«Упырь – кровопивец, заложный мертвец, бродящий по ночам, засасывающий людей и скотину, особливо охочий до детей. С голодухи разрывает могилы да глодает кости. Копыта им надобны, чтобы пробивать гробы, а крепкие когти даны им, чтобы рвать мясо. Дурные люди, по смерти, бродят упырями, и чтобы угомонить их, раскапывают могилу и пробивают труп осиновым колом, голову от тела отделяя. Также, упырь – злой, лихой, строптивый человек.» Большой толковый словарь сербохорватского языка. О.Цвитанович 1934 г.

Мартовский ветер хлопал ставнями, точно хотел сорвать их с петель. Никогда ещё покосившийся деревянный дом на окраине села Дракулич не собирал столько народу. Бабы за стенкой успокаивали Ясну, что разражалась невпопад усталыми, заунывными рыданиями. Трое же мужчин сидели вокруг потрескавшегося деревянного стола на скамьях. Старуха Зорица хрипло ворчала себе под нос, потряхивая седой головой с крупной шишкой на макушке, но все же разливала гостям вот уже вторую порцию горького травяного чая. Тем, казалось, только это и было нужно — покряхтывая, они морщились, кривились, но пили, будто чай являлся частью какого—то ритуала.

— И не дёргайтесь даже! Земля там грязная, нечисть одну родит, чернобыль да полынь! Нечего вам там делать! — грозно скрежетала Зорица, бросая гневный взор то на одного, то на другого гостя, но встречала лишь взгляды твёрдые, холодные, будто шляпки гвоздей — Не воротитесь, так и знайте!

— Плевать! Я пойду, с вами или один! — заявил Казимир и притопнул сапогом по дощатому полу, отчего культя его неловко качнулась и едва не сбила чашку со стола, — Как я домой вернусь, как в глаза жене смотреть буду? Это мой сын в конце концов!

— Ещё нарожаете! Ясна у тебя баба здоровая, я знаю, сама роды принимала, — отрезала Зорица, вперившись серыми глазами в калеку, — В руки себя возьми, солдат ты или тряпка? А так — сгинешь за милую душу, и ребятёнка не найдёшь!

— Не о чем тут рассуждать! — возмутился в бороду обычно молчаливый Горан, — Погибает душа безгрешная, а старухе за пять лет среди могил всё едино стало — что живые, что мёртвые!

— Ой, не тебе говорить о могилах, бобыль! Уж мы их оба повидали, да только с разных сторон лопаты. Покуда ты по подвалам и катакомбам хоронился, я своих мертвецов сама закапывала. И поверь, я поболе твоего знаю — и какие им сны снятся, и кому они молятся, очи горе возведя. И когда с могилою неладное творится — я нюхом чую.

— Давайте будем конструктивны, я вас умоляю, — прервал зашедшуюся в гневном припадке старуху фельдшер Тадеуш, подняв руки в примиряющем жесте, — Мы пока вообще не знаем, идёт речь о могилах, или мальчик просто заблудился в селе.

Спокойный рассудительный тон недавно прибывшего из Баня-Луки пожилого медика заставил накопившееся было напряжение в воздухе немного растаять. Вытянувшись во весь свой небольшой рост, человечек, казалось, занял больше места, чем положено тщедушному его тельцу и дрожащим фальцетом продолжил:

— Я понимаю вашу панику, Йокич, — Казимир по-армейски подтянулся, услышав свою фамилию, — Я бы тоже ничего хорошего в свете последних событий не предположил на вашем месте, но не стоит поддаваться страху и бросаться в безрассудные авантюры. Лично я ни на йоту не верю в предположения уважаемой хозяйки…

Фельдшер тут же удостоился взгляда Зорицы, который, казалось, мог заставить и птицу упасть с небес, и роженицу выкинуть младенца.

— … Разумеется, я ценю вас как специалиста, Зорица, но то, что вы рассказываете нам — это же самая натуральная мифология. Люди лечатся пенициллином, запускают ракеты в стратосферу, а вы нам рассказываете о какой-то нечисти. Смешно же, право слово! — договорив, Тадеуш опустился обратно на скамью и пригубил горячий напиток, слегка поморщившись — то ли от горечи, то ли обжёг губы, — А чай у вас преотличный! Одна сплошная польза!

— Мифология, значит? — закипая, прохрипела Зорица — растрёпанная и седовласая, она походила на разъярённую гарпию, — Хочешь, расскажу тебе реальную историю? В подробностях? Знаешь, что там, за леском, в овраге? Напомнить?

— Зорица, послушайте, я… — приподнялся было Тадеуш, но был посажен длинным костлявым пальцем, болезненно упёршимся в плечо.

— Нет, это ты меня послушай! С февральскими холодами явились, все в чёрном, в бустинах и с автоматами. Повытаскали на улицу всех, кого в домах нашли. Я была там. Видела своими глазами дьявола — тогда он носил имя Филиповича, — голос Зорицы стал монотонным и низким, казалось, речь эту она давно отрепетировала, — Подбрасывали детей в воздух и ловили их на штыки. Насиловали женщин, вскрывая им животы, не вынимая уд. Поливали кровью их же собственных младенцев. «Все грехи на себя беру!» — кричал дьявол, — «Безгрешны останетесь!» Истинно говорю, то был сам Сатана в человечьем обличье.

— Я был на этой войне, старуха, я знаю… — прервал ее было Казимир, на что хозяйка гневно шикнула:

— Ничего ты не знаешь! Пока ты, с винтовкой, в окружении товарищей воевал, мы умирали беззащитными!

