Его Бог умер. Закричал — страшно, отчаянно. И умер.

Задолго до смерти Бог забыл его. Любовь, гнев, ужас, прикосновения к изнанке сердца — ничем подобным не выдавало себя Божество. Ни с неба, ни из ментальных недр не звучал властный голос, проговаривающий заповеди и постановления. Он к этому молчанию привык. Жил автономно. Однако атеистом не был, ведь знал, что его Бог существует где-то в запредельном месте. А теперь что-то случилось там, и предсмертный божественный крик прошел трещиной сквозь слои бытия и достиг тончайшего призрачного нерва в его сердце, которым он ощущал божественное.

Он закричал, завыл. Фонтаном черной крови хлынул его голос. Дело было летней ночью. Он видел над собой звездное небо с клочьями облаков и нацеленные в космос пирамидальные тополя. Умолкнув, осмотрелся.

Похоже, весть о смерти Бога застала его спящим под каким-то забором на ложе, составленном из сидений от трех разных стульев, скорей всего, найденных на помойке. Память была пуста. Он не мог вспомнить, чем занимался до смерти Бога, как жил, даже собственное имя не всходило на ум.

Посреди лета словно бы зябкий ветер поздней осени раскачивал голые ветви его души. Закрыв глаза, он явственно видел эти ветви. На одной из них, источая унылую тревогу, сидела черная птица. В ней крылась — чувствовал он — какая-то угроза, пока неопознанная. Возможно, все станет ясным в миг пробуждения птицы.

Он открыл глаза, отвлекаясь от внутренней картины, встал и пошел, надеясь, что движение разбудит память, вернет ему имя и смысл существования. На ходу шепотом бормотал себе под нос:

— Вспомню. Все вспомню. Дай только время. Все вернется. Только время.

Ночные улицы города вскрывались перед ним, как вены под осколком стекла в руке самоубийцы. Иногда казалось, он идет по Луне, по ее мертвой поверхности. Было тревожно, как будто воздух чем-то подтравлен, как будто в самых густо-смоляных тенях прятался кто-то со злым умыслом, и можно было задеть ненароком тончайшую нить, пробудив неведомый ужас, что всколыхнется, как облако ила на дне водоема, разливаясь гигантским чернильным пятном.

Попадались редкие прохожие, идущие по своим ночным делам. Отчуждение ночи обволакивало каждого.

Один прохожий был окружен роем мух, его запах был настолько смраден, что сразу стало ясно: это мертвец двух-трехнедельной давности. Светлячки азарта фосфоресцировали в его глазах. Не бесцельно брел этот труп, не шатался без толку, но в его походке пружинил деловой целенаправленный интерес.

Попалась парочка, в обнимку гулявшая в откровенном любовном упоении.

Когда приблизились, он ужаснулся, разглядев древнюю старуху, одетую легкомысленно, как школьница, и с нею совсем еще мальчишку, лет двенадцати. На ходу этот юнец склонялся к старухе, вампирически клейко и нежно целовал ее губы, протянутые навстречу его губам в самодовольном изгибе.

Попадались странные существа, издали походившие на людей, но вблизи внушавшие страх аномалиями своих форм.

Попалась женщина с глазами в обрамлении толстых мясистых век, из которых, вместо ресниц, торчали острые тонкие зубы, словно ребра на рыбьем скелете. Она моргала, и зубы смыкались перед глазами, прикрывая их своим хищным забралом.

«Что это? — размышлял на ходу. — Я галлюцинирую? Или что-то случилось с реальностью? Или просто вижу теперь то, чего не замечал прежде, еще одну грань бытия? Непопулярную, но старую, как мир, константу? Может, напрасно все это кажется странным? Может, так и было всегда в нашем Нижнем Пороге?»

И, немного пройдя по инерции после этой мысли, остановился и замер. Он только что вспомнил имя города!

— Нижний Порог, — прошептал в упоении, пробуя два эти слова на вкус.

Он продолжил странствие по закоулкам Нижнего Порога в поисках самого себя. Шел, и реальность выворачивала перед ним карманы, вспарывала подкладку, извлекая на свет — лунный свет — извращенные и страшные существа, то бредущие мимо, то занятые какими-то необъяснимыми делами. Как черви, кишели они в подгнивших тканях ночи.

Он шел, и уже рассвет начал пить темноту из воздуха, будто утренний кофе, обнажая светлое дно всеобщей небесной кофейной кружки.

Его блуждающий взгляд зацепился за клочок объявления на фонарном столбе.

Он долго стоял перед этой бумажкой, чувствуя в ней нечто важное, но не в силах ничего прочесть. Тараканы букв расползались в стороны, едва сосредотачивался на них. Такое поведение букв, понял он, несомненно, свидетельствовало об огромной важности написанного. Соседние объявления на том же столбе читались легко, одно лишь это противилось прочтению.

Наконец, от бессилия справиться с текстом, он заскрежетал зубами и резко ударил лбом в прямоугольник объявления. Пятно его крови, проступив на бумаге, тут же стабилизировало текст. Теперь его можно было прочесть:

РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗОМБИ

Он читал и перечитывал эту фразу. Вновь и вновь. И когда взгляд его, словно луч сканера, совершал один проход по тексту за другим, память в приступе рвоты выплевывала сгустки прошлого.

