олег и проворонил — или, как он, посмеиваясь, говорил про себя «просорочил» — свое счастье. Рассчитавшись с носатой бабулькой, которая добрые минуты три отсчитывала ему сдачу, а потом еле-еле наскребла по сусекам на палочку хиленькое облако сахара, Сизов повернулся к скамейке и увидел их. Крупные, на голову выше него, ребята из районной спортивной школы окружили скамейку, и один — Юргин — легендарный вратарь, знакомый Олегу по товарищеским матчам — своей мощной лапищей откровенно лапал Сорокину за талию и пониже. Олег тогда пошел пятнами, лицо исказило гримасой злобы, и к скамейке он подошел, похожий на устрашающего африканского идола, изображающего божество смерти и разрушений. Сквозь зубы он выдавил:

— Извините, здесь занято.

— Да ничего, потеснишься! — совершенно добродушно, без тени угрозы или давления заверил Юргин. Так мог разговаривать взрослый с насупившимся малышом, и разница в габаритах только усиливала это сходство. Остальные спортсмены тоже радушно улыбались, будто и не было никакого намека на конфликт.

— Ань, давай уйдем, — предложил Сизов, из последних сил стараясь сохранить лицо.

— Да зачем уходить? Ты погляди, погода какая! Последние теплые деньки! Гулять надо! — делился Юргин своим нарочитым восторгом. — Моложе мы уже не будем, верно говорю?

Лопатообразная ладонь вдруг метнулась и легонько ущипнула Сорокину за грудь. Та, вопреки ожиданиям Сизова, вместо задыхающегося возмущения, залилась каким-то шлюшьим хихиканьем.

— Ань, ты идешь?

Та лишь тряхнула пергидрольным каре, не сочтя нужным ответить. Сахарная вата отправилась в ближайшую урну вместе с пережеванным и разбитым Сизовским сердцем.

На полоске тетрадного листа в руке одноглазого пупса красовалась по-писательски каллиграфическая строчка: «Желаю возмездия для Сорокиной и Юргина».

Майло умирал. Если еще две недели назад казалось, что все можно исправить, все можно вылечить, то после визита к ветеринару надежды не осталось: острый лимфолейкоз в тяжелой форме. Ромка заливался слезами и прижимал песика к груди, пока безразличная мужеподобная тетка объясняла, что в таком возрасте собака наверняка не переживет лечение.

— Деньги на ветер. Если хотите — можем прямо сейчас усыпить.

Ромка тогда выбежал на улицу и спрятался где-то в окрестных дворах, а отец колесил по округе на своем «Фольксвагене», ища сына добрые часа полтора — Сапрыкин тогда испугался, что родители настоят на усыплении в тот же день.

Майло стал Ромке другом едва ли не с первого дня, как тот себя помнил. Казалось, так было всегда — молчаливый, насупленный мальчик и неугомонный джек-рассел терьер, сбежавший из фильма «Маска», всегда способный развеселить смурного Ромку. Тот сторонился людей, рос скрытным, нелюдимым, к общению с окружающими не стремился, и они отвечали ему тем же. Ромка жил в странной индифферентной гармонии с социумом, а всю свою жажду общения, всю любовь и дружбу вкладывал в белого песика с коричневым пятном на боку. Подолгу гулял с ним, по-настоящему увлеченно играл с Майло в нехитрые собачьи игры. Они на пару с удовольствием исследовали местность и даже спали в одной постели. Все мысли, идеи и секреты Ромки оседали в умильно-наклоненной башке Майло. И вот, Майло умирал.

Сначала пёсик перестал переваривать пищу — выдавал обратно коричневые разбухшие от жидкости катышки собачьего корма. Родители ругались на Ромку, мол, не уследил, и собака съела что-то не то. Потом, когда под лапами и на шее вспухли крупные лимфоузлы — забеспокоились и они. Майло из неугомонного электровеника превратился в жалкий скулящий коврик в углу комнаты, в тень самого себя. Когда однажды утром Майло обнаружили в луже его собственной мочи, стыдливо поджимающего ушки, до Сапрыкиных, наконец, дошло — собака смертельно больна. И, вернувшись домой из заброшенного интерната, Ромка, конечно же, первым делом бросился к Майло, лежащему на утепленной подстилке. Поставленные рядом миски с водой и едой оставались нетронуты. Песик тяжело, с трудом дышал. В помутневших темных глазках угнездились страдание и усталость. Ромка, сдерживая слезы, почесал Майло между ушек — пальцы нащупали проплешину.

— Как ты, мальчик?

Песик с явным усилием приподнялся на подстилке и еле-еле мотнул хвостом из последних сил приветствуя друга и хозяина.

На чеке за одноразовые пеленки — Майло все чаще гадил под себя — в руке облепленного перьями пупса синели чернила отчаянной мольбы: «Пусть Майло живет!»

— Эй, Жирдяева, там за супером вчерашние салаты выкинули, будешь? — крикнули с детской площадки. Алка даже не повернулась на дежурную шутку своих обидчиц — зачем лишний раз давать им повод поглумиться? Гордо тряхнув подбородком — так, что колыхнулся отвисший зоб — она проследовала к своему подъезду. Взглянула на лестницу, проигнорировала укол совести — тот завяз в густом подкожном жиру — и нажала на кнопку вызова лифта. Вряд ли эти крохи потраченных калорий повлияют на общую картину.