Этот сиплый выкрик, казалось, стоил Зорице всех её сил. Опустошённая, она продолжила рассказ, будто вещала на сцене театра:

— Дети кричали, плакали, а усташи шли от одного к другому, перерезая глотки, разбивая хрупкие их черепа о деревья. Младенцам они просто откручивали головы и пинали их в сторону убитых горем матерей. Мужчины, защитники, опора и надежда — вы ушли подчиняться приказам. Некому было за нас заступиться. Лишь дети, женщины да старики… Дьявол ставил нас на колени, приказывал принять его веру. Мы целовали его кастрированный крест, а следом…

Зорица расплела шаль на тонкой старческой шее, демонстрируя глубокий рубец со вспухшими краями — след от клинка.

— Безносая не захотела меня прибрать — знала, видать, что хоронить остальных будет некому. Этот дьявол в облачении капеллана даже не скрывал своей сути — он говорил «Нам нужны не ваши тела, но ваши души!» Их он пожрал, переварил, выплюнул и оставил там, вместе с трупами.

— Зорица, при всем уважении, мы знаем, что здесь произошло, это вовсе не меняет… — попытался перебить Тадеуш.

— Меняет, — сухо, будто проколотая шина, прошептала хозяйка, — Палачи осквернили, испоганили это место, пустили дьявола потоптаться на нашей земле. Изо дня в день, три года я ходила на этот самозваный погост и копала-копала-копала… До кровавых мозолей, от рассвета и до заката. И каждое утро видела выкопанные то тут, то там головы и руки — без глаз, без пальцев. Обглоданные, мокрые, ещё в слюне и сукровице.

— Животные же… — предположил было фельдшер, но старуха бросила на него испепеляющий взгляд выцветших глаз, и тот замолчал.

— Не пойдёт зверь в такое место, проклятое и гиблое. Почва от крови красная, небо от дыма чёрное, — нараспев пришёптывала Зорица, будто погрузившись в какой-то транс, — Не зверь это — нечисть кладбищенская, из земли повылезла, как грибы ядовитые, из душ неотпетых да неоплаканных. Младенчики некрештеницами стали, вьются голодными воронами. Бабы, чьих детей из брюха вырезали, в богинок превратились. Взрывают землю обломанными ногтями неупокойники, родных своих ищут. Хрустят косточками упыри, неосвященную плоть доедая. И людям там делать нечего — лишь упырям там и место.

Речь ее подействовала на всех по-разному. Фельдшер, откровенно скучая, ожидал, пока старуха выговорится. Горан истово перекрестился и что-то неразборчиво прошептал. Казимир же вскочил, едва не опрокинув скамью, и бросил гневно:

— Плевать я хотел! Пока мы здесь лясы точим, мой Сречко… — он замолчал, боясь произнести то, что само рвалось с губ, — Я выхожу. Вы со мной?

— Мальчику может потребоваться медицинская помощь, — сказал фельдшер, отставляя кружку в сторону, — Вы ведь для этого меня позвали, так? Я готов.

— А ты? — обратился к бородачу Казимир.

— Божий человек не откажет ближнему в помощи, — философски заметил Горан. Имя у него было говорящее — стоило тому встать со скамьи, как посреди завешенной сушёными травами кухоньки и правда выросла гора.

Когда трое мужчин уже были в сенях, в спину им раздался жуткий визг. Клекочущий, хриплый, приглушённый — так кричит человек, когда ему перерезают горло — он промораживал до костей, хватал сердце ледяными пальцами, перемешивал внутренности.

— Не вернётесь! — сипло шипела Зорица, совсем выбившись из сил, — Никто не вернётся! Люди оттуда не возвращаются, попомните мое слово!

Ничего не отвечая, трое покинули избу.

Дракулич представлял собой гнетущее зрелище. Произошедшее здесь оставило глубокий отпечаток на каждом камне, на каждом пороге. Припорошенная остатками снега дорога казалась девственной, нетронутой — редко кто проезжал через село, считая, что здесь остались лишь заброшенные дома и мародеры.

Так оно отчасти и было — мужчины-сербы, вернувшись с войны в родные дома, были встречены не родней, но хрипящей старухой, что отводила их к оврагу. С обрыва хорошо было видно дно с неровной, будто взрыхлённой гигантским червём землёй, где, наспех закопанные, лежали их дочери, сыновья, жёны, сёстры, отцы и матери. Поначалу смрад бил в ноздри, выворачивал желудки, и солдаты, опираясь на деревья, долго и мучительно сквозь слёзы блевали. Ругались матерно, рыдали, бились оземь. Кто-то даже в сердцах стукнул Зорицу прикладом, отчего у той на темечке вздулась шишка, да так и осталась — стариковский организм счёл, что и так сойдёт. Другие партизаны предлагали той оставить вымершее село, ехать в город, даже по доброте душевной звали к себе. Но Зорица твёрдо отказывалась покидать свой пост, отвечала:

— Если я уйду, умрет Дракулич. Если останусь — люди сами придут.

Так из года в год старуха водила возвращавшихся с фронта мужчин к оврагу, чтобы те со слезами, рвотой и криками исторгали из себя войну и оставляли её утекать и в без того проклятую землю. А люди, очищенные и прозревшие, могли идти дальше. Некоторые перед этим помогали ей хоронить мертвецов. Кто-то оставался у безумной старухи на хозяйстве, кто-то так и не смог бросить родной дом, кому-то просто некуда было идти. Так, исполнив странное пророчество Зорицы, Дракулич начал новую жизнь.