Он вспомнил, как был рабом колдуна Платона Ермолаевича Сжиздевина. Тот превратил его в зомби, лишил индивидуальности, имущества, жилья, всех человеческих связей, и отпускал его пастись на пастбища помоек под видом обычного бомжа, а при надобности призывал и давал поручения, которые он, Карелин, охотно выполнял как волю Божества, явленную в мистическом озарении.

Теперь он вспомнил свою фамилию. Еще не имя, но и это ведь очень хорошо!

Колдун был его Богом, его матерью и отцом, небом над головой, внутренним светом, озарявшим тьму его души, воздухом его легких, дуновением мысли в его сознании, током крови в сердце.

Потом колдун по неизвестной причине перестал управлять им, и зомби жил потерянным ребенком, храня в сердце преданность далекому отцу, не подававшему вестей.

А теперь колдун мертв, и нити, которыми он опутал жертву, истлели. Человеко-муха выбралась из паучьего кокона на свет.

Карелин стоял перед объявлением о реабилитации зомби, впитывая каждую букву и цифру ненасытным взглядом.

Наизусть заучив адрес, указанный в объявлении, отправился на поиски нужного дома.

Дорогой несколько раз заговаривал с людьми, попадавшимися навстречу, уточняя маршрут к улице Академика Моисеева, и видел на их лицах явственные признаки брезгливого омерзения и подспудного страха.

«Похоже, неважно выгляжу», — сам в себя усмехнувшись, подумал он.

Нашел улицу и указанный в объявлении 59-й дом — старый, деревянный, за потемневшим от времени некрашеным деревянным забором. Вместе с пятью-шестью частными домишками входил он в состав небольшого оазиса провинциальной ветхости, окруженного отовсюду бастионами девятиэтажек. Толкнул калитку рукой; незапертая, она со скрипом отворилась внутрь двора. Вошел.

*

Так познакомился Карелин с Олегом Граббе, специалистом по реабилитации зомби. В прошлом Олег Карлович и сам был зомби, однако с помощью неимоверного накала душевных сил сумел-таки воспротивиться воле своего хозяина-колдуна и убил его столь зверским способом, что всякий, кто видел потом растерзанный труп, полагал, будто колдун умерщвлен стаей свирепых собак, но никак не человеком.

Вспоминая прежнего своего хозяина, колдуна Мефодия Свиноморова, Граббе почти всегда непроизвольно облизывался юрким, как мышка, языком. Фотографический портрет Свиноморова он держал на стене, всегда занавешенный черной шторкой, которая, как рассказывал Граббе, частенько колыхалась, словно от дыхания, идущего изнутри. Повествуя о собственном прошлом, отдернул шторку — показать Карелину своего побежденного мучителя, и тот увидел на открывшемся фото мощного и опухшего, словно утопленник, человека с таким магнетически-властным и жутким взглядом, что, казалось, и смерть не в силах приуменьшить опасность его для человечества. Когда шторка была задернута, некая тяжесть вдруг спала с души.

Граббе разъяснил Карелину базовые понятия. Зомби, говорил он, это вовсе не ожившие мертвецы, как думают многие, о нет, это живые люди, побывавшие на самой границе жизни и смерти, введенные в так называемый про-некротический транс — с помощью гипноза либо психотропной химии, либо того и другого вместе. Колдуны хоронят их — для того, чтобы выход из транса совершился в гробу, а после выкапывают и обрабатывают дополнительно под гипнозом, создавая у них прочное убеждение, что они были мертвы и воскресли, полностью порабощают их психику, делая жертву своего рода «сказуемым», что находится в подчинении у «подлежащего» — у личности колдуна.

Если колдун уходит из жизни, связь «подлежащего» и «сказуемого» рвется, хотя в редких случаях может сохраниться — и тогда колдун, так сказать, утаскивает личность зомби за собой в загробный мрак, словно под лед и под воду. Тогда зомби становится настоящим живым мертвецом, только наизнанку: в его живом теле обитает мертвая душа, центр сознания которой находится по ту сторону жизни. Умерший колдун в черном мареве смерти цепляется своею душой за личность зомби, которая, благодаря двойственному своему бытию (и в живом теле, и в потусторонней тьме), становится для колдуна последней паутинкой, связующей его с миром живых. Такой зомби крайне опасен, ибо через него мертвый колдун из самых нижних слоев ада может воздействовать на все живое, протягивая к нему туманное щупальце с изнанки бытия.

А те зомби, у которых порвалась связь с колдуном после смерти его, либо звереют и становятся хищными животными в человеческом облике, либо возвращаются к более-менее нормальному существованию, а если не получится вернуться окончательно, застревают на полпути и живут как умственно неполноценные субъекты, одновременно блаженные и окаянные.

Методы реабилитации, объяснил Граббе, предназначены лишь для тех зомби, что начинают уверенно возвращаться к нормальной жизни, для прочих они бесполезны.

— Простите, а вот такое недоуменье, — вопрошал Карелин, прихлебывая чаек, которым потчевал его Граббе. — Что происходит с психикой зомби, когда возвращается он к нормальной жизни? В нем же действуют какие-то ненормальные — как это сказать — аффекты, что ли?

— Что вы имеете в виду? — уточнял Граббе, в кружку себе направляя из пузатого чайника золотистую, исходящую паром струю.

