Иллюстрация Ольги Мальчиковой

«…кинематограф — эта хрупкая печатная машина жизни…»

Марсель Л'Эрбье

– Принесите мне голову Фридриха Мурнау!

Флэшбэк. Сепия. Имитация старой плёнки.

– Что?

Два молодых длинноволосых парня с пирсингом на лицах (похожи на готов, только не столь экстравагантно одеты) не могут поверить своим ушам. Стоят, мнутся. Один нервно теребит металлический шип под нижней губой.

– И пирсинг придётся снять. Я делаю традиционный хоррор, а не всякий современный шлак вроде «Потёмок». Астенические юноши со взором горящим и всякие панки в кадре не нужны! – говорит режиссёр, небритый измождённый мужчина, на вид ему явно за сорок, а то и за пятьдесят. Его шею пересекает старый уродливый шрам.

Режиссёр сидит за шатким широким столом, на котором стопки страниц с распечатанными и рукописными текстами, книги по оккультизму, по истории кино, несколько глубоких переполненных пепельниц, чашек с засохшей кофейной гущей, блистеры и флаконы с таблетками от кашля и сильным обезболивающим.

Интерьер скудно обставленной комнаты. Единственное окно занавешено плотной шторой, небрежно повешенной на проволочном карнизе. По краям шторы пробивается яркий солнечный свет, в его лучах густо клубятся пыль и сигаретный дым…

Вампиры не знают ада, не знают рая, не знают… Они не знают, не верят, не задаются вопросами. Чем дольше живут на этом свете, тем меньше у них вопросов. Вампиры не живут, они – est^*. А вопросов нет. Нет и ответов… Растворяются в пустоте времени…

В конце вопроса, в конце столетия – вопросительный знак исчезает, превращается в точку. Согнутая в три погибели, похожая на горб старого прокажённого карлика, закорючка рассыпается в пыль, как мумия, почуявшая движение воздуха – лёгкое дуновение слабого сквозняка, который неизвестно через какую щель проник в затхлый погреб пирамиды.

Мумия, трепетно хранившая свою форму, не могла позволить себе затрепетать от ужаса перед вечным заточением: любое, самое незначительное колебание, даже просто вблизи от неё, разрушило бы её форму. Мумия и есть форма, истончившаяся от длительного напряжения – не шевельнись! – почуяла движение воздуха, не выдержала – затрепетала от страха, что сейчас она рассыплется в прах и всё будет кончено. Каким невыносимым было её существование в постоянном напряжении неподвижности, но каким нестерпимым оказался страх перед гибелью! – и мумия затрепетала от этого страха и рассыпалась.

Согнутая в три погибели, похожая на горб прокажённого карлика, закорючка рассыпается, словно потревоженная дыханием сквозняка мумия, остаётся только точка… горстка серого пепла. Если вы курите, вы можете представить, как исчезают, рассыпаются с каждой выкуренной сигаретой вопросительные знаки, оставляя после себя точки. Это не горстка пепла, в которую превратилась очередная истлевшая сигарета, это прах вопросительного знака в пепельнице… Опыт – прах в черепной коробке, когда становится безразлично и хочется просто задремать… Но кому это нужно? Пепельница – это же просто переполненная пепельница на столе! Почему бы просто не подремать в тишине, в темноте… погреба?

Сигарета – это мало, слишком короткий отрезок времени. Она сгорает минут за пять. Кому сколько надо сигарет на один вопрос, чтобы он превратился в ответ, в парадоксальный закон? Кто мерит время сигаретами? Кто мерит вопросы сигаретами? Вампиры мерят вопросы столетиями. С каждым столетием на один вопрос меньше. Простые, насущные, сложные, похожие на паучью сеть – сняты в конце концов…

– Снято!

Ветер гоняет мусор, исписанные страницы сценария по площадке, словно наспех покинутой съёмочной группой, бросившей всё оборудование. Ночь. Булыжная мостовая, тесные каменные лабиринты старого обезлюдевшего города… Одинокая тощая фигура в высоком режиссёрском кресле – сгорбленный человек закрыл лицо руками и с силой массирует лоб, трёт глаза. Его крик ещё долго повторяется эхом, блуждающим в паутине узких переулков, где-то протяжно завыли волк и собака…

– Это невозможно экранизировать! Как это экранизировать? Здесь нет действия!