Но за наброшенным брезентом и залатанными заборами скрывались от невнимательных глаз останки задушенной войны. Тут — береза с бурым въевшимся пятном — палачи об нее младенцам головы разбивали. Там — пепелище с трубой торчащей — отказались старики наружу выходить, им красного петуха и пустили. Гаже всего был небольшой пустырь, где из-под снега торчали былинки увядшего ковыля. Ничто не выдавало в этой невинной поляне худого места, но, проходя мимо, местные, что заново заселили Дракулич, крестились и ускоряли шаг. Именно здесь усташи измывались и насильничали девок, перед тем как вспороть им брюхо калёными лезвиями.

Даже Тадеуш поморщился, взглянув на пустырь в просвет между чёрными, с подгнившими брёвнами, избами.

— Страшная война, конечно, — произнёс он и стушевался тут же, поняв, что сказал банальность, — А вы, Горан…

— Я из четников, — бросил тот, — Ещё не знал, что у Михаиловича свои планы насчёт Югославии.

— О! — поразился честности бородача фельдшер, — Мне кажется, Казимиру лучше не…

— Вот и не болтайте лишнего, доктор.

На крыльце появилась однорукая фигура, прижимающая к груди какой-то груз.

— Фонари все захватили? — спросил Казимир, дико зыркая по сторонам. Фельдшер и бородач подняли по старой масляной лампе на железном кольце.

— У Зорицы нашлись, — пояснил Горан. За спиной у него торчали две рогатины, закреплённые на поясе.

— Хорошо. С оружием негусто, — продемонстрировал ношу однорукий партизан, — Всего один огнестрел, на два заряда. И топор, добротный, вчера точил. Это тебе.

Горан принял инструмент с уважением, взвесил в руке, сделал легкий взмах, удовлетворённо кивнул, после чего завистливо присвистнул, взглянув на обрез в руке Казимира.

— Трофейный?

— «Зауэр». С фрица снял. Ствол был уже спилен. Для охоты, конечно, вещь никудышная, но для дела… А вам, Тадеуш, придётся нести фонарь — мне его, к сожалению, деть некуда.

— К погосту? — просто спросил немногословный бородач, кивнув заросшим подбородком куда-то за узкую полоску леса.

— Село бабы уже обыскали, — посетовал Казимир, — Если бы эти глупые кликуши не слушали старуху, глядишь, нашли бы Сречко ещё до заката. Теперь придётся ковылять в темноте.

— Свет всегда с божьим человеком, — заметил Горан.

Троица двинулась в сторону оврага. Шли по первой молча, будто таинство какое совершали. Унылый вид собственного села приколачивал языки к глотке не хуже палачей-хорватов.

Дракулич оставался наполовину мертв — пустые избы пялились чёрными провалами окон, село молчаливо провожало троих мужчин, будто на казнь. Не лаяли окрестные собаки — не успели прижиться, не ворчали кумушки на подпитых муженьков. Лишь тоскливый скулёж раздавался откуда-то с пустыря.

— До-о-оченьки! Где же вы? Милица, Агнешка, папа вернулся!

Казимир болезненно поморщился — от завываний Мишко ему всегда становилось не по себе. Дракулич был для него местом чужим — он осел здесь уже после войны, когда обнаружил, что возвращаться некуда. Мишко же здесь родился, женился и успел обзавестись двумя дочерьми. Когда он, героический партизан, одним из первых вернулся домой, рассудок его пошатнулся. Зайдя в свою опустевшую хибару, увидев растерзанные тела жены и дочерей на погосте, он упал наземь, забился, заскулил, да так и сделался дурачком. Ходит теперь по селу, разгребает руками землю на пустыре, да кличет без умолку своих «доченек».

— Тяжелая судьба, — осмелился нарушить молчание фельдшер, когда кислые подвывания Мишко за спиной почти стихли, — Вернуться победителем, а сражался за что…

— Мы сражались за веру и Родину, доктор, — перебил его Горан.

Стушевавшись, фельдшер обратился к Казимиру.

— А раньше здесь пропадали дети?

— Две девчушки в прошлом году, весной. Ещё двое в позапрошлом, тоже в марте. Я сюда с Ясной в сорок седьмом перебрался, а в пузе у неё ужо Сречко ворочался. К оврагу я ему накрепко запрещал ходить, но…

— И не искали?

— Нет. Повелись на россказни старой ведьмы — что, мол, нет людям ходу на погост.

— А почему туда? — недоуменно спросил Тадеуш, — Что там ребёнку, в сущности, делать?

— Дети сами по себе не пропадают, — ответил калека, — В овраге до сих пор кто-то землю роет, трупы выкапывает. Зорица одна не боится туда ходить. По весне всех детей там и находила.

— Может, их туда затащили, — резонно заметил фельдшер, — Одичавшие собаки?

— Не псы это, другое. Я год тому назад ночью проснулся от жуткого визга. Мой хряк метался по хлеву, с ума сходил, насилу угомонил. Весь искусан, где-то мясо клочьями вырвано. Так и пришлось его заколоть. А под хлевом я лаз обнаружил, широкий, как для человека. За ночь кто-то прорыл.

— Ну вы уж… — усмехнулся старичок, — Это, знаете, мистификация.

— Слово какое вы мудрёное сказали, доктор. А то, что Ясна, мяса того отведав, опосля дитя из утробы выкинула — тоже эта ваша… ми-фи-кация? — по слогам проговорил Казимир.

— А когда жена моя, покойница, Богу душу отдала, — вмешался Горан, — Я на могилку помолиться пришёл, а тело её выкопано и лицо всё обглодано, жадно так, и кишки кругом. Дьявольское там живёт. Не живёт, а существует даже.

— Тише! — скомандовал вдруг Казимир — троица приблизилась к заросшей кустарником кромке небольшого леска, предварявшего спуск в овраг. Несмотря на холод, пот сбегал по его спине. Он и сам не знал, чего боялся больше — не найти сына вовсе, или всё же найти, но слишком поздно, — Близко мы, я чую.