Дома никого не было, зато на столе ждала записка: «Котлеты и пюре в холодильнике, торт не трогай — в выходные придут гости. Мама». Алка недовольно скривилась — можно подумать, если бы не предупреждение, она бы схомячила целый торт. Впрочем, в глубине души призналась сама себя — схомячила бы, и ухом не повела. В зеркало глянула на себя лишь мельком — оттуда на нее смотрело что-то гротескное, свиноподобное, совсем непохожее на тех инстаграммных принцесс, которых она разглядывала с совершенно иного рода вожделением, нежели другие. В их точеных скулах, стройных бедрах и плоских животах она видела одновременно и обвинение, и личное оскорбление — Жердяевой никогда не грозило стать похожей на них.

Сложно сказать, что именно стало причиной ее пищевого расстройства: развод родителей, переходный возраст или какие-то еще невыясненные доселе причины. Правда была в том, что Алка обожала жрать. Сам процесс поглощения наполнял не только ее желудок, но и душу каким-то странным греховным удовлетворением, точно заполнял некую внутреннюю пустоту — такую же безразмерную и бездонную, под стать ее излишне крупному телу.

Алка ела, когда ей было грустно и когда было хорошо. Она ела, когда смотрела сериалы или делала домашние задания. Ела, когда читала, ела на переменах, втихую шуршала батончиками на уроках и даже по ночам в каком-то сомнамбулическом трансе подходила голая к холодильнику — от пижам и ночнушек появлялись натертости — и принималась мести с полок все подряд, не отличая сырое от готового.

Жердяева не страдала от своего пагубного чревоугодия, но тяготилась более всего брезгливыми взглядами, что провожали в школьных коридорах, на улицах и даже в родном дворе. Но еще хуже было то, что взгляды становились невольными, нечаянными, как человек случайно бросает взгляд на обделавшегося бомжа или дохлую крысу. На самом деле, никто не хотел смотреть на Алку, и вот из-за этого, оставшись наедине с собой она раздевалась до белья, проводила пальцами по мягким складкам и красноватым опрелостям, прощупывала ребра, тщилась отыскать затерянную в жире талию, листала инстаграммы соседок и одноклассниц и мечтала, что однажды и она сможет выставить напоказ свое тело, а все будут смотреть и жаждать ее.

За несколько кварталов от ее дома в заброшенном интернате для инвалидов пластиковый кулачок сжимал бумажку с бесхитростной формулировкой: «Хочу похудеть!»

Когда Ленка вышла с занятий, на улице уже порядком стемнело. Алевтина Игоревна опять заставила задержаться — Ленку собирались отправить на областной гала-концерт, и пожилая женщина добрые полчаса сокрушалась, что «у тебя, Леночка, все хорошо, но твои флажолеты — это ж просто ножом по стеклу!» Вместо привычной толпы школьников на выходе из ДК стоял угрюмый ЧОПовец и меланхолично смолил на редкость вонючую сигарету, а на парапете сидел Болтун, ковырял в загнивающем, без раковины, ухе и вел очередной бессмысленный монолог:

— Вольво — хорошая машина, быстрая. Ну и что, что тебе БМВ больше нравится! А я говорю — Вольво! И вообще — может еще ничего не получится. Откуда вы знаете? Голова — дело тонкое, уж я-то знаю. Надежнее надо как-то. Может, лучше с крыши?

Ленка повела плечами, перехватила поудобнее чехол с виолончелью и зацокала каблучками в сторону дома. Сгорбленные фонари окрашивали все в чахоточно-желтые тона, неправдоподобно-черным заштриховали тени. Как назло, дворы вокруг ДК, где проходили занятия, оказались темны и безлюдны — даже собаки не лаяли. Все это навевало жуть. Вспомнились городские сплетни — о маньяках и насильниках, по спине пробежал холодок. Где-то в центре детской площадки глазами хищников мелькали угольки сигарет. Ленка остановилась, подумала и сменила маршрут — свернула в темный узкий проход между домами. Благо, за раз там мог бы уместиться только один прохожий, а уж от одного Ленка-то отобьется. Лавируя между собачьими какашками и вонючими лужами, Ленка уже покинула было злосчастную щель, когда навстречу ей с той стороны прохода качнулась тень.

— Предупреждаю, у меня баллончик! — визгливо соврала она, выставив перед собой чехол. Тот, кто шел навстречу, никак не отреагировал, но продолжал двигаться вперед, да еще как-то странно — упирался руками в землю, как горилла и переносил на них вес своего бочкообразного тела, а тонкие, будто рудиментарные ножки болтались в воздухе. Парализованная этим фантасмагорическим зрелищем, Ленка застыла, пока неведомое создание прерывистыми скачками приближалось к ней. Вскоре глаза выхватили отдельные подробности — разбухший подгузник и торчащие из него кривые кукольные ножки, мощные, перевитые узлами жил руки и лицо того, кому на роду написано упокоиться в банке с формалином. Гулкое мычание вырвалось из впалой груди жуткого инвалида, заметалось в стакане стен. Глубоко запавшие, невидящие глазки выражали болезненную тоску и скучную, навязчивую злобу. Ленка взвизгнула и, подскользнувшись на собачьей кучке, рванула наружу из стакана. Вслед ей раздался рев и тяжелые шлепки — инвалид явно гнался за ней. Один каблук сломался, но Ленка на одной лишь инерции вырвалась из плена сжимающихся стен, успела крикнуть «Помогите» и потонула в ксеноновом ангельском сиянии, поглотившем ее без остатка. Следом был тяжелый удар в бок, и неожиданно проворный бордюр вдруг прыгнул ей в затылок. Синхронно с позвоночником хрустнул гриф виолончели. Погружаясь во тьму собственной черепной коробки, Ленка слышала чью-то перепалку:

— Ваня, мать твою! Ты что натворил?