Карелин рассказывал обо всем, что видел минувшей ночью, странном и противоестественном, спрашивал: был ли то ряд галлюцинаций, и если да, то каково же состояние психики его на данный момент?

— Я тоже нечто подобное видел, — признался Граббе. — Когда убил Свиноморова и шел потом по городу, вдыхая свободу, такую сладкую после шести-то лет рабства. Видел, да… И это не фантомы сонного разума, а, скажем так, фантомы отношений личности и бытия. Самая личность моя, как и ваша теперь, была поставлена на время в исключительное положенье, и в положенье сем возникло сильнейшее взаимное притяженье меж ней и болезнями бытия. Под болезнями имею в виду нарушения естественной логики событий, в том числе, и законов физики с биологией. Проявленья сих болезней притягивались ко мне, и в то же время сам я притягивался к ним. Возможно, не только притягивались, но и возникали близ меня в силу моего личного модуса существованья. Точнее я не смогу вам объяснить, слишком уж неуловимые материи. А галлюцинации — то явленья иного, более тривиального порядка.

— То есть если бы я не прошел ночью тем маршрутом, то в мое отсутствие там ничего такого не случилось бы? — обобщил Карелин. — А коль прошел, так и случилось, но не как галлюцинации, а как… условные, что ли, явленья, мною самим обусловленные, но не в моей фантазии бывшие, так?

— Примерно.

Пили чай и беседовали. Время кружило над ними ленивым кольцом сигаретного дыма. Стрелки часов на стене вязли в медово-янтарном покое. Солнце подкрашивало штукатурку облаков малярной щетиной своих золотистых лучей. Лениво тявкали сонные собаки в соседних дворах, декорируя пустоту окрестного акустического пространства своей скрипучей морзянкой.

Граббе отвел Карелина в уютный флигелек, выдал ему постельное белье и памятку с расписанием мероприятий, процедур и упражнений курса реабилитации.

Дальнейшая жизнь его на ближайший почти год была подчинена строгости правил и рамок, параграфов и ритмов.

Карелин выкапывал двухметровой глубины яму во дворе, сидел в ней часами, погружаясь в медитацию, во время которой старался определить и почувствовать внутри себя разум и, отдельно от него, сердце; затем разделенные разум и сердце соединить, погрузив первый во второе, будто сухарь в стакан с чаем.

Окончив медитировать, закапывал яму. На следующий день вновь выкапывал ее для новой медитации, по завершении которой закапывал опять, чтобы на следующий день вырыть ее заново.

Когда медитации достигли цели, когда собственные разум и сердце ощущались Карелиным явственно и он уже мог опознавать по отдельности различные энергии сердца, — тогда Граббе, велев Карелину сидеть в яме, закапывал его живьем, и тот медитировал под землей.

Вскоре Граббе откапывал его, помогал выбраться; в следующий сеанс подземной медитации откапывал чуть позже, с каждым разом увеличивая время и усложняя характер медитации, вводя в нее новые ментальные установки.

Карелин должен был медитировать на то, что он — зерно, брошенное в землю и пускающее росток ввысь; на то, что он — женщина, рождающая под землей воплощенного Бога, которую ищут на поверхности слуги дьявола, чтобы убить ее вместе с ребенком; на то, что он — магический камень, который уходит все глубже в землю, избавляя мир от опасности своих сверхъестественных сил, способных уничтожить все и вся.

Другой цикл медитаций Карелин проходил в гипсовом саркофаге, который Граббе изготовил для него. Внутри саркофаг содержал на своих стенках слепок с тела Карелина, «негатив» его рельефа. Лежа меж створок саркофага, Карелину полагалось представлять собственное тело душой, заключенной в темнице окаменевшей плоти. Каждую часть своего тела он должен был представить себе в виде отдельной психической силы и способности: голова — это разум; глаза — двоякая способность разума к мистическому созерцанию, к наблюдению духовного света и духовной тьмы; рот — способность разума к рассуждению; зубы — два ряда рассудочных аргументов pro et contra, за и против; язык — способность разума чувствовать привкус мыслей, их горечь, терпкость, сладость и прочие признаки, непостижимые для голого рассудка; ноздри — сила интуиции; шея — вектор воли, склоняющей разум к различным возможностям выбора; плечи и грудь — способность быть твердым и последовательным в своих убеждениях и чувствах; живот — подсознательная способность души переваривать впечатления внешнего мира, усваивая одни и отвергая другие; детородный орган — та энергия душевного вожделения, что соединяет одну душу с другой, устанавливая невидимую связь между ними.

В тесной гипсовой камере Карелин часами, по частям осваивал собственное тело, наделяя его нематериальными смыслами. Потом, выбираясь на свет, с удивлением осматривал и ощупывал себя, будто впервые видел эти руки, ноги и пальцы с удивительными чешуйками ногтей, этот странный, сюрреалистический отросток в паху, эти загадочные ландшафты плоти над ним…

Граббе привязывал Карелина к стулу, гипнотизировал его, внушая, что он погружается в ад, в раскаленную тьму; надевал на голову Карелину целлофановый пакет, начинал его душить и внушал, что этот пакет — последнее спасение, небесная защитная пленка, которая препятствует ядовитой атмосфере ада проникнуть в сознание и духовно убить его.