— И вы, Йокич, всерьёз полагаете, что на погосте обитает нечистая сила? — приглушённым фальцетом спросил Тадеуш. Ему явно было не по себе, и при помощи разговора — понятного и хорошо знакомого ему процесса — он пытался сохранить самообладание.

— Пущай так. Я просто хочу найти Сречко, — слукавил Казимир, продираясь сквозь торчащий из подтаявшего снега кустарник. На деле же, поджилки его дрожали при одной мысли о столкновении с чем-то нечеловеческим, и потому, чтобы успокоить себя, он заговорил о мирском, — Я и не такого насмотрелся. Резня в Дракуличе — лишь часть того, что творилось здесь. Вам, Тадеуш, не пришлось побывать в Ясеноваце?

— Не довелось, — сглотнул фельдшер, — Слышал в общих чертах.

— Счастливый человек. А я был. Неужто после всего меня испугают легенды? — скорее уговаривал себя калека, чем отвечал на вопрос.

— Легенды, — усмехнулся Тадеуш, — На такой грязной земле им самое место.

— Легенды не копошатся ночью под окнами, доктор. Не выкапывают мертвецов из земли, обгладывая кости. Не таскают детей средь бела дня, — ответил Казимир. В его воображении банда упырей и вурдалаков, почему-то в военной форме, водила хоровод вокруг мёртвого тела Сречко, дробно стуча копытами. Помотав головой, он покрепче сжал обрез.

Среди голых веток топорщились из-под снега чёрные влажные пни — редколесье снабжало дровами всю округу, но вскоре кустарник загустел до того, что пришлось продираться полубоком, прикрывая глаза. Тропа резко ухнула вниз, и Казимир едва не покатился по склону, вовремя уцепившись культёй за торчащие пни. Единственную руку занимал трофейный «Зауэр».

— Осторожней, — Горан придержал его за плечо, будто заигравшегося ребёнка, — Нешто на небеса торопишься?

Само место казалось грязной воронкой, всосавшей в себя все звуки — не было слышно ни шелеста ветвей, ни вороньего грая. Троица тоже примолкла, словно почуяв — земля эта давно принадлежит мертвецам.

Широкая просека посреди оврага была густо взрыхлена. Местами торчали дощечки — самодельные надгробия, поставленные теми, кто вернулся в родное село, но не застал родных живыми. Кустарник пробрался и сюда, сплетя непролазный полог, будто желая, чтобы души умерших запутались в голых ветвях, неспособные уйти на небо.

— Смотрите! — шепнул вдруг Горан и, поставив фонарь на землю, склонился к жирной почве, — Следы!

Выдавленные в земле крупные отпечатки копыт очерчивали по кругу глубокую, в кулак шириной яму, из которой тянуло гнилью. Сами же они были размером с доброе блюдце — ни у какого лося или оленя таких копыт быть не могло.

— Права была Зорица. Не зверь это — тварь нечистая. Вон и копыта, прошептал Казимир.

— Я бы не спешил с выводами, — ответил Тадеуш, пожевав губами.

— Они идут вдоль погоста, — указал Горан вперёд, в глубину переплетающихся ветвей.

— А это… — робко поинтересовался фельдшер.

— Да. Без малого две тысячи мертвецов, — даже излишне спокойно ответил калека, — Зорица уже немолода, закапывала неглубоко, так что постарайтесь не провалиться, доктор, в могилу — ноги поломаете.

Фельдшер нервно сглотнул и предпочёл отмолчаться.

Стоило пройти метров пятьдесят по влажной, проседающей под ногами земле, как Казимир остановился, приказав жестом всем затихнуть. Горан покрепче перехватил топор, Тадеуш застыл на месте.

— Слышите? — одними губами произнёс Йокич. Вопрос был риторическим. Чавканье в глубине изломанного будто чьей-то неповоротливой тушей кустарника было оглушительным. Влажные хрустящие звуки наполняли морозный воздух, эхом множась в испуганных сердцах. Там, в чащобе, что-то нечеловеческое, богохульное суетилось, ворочалось, взрывало острыми когтями землю в поисках подгнивших останков, а, найдя их, вылизывало шершавым языком растекшиеся глазные яблоки, снимало острыми клыками полужидкую плоть, ломало крепкими зубами кости и высасывало костный мозг. От такой фантазии у бывалого партизана что-то будто лопнуло в желудке, разлилось едкой желчью, просясь наружу. Дрожь в ногах он заметил не сразу.

«Быть может, — промелькнула в голове Казимира мысль, — прямо сейчас бледные пальцы выцарапывают внутренности у моего сына…»

Вспыхнувшая в секунду ярость затмила собой страх перед нечистыми тварями. Лишь натренированная партизанскими налётами выдержка позволила калеке не ринуться сквозь кустарник навстречу тому, что сейчас трапезничало мертвой плотью.

Фельдшер замер неподвижной гипсовой статуей — бледный, в неестественной позе, держа в дрожащей руке фонарь. Мир, который он знал и изучил за свою долгую жизнь трескался и крошился, открывая просторы бесконечной густой тьмы за пределами человеческого восприятия.

Понимающе кивнув, Горан отдал одну рогатину фельдшеру — тот вцепился в неё, будто утопающий за соломинку и вновь застыл. Казимир же накинул на лампу кусок ветоши. Теперь свет пробивался лишь через тонкую щель в ткани бледным неровным лучом. Аккуратно раздвинув ветви, Горан поднёс палец к губам и направил фонарь на источник звука.