— Да я тут причем, она выскочила!

— Я, блядь, говорила тебе, не гоняй по двору, не гоняй!

— Тань, да я тебе клянусь, она сама под колеса прыгнула…

Все выходные Олег собирался страдать, писать грустные стихи, думать о смерти и вообще всячески переживать разрыв с Сорокиной. Однако, в его планы вмешался щелчок пришедшего сообщения. Писал Коля Шилов.

«Сизый, здорова. На вписку к Маринке идешь?»

«Чет настроения нет» — честно ответил Олег.

«Да лана, не мудись. Там все будут. Сорокина кстати тоже"

«А мне не похуй?» — был ответ, но сердце Сизова уже билось плененной птицей. Перед глазами возникали возможные линии развития событий одна драматичнее другой: как он в по-Бодлеровски мрачном торжестве тяжко напивается в присутствии Ани, вызывая у той нестерпимые муки совести. Или как он, подобно Есенину, окружает себя безымянными и безликими шлюхами, как бы показывая Сорокиной, что любая подойдет ей на замену. Или как Сорокина, напившись сама, бросается ему на шею и шепчет в пьяном бреду слова извинений и любви. Помедлив, Сизов напечатал:

«Ладно, буду»

Своим телесным горем Алла упивалась недолго. Вдоволь потрепав, будто в отместку, свое рыхлое тело, она, наконец, отправилась к холодильнику — зависимый от постоянного потребления калорий организм требовал новую порцию углеводов и жиров. С чмоканьем открылась дверь, звякнула крышка кастрюли, и Жердяева с несвойственной для своей комплекции прытью отшатнулась от холодильника — в кастрюле вместо обещанных котлет и пюре в изобилии копошились жирные белые опарыши. Заглянув вновь в кастрюлю, Алка убедилась — это не галлюцинация. Действительно, полная емкость блестящих крупных личинок. Сдерживая тошноту, Алка взяла кастрюлю и торопливо ссыпала содержимое в унитаз, нажала на кнопку смыва. Опарыши устремились в трубу — навстречу неведомым водным приключениям, а вот Жердяева оставалась без обеда. Движимая инстинктом, доступным даже простейшим существам, она лихо выдернула за хвостик палку колбасы и с чувством надкусила. Мясо оказалось мягким и каким-то сладковатым. Запах Алка заметила чуть позже. Скривившись, выплюнула все на салфетку. Колбаса явно пропала — в пережеванном куске зеленели шматы плесени. Движимая яростным голодом, Жердяева наплевала на предостерегающую записку и потянулась к торту, но и тут ее ждал облом — черствый до хруста, вместо крема он был покрыт какой-то прогорклой дрянью, по виду напоминающей гной.

За что бы Алка ни бралась в доме — все оказывалось испорченным: яблоки — червивыми, молоко — прокисшим, даже варенье в банке поселилось что-то омерзительное, похожее на чайный гриб. Алка выскребла все запасы из кошелька, посчитала — должно было хватить на большую картошку и бургер. Золотая буква «М» светилась вдалеке как маяк надежды, и Жердяева целеустремленно шагала к цели, распихивая прохожих. Желудок выводил голодные рулады, кишки скручивало, организм негодовал — где его положенная порция калорий?

Едва дождавшись своей очереди на кассу, Алка скороговоркой выпалила заказ. Шкворчащее масло, густые коктейли, запах жареного мяса — все это кружило ей голову, но стоило ей дойти с подносом до свободного столика, как лицо Жердяевой вытянулось: ей всучили какой-то мусор. Картошка была не просто холодная — она смерзлась в твердый ледяной ком, да такой студеный, что язык прилипал, будто к качели зимой — Алка проверила. Вместо бургера из вощеной бумаги на свет и вовсе показались какие-то объедки, что лишь, благодаря хитрой иллюзии, формой напоминали сэндвич.

На кассу Алка пришла разъяренной, швырнула поднос едва ли не в лицо молоденькой узбечке. Та принялась суматошно извиняться и отправилась за менеджером. Через перегородку, отделяющую кухню от зала, Алка видела, как жопастая тетка в белой рубашке кивала, выслушивая кассиршу и недоуменно глядела на поднос. Жердяева задохнулась от возмущения, когда менеджериха бесцеремонно цапнула с подноса картошку и нагло поглотила. Обе жали плечами и косились на Алку.

— А чем же теперь питаться? — философски кто-то вопросил за спиной. Обернувшись, Алка увидела Болтуна, подбиравшего своими укороченными пальцами объедки с неубранного подноса. Хрустя, пускай и чужими, но такими аппетитными наггетсами, он рассуждал. — На приютском—то пайке не поправишься, да. Ну и что, что воровали? Она-то тут причем? Не любите так не любите. Издеваться-то зачем?

Алка каким-то шестым чувством поняла, что с кем бы ни разговаривал Болтун, речь шла именно о ней. Двинувшись на него всей своей тяжелой тушей, Жердяева толкнула инвалида, да так, что тот едва не перекувыркнулся через стол, спросила:

— Ты что-то знаешь? Это твои проделки? Твои?

Не сразу-не сразу Москва строилась. Я-то вон, хлебные корки в рукава прятал, вам носил… — завел свою обычную бессмысленную шарманку Болтун.

— Владик, — истерично позвала менеджериха из-за стойки, — разберись!

Со стороны туалетов к Алке двинулся дюжий шкаф в неуместно-праздничной желто-красной форме. Раскрыл недружелюбные объятия:

— Так, девушка, давайте не будем начинать…

— А ты не трогай меня, педофил херов! Мне еще шестнадцати нет! — выкрикнула Алка волшебную фразу, которая на раз отпугивала взрослых, но все же ретировалась.