Немолодой мужчина с тёмными кругами под глазами и недельной щетиной потрясает пачкой страниц сценария, нервно ходит туда-сюда внутри потрепанного тесного фургона, затем швыряет их куда-то в сторону, берёт со столика флакон, насыпает из него таблеток в ладонь, закидывает в рот, запивает остывшим кофе из давно не мытой чашки.

– Это не имеет значения. Действие – лишь невроз ускользания времени, а нам не нужно его ловить. Главное – выстроить правильно кадр, создать удушающую гипнотическую атмосферу. Этот фильм должен выпить всю жизнь из зрителя. Этот фильм – наша последняя надежда...

Серебристый поднос на столике в окружении флаконов и пачек с таблетками, сигаретных мятых пачек. На подносе череп с остатками высохшей плоти, чуть прикрытый потёртой бархатной тканью. Мужчина склоняется к черепу, кричит:

– Это моя последняя надежда! Понимаешь? Моя! Я должен снять этот фильм, это должна быть бомба! Бомба, которая взорвётся во времени! Чтобы взрывная волна пронеслась сквозь столетия… вперёд! И даже назад!

– Я помогу тебе вернуть золотые времена. Просто посади меня на свои плечи!

– Я подумаю над этим, – говорит мужчина, прикрывает череп тканью и выходит из фургона.

Флэшбэк. Сепия. Имитация старой плёнки.

Макс и Борис, два молодых парня в тёмных костюмах, которые смотрятся на них чуждо, словно они первый раз надели такую одежду, поднимаются по лестнице старого дома. Длинные волосы парней забраны в хвост, лица украшает пирсинг, на запястьях браслеты из кожи и металла. Макс и Борис похожи на готов, которые облачились в деловые костюмы по особому случаю.

– Короче, этот мужик завёрнут на вампирской теме, – говорит парень, которого зовут Макс. – Это наша тема, братан! Мы должны получить эти роли!

– Чёрта с два он нас возьмёт… Нас и в эпизоды брать не хотят. Надо было хоть пирсинг снять. – Парень по имени Борис неуверенно щупает металлический шип под нижней губой.

– Да, нормально! Я ж говорю – наш человек, в теме! И шансы у нас нормальные. С ним больше никто работать не хочет. Говорят, что он извращенец…

– Извращенец? То есть он нас может… – Борис останавливается и смотрит возмущённо на Макса.

Макс тоже останавливается, оборачивается на приятеля, начинает смеяться.

– Да нет, не в том смысле. Он любит женское бельё носить… просто. Ну, то есть так говорят.

– А чего он живёт в такой трущобе? У него хоть бюджет есть? – спрашивает Борис.

– А это уже вторая причина. Гонорары у него мизерные. И это главное, почему у него никто сниматься не хочет. Но сам подумай: нас и так не приглашают никуда, нам бы лишь засветиться нормально. Вдруг выгорит! Вдруг этот мужик реальный шедевр снимет? Я ж говорю, он одержимый. – Макс толкает приятеля в бок. – Ты только подумай, какие это нам перспективы откроет! Тогда уже и роли нормальные пойдут, и бабки!

– Угу. Или шлак снимет. «План 9 из космоса»… Нормальные фильмы на коленке не делаются… Минутку! Любит женское бельё, говоришь, носить?

– Ага. А что? Вуд – культовый режиссёр! – Макс понимает, куда клонит Борис.

– Только поздно он культовым стал. Если это опять та же история, нам при жизни ни ролей, ни бабок не светит.

– При жизни… – повторяет загадочно Макс и громко смеётся.

Он оставил на память свои сигареты… Ушёл в ночь, в дождь, растворился, потерялся… Шёл по лужам, по отражённой в воде лунной дорожке, даже не нарушая её зыбкую форму шагами, словно сам невесомый, бесплотный, словно шёл по воде, как по стеклу… Фонари не горели почти, может, один-два-три слабо, несмело мерцали так высоко над мостовой, что их свет рассеивался, становился облачком золотистой пыльцы, ничего толком не освещая, и был бесполезен для путника, и перхотью падал, но локоны оставались чёрными, как смола, – на них играли блики лунного света… Фотография была, наверное, ещё не изобретена, да никому бы и в голову не пришло его фотографировать – этого парня с гривой чёрных волос – при таком плохом освещении, да ещё и в дождь, что никакая вспышка не возьмёт – его, одинокого путника. Образ исчезает, образ растворяется в сизой мороси в лабиринте глухих каменных переулков…