Что-то большое, белое, цвета мертвой плоти ворочалось над разрытой могилой. Медленно переступая тяжёлыми конечностями, оно с наслаждением трапезничало. Хруст и чавканье густой патокой заполняли сознание мужчин, распугивая по углам черепной коробки все прочие мысли. Луч медленно пополз от белых широких бедёр дальше, к объёмному животу.

Вдруг хрустнула ветка под ногой фельдшера. Тут же по массивному боку пробежала дрожь. Тварь засуетилась, зафыркала, и Казимир понял — сейчас или никогда. Направив ствол куда-то, где под широкой бочкообразной грудью, увешанной многочисленными сосками, должно было биться гнилое сердце, он нажал на оба спусковых крючка.

Грохот выстрела гулким эхом заметался по оврагу, обрез сильно рвануло вверх, рукоять ударила Казимира в лоб — культя не помогла смягчить отдачу. Одновременно с этим ночную тишину пронзил резкий нечеловеческий визг. Заныли зубы у Горана, зажал уши Тадеуш, выронив рогатину, Казимир как будто вновь почувствовал скрежет пилы по лучевой кости. Навстречу ошарашенным мужчинам на четвереньках выбежало что-то громадное, белое, жирное.

Оно неслось сломя голову, сопровождаемое хрустом кустарника и тяжёлым топотом. Тугие толстые бока разметали троицу по оврагу: пожилого фельдшера засыпало землей, Горана приложило о могильную доску, Казимира же швырнуло вверх, да так, что он приземлился ровно на место нечестивой трапезы.

Нечто металось в кустарнике, бешено топоча, подминая с хрустом ветки и подбрасывая в воздух комья земли. Чудом не наступив на развалившегося прямо на пути фельдшера, оно, носясь кругами и визжа, убегало куда-то вглубь оврага.

Угодив единственной рукой прямо в провалившуюся грудную клетку чьего-то маленького тельца, Казимир нездорово захихикал, и сам же испугался своего безумия, но остановиться не мог.

— Вы тоже в-видели? — заикаясь, спросил Тадеуш, приподнимаясь с земли.

В овраге стало еще темнее — Горан упустил лампу, и та разбилась. Лишь чудом фонарь фельдшера не пострадал, закатившись в какую-то яму. Казимир же смешно подергивал ногой, безуспешно пытаясь подняться — бедро не слушалось, должно быть, вывих.

— Не знаю. На бабу вроде похоже. Большую белую бабу, — ответил Горан, проверяя пальцами голову — не идёт ли кровь.

— Это не мой сын, — шептал Казимир, елозя руками по чьей-то усохшей фигурке. Грязный истлевший сарафан не оставлял сомнений — перед ним труп девчушки лет десяти. Проломленный череп в остатках плоти был склизким от слюней. На похожем на печёное яблочко лице отпечатались крупные зубы. В животе же прорыли дыру, чтобы добраться до месива из сгнивших внутренностей.

Казимира затошнило, он поспешил отползти от трупа, стараясь не опираться на пострадавшую ногу. Оказавшись в паре метров от жертвы палачей, он, будто окончательно осознав увиденное, повторил, — Это не мой сын. Он может быть еще жив.

— В надежде сила духовная. Хотя здесь нет места надежде, — бросил Горан, помогая калеке встать. Тот, охнув, едва не опрокинулся вновь наземь, но бородач придержал его. Вынув из-за пояса вторую рогатину, он помог Казимиру опереться на импровизированный костыль.

— Почему? Ч-что это было? — спросил фельдшер, зубы его отстукивали неровное стаккато.

— Вы, доктор, человека изучали, что у него там внутри да снаружи, как врачевать, выхаживать, — пояснял бородач, — А душу человеческую изучить забыли. Душа это — больная да увечная. Тело коростой покрылось, нрав звериный сделался. Бродит теперь, мстит, чужие души калечит, гнильём питается.

— О чём ты? — нахмурился Казимир.

— Зорица хоть не в себе, а права была. Не может душа человеческая спокойно на небеса уходить после такого. Что это за баба — мне невдомёк. Может, у неё наживо дитя из пуза вырезали, может, снасильничали её насмерть. Однако, не человек это больше.

— Плевать. Я должен найти Сречко! — упрямо в который раз повторил бывший партизан, — Хоть живого, хоть мертвого, хоть здорового, хоть калечного.

— Мне кажется, н-нам стоит попросить помощи, — Тадеуш так и остался сидеть на земляном холмике, будто стоило встать на ноги — и кошмар продолжится, — Жандармов или хотя бы мужиков из Шарговаца.

— Бог поможет, — серьёзно, тоном не терпящим возражений подытожил Горан. Из-под рубахи его лопатообразная ладонь вытянула громадный серебряный крест на толстом шнурке, — На него уповаем, его волей живём, его дланью победим.

— Так вы… — удивлённо протянул фельдшер, так и не договорив.

— Да. Бывший православный священник, — подтвердил бородач, по лицу его пробежала тень — на попов усташи охотились особенно яростно, такое признание могло стоить жизни. Протянув руку Тадеушу, он дёрнул того вверх, да так, что щуплый фельдшер аж подлетел в воздух, — Поднимайтесь, доктор. Отриньте страх. С нами Бог!

Услышав эту фразу, Казимир как-то странно дернул культей и шеей.

— Ещё патроны есть? — поинтересовался фельдшер, поднимая с земли горячий и тяжёлый обрез.

— Это был последний заряд, — мрачно ответил калека.

— Он пошёл впрок, — задумчиво проговорил Горан, опускаясь на корточки. Поелозив пальцами по земле, он поднял руку, блестевшую чем-то чёрным в скупом свете фонаря, — Тварь ранена.