Карелин задыхался с блаженной улыбкой небожителя на лице, зная, что между ним и воздухом ада — надежная всевышняя пленка. Но Граббе гипнотическим шепотом объявлял, что Бог проклял его, что небесное благословение и защита отнимаются, и стаскивал пакет с головы Карелина. Вдыхая свежий воздух, тот цепенел от ужаса и, чувствуя, как адская отрава заполняет легкие, терял сознание.

Отдельный цикл медитаций был рассчитан на то, чтобы Карелин влюбился в собственную тень, которую часами разглядывал по ночам при свете то свечи, то электрической лампы, внушая себе, как женственно прекрасна каждая линия этой тени, как вдохновляет и окрыляет его тень, как ее черты отзываются в сердце сладким щемящим чувством, как желанна ему ее темнота.

Когда Карелин, наконец, по-настоящему влюбился и уже не мог смотреть на свою тень без сильного волнения, Граббе заставил его под гипнозом изнасиловать тень, потом, обливаясь слезами, просить у нее прощения. Вслед за тем Карелин подмечал, как тень, забеременев, округляется, как зреет плод в ее чреве. В гипнотическом трансе наблюдал он, как тень на стене рожает их сына и дочь, как теней становится трое, как все они с надеждой смотрят на него.

Затем начинался цикл медитаций, доводящий Карелина до ненависти к собственной тени, к жажде уничтожения ее со всеми ее порождениями.

Когда ненависть уже кипела, Граббе объяснил Карелину, что, ненавидя собственную тень, он только сильнее привязывает себя к ней, поэтому ненависть, как и равнодушие, не в силах с нею покончить.

Карелину следовало научиться излучать из себя ненависть в виде любви, желая своей тени высшего блага — просветления. Тень, просветляясь, начнет растворяться в лучах света и тогда-то полностью уничтожится. Желание высшего блага для тени выльется в ее гибель. Так ненависть достигнет цели через благожелательность.

У Карелина мутился разум, когда он пытался выразить свою ненависть через любовь. Здесь помогло приобретенное недавно умение отождествлять отдельные силы своей души с отдельными органами тела. Перенося проблему из туманной и мутной психической области в ясное стереометрическое пространство телесных форм, он интуитивно продвигался в верном направлении, словно бы задействуя неосознанные, но привычные соматические рефлексы. Теперь желать гибели для своей тени через желание высшего блага стало для него так же просто, как выполнить ряд хорошо разученных танцевальных движений.

Карелин раз за разом упоенно погружался в медитацию и увидел наконец, что тень его просветляется, становится зыбкой, словно тень пыльного облака, а не человека, постепенно тает, разрежается, бледнеет и полностью стирается со всех поверхностей.

Восторженно кружил он в подобии вальса по комнате, обнимая невидимую партнершу — просветленную тень-невидимку, точнее сказать, голую идею тени без нее самой. С исчезновением тени его тело и душа сделались легче, утонченнее.

Впоследствии Граббе разъяснил Карелину, что тень на самом деле не исчезла, но разум, поднаторевший в медитациях, просто исключил ее из суммы зрительных образов, входящих извне. А в этом-то и была цель всех упражнений с тенью: приучить разум свободно оперировать образами внешнего мира. Тень же — только символ человеческой несвободы, и вред несет не она сама, но ее отпечаток в уме.

Медитации следовали за медитациями, условия их все усложнялись. Гипноз, который Граббе присоединял к медитациям, становился все более изощренным. Карелин не понимал общего смысла всех упражнений, усердно выполняемых по инструкциям, но когда завершился курс реабилитации, он был счастлив.

Он вспомнил имя свое — Андрей, и отчество — Геннадьевич, и всю свою жизнь. Он готов был нырнуть с головой в распахнутый мир, готов отправиться к матери, безвестно его потерявшей восемь лет назад, вернуть себе свою нишу в общественном муравейнике. Но не спешил это сделать.

Ждал, что Граббе предложит ему что-то иное сверх курса реабилитации. Чуял нутром эту возможность. И дождался.

В тот раз они вновь пили чай, как и в памятный день знакомства. Граббе молчал, выжидая, и Карелин тоже молчал, волнуясь.

— Хочу тебе, Андрюша, предложить опасную роль, — начал Граббе. — Опасную, но исключительную…

— Согласен! — выпалил тот.

— Да ты ж дослушай!

— Я тебе говорю: согласен. И точка. А теперь, Олег Карлыч, можешь говорить все, что хочешь. А уж я-то назад не сверну.

Граббе рассказал Карелину, что давно мечтает о трудном и опасном предприятии: отыскать и убить своего старшего брата Германа, ставшего еще прежде него свиноморовским зомби и пособлявшего колдуну овладеть душой Олега Карловича. После гибели Свиноморова Герман не освободился от власти колдуна, но стал для него мостом между мирами — земным и адским. Еще прежде зомбирования Герман поджаривался в огне коптящей темной страсти, постыдно и мучительно влюбившись в Свиноморова (вероятно, не без колдовского понуждения с его стороны), готов был жизнь свою бросить под ноги его и сам умолял колдуна превратить его в зомби. И теперь Свиноморов мертвой хваткой вцепился в преданное «я» своего любовника и фаната (фаната в подлинном смысле слова, ибо словом «фанатос» греки обозначили смерть) и через трубку его души теперь вдыхает воздух нашего мира, через нее же отравляя его на выдохе своим ядовитым духом.