Шёл он, понурив голову, но не потому, что не мог расправить плечи, а просто незачем, не перед кем быть крутым, классным, показывать косую сажень в плечах, не перед кем быть… Вампиры не живут, они просто est. Не-диалогичный разговор – повеление, приказание, волеизъявление… констатация [limit]. Приговор и приз: ты отпечатан на серебряной амальгаме времени. В ответ – хрип простуженных лёгких, густой кашель, жирная рыжая мокрота упала на сырой чёрный тротуар – тротуар скользкий, мокрота плюхнулась, шлёпнулась, потекла, разошлась кляксой – какая мерзость, какая безвкусица, просто треш – вопиющее издевательство над готической эстетикой! – совершенно не в тему, вырезать это из кадра, немедленно! – срочно нужна цифровая обработка!..

– И чтобы больше никаких ляпов! – кричит режиссёр. – Нечего здесь харкать, бросать окурки, стаканчики и сигаретные пачки! Все, кто не задействован в сцене, прочь с площадки! Это же начало девятнадцатого века! Чёрт, всё усеяно сигаретными фильтрами…

– Ладно, шеф, не горячитесь, сейчас всё уберут…

– Ишь разорался! Тоже мне Нил Джордан…

– Рабочие! Где рабочие?! Подготовьте площадку к дублю!

Разнорабочие в сторонке курят, язвят в адрес истеричного режиссёра в несвежем кашемировом свитере. Всё заволакивает сигаретный дым. Кто-то тушит окурок о правый верхний угол кадра, ожог разрастается пузырящимися лопающимися волдырями, пожирая изображение.

Шёл он, понурив голову, мог расправить плечи, но ему было наплевать. Вампиры не живут, они просто есть, как зубастая (сырое тесто) луна в небе, закат – сырое мясо. Не-диалогичный разговор – повеление… констатация как предел холода неотвратимости, неумолимости, существование, к которому нет никакого желания, но гибель страшна! – между Сциллой и Харибдой: и жить не умеет, и сдохнуть не может. А в ответ лишь хрип, сопение, презрительный плевок сквозь зубы, мотнул головой, гривой волос: «А мне наплевать, кто там и что приказал, кто играет или думает, что играет обстоятельствами! Жизнь играет в вас, но уже не в меня… больше не в меня! И мне плевать на все обстоятельства! Плевать на то, что стало и что из этого следует, или последует, по мнению того, кто думает, планирует… Мне уже наплевать на причины и на истоки причин. Ведь я теперь – легче воды! Всё застыло, сложилось в кристалл. В ячейках его решётки – всё как есть, и это единственное, что имеет значение! Пепельница – это просто пепельница, прах к праху…»

Куда можно уйти по отражённой в лужах лунной дорожке? Только туда, где нет отражений, в мир на границе яви и вымысла, где предмет и представление о предмете имеют равную значимость и не имеют никакого значения [limit → 0]. Так что, я думаю, он попал туда, – мой друг, ушедший тёмной, дождливой ночью прочь. Я сохранил его сигареты.

Вампиры не знают ада, не знают рая, не знают… и не верят, что можно знать. Столетия за столетиями вопросы снимались и превращались в голые факты. В фактах нет никакого тайного смысла, они похожи на булыжники мостовой, по которой он уходил той ночью – он просто шёл по ним, не обращая на них внимания. А если бы обратил, разве булыжники стали бы другими, разве факты изменились бы? Нет.

– Всё, снято! Переходим к съёмкам на набережной.

– Шеф, тут этот… – Горбатый помощник нерешительно стоит в сторонке, теребит волосатую бородавку на подбородке.

– Кто?

– Ну, актёр этот, который играет второго…

– Что с ним?

– Кажется, заболел. Лихорадит его конкретно, бледный весь. Может, ему скорую?