— Значит, кровь в ней все-таки течет, — с упрямой злобой проговорил калека, поднимая едва не погасший фонарь, — Нужно добить её.

— Туда, — указал бородач в глубину оврага. Разрытая колея блестела от пролитой чудовищем крови, пробуждая отголоски ярости в сердцах Казимира и Горана, что после войны были похоронены недостаточно глубоко, и сейчас восстали, будто та раздутая упырица.

— А что мы будем делать, когда найдем её? — Тадеуш явно не разделял мрачной уверенности товарищей.

— Убьём, — отрезал калека.

Из-за травмы Казимира пришлось замедлить ход. Протоптанная кладбищенской бабой тропа была рыхлой, ноги то и дело проваливались, а под сапогами хрустели кости и чавкала гниль. Высохшее торфяное болото на месте оврага так и не упокоилось, подстерегая путников своими узкими пастями-колодцами. Неосторожный шаг высвобождал облако смрада из-под земли, от чего даже невозмутимый Горан едва сдерживал тошноту. Тварь же, судя по следам, неистово носилась беспорядочными зигзагами, водя путников вот уже не первый час по кругу, будто леший.

Наконец, след вывел к горбатой возвышенности, оказавшейся на поверку почти ушедшим в мягкую почву охотничьим домиком или сараем. Покосившийся дверной проём напоминал опустевшую глазницу, черные от мха и плесени брёвна лишь каким-то чудом удерживались вместе. Даже на расстоянии нескольких шагов троица ощутила сильную мускусную вонь, миазмы разлагающегося дерьма и услышали грузное беспокойное шевеление внутри. Подойдя совсем близко, мужчины вдруг будто наткнулись на невидимую стену. Идти внутрь никому не хотелось.

Казимир теперь не понимал, как раньше бросался в самоубийственные атаки, стрелял в людей, ползал под пулями без тени страха, а теперь не мог и сдвинуться с места. Перед глазами вновь плясали черти, окружая Сречко, а тот, маленький, будто птенчик, тянул ручки к отцу и звал на помощь. Нет, без сына он отсюда не уйдет.

— Дай мне топор, — прохрипел Казимир, опираясь на рогатину, — Я размозжу твари голову!

Спуск по оврагу измотал его, удар в ногу, похоже, был сильнее, чем рассчитывал Йокич. Бедро опухло, натянув ткань штанов почти до треска.

— Если позволите, — вмешался Тадеуш, — Это чистой воды самоубийство. В таком состоянии…

— Там мой сын! — вскричал калека, уже не таясь нечисти, что ворочалась в своей берлоге. Напротив, ему хотелось, чтобы тварь вышла наружу, показалась, чтобы он мог посмотреть в глаза этому богохульному созданию…

— Я пойду, — вызвался Горан, не отдав топора, — Ты не вернёшься живым, а Сречко нужен отец.

— Но…

— Не спорь. Всё же, он мой крестник.

Сжав крест, Горан быстро и неразборчиво прошептал какую-то молитву, после чего поставил фонарь на землю, кивнул Казимиру и двинулся к проёму.

— Покажись божьему человеку! — грохотал он, будто пустая бочка, размахивая топором, — Выходи!

Тварь внутри, похоже, слышала его и нервничала. Тяжёлое басовитое хрюканье, беспокойное копошение — все выдавало страх создания перед бывшим священником, в ком сохранилась ещё вера и духовная сила.

— Ну же, дрянь! Во имя Отца, Сына и Святого Духа призываю тебя — выходи!

Горан уже стоял у самого входа в гнилую землянку, когда странный звук послышался из чёрного зева — будто конь роет землю копытом перед рывком…

Хозяева у Шумки ходили по струнке, в хлев являлись едва не на поклон. Хитрая и прозорливая, она всегда знала, кого можно прихватить за ладонь, а перед кем стоит полебезить за сахарок. Шумка относилась к породе йоркширских белых свиней. С юного возраста она знала, что особенная — даже соседи приходили поглазеть на её крутые бока и блестящий пятачок. Не понимая своим животным мозгом, что такое «полтонны», она запомнила это слово и едва не раздувалась от гордости, заслышав его.

Но когда Шумке стукнуло три года — она не различала календарь, но так сказала хозяйка — кормить её стали гораздо скуднее. Шумка даже от злости хотела отхватить большаку палец-другой в назидание, но тот вскоре и вовсе исчез, оставив на хозяйстве жену. Та много плакала, редко заходила в хлев и больше не разговаривала с Шумкой как раньше, не чесала меж ушами, не приносила гостинцев со стола.

Что Шумка хорошо запомнила так это крики. Сначала были мужские, задорные, злые. Потом кричала хозяйка — жалобно и как-то ритмично. Вскоре её стоны превратились в бульканье и вовсе утихли. А в нос Шумке пахнуло дымом, дышать стало нечем. Обезумев от страха, свинья металась по хлеву, врезаясь массивными боками в деревянные стены. Наконец треснула доска, Шумка ринулась к свежему воздуху и вырвалась на свободу. Огонь ударил в пятачок, несчастная свинья ослепла от боли, заметалась, побежала на людские крики в надежде, что двуногие ей помогут.

Вокруг застрекотало, засвистело, люди навалились на неё, попытавшись схватить, что-то больно укололо в ногу, да так там и осталось. Шумка, никогда раньше не видавшая столько народу, совсем напугавшись, бежала прочь от этих странных мужиков в чёрном, не похожих на её робких хозяев.