На улице вновь гадко накрапывало. У мусорки две дворняги хрипло порыкивали друг на друга, выясняя, кому же достанется связка зеленоватых сосисок. К горлу Жердяевой подкатил кислый ком тошноты, когда она осознала, что готова вступить в схватку третьей — лишь бы уже наконец поесть.

Майло становилось все хуже. Глазки залепило гнойной пленкой, из-под хвоста непрестанно сочилась кроваво-бурая слизь; задние лапы неподвижно волочились, когда Майло пытался встать. Животное печально поскуливало, не понимая, что с ним происходит, искало глазами хозяина. Ромка пробегал целый день с тряпкой, вытирая слизь с пола, а со щек — слезы. Приехав с работы, отец осмотрел песика, взглянул на Ромку, положил тяжелую руку на плечо, вздохнул:

— Ром, ты уже взрослый. Должен понимать. Ему плохо. Он мучается. Ты ведь не желаешь ему такой судьбы?

Ромка помотал головой. Слова застряли в глотке под гнетом рыданий.

— Тогда собирай Майло. Поедем к ветеринару.

Всю дорогу в машину Ромка целовал песика в оплешивейший лоб, шептал что-то бессмысленное — не находил подходящих слов. Как объяснить другу, что едешь его убивать? А Майло и не требовал объяснений. Мутные глазенки мало что видели — слишком много в них плескалось боли, но подвижные ушки жадно ловили каждое слово хозяина.

— Прости меня, Майло. Пожалуйста, прости…

Сапрыкин-старший с силой, до скрипа, сжимал руль, избегая смотреть на пассажирское сиденье, где творилось скорбное таинство прощания.

Маринку из параллельного Сизов знал не очень хорошо — больше через Сорокину, ее лучшую подругу. Сизова Маринка явно позвала не то из вежливости, не то «для массы». Это понимал и сам Олег, когда Маринка открыла ему калитку, приняла бутылку и просто махнула себе за спину, не говоря ни слова. Почти всех на вечеринке Олег знал, почти ни с кем не общался. Он намешал себе коктейль из колы и дешевого вискаря, и уже собирался усесться в какое-нибудь кресло, чтобы в одиночестве грустно накидаться, когда увидел их. На дальнем диванчике в окружении уже знакомых спортсменов сидел Юргин, а на его коленях, ерзая причинным местом, весело щебетала Сорокина. Она фальшиво и пискляво смеялась, расплескивала вино из бокала и смотрела на своего спутника глазами недоенной коровы. Плюнув, Сизов демонстративно достал сигарету, но слух резанул недовольный окрик хозяйки:

— В доме не курить! Иди на участок, там банка стоит.

Поморщившись, Сизов быстрым шагом вышел за дверь. Дрожащими руками кое-как подкурил и тяжело выдохнул, проклиная предательницу-Сорокину, Юргина и самого себя. Остро захотелось умереть. За забором участка кто-то часто шаркая, будто передразнивал его мысли:

— Так что ж она парню голову морочила? Нет уж, долг платежом красен. Каша в палате и месть — блюда, которые подают холодными. Вот и я говорю — заслужили, да, да!

От этих странных речей Сизову сделалось не по себе. Затушив сигарету в банк из-под коктейля, он вернулся в дом. Внутри царило пьяное подростковое веселье — гремела музыка; в ванной, судя по звукам, кто-то блевал; спортсмены оккупировали стол и теперь мерялись силами в армрестлинге. Ни Юргина, ни Сорокиной видно не было. Гордость отошла на задний план, уступив место ревнивому любопытству. Сизов отловил хозяйку, спросил:

А где… эти?

— Тебе-то какая разница, Сизов? Ну наверх они пошли, и чего? Так и знала, что не надо тебя звать…

Дальше Олег не слушал. Велик был соблазн взбежать вверх по лестнице, ворваться в спальню и, как в фильмах, когда священник спрашивал: «Если кто-то против этого союза — пусть скажет сейчас или замолчит навечно» — выбить дверь ногой, вскричать: «Я протестую!» и… Сизов и сам понял, какая глупость вертелась в его голове. Скорее всего, Юргин — улыбчивый футболист — все с той же добродушной лыбой сунет ему в морду, вытолкает взашей, а после — вернется к Сорокиной, а та и глазом не моргнет, ведь, на самом деле, ей было на него, Олега, всегда плевать.

Сизов уселся в уже облюбованное им кресло, взял в руку стакан и предался сладостному самобичеванию, мучительно вслушиваясь в звуки со второго этажа. Когда раздался первый крик, он сморщился, будто от зубной боли — кажется, Сорокину лишали девственности. Даже удивился — неужели его бывшая муза столь басовита в постели? А, когда, крики стали ритмичными, он зажал уши, сжал зубы и пожелал провалиться сквозь землю, умереть здесь и сейчас, чтобы не терпеть этого позора. Лишь, спустя пару секунд, когда он увидел побледневшие лица тусовщиков и их напуганные взгляды, Сизов позволил себе прислушаться к происходящему наверху. Кто-то выключил музыку, и теперь было четко слышно, как Юргин в неистовой ярости рычит:

— Сдохни! Сдохни! Сдохни!

В темп его слов раздавались глухие удары чем-то тяжелым об пол.