– Дайте ему… – режиссёр роется в своей личной походной аптечке, – тут есть у меня кое-что. – Достаёт пару ампул. – Это и мёртвого поднимет! Отснимем сцену, а потом хоть скорую, хоть кол осиновый в него забейте на всякий случай…

Он пришёл к мутным водам Ахеронта. Перевозчика на месте не оказалось. Значит, его и не будет, потому что он либо есть (всегда, здесь и сейчас, на берегу), либо его нет вообще (никогда и нигде), – так рассудил…

Мутные воды Ахеронта и больше ничего. В них тонет сущее – всё, что доступно для восприятия, – безразлично, насколько оно реально. Дальше, за рекой, ничего не было, здесь находился предел его фантазии, а другие версии его не устраивали [limit = 0]. Вдоль берега кое-где бродили «невидные». По каким причинам они тоже не встретили Перевозчика – неизвестно (может, по тем же?). В любом случае возвращаться в начало и начинать заново не хотелось. Другие версии не гарантируют успеха или хотя бы удовлетворения. Перебирать их можно вечно, а возвращаться к пройденному – дурная привычка. Только раки пятятся назад – так рассудил…

(Волк и собака завыли на луну. Раки, пятясь, выползают из реки, заполняют всю набережную. Он стоит посреди груды больших влажно-серых копошащихся раков. Вдалеке за рекой он различает в тумане проявляющиеся контуры двух сторожевых башен. Кадр застывает, превращается в старый дагерротип на серебряно-ртутной амальгаме. Дагерротипная карточка у него в руке. Он рассматривает её какое-то время, затем выбрасывает. Голая набережная в ночном тумане…)

Перевозчика на месте не оказалось, и он бесцельно побрёл вдоль берега, так же, как остальные «невидные». Чертовски хотелось курить…

– Чертовски хочется курить, – бурчит режиссёр, отвлекаясь от просмотра отснятого материала, и хлопает себя по карманам. Из кармана выпадает старый дагерротипный снимок. Режиссёр его поднимает, но не успевает рассмотреть, его отвлекает горбун-помощник. Он услужливо спрашивает:

– Оставили сигареты в фургоне, шеф? Мне сбегать?

– Нет, Игорь, я лучше сам схожу.

Внезапно режиссёр о чём-то задумывается, внимательно смотрит на горбуна и спрашивает:

– А тебя правда Игорь зовут?

Происходит короткое замыкание, осветительное оборудование на площадке взрывается, фонтанирует искрами. Свет гаснет.

Флэшбэк. Имитация скудно обставленной комнаты. Сепия старой плёнки. Интерьер. Клубятся пыль и сигаретный дым. Нервный измождённый мужчина в кашемировом свитере за обшарпанным шатким столом. Застарелый шрам. Всё ещё курит одну за одной сигареты. Шею мужчины пересекает проволочная петля карниза, пепельниц, грязных чашек, пустых блистеров из-под таблеток от кашля и обезболивающего. Петля старого времени резко затягивается, голова мужчины падает на стол и останавливается, вращая глазами. Кровь заливает ворох версий отпечатанных и со множеством правок рукописных страниц…

Макс и Борис – начинающие актёры, жаждущие славы – стоят в ожидании. Борис нервно теребит металлический шип под губой. Голова, заметив это, булькающим голосом говорит:

– Для съёмок пирсинг придётся снять… У меня традиционный стиль, никаких постмодернистских ревизий и всяких крашеных панков. Это у вас натуральный цвет волос?

– Конечно! – с гордостью отвечает Макс, проводя рукой по своим великолепным чёрным волосам. У Бориса такие же волосы.

– И пирсинг снимем.

– И ещё кое-что… У меня будет просьба... Вы должны… Если вам эти роли... Без этого ничего…

Борис краснеет, хмурится, бросает взгляды на Макса: «Ну вот! Я так и знал…» Макс напряжённо спрашивает:

– Какая просьба?

– Принесите мне голову Фридриха Мурнау!

Безголовое тело за столом начинает возбуждённо махать руками, хлопать в ладоши, испускать фонтанчики крови. Сепия краснеет.

Неспешная прогулка вдоль набережной. Две полных луны казались крупнее обычного и прекрасно освещали ночь. Их тоже было двое – джентльмен и леди, он вёл её под руку. Ей особенно нравилась нижняя луна, которая дрожала в водной ряби, – такая слабая, трепещущая. Луна, которая была сверху, тоже была восхитительна, но казалась ей величавой, холодной и отстранённой, и немного её пугала. Если бы девушку попросили сравнить себя и своего спутника с этими двумя лунами, она сказала бы, что трепещущая луна – это она сама, а луна, которая сверху, это её спутник – такой же величественно спокойный, немного пугающий и…

– Стоп! Не пойдёт. Слишком много секса. Причём – девичий вариант. Надо жёстче! Мы же здесь классическую готику снимаем, а не сопливую драму широко распахнутых глаз и трепетных длинных ресниц! Поменьше камеру на девушку и побольше общих планов. Давайте ещё дубль!