Найти Германа можно было через Поганушкина — человека, который знает все обо всех, черпая свои знания из никому не ведомых источников. Поговаривали, что Поганушкин пользуется магией собственного изобретения, которая не подпадает ни под одну магическую категорию. Все мистики Нижнего Порога привыкли обращаться к Поганушкину за помощью в поисках кого и чего угодно, зная, что сведения, им предоставленные, всегда точны.

Когда будет установлено местоположение Германа, развивал Граббе свой план, отправимся туда и убьем его. Одолеть Германа в одиночку — о таком лучше не мечтать, а вот у двоих уже есть шанс. И этот шанс возрастет, если прибегнуть к одной методе, досконально изученной Олегом Карловичем.

Граббе станет коматозным странником — введет себя в искусственную кому специального типа и, лежа телом своим в постели, незримо будет сопутствовать Карелину в качестве как бы ангела-хранителя, способного и подсказки давать в нужный момент, и ментально атаковать врага, помрачая и парализуя его рассудок.

— И это, заметь, предлагаю не для того, чтобы тебя подставить под удар, а самому остаться в безопасности, — пояснил Граббе. — Коматозный странник рискует не вернуться в свое тело, его абстрагированное сознанье может попасть в колдовскую ловушку и, при живом еще теле, отправиться прямо в ад. Риск очень велик. Но в таком виде я принесу гораздо больше пользы, и наши совместные силы возрастут процентов на двенадцать сравнительно с тем, как если бы мы оба отправились за Германом на своих двоих. Я все просчитал: опасность для меня лично возрастает пропорционально степени нашей совместной эффективности.

Они начали приготовления к операции. Граббе отправился к Поганушкину, дорого заплатил ему, и тот указал место, где сейчас обитает Герман: заброшенные каменоломни на восточной окраине города.

Перед походом туда друзья решили съездить к старцу-схимнику Ефрему за благословением.

Иеросхимонах Ефрем Звездодерских подвизался в Свято-Введенском монастыре, близ станицы Муравьевской, в девяти километрах к северо-западу от Нижнего Порога, и был известен как суровый подвижник, прозорливец и даже пророк. Его благословение означало успех любого предприятия, но старец благословениями не разбрасывался. Поэтому Граббе, отправляясь к нему, не находил себе места от волнения. Карелин же, напротив, жадно раздувал ноздри в предвкушении битвы и считал, что, в принципе, можно и не тратить на старца драгоценное время.

*

Отстояв очередь перед кельей схимника (словно очередь в поликлинике перед кабинетом какого-нибудь медлительного кардиолога), друзья, по приглашению послушника, вошли к старцу. Тот сидел, болезненно грузный, на электрическом стуле, который, по иронии запутанных судеб, попал к схимнику через десятые руки из американского штата Флорида.

То был настоящий электрический стул для казней, и казнили на нем более сорока преступников, пока однажды стул не забарахлил так, что казнь превратилась в кошмарную пытку, после чего власти штата запретили во Флориде казнь посредством электричества, стул был продан с молотка какому-то богатому маньяку, затем перепродан другому, и долго еще ходил по рукам, пока не оказался в России, где, сменив пару владельцев, был презентован отцу Ефрему набожной вдовой одного мутного нижнепорожского дельца, случайно поджарившего себя на этом стуле вместе с любовницей.

Старец Ефрем, весьма обрадовавшись такому подарку, использовал стул на малой мощности для прогреваний своего болезненного вечно зябнущего тела. Для этого стул был специально усовершенствован и настроен одним изобретательным умельцем из числа духовных чад старца, слесарем КИПиА шестого разряда. Но гораздо более согревало старца сознание того, что на этом стуле мучительно умирали всяческие негодяи. Нежно поглаживая стул, старец называл его «истинным престолом духовным», с которого так легко возноситься умом к помыслам о смерти и о вечных мучениях в геенне огненной. Такие помышления старец считал фундаментом духовной жизни, без которого лучше и не пытаться жить по-христиански, дабы не стать посмешищем в глазах Божиих.

О преступниках, казненных на этом стуле, старец Ефрем всегда отзывался ласково, словно то были любезные сродники его, и называл их своими предшественниками на престоле.

«Грешники они были охренительные, — говаривал старец и прибавлял смиренно: — Так и я ведь тоже грешник. Как же мне поганцев этих осуждать, когда сам свинья! Вот и сочувствую, вот и молюсь за них, за упокой души, чтобы хоть малое облегчение получили в адских мучениях своих».

Старец рассказывал, что когда только начал молиться за упокой «предшественников», то не знал никого из них по имени и молился о них как о безымянном скопище, «ихже имена Бог весть», но потом начали являться ему в видениях выходцы из ада и благодарить за молитвы, а он спрашивал у каждого имя и аккуратно записывал все имена в свой потрепанный синодик.

Теперь Граббе и Карелин молча стояли перед старцем, не решаясь произнести ни слова, а он то ли смотрел на них сквозь полуприкрытые веки, то ли дремал, не замечая никого. Наконец Граббе выдавил из себя:

— Э-э… батюшка…

Отец Ефрем в этот момент распахнул глаза и впился в посетителей таким жутким испепеляющим взглядом, что Граббе тут же замолк, подавившись слюной. А старец, странным образом, тихо и в то же время почти оглушающе прошипел-процедил сквозь зубы:

— Пошли вон отсюда! Не будет вам моего благословения!