Она долго скиталась по лесу, перебиваясь кореньями и грибами, отощала и ослабла. Наверное, так свинья и сгинула бы, если бы не тот солдатик. Он уже почти умирал, когда Шумка нашла его на обочине дороги. Влажные теплые кишки так и манили её к себе. Добравшись до лакомства, Шумка не замечала слабые удары по морде.

Так Шумка пережила войну, следуя за людьми в чёрном и подчищая следы их преступлений. Те свинью не трогали — Шумке было невдомёк, но от мертвечины мясо свиней делалось ядовитым. Были голодные годы, были и тучные. Шумка заматерела, набралась сил и опыта, научилась даже охотиться на больных и раненых, в которых недостатка не было. Казалось бы — вот оно, свинское счастье! Но войне было суждено закончиться, и никто не подумал о том, чем будет питаться пристрастившаяся к человечине Шумка. К счастью для себя, она научилась заботиться о своем пропитании. Вдобавок, вся земля кругом была изрыта ямами, что огород, и в каждой лежал вкусный подтаявший обед. Чувствительный пятачок легко отыскивал глазные яблоки вместо трюфелей, крепкие зубы без труда разгрызали кости, а сильный желудок быстро перестроился под гнильё. Одна беда — до колючей штуки в ноге она дотянуться зубами никак не могла, решила — и так сойдёт…

Нечто огромное, белое рванулось из темноты, сбило с ног Горана, придавило своим весом. Топор отлетел в сторону, Казимир тыкал рогатиной в широкий бок, но свинья — израненная, со следами от картечи на морде — не обращала внимания, а лишь тянулась острыми клыками к лицу бородача.

Тот безуспешно пытался выскользнуть из хватки, отталкивая от себя шершавый пятачок, но зверюга бесилась, топталась на месте, и Горан сползал ещё глубже под неё.

Вдруг в свете фонаря что-то тускло блеснуло, зацепило взгляд. Прямо в бедре огромной старой свиньи торчало странное лезвие, будто бы с перчаткой. Рана вокруг давно зажила, перчатка поистрепалась, но клинок выглядел острым.

Из последних сил Горан вцепился в это перчатку, намотал её на пальцы и выдернул нож из свиной ноги. Та взвизгнула во всю мощь своих лёгких, совсем оглушив бородача. Времени раздумывать не было — перехватив как следует этот странный, без рукояти, нож, Горан принялся колоть глотку кровожадной твари.

Поначалу удавалось взрезать лишь кожу, следом показалась жировая прослойка. Перчатка сама наскочила на руку, кромсать стало удобнее — казалось, этот нож для того и придуман — резать глотки. Наконец, под слоем жира показалось что-то красное, с очередным ударом кровь брызнула в лицо Горану, залила его целиком теплым склизким фонтаном. Свинья продолжала визжать, грузно оседая прямо на свою неудавшуюся жертву. Дернув копытами из стороны в сторону, Шумка, наконец, затихла. Тяжелая туша придавливала бородача к земле, выталкивая воздух из лёгких, сжимала до хруста рёбра.

— Снимите её с меня! — прохрипел Горан, беспомощно елозя ногами. Фельдшер дернулся было на помощь, но был остановлен каменной рукой Казимира, ткнувшей его в грудь с такой силой, что Тадеуш аж охнул. Щуплый старичок с непониманием уставился на калеку, но, поймав его взгляд, как-то сжался — такая ярость и злоба пылала в глазах бывшего партизана.

— Казимир, в чём…

— Откуда это у тебя?, — задыхаясь от гнева, просипел однорукий.

— Что за… Да вытащи ты меня! — бородач вертелся изо всех сил, но мёртвая свинья в полтонны весом надёжно удерживала его на месте.

— Это! — Казимир указал пальцем на перчатку с лезвием, которая все ещё как влитая сидела на ладони Горана.

Горан поднёс руку к лицу, будто бы вновь увидев спасший ему жизнь предмет. Кожаная перчатка была покрыта дырами в нескольких местах, залита свиной кровью, но ржавый клинок оставался острым и торчал из ребра ладони смертоносным жалом. Холодный пот прокатился по спине пленённого гиганта, когда тот осознал, чем перерезал горло свинье.

— Это не моё! — вскричал он басом, сбившимся на фальцет, — Я только что его нашел! Богом клянусь!

— Чьим богом? — прорычал Казимир. Фельдшер недоуменно переводил взгляд то на бывшего партизана, то на Горана.

— Господа, а в чём, собственно…

— Сербосек, — тяжело, будто топор в колоду, приземлилось слово Казимира, — Клинок усташских палачей. Говорят, таким один из них зарезал за ночь больше тысячи сербов. Я видел их в Ясеноваце, видел в Вуковаре, повсюду. Один из ублюдков повредил мне таким артерию, когда мы освобождали лагерь — руку пришлось отнять. И теперь, спустя пять лет, я вижу его вновь.

— Ты не в себе!Я вынул его из свиньи! Он торчал в её ноге, я клянусь тебе! Посмотри, он ржавый! — тут Горан немного слукавил — проржавела лишь та часть, что была внутри свиньи, — Будь я усташом, таскал бы я такое с собой? Доктор, скажите ему!

— Мне кажется, он все же прав, — попытался вмешаться фельдшер, — В конце концов, будь Горан и правда военным преступником, стал бы он носить с собой изобличающие его улики?

— И правда, — согласился Казимир, — Если только не идёт на опасное дело, где может потребоваться оружие последнего шанса. Как было в Ясеноваце, когда чертов нацист успел раскроить мне руку, прежде чем я выпустил ему кишки. Что если ты так боялся за свою жизнь, что решил рискнуть?

— Казимир, послушай, я ведь священник! Я крестил Сречко, помнишь? — пытался оправдаться бородач.