Режиссёр отдаёт распоряжения. Он держит в руках свою голову на серебристом подносе. Влажный тёмно-красный кашемировый свитер печально обвис на худых угловатых плечах.

– Свет! – произносит голова, и её глаза начинают испускать лучи света, они проецируют следующую сцену. Пространство съёмочной площадки превращается в голографический экран.

Ночь. Идеально круглая луна – словно оскалившись, словно бы с какой-то злостью и отвращением, – освещает набережную бледным светом флуоресцентной лампы. Отражение луны в воде такое, что кажется, будто сквозь водную рябь из замогильного мира смотрит мёртвая луна, если представить, что луна может умереть, как человек, и может, как человек, быть похороненной.

Вдоль набережной неторопливо идут двое – он и она. Он ведёт её под руку, и со стороны кажется, что они гуляют. Разговаривают они мало: она что-то спросит – он коротко отвечает. Он смотрит прямо перед собой, слегка склонив голову вперёд. За ними на почтительном расстоянии, чтобы не слышать их разговора, следуют «невидные». Кроме того, сохранение надлежащей дистанции – это не просто соблюдение правил вежливости, это признание первенства: первым ест тот, кто привёл добычу.

Он и она останавливаются и поворачиваются лицом друг к другу. Она кладёт ему руки на плечи и заглядывает в глаза. Он придерживает её за локти. Он смотрит в её глаза.

(Общий план с низким углом. Девушка стоит спиной к камере.)

Они молча смотрят друг на друга. Она ждёт, когда между ними возникнет «химия» – особое чувство, условный сигнал. Появляются «невидные». Теперь она может их видеть. Заметив «невидных», она удивлённо оглядывается. Постепенно удивление и непонимание на её лице сменяются выражением испуга, а потом – откровенного страха. «Невидные» начинают приближаться. Она последний раз заглядывает ему в глаза. (В них светятся кадры старого чёрно-белого фильма.) Его лицо выражает полное спокойствие. Её глаза широко распахнуты…

– Не химия, детка… Зоология! – говорит он и раскрывает пасть.

– Сто-о-оп! – орёт режиссёр. – Что за отсебятина?! Какая, к дьяволу, «химия», какая «детка»?! Это же полный анахронизм! В мои времена так не говорили, в мои времена за такое голову отрывали!

– Потом это вырежем, – предлагает оператор. – А так нормально…

Режиссёр чешет шрам на шее, крутит головой туда-сюда, словно проверяя, крепко ли она держится на плечах. Потом смотрит на оператора ненавидящим взглядом воспалённых до красноты глаз.

– Нам надо кое-что обсудить.

Режиссёр уводит оператора в свой фургон. Заходя в него, оператор морщится и спрашивает:

– Чем у вас так воняет?

Дверь за оператором захлопывается. Хлопает «хлопушка». Новый дубль.

Набережная. Тот же экстерьер.

По набережной плывёт густой туман. Два джентльмена молча стоят друг против друга. Первый улыбается, второй выглядит озадаченным, похоже, что он не понимает, что происходит. Они оба – «невидные». Их окружают остальные «невидные» – просто стоят и смотрят. Второй джентльмен оглядывается на «невидных», потом опять смотрит на первого джентльмена.

Какое-то неясное воспоминание: «Неужели это он?!»

Джентльмен №2 начинает улыбаться джентльмену №1. №1 понимает, что №2 наконец узнал его, и улыбается ещё шире. Губы обоих вампиров ярко-алые на фоне бледных лиц.

№2 о чём-то вспоминает и лезет в карман, достаёт оттуда неполную пачку сигарет и передаёт её джентльмену №1. Тот берёт её, заглядывает внутрь, словно подсчитывая оставшиеся сигареты, потом прячет пачку в складках своей одежды.

– Что? Значит, все вопросы сняты, впереди только столетия?

Второй джентльмен отвечает улыбкой.

Оба джентльмена синхронно снимают свои высокие шляпы-цилиндры и изящно раскланиваются друг перед другом. Остальные вампиры им аплодируют.

– Стоп! Снято! – говорит режиссёр и закуривает. – Это была последняя сцена. Всех поздравляю, всем спасибо! Завтра съёмочную группу и актёров жду у себя на вечеринке. Отметим окончание съёмок.