Жердяева умирала с голоду. Так, по крайней мере, ей казалось. Перед глазами мельтешили черные круги, конечности тяжелели, желудок будто прилип к позвоночнику и из последних сил посылал в мозг тошнотворные импульсы. Кишечник крутило пустопорожними спазмами. Алка шла, куда глаза глядят, пока мерзкая морось сменялась липкой слякотью. Проходя мимо чьей-то девятки, Жердяева бросила взгляд на капот – тот был, будто глазурью, покрыт девственно-чистым снегом. В желудке вновь призывно заурчало. Не отдавая себе отчета, она щедро сгребла ладонью мокрый комок и запихнула в рот. Когда первоначальный холод отступил, и онемевшие вкусовые сосочки вернулись в строй, Алка не сдержалась выплюнула едкую, с привкусом аммиака дрянь. Во рту сохранился вкус ссанины, и Жердяеву натужно вывернуло едкой желчью прямо на капот. Наконец, детальки паззла в голове сошлись, пазы вошли один в другой, и Алка резко развернулась на месте и направилась в сторону пустыря. Теперь она знала, что надо делать.

Уже знакомая Сапрыкиным мужеподобная ветеринарша даже не подняла голову от какой-то мелко исписанной тетради, лишь бросила небрежно:

— На эвтаназию? На стол кладите, — голос на секунду потеплел, она спросила, — Как зовут питомца?

— Майло, — ответил отец. Ромку душили слезы.

— Ага. Так и запишем. Можете пока попрощаться. Кремацию будете заказывать?

— Нет, мы… сами похороним.

Майло оказался на холодной железной поверхности, слабо затявкал, видимо, предчувствую неизбежное.

— Тише, маленький, тише, я с тобой. С тобой! — шептал Ромка, вжимаясь лицом в пропахший болезнью и мочой собачий бок. — Я тебя не брошу, слышишь? Я с тобой до самого конца.

И Майло извернулся, понимающе лизнул Ромку в нос, мол, не унывай, хозяин. Подошла тетка со шприцом.

— Можно вас в стороночку? Ну-ка иди сюда… Вот и все.

Укол действительно прошел почти незамеченным. Майло, измученный постоянными болями лишь вяло обернулся — посмотреть, чего от него хочет эта дебелая тетка. Вскоре, взгляд песика окончательно затуманился. Он уронил голову на подложенную подстилку и смешно вывалил язык.

— Это было снотворное, а сейчас…

Вторая игла вонзилась в расслабленную мышцу. Смертоносная жидкость потекла внутрь, подгоняемая поршнем.

— Нет! — Ромка дернулся к другу, но отец успел удержать. — Пусти меня! Он должен жить! Я хочу, чтобы он жил!

— Успокойся, сынок, ему не поможешь… Ну что ты, что ты… — увещевал Сапрыкин-старший.

— Побудете с питомцем или…

— Мы лучше подождем в коридоре, — ответил Ромкин отец, — Видите, в каком он состоянии?

Сам Ромка уже почти не вырывался, лишь царапал ногтями полу отцовского пальто и бессильно выл в его рукав, не в силах смотреть, все реже и реже вздымаются ребра Майло.

Когда все, кто был на вписке во главе с хозяйкой вбежали на второй этаж, Сизову достались места «на галерке». Впрочем, очень скоро и ему удалось подойти к двери – сразу две девчонки синхронно отшатнулись, согнутые приступом рвоты. Еще не видя произошедшего, Олег испытал дрянное предчувствие – носа коснулись сырой и железистый смрад бойни. Когда Маринка с визгом осела на пол, освободив дверной проем, картина открылась и ему.

Юргин сидел в углу, голый, прижав колени к груди и ничуть не стесняясь кожаных мешочков, покрытых густым волосом. Все его руки, грудь и лицо были покрыты кровью. Кровь здесь была повсюду – на постельном белье, на стене, на полу и даже немного на скошенном потолке мансарды. Сорокину Олег разглядел не сразу – та, какая-то маленькая, искореженная, совсем затерялась в сваленных грудой одеяле и подушках. Опознать ее помогли только безвольно растекшиеся крупные груди, которые так мечтал увидеть Олег, но при других обстоятельствах. Лицо Сорокиной представляло собой сплошную кашу, глубоко вмятую внутрь черепа. Взглянув на деревянный набалдашник кровати со следами крови и застрявшим в ней зубом, Сизов быстро догадался, чем именно нанесли повреждение. Желудок выписал пируэт, Олега затошнило.

— Она… стала уродцем. Мумией. Я на ней, а она… Костлявая, жуткая… Сука, как из ночных кошмаров… Это была не она! Это была не она! — завывал Юргин, размазывая по лицу слезы и перемешивая их с кровью той, в которую был влюблен Олег.

— Вызовите кто-нибудь полицию! — сдавленно простонала Маринка. Сизов впервые отчетливо осознал, что потерял Сорокину; потерял теперь по-настоящему, навсегда, и всю его теперь бессмысленную и пустопорожнюю поэзию он сможет читать лишь холодной гранитной плите. Что-то оборвалось внутри, оставив под сердцем безразмерную голодную дыру, которая высосала всю радость, все счастье, всю любовь, что когда-либо были, есть и будут, а в ответ щедро одарила слезами, излишки которых покатились по щекам Олега.

Жердяева еле-еле влезла на край приютского балкона, ободрав выбившийся из-под джинсов живот. Не отряхиваясь, принялась блуждать в темных коридорах в поисках лестницы. Найдя, наконец, осторожно забралась на третий этаж, прижимаясь всем телом к – а вдруг и правда обвалится? Включив фонарик на мобильнике не без труда отыскала чертов вигвам – еще более зловещий в сумерках – а в центре: проклятого ангела.