Граббе побледнел, лицо его перекосило судорогой, Карелин же почувствовал, как весь покрылся вдруг липкой испариной. Он схватил оцепеневшего Олега Карловича за рукав и, пятясь, вытянул его вслед за собой из кельи.

Мрачные, вернулись они домой и порешили: благословил старец или нет, а дело сделать все-таки надо.

*

И в день мая двадцать третий, когда расплавленная медная клякса солнца стекала к рваному краю мира и небо зудело, как докрасна расчесанная кожа, вошел Карелин в зев каменоломен. Фонарь был в левой его руке, а в правой заточенная, как бритва, лопатка, на поясе висели два грозных разделочных ножа. Вокруг головы его легким сквознячком кружил невидимый разум Олега Карловича, физически лежавшего в коме, ментально же сопутствующего Карелину.

Граббе успел уже слетать вглубь каменоломен и узнал, в каком из закоулков лабиринта окопался его брат, который в тот момент сидел, обхватив руками шестилетнего мальчика, на днях похищенного в городе, и что-то бормотал ему на ухо, сладострастно шевеля пухлыми своими губами.

Олег Карлович нашептал в самый мозг Карелину о всем, что увидел, и тот, скрежетнув зубами, крепче сжал в руке черенок смертоносной лопатки.

Чем дальше углублялся Карелин в каменоломни, руководимый подсказками невидимого спутника, тем сильнее накатывал стылый ужас, пропахший пылью и пронизанный мраком. Казалось, не в каменоломнях путешествует он, а в кишечнике огромного чудовища, что притаилось, слившись с поверхностью земной, и пасть свою замаскировало под вход в лабиринт; вступив под эти давящие своды, он сделал шаг не к битве, а к гибели, битву же проиграл тем одним, что вошел в эту коварную пасть.

Воздух в лабиринте был вязок, как жидкая грязь: то черные молекулы страха роились хаотично среди молекул кислорода. Вдыхая эту смесь, Карелин холодел от ужаса.

«Не бойся, — шептал ему голос Олега Карловича, — и не впадай в панику. Это Свиноморов, это его духовный смрад. Старайся игнорировать панический аспект. Чем ближе мы подходим, тем сильней он будет действовать. Но ты не поддавайся».

— Тебе легко говорить про аспекты-то, — шепотом процедил Карелин, — а мне не до философии. Я уже в штаны себе нассал немного.

«Это нормально, смущаться не надо, — успокаивал Олег Карлович. — Медитируй на положительное — на то, как будешь ему раскалывать череп лопатой. Про мальчика тоже подумай, его ж спасать надо».

Карелин, стиснув зубы, продолжал путь сквозь марево нараставшего зловещего бреда, продираясь против течения в потоках липкого страха.

В одном из коридоров свет фонаря выхватил из темноты бледную фигуру. Молча приближалась она, и Карелин замер: что-то чудовищное почудилось ему в ее очертаниях.

— Ты видишь? — шепнул он Олегу Карловичу.

«Ничего не вижу. Ты о чем?»

— Да вот же, впереди. Вон…

«Нет там ничего».

Фонарь дрожал в его руке, и свет метался по коридору. Фигура приближалась сквозь пляшущие ломкие тени. Карелин усилием воли подавил дрожь. Пляска теней прекратилась.

Теперь он хорошо разглядел ее — женщину с иглами зубов вместо ресниц. Ту самую, которую видел в ночь своего пробуждения, когда очнулся от зомбического сна. Теперь она была обнажена, двигалась неуверенно, держалась рукой за стену. Шею обвила веревка, оборванный конец болтался меж неразвитых грудей; то ли она вешалась на этой веревке, то ли ее держали, как собаку, на привязи. Приблизившись к Карелину, остановилась и принюхалась. Закрытые глаза спрятаны за сомкнутыми зубами.

Похоже, зубы, растущие из век, стали длиннее и были уже не способны открыться. Глаза превратились в две онемевшие пасти, надежно спрятанные за стиснутыми зубами.

Но что она делает здесь?

Женщина подошла ближе, вытянула шею, чуть не коснувшись Карелина лицом, нюхала воздух в паре сантиметров от него. Он стоял, стараясь не шелохнуться.

Она вдруг улыбнулась — одновременно мечтательно и блудливо, с легким росчерком аристократической брезгливости. И, быстро проведя ладонью по груди Карелина, перебирая пальцами, будто нажимала какие-то клавиши, обогнула его и двинулась дальше. Там, где к нему прикоснулись пальцы, кольнуло льдом.

Карелин обернулся ей вслед и увидел у женщины дыру на спине, будто кто-то огромный выгрыз ей, от лопаток до поясницы, часть спины с мышцами и куском хребта.

«Это галлюцинация», — подумал Карелин, светя фонарем в страшную спину женщины.

— Ты так и не видишь ее? — спросил у Олега Карловича.

«Ее? Здесь никого нет».

— Я галлюцинирую. Черт! Не хватало еще свихнуться, до места не дойдя.

«Крепись, Андрюша, — подбодрил Граббе, — тут осталось совсем ничего».