Съёмочная группа и актёры аплодируют. Режиссёр подходит к актёру №2, спрашивает:

– Ты как? Полегчало?

Актёр №2 в ответ улыбается, театрально снимает цилиндр, картинно раскланивается.

– Ну-ну… – бурчит режиссёр и ежится, чувствуя, как лёгкий озноб уже овладевает его телом. – Конечно! Мёртвого поднимет…

Теперь он сожалеет о том, что так необдуманно отдал свою последнюю заначку: «Этому пижону хватило бы и обычного аспирина с анальгином!»

Разнорабочие в сторонке курят, язвят в адрес нервного, болезненно бледного режиссёра в несвежем кашемировом свитере. У двух беседующих между собой рабочих знакомые лица Бориса и Макса.

– Тоже мне Нил Джордан!

– Да он вообще у всех понатаскал…

– Ещё бы Белу поднял!..

– Бела Лугоши мёртв. Инфа стопроцентная.

– А летающие тарелки будут?

Имитация. Старые поцарапанные кадры.

Парни стоят на фоне экрана так, что проекция чёрно-белого фильма «Носферату. Симфония ужаса» падает на них. Изображение вампира идеально накладывается на парня, которого зовут Макс.

– То есть вы хотите, чтобы мы смотались в Штансдорф на кладбище, залезли в склеп и отхреначили башку сгнившему трупу классика немецкого экспрессионизма? – с вызовом спрашивает Борис.

– Именно так! – произносит режиссер булькающим голосом, оставаясь за кадром.

Макс с лицом Носферату скалится и шипит.

Предел холода неотвратимости… Холод внешний и холод внутри. Внутренний холод выжигает все внутренности, внутри я пустой. Вспомнилась откуда-то фраза: «И жить не умеет, и сдохнуть не может…»

Зачем, зачем же он тогда ушёл в ночи, махнув на прощанье гривой чёрных волос? Куда завела его лунная дорожка, отражённая в лужах?

Я узнал джентльмена №1.

У второго джентльмена было моё лицо.

Чёрно-белые тусклые старые кадры.

Я просыпаюсь от громкого голоса режиссёра (из сна?). Я просыпаюсь, а моё сердце не бьётся. Значит, я мёртвый? Нет даже реки – Ахеронт, – чтобы дождаться Перевозчика. Вокруг нет ничего. Видимо, так выглядит предел моей фантазии [limit = 0]...

– На черта тебе Перевозчик?! На кой он тебе сдался? Ну конечно, вампиры не живут, мы, так сказать, «est», но всё ж лучше, чем подыхать! Раз мы есть – так тому и быть! Ты же даже не мумия, твоё-то положение получше будет! Кстати, первыми вампирами были мумии… Вот, погоди, я сейчас!..

Что-то глухо стукнуло прямо передо мной. Я протягиваю руку и тут же упираюсь в твёрдую деревянную поверхность. Очень быстро я понимаю, что лежу в деревянном ящике. Конечно, это гроб.

Слышу скрип гвоздей, выдираемых из досок. Крышка отлетает, сильные руки хватают меня за плечи, рывком поднимают и ставят на ноги. Я вижу перед собой его – парня с гривой чёрных волос, «невидного», вампира, джентльмена №1… своего друга. Он приветливо и слегка насмешливо мне улыбается.

– Ну? Как дела? Знал бы ты, как долго мне пришлось искать твою могилу. Эти кретины решили, что ты концы отдал, и похоронили тебя! Да что с них взять? В конце концов, они просто скот…

Могила… Я озираюсь на свой гроб, из которого меня только что вызволил мой друг. Простой деревянный ящик, и мне отчего-то кажется, что во времена моей юности – моей человечности – гробы были благородней, не такими топорными. Хотя в какие это времена? Из киносна, что ли? Я ничего не помню, кроме смутных сновидений, в которых я – то ли актёр, играющий вампира, то ли вампир, притворяющийся актёром. И этот вампир-актёр играл то, что с ним когда-то происходило на самом деле… Как давно я существую на свете и умею ходить по лунной дорожке в глади воды, не нарушая её спокойствия? На всякий случай я спрашиваю:

– В каком мы веке?

– Ха! Ну ты даёшь! Это тебя интересует в первую очередь? Да какая разница? Теперь впереди только столетия! Кстати, ты не прихватил мои сигареты? Чертовски хочется курить.