Сначала она пыталась достать записку ногтем, но ничего не выходило. Потом принялась ковырять пластиковый кулачок ножницами, но те не цепляли ничего и почти не встречали сопротивления – будто пупс держал в руке не скрученные в трубочку бумажки, а саму бездну. Наконец, Жердяева вытащила его из вигвама и начала колотить об пол и стены, сопровождая удары криками:

— Я хочу жрать! Хочу жрать! Жрать!

Но на этот раз ангел был глух к молитвам. Купленный специально для эксперимента батончик «Сникерса», будучи распакованным, оказался куском засохшего собачьего дерьма. Алка каталась по битому стеклу и щебню, вопила без слов, дрыгала ногами, разбросала в стороны каркасы кроватей, подушки, матрасы и еще каких-то кукол, бессильно выла в окна, пока, наконец, истощенная истерикой не уснула прямо на полу заброшенного интерната. Нашли ее с полицией уже под утро – там же, на бетоне, с полой башкой пупса в руках. Алка не говорила, только сипела злобно сорванным горлом и наотрез отказывалась что-либо есть. Когда девочка упала в голодный обморок, пришлось ввести физраствор с глюкозой. Жердяева таяла на глазах.

Ромка с отцом сидели в коридоре уже добрые полчаса. За это время Ромка успел и поколотить стену, и повыть в голос и даже набрасывался с кулаками на отца. Тот все понимал и не сердился — у сына горе. После — бессильно опустился на жесткую металлическую скамейку и так сидел без движения. Прошло еще пятнадцать минут. Наконец, открылась дверь кабинета. Лицо ветеринарши, ранее не выражавшее ничего, кроме безразличия, теперь было вытянуто удивлением.

— Живучий у вас, однако, мальчик. Не берет, представляете? Я вторую дозу вколола, сейчас полежит... Только за вторую доплатить придется, сами понимаете.

— Да-да, хорошо! — замахал руками Сапрыкин-старший: пусть уже валит побыстрее и не травмирует парня. Ромка же, наоборот, как будто воспрял, подобрался, вытер слезы, прошептал: «Работает!»

Еще через час, ветеринарша, совершенно растерянная, вынесла на подстилке Майло. Тот, еще не до конца очнувшись, сонно оглядывался по сторонам, а бледно-розовый язык потешно болтался сбоку.

— Извините, он… Он не умирает.

Жердяева отказывалась от еды, швырялась подносами и тарелками, кричала истошно:

— Дайте мне нормальной еды!

Истерики перемежались голодными обмороками, пришлось перейти на седативные. Алкино лицо обвисло, обрюзгло, кожа пошла растяжками. Внушительное брюхо сдулось, повисло, напоминая фартук. Вскоре врачи диагностировали мышечную атрофию. Попытки насильного кормления тоже ничего не давали — Алкин желудок все выдавал обратно. Были тесты на онкологию, биопсия, Алку заставляли глотать гастроскопический шланг, но ни язвы, ни каких-либо других отклонений не нашли, а она валялась на кушетке, будто выброшенная на берег белуга и натужно рыгала.

Наконец, было принято решение поместить ее на лечение в специализированную клинику. Ходить самостоятельно Алка уже не могла — ее возили на инвалидной коляске, перевели на парентеральное питание — противорвотные не помогали, тошнило ее даже от зонда. Врачи проводили какие-то дурацкие тесты, показывали картинки с едой и разводили руками — с аппетитом все в порядке, Жердяева просто отказывалась есть. Шли месяцы, от раздобревшей пышки осталась лишь высохшая корка в мешке из лишней кожи. Мышечная атрофия набирала обороты, мозг от недостатка глюкозы тоже начинал сдавать. Незадолго до того, как окончательно перестать разговаривать, Жердяева произнесла сухое, шуршащее, как губка:

— Красивая…

В больнице Ленка Бархатова провела не меньше двух месяцев. Удар об бордюр раздробил два шейных позвонка и напрочь парализовал девушку. Из-за нарушенного кровообращения случились один за другим два инсульта, и взгляд бывшей виолончелистки, заводилы, отличницы, первой красавицы школы стал пустым и стеклянным. Навечно распахнутый рот раздувал слюнявые пузыри и кривился, будто от презрения. После долгих недель терапии девушку выписали, честно предупредив — она почти что овощ. Прикованная к постели, с пожизненным шейным корсетом, она теперь выглядела жалко и беспомощно. Казалось, даже огненно-рыжие волосы потускнели и стали какими-то грязно-ржавыми.

Родители Бархатовых были раздавлены. Отец с головой нырнул в работу, мать же — занялась «саморазвитием»: моталась по курсам мотивации и психологического роста, перемежая их походами в церковь. Сиделка для Лены приходила каждый день — обмывала ее, делала с ней зарядку, вводила препараты, кормила. Пожилая таджичка то и дело удивлялась: девушка как будто вовсе не потела и не пачкалась — всегда чистая и вкусно пахнущая гелем для душа, неподвижная, она была похожа на куколку.

— Как есть, ангел! — приговаривала тетка, отирая Ленку губкой.

Если бы Ленка могла говорить, она бы многое рассказала. Сообщила бы номер машины сволочей, что сбили ее, несясь по двору. Описала бы гориллоподобного уродца, что заставил ее выбежать под колеса. И обязательно попросила бы вынуть ту чертову бумажку из кулачка изуродованного пупса, на которой младший братец написал свое заветное желание. Рассказала бы, как младший братец еженощно кладет ей голову на колени и беспрестанно молит о прощении, пачкая слезами и соплями ее бессменную ночнушку. Но печать молчания сковала ее губы навеки, а сам Юрка был очень аккуратен, пользовался презервативами и никогда не оставлял следов.