Когда подошел к повороту, за которым должна была открыться небольшая, с несколькими выходами зала, где находились Герман и похищенный мальчик, и Граббе шепнул: «Здесь!», Карелин поднял лопатку, словно топор, наизготовку; решимость вскипела в нем до предельного градуса.

Но картина, выхваченная лучом фонаря из тьмы, по вступлении в залу, внезапно поразила и ужаснула его своей почти беспредельной дикостью. Оцепенев, он смотрел на то, как мальчик, лежа на полу с распоротым животом, с потрохами наружу, вытягивает ручками собственные кишки, словно то вереница аппетитных сарделек, и, поблескивая глазенками, с чавканьем их грызет.

Карелину стало дурно, в голове помутилось, он зашатался и не сразу расслышал отчаянный крик Олега Карловича: «Не туда смотри! Это фантом! Они тебя с флангов обходят!» А когда задним числом понял, что кричал ему Граббе, было уже поздно.

Страшная картина пред его глазами начала дробиться на сегменты, вроде компьютерных пикселей, когда откуда-то справа бесшумно вынырнул мальчик, живой и невредимый, и впился зубами Карелину в ногу. Зрачки мальчика были расширены; он удивительно быстро приспособился жить в темноте; похоже, психика ребенка подверглась настолько глубокой обработке, что и вовсе не осталось в нем никакого внутреннего образа человеческого.

Пока Карелин отбивался от маленького звереныша, стараясь не убить и не покалечить его лопаткой, а только оглушить, с левого боку на него, как медведь, навалился плотный сгусток тьмы — Герман.

Ничем уже не мог помочь Карелину развоплощенный Олег Карлович, ибо втянул его Свиноморов в магнетическую воронку своей власти, и разум Граббе, обессиленный, летел в черное никуда — в тот бесконечный тупик, что, углубляясь в самое себя, стремится к нулю непрестанным дроблением, коему не будет конца вовеки.

*

Как часто бывает в истории человеческой глупости, да и мудрости тоже, построения прекрасных планов рассыпались и погребли под собой мечтателей, а пыль, поднятая падением светлых надежд, покрыла саму память о пропавших героях.

Лишь старец Ефрем, молясь ночью, вспомнил внезапно о двух недавних посетителях, которых выгнал, увидев в их глазах нездоровый огонек, и показалось ему, что самые образы их в памяти его почернели, будто от копоти, а к его сердцу прикоснулся холодный коготь неведомой твари.

Старец прошептал:

— Помяни, Господи, рабов Твоих сих, ихже Ты веси, спаси их от власти тьмы и от погибели.

Но исполнил ли Бог молитву его, этого старец уже не узнал.

*

Пару дней спустя, в тихий час ночи, во двор дома Олега Карловича вошли две темные фигуры, вкатив пред собою инвалидную коляску. Одна из фигур достала откуда-то ключ и открыла замок на входной двери. Бесшумно фигуры проскользнули внутрь. Там подошли они к неподвижному телу Олега Карловича, лежавшему на кровати, подняли его аккуратно, вынесли во двор, усадили в коляску и, толкая ее, вышли на улицу.

Фигуры эти были Германом Граббе и Андреем Карелиным. Они исполняли поручение Свиноморова — доставить тело Олега Граббе в катакомбы. Туда, где была приоткрыта щель, сквозь которую разум Свиноморова протягивал свои щупальца в человеческий мир. Чтобы эту щель приоткрыть, Герману Граббе пришлось постараться, совершая в катакомбах ритуалы, одно лишь описание которых омерзительно, а уж непосредственное участие в них далеко не всякому дано выдержать без вреда для рассудка.

Перед чудовищными мерзостями, на которые способен человек, не может устоять даже структура мироздания, и там, где совершаются мерзости, возникают в структуре трещины и щели, сквозь которые в мир живых сочится загробная отрава.

Покинутое душой тело Олега Граббе необходимо было Свиноморову для вселения после бегства из ада, поэтому он с нетерпением ждал, когда старший Граббе и Карелин, уже опутанный колдовской сетью, доставят в катакомбы погруженное в кому тело младшего Граббе.

Не могла душа колдуна вселиться в тело живого человека, занятое собственной душой. Невозможно обитать двум душам в одном теле, как невозможно двум человекам обуться одновременно в один и тот же башмак, и для одной-то ноги тесный.

Также в мертвое тело, покинутое душой, нельзя вселиться чужой душе: плоть мертвеца отторгает любую душу. Зато в тело коматозного странника, которым стал Олег Граббе, в живое тело, на время оставленное душой, экстатически витающей вовне, — туда-то как раз и могла вселиться душа погибшего колдуна. Оставалось только совершить ритуал замещения, чтобы захваченную в плен душу Олега Граббе отправить в ад на место души Свиноморова, а ему самому выбраться из глубин смерти, проползти сквозь потайную щель и овладеть телом жертвы.

Все эти тонкости Свиноморов объяснял впоследствии Карелину, ставшему преданным учеником его и помощником.

— Думаешь, откуда Олежка наш узнал, как ему коматозным странником заделаться? — делился с Карелиным Свиноморов. — От меня ж и узнал. Он ведь, гаденыш, не просто меня убил, он же мозг мой сожрал. Заклинания читал над мозгом, прежде чем зубами впиться. Чтоб знания мои заполучить. И заполучил.

