Шестьдесят шестое четырнадцатилетие

Только во сне я могу снова обрести хотя бы тень былого покоя. Сон поднимает меня на верхние уровни, даруя возможность отдышаться, чуть-чуть отдохнуть от фантасмагории уродливой серости, гнилых дверных проёмов и гнилых людских душ.

Вокруг меня бродят тени, лишившиеся своих тел. Словно погруженные в анабиоз, вечную полудрёму, они бесцельно скитаются по пустому городу. Они не видят меня и не могут осознанно причинить мне зла, но нужно быть осторожным — случайное прикосновение к тени приносит сильнейшую боль и мгновенное пробуждение.

Наверное, тени по-своему счастливы в этом мнимом забвении. По крайней мере, им не приходится страдать.

Настоящих, земных теней, тех, которые отбрасывают объекты, теперь нет, как нет солнца или других видимых источников света. Тусклый, сероватый свет освещал всё вокруг, но где он брал своё начало — загадка.

Некогда живописный город хоть и не лежал в руинах, но представлял довольно жалкое зрелище. Что это — хитроумная иллюзия, ментальная ловушка, построенная из моих детских воспоминаний, или настоящий приход апокалипсиса, медленно пожирающего наш мир и нас самих изнутри — не знал ни я, ни кто другой в этом Богом проклятом месте.

Таксофоны, обвитые плющом, хоть и выглядят теперь совершенно дико, всё ещё могут быть применимы по назначению — для звонка. Звонка в прошлое, прошлому себе. По крайней мере, так мне говорили те из жителей этого города, которые ещё не потеряли тело или рассудок. Также они говорят, что плата за такой звонок может быть непомерно высока.

Боль. Здесь всё пронизано болью, ментальной и физической. С годами учишься не замечать её.

Однако эту боль в плече я чувствую, причём очень явственно!

Пробуждение.

Оно не сулит мне ничего хорошего.

С трудом разомкнув глаза, я вижу источник боли. Моя бабушка, взяв затупленный кухонный нож, пытается отрезать кусок плоти с моего плеча.

— Что ты делаешь? — вскрикиваю я, вскочив с кровати.

— Я в газете прочитала, что в крови молодых людей больше эндорфинов, чем у старых. Я хотела взять часть себе, тут написано, что это безопасно.

— Бред это, к тому же, я молод только физически, ты это знаешь. Не вырабатываются у меня твои треклятые эндорфины.

— Вечно ты грубишь, сказал бы нормально — и всё!

Вот она — моя реальность.

Сегодня мне, кажется, в 66-й раз исполняется 14.

После сна я, как обычно, чувствую голод, но утолить его здесь нечем. Выйти из дома я не могу, и моя полоумная бабушка не может. Дверь не открыть, я пытался. Много раз. Только моя мать способна отворить дверь, но происходит это только раз в день — когда она приходит откуда-то, предположительно — с работы. Её ухода я, кстати, ни разу не увидел.

— Саша, сделать тебе чай?

Из кранов вместо воды течёт вязкая, кроваво-ржавого цвета жидкость.

— Нет, спасибо.

Единственное, что здесь выглядит не обшарпанным, не грязным и не гнилым — моя коллекция ножей, оставшаяся со мной каким-то неведомым образом. Когда я попал сюда — мои ножи уже лежали здесь, разложенные на столе. Они стали последним оплотом старого, лучшего мира здесь, в этой ментальной мясорубке. За ножами я следил, точил их каждый день, хотя и пользовался редко, и родственникам пользоваться ими запретил.

Входная дверь со скрипом открылась. Хлопнула.

Для прихода мамы ещё рановато.

Топот в прихожей.

А затем… я почти цепенею от ужаса.

В мою комнату вошло нечто, практически полностью копирующее внешне мою бабушку. Вот только головы у этого нечто было две. Одна из голов, откашлявшись, заговорила со мной:

— Подайте нам на бедность, пожалуйста. Нечего есть нам, бедным.

— Да, да, нечего, внучок, нечего — захрипела вторая голова, до этого, кажется, шептавшаяся с кем-то, кто стоял в прихожей.

— Денег у нас нет. Уходите.

— Да какие деньги тут, милок. Нам бы это…

— …душу. Или кусочек хотя бы.

— Я свою давно по объявлению в газете продала, — отозвалась моя настоящая бабушка.

— А у тебя есть душа? — обе головы пристально посмотрели на меня.

— Хватит. Я сейчас возьму нож, — я старался, чтобы мой голос звучал убедительно, насколько это возможно.

— Бери-бери, — растянувшись в улыбке, полной гнилых зубов, прохрипела вторая голова.

Один из моих ножей заблестел у меня в руке, разительно выделяясь из общей картины мрака, серости и разрухи.

Улыбка спала с лиц обеих голов.

— Уходим — прошипела первая голова, и нечисть направилась к выходу. Я осторожно проследовал за ней в прихожую. В дверях я заметил того, с кем шепталась вторая голова — это был необычайно бледный мужчина в деловом костюме и с дипломатом в руке. На правом его глазу было бельмо.

Незваные гости удалились, захлопнув за собой дверь.

— Надеюсь, ты тоже это видела? — обратился я к настоящей бабушке.

— Конечно, видела! И как у них совести хватает без спросу в квартиры заходить?

Дальнейшие несколько часов я посвятил размышлениям на тему о том, безопасно ли спать, зная, что бабушка снова может вычитать из газеты нечто, что может представлять опасность моему здоровью. Умереть я не боялся, но раны заживают здесь дольше обычного, да и калекой мне стать не хотелось.

Снова звуки из прихожей. На этот раз — звук ключа в замке. Мама пришла.

— Привет, сын. Вот, возьми пакеты с продуктами.

Пакеты полны какой-то слизи, грязи и кусков чёрного камня. Я отношу их на балкон, как и всегда. На вечно заваленном бесполезным барахлом балконе место всегда есть.

— Как в школе дела? Троек не нахватал? — с улыбкой спрашивает у меня мама.

— Я не хожу в школу, мам. Уже 66 лет как не хожу.

— Глупости не говори. Мне Анна Михайловна звонила, говорила, ты олимпиаду по истории выиграл. Первое место в районе, молодец, Саша!

— А к нам нищие заходили — отозвалась бабушка.

— И зачем же вы им дверь открыли?

— Да они сами открыли — говорю я.

— Глупости не говорите. Ладно, вы же, надеюсь, в благотворительность не ударились и не раздали им полдома?

— Нет, будь спокойна.

— Этими нищими была двухголовая я и какой-то мужик странный, с плёнкой на глазу какой-то… — почему-то полушёпотом говорит маме бабушка, провожая её на кухню.

— Не смешно. Вот откуда Сашка понабрался.

На улице, кажется, шёл дождь, но я этого не видел — в квартире не было окон. Капли били по ветхим стенам. Вот бы этот дом прогнил насквозь, чтобы я смог выбраться отсюда. Увидеть этот дождь своими глазами, вновь ощутить дуновение ветра. Увидеть солнце — настоящее, с яркими-яркими лучами золотистого света. Я почти забыл всё это, но что-то во мне всё ещё цепляется за старые светлые образы, когда-то бывшие для меня обыденностью, а сейчас ставшие недостижимой мечтой.

Бабушка с мамой о чём-то ругаются на кухне.

Нужно лечь спать, сбежать отсюда.

Хотя бы ненадолго.