На обратном пути из ветклиники Майло снова ехал у Ромки на руках. Все тот же — с вспухшими лимфоузлами, гнойными глазками и проплешиной между ушами. Но кое-что в нем изменилось кардинально, и Ромка не смел не то что произнести вслух, а даже оформлять эти мысли в слова, даже в своей голове — песик не дышал, и у него не билось сердце.

Утром следующего дня Майло вновь вырвало, а еще нагноились лапы. Приподняв животное, Ромка обнаружил, что на отлежанном боку появились трупные пятна. Майло явно был жив — пил воду, пытался есть корм, правда выдавал его обратно, вилял хвостом, слыша голос хозяина — глазки окончательно скрылись под какими-то бельмами. На следующий день они высохли, превратились в две уродливые изюмины. Бок пса раздулся и вонял, из-под шерсти сочилась гнилостная жижа и, казалось, что под кожей что-то шевелится. В комнате не пойми откуда завелись мухи. Теперь Майло взвизгивал от малейшего прикосновения, вслепую щелкал пастью, пытаясь укусить. На голос хозяина он реагировать перестал. Через неделю бок лопнул, и через прорехи в гниющем мясе можно было увидеть личинок. Песик визжал, не переставая, и даже отец, до поры до времени терпеливый, начал беситься и срываться на Ромку. Сам Ромка боялся заходить в ту комнату, пропахшую гнилью, болезнью и жизнью, что хуже смерти. Не мог выдержать тяжелого обвиняющего взгляда пустых глазниц, не хотел видеть друга, обреченного его эгоизмом на вечные мучения. Лишь шептал в ночи, глядя из окна своего девятого этажа на пустырь, где торчала бетонная коробка заброшенного интерната:

— Пусть Майло умрет… Ну что вам стоит? Пусть он умрет!

Болтун, спотыкаясь о собственные ноги, медленно брел к дому. Да, сейчас он обитал в выданной государством комнате общежития, но настоящий дом оставался все там же — в заброшенном здании с лопнувшими трубами.

Забравшись на третий этаж, он принялся со вздохом собирать мудреную конструкцию из кроватей, матрасов и подушек. Истерзанный полиомиелитом, он то и дело ронял тяжелые каркасы себе на ноги, но продолжал упрямо строить вигвам. Наконец, закончив, расставил игрушки внутри — тощего тряпичного зайца — в самый дальний угол. Ржавый экскаватор без гусениц — в другой. Приладил голову пупсу обратно на место и посадил его по центру у самого входа — как индейского шамана. После чего и сам залез в вигвам.

Когда-то у Болтуна было другое имя, но он его не помнил. Болтун, в отличие от своих друзей, «прирожденным» сиротой не был. Глубоко-глубоко, где-то на самых дальних задворках памяти заливисто смеялась мама, а папа почему-то выносил из дома телевизор. Неизвестно как, но родители, занятые собой и друг другом, проглядели его полиомиелит, а когда Болтун загремел в больницу, выписали его уже в специализированный интернат. Все остальные были отказники: Ира-Скелетик — бледная светловолосая девочка с врожденной мышечной атрофией; Миша-Экскаватор — свои искалеченные пороком развития нижние конечности он компенсировал мощными и натруженными верхними. Когда Миша-экскаватор добирался до песочницы, то за считанные минуты докапывался до почвы, но не останавливался и на этом. Лопатоподобные ладони вырывали комья земли вместе с корнями, и вокруг песочницы интерната всегда образовывались неровные холмики, точно могилы. Что Миша-Экскаватор искал, он никому и никогда не говорил, лишь заговорщицки шептал:

— Они зовут, ждут!

И, конечно, был Леша-Башка. Его почти игрушечное хилое тельце было отягощено огромной, совершенно чудовищно раздувшейся головой. В доме малютки ему давали максимум три-четыре месяца, но Леша-Башка всех удивил — мало того, что уже в полтора года самостоятельно научился разговаривать, так еще и вскоре на удивление медсестер и воспитательниц, начал громко по слогам читать плакаты на стенах:

— Мой ру-ки пе-ред е-дой!

В громадном, неправильной формы черепе кипел и рвался на волю совершенно незаурядный ум. Неспособный даже самостоятельно подняться, Леша жадно набрасывался на любые доступные знания. Скосив глаза на подушке, он перечитал всю интернатовскую библиотеку, пока Миша-Экскаватор переворачивал страницы своими лапищами. В глубоко запавших глазах Леши всегда читалась какая-то тайна, будто ему из его убогого ложа открыто гораздо больше, чем другим, словно все тайны вселенной он мог прочесть с крошащейся штукатурки потолка. Может быть, поэтому Леша всегда немного грустил.

На третьем этаже дышащего на ладан интерната их было всего четверо — три отказника и Болтун, который не переставал надеяться, что однажды появится мама и заберет его домой.

— Не появится, — с уверенностью как-то сказал Башка.

— Это еще почему?

— Знаю. За нами никто уже не придет.

И от этих слов Болтуну стало грустно и жутко, и он расплакался. Шла зима восемьдесят шестого года.

Проснувшись посреди ночи, Болтун не сразу понял, что его разбудило. Единственный по-настоящему ходячий в палате, он подошел к окну и выглянул сквозь решетки наружу. Там искрилась в свете фонаря снежная глазурь, отражая в негативе чернильно-беспросветную ночь. Вдруг фонарь мигнул и погас. Болтуну стало не по себе, по спине его пробежала дрожь, и вдруг он осознал, как ему холодно. По краям окна уже ползли инеевые вихри; вздох обернулся облачком пара. За спиной раздалось:

— Здание умерло. Оно больше не перекачивает кровь.