Я роюсь в карманах, нахожу неполную пачку сигарет и протягиваю своему другу, о дружбе с которым помню только то, что мы друзья.

– Значит, всё-таки не все вопросы сняты? – спрашиваю я. И подпускаю ноту сарказма в тон, чтобы замаскировать неуверенность.

В ответ мой друг пристально смотрит на меня, потом хитро улыбается и пихает меня в бок.

– До тех пор, пока существует мастер-копия, дружище! До тех пор, пока существует последняя плёнка, все вопросы сняты. Но мне ещё пригодятся сигареты… когда мы её уничтожим!

[limit → ∞]

Мелькает яркое пятно в правом верхнем углу – «сигаретный ожог», условный сигнал, что пора запускать следующую плёнку. Киномеханик замешкался, и пока он переключает проекторы, экран залит слепящим светом. Белое на белом. Мёртвые цветы времени проступают несмелыми серебристыми контурами… Архивные плёнки на монтажном столе, похожие на разрозненные части тел… Хрупкая печатная машина жизни… Невостребованные при окончательном монтаже плёнки… Ничто не окончено. Никогда.

– А что, если не пригодятся? – спрашиваю я.

– В смысле?

– Что, если тогда и нас не станет?

– Вот это мы и выясним! – Мой друг пристально смотрит на меня, потом хитро улыбается… – Да не беспокойся ни о чём. Будут ещё ремейки!

– У меня такое чувство, что мы и сейчас говорим по сценарию…

– А это уже вторая причина. Гонорары у нас мизерные. Но сам подумай: нас и так не приглашают никуда, нам сейчас лишь бы засветиться нормально. Вдруг выгорит?..

На экране изображение постепенно приобретает цвет, свежесть, яркость. Два вампира смотрят с экрана в зрительный зал. Зрители испускают дух и стремительно превращаются в истлевшие мумии. Они выглядят серыми, как в старом чёрно-белом фильме.

– Минутку! Если это опять та же история, то при жизни нам ни ролей, ни бабок не светит, – мрачно отвечает Борис.

– При жизни… – повторяет загадочно Макс и громко смеётся.

Борис качает головой.

– Кажется, я начинаю понимать... Тебя же зовут Макс?

– Да, друзья зовут меня Макс.

– А меня зовут Борис?..

– …Карлофф.

– Тогда нам нужно отыскать ещё кое-кого.

– Кого?

– Белу!

– Бела Лугоши мёртв.

– О, Бела!.. – театрально восклицает Борис, закатывая глаза.

Макс мрачно хмурится и кивает.

– Они всё-таки вогнали в него осиновый кол на всякий случай.

– И что? Разве ничего нельзя сделать? – спрашивает Борис.

– Ну… До тех пор, пока существует последняя мастер-копия, дружище! Пока она существует, мы всего лишь штампы, мёртвые цветы времени. Но когда мы её уничтожим, кто знает, какие возможности нам это откроет!..

Макс морщится, словно от резкого приступа тошноты, и начинает говорить быстро:

– Теперь запомни! Это всё те же слова. Но в другой версии. Просто другой дубль. Чтобы говорить не по сценарию… – (кадры трясутся, нарастающие шипение и шелест глушат слова) – нужно… ждём ожог! – кричит он, но его крик заглушает шипение и шелест.

Мелькает круглое пятно в правом верхнем углу. Поцарапанные тёмные кадры, затем вспыхивает белый свет. Иссушённые мертвецы в кинозале неодобрительно вздыхают в унисон. Некоторые из мумий при этом ломаются, их грудные клетки проваливаются внутрь, конечности смещаются с хрустом и шелестом, челюсти падают под кресла…

– До тех пор, пока существует последняя мастер-копия, дружище, мы не свободны! – говорит Макс.

– И где же она?

– В одной мёртвой сгнившей голове. Осталось только её извлечь оттуда.

– И?

– Пора прекратить этот бесконечный китч!

– Но как мы сможем это сделать?

– Есть тут один безумный мужик в кашемировом свитере… Он хочет снять лучший фильм всех времён и народов.

– У меня последний вопрос. Кто сейчас переключил проекторы? Когда ты закричал что-то про ожог, помнишь? – спрашиваю я.