— Да, помню. Этот крест у тебя на шее… Не отложил ли ты его на чёрный день, а? Не снял ли ты его с убитого твоими же руками попа? Я помню все эти перерезанные глотки, я видел, как ловко ты управляешься с сербосеком! Это ты! Ты убил моего сына! Из-за таких как ты, эта земля теперь пропитана кровью! Не удивлюсь, если это ты резал детей, вспомнив усташские привычки!

— Вы перегибаете, Казимир, — вмешался было Тадеуш, но калека не слушал.

— Вынул из свиньи? Ничего умнее не выдумал? Ржавчина? Да это кровь убитых тобой, душегубом! Нога бы загноилась, свинья не прожила бы так долго. А вот! Пусть фельдшер нас рассудит. Ну? — Казимир угрожающе шагнул к Тадеушу — так близко, что тот мог разглядеть слезы в налитых кровью глазах, трясущиеся, искусанные губы и гневно раздувающиеся ноздри.

— Теоретически… — начал издалека фельдшер, но мощная рука тряхнула тщедушное тело, и тот заверещал, — Загнила бы, скорее всего… Открытая рана, грязь, само собой загнила бы, но это не доказывает…

— Я слышал всё, что нужно, — отрезал Казимир, надвигаясь на Горана. Тот принялся выворачиваться изо всех сил, но труп свиньи держал крепко, ноги скользили по окровавленной земле.

— Казимир, умоляю! Христом-Богом заклинаю! — бас бородача сбился на хриплый вой, — Ты не простишь себе, Господь не простит! Это ошибка!

Топор отлетел совсем недалеко. Казимир отряхнул налипшую землю с рукояти, перехватил поудобнее — одной рукой орудовать сложнее — и захромал к Горану.

Тот подобрался, пытался отползти в сторону, но опирающийся на топор калека неумолимо приближался, сопя как разъярённый бык.

— Я — не один из них! Ты ошибаешься! — надрывно орал бородач.

Казимир уже замахнулся топором, когда ногу пронзила нестерпимая боль, а потом снова и снова — Горан вонзал сербосек в щиколотку калеки, заставив того упасть на колено. Уцепившись лезвием за ступню, бородач вытягивал себя из-под тела свиньи, распарывая плоть и ткань. Скользкая кровь заливала руки, но Горан продолжал изо всех сил хвататься за свой шанс.

Едва Казимир, оправившись от шока, замахнулся топором, как фельдшер вцепился сзади в его руку и повис на ней, будто собачонка.

— Прошу вас, Йокич, не губите душу! Мы вызовем жандармов, его отдадут под суд, всё выяснят, не становитесь убий…

Казимир резко дернул топорищем назад, будто отмахиваясь от мухи, и сухие руки Тадеуша ослабили хватку. С глухим стуком врач упал куда-то за спину и затих.

Освободившись от препятствия, однорукий калека с силой саданул лезвием топора прямо в лицо Горану. Плоть разошлась, обнажив череп и хрящи, юшка брызнула в стороны, но бородач оказался крепче, чем ожидалось — он орал, захлебываясь кровью, пуская пузыри из разрубленного пополам носа, и продолжал кромсать голень Казимира. А бывший партизан наносил удар за ударом, едва не попадая по собственной ноге, превращая голову Горана в бесформенную кашу.

Наконец, когда бородач лишь конвульсивно подергивался, Казимир свалился наземь. Вся левая нога представляла собой беспорядочную смесь тканей, мяса и костей. Затухающим взглядом он смотрел в темноту сарая, а оттуда робко, по очереди выходили белые откормленные подсвинки. Сгрудившись вокруг расквашенной головы Горана, они с любопытством обнюхивали круглыми пятачками кровавое месиво. Сначала один неуверенно лизнул ещё горячую плоть, следом к нему присоединились и собратья. А из-за лоснящихся розовых спинок показался Сречко. Грязный и оборванный, но живой. Теперь всё встало на свои места — Сречко, должно быть, заблудился в лесу и вышел к этому сараю. Залез внутрь, чтобы не околеть, а свинья приняла его и грела, как своего поросёнка. И на Горана старая свиноматка напала, защищая детей.

Казимир удовлетворенно улыбнулся. Последним, что он видел перед тем, как провалиться в беспамятство, был раскрывающийся в крике рот сына, похожий на букву «о».

Мишко любил поглаживать своих спящих «доченек». Да, они уже пахли не так приятно, как раньше, стали неподвижны, иногда и вовсе выглядели как мальчики, но Мишко любил их. Каждый день, укладывая их спать, он благодарил Господа за то, что тот пощадил хотя бы его детей. Поначалу «доченьки» были непослушными, отбивались и кричали, но Мишко долго держал их в крепких объятиях, пока те не становились мягкими и податливыми. Весной «доченьки» всегда портились, начинали течь. Бабушка Зорица ругалась страшно, грозилась сдать Мишко жандармам — внучек она почему-то не любила. Тогда он относил их к оврагу — ночью, чтобы никто не мешал.

Вот и сегодня, заливаясь слезами, он оставил два почти невесомых детских тела там, где давно уже разложилась их мать. Когда Мишко уже собирался уходить, в нос ему ударил знакомый до боли запах крови.

— Дяденька, на помощь! Там мой папа, он умирает! — подбежал Сречко к нему, запыхавшись. Мишко поймал того в объятия и крепко прижал к себе.

— Все хорошо, Агнешка. Вот ты и нашлась. Скоро и Милица найдётся.

Сначала Сречко тоже дёргался, потом обмяк и успокоился. Благодаря Господа за этот подарок судьбы, Мишко бережно понёс доченьку к дому.