Говорил Леша-Башка. Неспособный приподняться на кровати, он лишь вывернул голову, чтобы краем глаза увидеть Болтуна.

— Потрогай батареи. Слышишь? Они мертвы.

Болтун послушно прикоснулся к железу и отдернул руку — казалось, та могла в любой момент примерзнуть.

— Холодно! Мне холодно! — проснувшись, захныкала Ирка-Скелетик.

— Эй! Откройте! Мы тут щас замерзнем! — колотил Миша-Экскаватор своими пудовыми кулаками в обшарпанную дверь. Там никто не отвечал. Он повернулся к Башке. — Мы здесь сдохнем, да?

— Не хочу умирать! Не хочу! — капризничала Скелетик.

— Цыц! — скомандовал Леша, и все притихли. — Болтун, Экскаватор, снимайте матрасы и одеяла, будем строить крепость. Давайте, все в кучу.

— И кровати? — уточнил Миша.

— И кровати.

Несколько минут спустя по центру палаты возвышалось неказистое сооружение с узким, едва ли для ребенка, входом. Болтун аккуратно внес Лешу внутрь, Миша втащил Скелетика на простыне. Прижавшись друг к другу сироты силились сохранить те крохи тепла, что вырабатывали их тщедушные тела.

Мороз подбирался, кусал за пальцы ног, щипал за щеки, превращал любой выдох в видимое паровое облачко. Первой из «круга» выпала Скелетик — она всегда была самая слабая из них. По-животному, предчувствуя свою судьбу, дрожал Миша. Болтун стучал зубами, старался что-то вымолвить, но слова больно скребли ледяными иголочками по небу. Лишь Леша сохранял спокойствие.

— Мы умрем здесь, — сказал он походя, точно утверждал, что небо — синее, а вода — мокрая.

— Я не хочу. Не хочу! — залепетал Болтун. — Леша, ты же Башка! Придумай что-нибудь.

— Уже придумал. Ты из нас один ходячий. Мы все — отказники, а у тебя есть мама. Я договорюсь. Нас троих — за тебя.

— Нет, Лешка, ты чего? — от этой жуткой кощунственной мысли Болтуна аж перекосило.

— Да. Ирка уже согласилась. Мишка тоже согласен. Да, Миш?

Кивнула шишковатая башка. — Тепла хватит на одного, но не на четверых.

— Не надо так, Лешка, ты что? Мы выберемся…

— Нет. Мы все умрем, как и это здание. Но ты можешь выжить.

— Я не хочу без вас… Вы… Мы же семья.

— Мы останемся с тобой, — ободрительно громыхнул Мишка. — Будем и дальше играть вместе. Ты только помни нас, ладно?

— Ребят, вы чего? Ребят?

— Все хорошо, Болтун. Мы с тобой. Навсегда.

Гидроцефал поднял свою разбухшую голову и поглядел куда-то вдаль. Левый глаз, будто колодец, провалился внутрь, раскрылся, не то выпуская в наш мир что-то зловещее, голодное, не то открывая черную бездну, позволяя чему-то из нашего мира перетечь в иной, нижний. Тонкая шейка надломилась, и в ту секунду Лешка выдохнул как-то по-особенному и уронил свою тяжелую голову. Вместе с ним обрушился на пол и Мишка — просто расслабил руки и упал лицом вперед. По телу Болтуна разлился какой-то лихорадочный, страшный жар. Хотелось сбросить одежду, разломать вигвам, чтобы вдохнуть хоть каплю спасительной прохлады, но Болтун терпел. Знал, какую цену пришлось заплатить.

Нашли Болтуна утром. Оказывается, из-за аномальных холодов вода в трубах замерзла, и те лопнули. Куда подевались дежурные санитары неизвестно. Они явились наутро — во хмелю и с виноватым видом. Оба, вместе с заведующей интернатом пошли под суд, а Болтун потерял не только друзей, но еще уши и несколько фаланг на пальцах — отморозил, пришлось ампутировать. Здание интерната не подлежало ремонту, и его покинули, как и должно происходить с мертвыми зданиями. Но для Болтуна это оставалось домом, где его всегда ждала семья.

— А знаете, мне иногда кажется, мы могли бы и правда помогать им, — вздохнул Болтун, усаживаясь посреди вигвама.

— Зачем? — ответил из темноты Мишка. — Чем они это заслужили? У них есть руки-ноги-голова-дом. Родители даже есть. Чего им не хватало?

— Не знаю. Неправильно это как-то.

— Неправильно-неправильно, — гнусаво передразнила Ирка-Скелетик. — А то, что кто-то жрет в три горла, а потом хочет, чтобы раз — и как по волшебству похудеть — это правильно?

— Ну а девочка та несчастная? Ее-то за что? Она-то вообще ни при чем.

— Красивая… — мечтательно пробасил Мишка. — Нам такие не грозят.

— Если мы так и дальше будем, они перестанут приходить…

— Собачку жалко… — протянула Ирка.

— Болтун прав, — согласился Лешка, молчавший до поры. — Нельзя обижать всех подряд, иначе играть с нами будет некому. Они перестанут верить в ангелов, как мы. Мы их видели, Болтун. Они такие же как мы.

Холодная колючая тьма сгустилась, в черноте вигвама качнулась непропорционально-огромная голова, блеснули слезливой пеленой мелкие глазки. Тьма спросила:

— Ты ведь приведешь еще, да?

И Болтун кивнул. Он был обязан им слишком многим и никогда не мог отказать.