Привезли на коляске тело младшего Граббе в самое сердце катакомбной тьмы. Герман совершил в полной темноте ритуал. Подробностей Карелин не видел.

И поднялось тело с коляски, схватило Карелина за рукав, и раздался голос, принадлежащий как бы Олегу Граббе, но в то же время чужой:

— Крови мне, крови мне! Быстро!

Во тьме, как понял Карелин, Герман поднес восставшему емкость с кровью; раздались звуки жадного питья. Затем голос проговорил:

— Кровь у мальчонки дурная. Ну да ладно. Пошли отсюда.

*

Они поселились в доме Граббе.

Свиноморов быстро освоился с новым телом, и на лице Олега Карловича уж начали проступать черты, знакомые Карелину по фотографии за черной шторкой.

Герман смотрел на Граббе-Свиноморова влюбленными глазами, а тот подшучивал над ним, говорил:

— Люблю я тебя, Гера, друг сердешный, аж не могу! И женился бы на тебе, да нельзя: мы ж теперь родные братья с тобой, оба Граббе, а брату на брате жениться — то ж форменный инцест.

Герман глупел во время таких шуточек, не понимая: действительно любит его колдун или издевается только?

— А знаете ли вы, хлопцы, кто такой академик Моисеев, по которому наша улица названа? — спрашивал колдун Карелина и Германа. Те не знали, и он пояснял им: — Моисеев, он же теорию ядерной зимы вывел. Рассчитал, что после ядерной войны пыль и пепел зависнут в небе таким слоем, что солнца будет не видать, и все тут похолодеет. И чую я, ой чую: обязательно придет она, если и не та, что Моисееву мерещилась, то мистическая ядерная зима — вот та уж точно придет.

Со своего старого портрета на стене Граббе-Свиноморов снял черную шторку, велел Карелину смастерить и прибить под портретом маленькую полочку для лампадки. За лампадкой и лампадным маслом послал его в ближайшую церковь, потом наставлял:

— Лампада чтоб всегда горела, день и ночь. Будешь следить. Фитилек подтягивай периодически вверх, только не сильно, чтоб пламя было небольшое. Как закончится фитилек — новый из марли сделаешь. Ну, и масло подливай временами. Это одна твоя обязанность. Вторая — вот здесь на коленях сидеть будешь, — колдун указал место на полу, напротив портрета, — и будешь молиться на портрет. И смотри, не халтурить! Молиться искренне, от всей души. Много слов не надо, просто повторяй: «Господи, Боже мой!» — и все. Для тебя достаточно. Теперь твой Бог — я, но простить меня ни о чем не следует. Просто молись, как я сказал, и земные поклоны бей. Если слеза во время молитвы навернется — поплачь. Захочешь портрет поцеловать — встань и поцелуй. Это можно. Главное, чтоб в голове не было посторонних мыслей никаких, кроме одной — что я твой Господь и Бог. В эту мысль зарывайся умом, как в землю, да поглубже. Зомбировать я тебя не буду. Олежку вон зомбировал, и что вышло? Ничего хорошего. Поэтому ты только молись, и все. Спать будешь часов пять-шесть, остальное время — молиться. Пожрать Гера тебе принесет, когда надо. И вот что. Если вдруг увидишь: изошло дуновение от портрета, и лампада погасла, то прекращай молитву, сиди и жди без единой мысли, пока в голове у себя мой голос не услышишь. Понял?

Карелин молча кивнул.

Он усердно молился перед портретом колдуна и, засыпая на половике, словно пес, иногда тихо сквозь сон шептал заветное: «Господи, Боже мой!».

В одну из ночей, когда спать так и не лег, увлеченный молитвой, увидел, как дрогнул язычок пламени в лампадке от дуновения, идущего со стороны портрета. Карелин замер, оборвав молитву, и внимательно смотрел на огонек. Тот дрогнул еще раз и погас. Темнота, в которой лампадка выжгла светлую лакуну, схлопнулась. Карелин застыл на коленях, не мысля и не дыша.

В голове его, словно в пустом металлическом баке, раздался негромкий, глубокий, отчетливый голос:

«Душа твоя — дерево. Черные ветви. Тонкий ствол. Видишь?»

— Да, — ответил Карелин Свиноморову.

«А птицу — птицу видишь? Сидит на ветке, спит. Черная птица — видишь ее?»

— Вижу.

«Сейчас проснется и полетит».

И когда расправились крылья птицы и она сорвалась с ветки, Карелин понял, что сам он летит в какую-то глубочайшую бездну, откуда не возвращаются.

*

Карелин знал теперь, что любит колдуна всем своим сердцем. И понял заодно, каким же Олег Карлович был мерзавцем, раз осмелился поднять руку на Мефодия Пантелеевича — на человека, не любить которого просто невозможно.

Однажды Свиноморов — черты Олега Граббе уже почти не просматривались в его лице — сказал Карелину:

— Ты Сжиздевинский был… Это хорошая школа. Сжиздевин абы кого при себе не держал. Хочешь узнать, как он погиб?

Карелин отрицательно покачал головой.

— И правильно, — одобрил Свиноморов. — Кроме меня, думать тебе ни о ком не надо.

Карелин молчал. Он вообще стал молчалив. Сердце, переполненное любовью, в словах не нуждалось.