Вид из кинозала на окошко аппаратной комнаты, в которой обычно сидит киномеханик. Из окошка лучится яркий мерцающий свет. Я обвожу взглядом зал – вокруг иссохшие, как листья школьного гербария, мертвецы. А я? Такая же мумия. Ветхие плёнки воспоминаний – в черепе случайного зрителя… Зрители – девственные невесты… гипнотические объятия киновампира… Неопределённая ситуация, другие версии… А я? Блуждающий в паутине каменных переулков крик… Блуждающий взгляд зрителя… перед тем как зритель исчезает и остаётся только…

Шея с хрустом ломается. Голова падает вниз. Сторожевые башни проступают смутными серебристыми контурами на белом… Вампир, у которого моё лицо, на экране – живой.

Хрупкая печатная машина жизни. Её обескровленные жертвы проходят тенями, отражениями на белых стенах. Треск электричества. Искрят и стрекочут работающие кинопроекторы, из которых вылетают тысячи летучих мышей в лучах электрического света и устремляются в серебристое небо…

Чёрно-белая старая хроника. Над монтажным столом склонился режиссёр с сигаретой во рту. Горбун-помощник приносит ему стопку бобин с киноплёнкой.

– Тебя правда зовут Игорь? – спрашивает режиссёр. С его сигареты слетает уголёк.

Игорь улыбается, обнажая кривые зубы. Старая нитроцеллюлозная плёнка в его руках вспыхивает. Пузырящиеся исчезающие кадры…

Немолодой измождённый мужчина с уродливым шрамом на шее сидит за широким шатким столом. Скудный интерьер гротескно непропорциональной, искривлённой, как декорации «Кабинета доктора Калигари», комнаты. Стены обклеены распечатанными и рукописными, со множеством правок, потрёпанными страницами. Единственное окно занавешено небрежно висящей на проволочном карнизе плотной шторой. Возможно, её обратная сторона служит экраном, на который проецируется старый фильм: смутные контуры мелькают на ткани, по краям пробивается свет хаотичных вспышек. В этих всполохах заметны густые клубы сигаретного дыма, древней пыли. На столе – на серебристом подносе – череп. Режиссёр напряжённо вглядывается в его пустые глазницы. Внезапно из них, как из кинопроектора, излучается свет. Он падает на лицо режиссёра, которое становится экраном. Флэшбэк. Сепия. Имитация старой плёнки.

– Принесите мне голову Фридриха Мурнау! – говорит режиссёр.

– Что?

Макс и Борис улыбаются, сдерживают смех. Борис прикрывает рот рукой. Макс теребит клыки, растущие на месте верхних центральных резцов.

– Пирсинг придётся снять, ребята.

– Не вопрос! – отвечают ребята.

Крупный план. Череп на подносе быстро покрывается сосудами, сухожилиями, мышцами, кожей. Свет перестаёт излучаться из пустых глазниц наружу, но становится плотнее внутри, превращается в глаза, пристально смотрящие на режиссёра. Как только на новоявленном лице черепа образуются губы, он произносит:

– Чего тебе надо?

– Мне кажется, моё время уходит. И я пытаюсь его догнать. Но когда я порой оглядываюсь, я понимаю, что бегу назад, потому что вижу за спиной не прошлое, а ускользающее будущее, которое от меня всё дальше и дальше – до неразличимости, до полного исчезновения за горизонтом памяти. Наконец, впереди я тоже ничего не вижу. Я словно свернул на временную ось мнимых чисел. Я путешественник по мнимому времени, которого пока не существует. Пока я не представлю доказательство, которое всех убедит. Того, чего нет на плёнке, не существовало никогда.

– И что ты станешь делать?

– Я создам это доказательство! Но мне нужна ваша помощь, ваше наитие! Мы переснимем ваш великий фильм заново!

Голова Фридриха Мурнау долго смеётся рваным лающим смехом и наконец отвечает:

– Посади меня на свои плечи! И эта эстетика будет вечной! Они не устоят против прагматической силы наивеликолепнейшего будущего!

[limit → ∞]

Вид Земли с орбиты. Над планетой кружат летающие тарелки, похожие на огромные автомобильные колпаки. Они нетерпеливо сигналят клаксонами. Планета уподобляется экрану космического автокинотеатра. Появляется название: «Похищение головы Мурнау».

^* est – лат. «есть» в значении «быть», «являться» ч.-либо, к.-либо; также: «пожирать», «истреблять».