Меня зовут Виктор Чернецов. Мне тридцать лет, неженат, детей нет. Большую часть жизни прожил в Екатеринбурге, работал программистом в одной из IT-компаний вплоть до последнего времени. На учёте не состоял, к ответственности не привлекался, психических заболеваний не имею. Это так, на всякий случай – все эти подробности никак не относятся к моей истории. Я не любитель писать мемуары, но считаю необходимым рассказать о некоторых событиях в моей жизни, которые начались четверть века назад и обрели неожиданное продолжение в прошлом году.

Начать стоит с самого детства. Я родился в Свердловске во второй половине восьмидесятых годов, в разгар перестройки. Рос слабым и болезненным ребёнком, обычная простуда могла загнать меня в постель на месяц, а то и больше. Родители намучились со мной изрядно – постоянно таскали по врачам, мама неоднократно ложилась со мной в больницу, отец где-то доставал импортные лекарства, стоившие половину его скромной зарплаты, но пользы от этого было мало. Вылечившись, через какое-то время я неизменно заболевал снова. Врачи все как один говорили, что мне нужно укреплять иммунитет и больше бывать на свежем воздухе, желательно пожить какое-то время на природе, в месте с хорошей экологией, которой бывший город Свердловск, только что ставший Екатеринбургом, похвастаться никак не мог. Рекомендовали отправить меня в деревню. Но увы, отправлять было некуда – дачи у нас не имелось, деревенских бабушек и дедушек – тоже, а купить или хотя бы арендовать где-то дом мои родители, классические советские инженеры, напрочь лишённые предпринимательской жилки и с трудом приспосабливающиеся к новым временам, позволить себе не могли. Так что вся природа, которую я видел, ограничивалась побережьем озера Шарташ на окраине города, куда мама водила меня гулять. Неизвестно, чем бы всё это закончилось - возможно, в городе, отравленном заводским дымом и смогом, я вообще не дожил бы до своего восемнадцатилетия, но ситуация сложилась по-иному.

У отца внезапно обнаружилась дальняя родственница - то ли двоюродная тётка, то ли кто-то ещё, живущая в глухой деревне где-то на Северном Урале. Не знаю, почему они не общались раньше и при каких обстоятельствах встретились тогда, но так или иначе она предложила мне пожить у неё. Родители, особенно мама, поначалу были категорически против – глушь, медвежий угол, врачей нет, ближайший телефон в соседнем посёлке, до которого чёрт знает сколько километров, да и родственницу эту они толком не знают. Но она оказалась настойчивой - говорила, что на чистом лесном воздухе и натуральных продуктах я быстро пойду на поправку, что она разбирается в медицине и от лёгких болезней сама вылечит меня за пару дней, а в случае чего-то серьёзного сосед на «уазике» мигом отвезёт меня в больницу. Мой лечащий врач тоже советовал маме соглашаться, говоря, что уехать из города мне просто необходимо, и в конце концов родители уступили. Так я оказался у бабушки Клавы, в деревне со странным названием Янкылма, где в дальнейшем и прошла значительная часть моего детства. Было мне тогда всего шесть лет.

Отец был занят на работе, и к бабушке Клаве со мной поехала мама. Дорога в Янкылму стала одним из тех ярких эпизодов, которые почему-то запомнились мне лучше всего. Стоял июнь. Добирались долго – на поезде с несколькими пересадками до безымянного полустанка, затерянного в североуральской тайге, где нас и встретила бабушка Клава, а также тот самый сосед с «уазиком» - дядя Коля.

Бабушка оказалась маленькой, но подвижной старушкой, похожей на Бабу Ягу, с длинным горбатым носом и бородавкой на щеке. Её лицо при виде меня расплылось в улыбке, но всё равно поначалу я её побаивался. А вот дядя Коля, пожилой, но ещё не старый мужик, заросший густой бородой, сразу расположил меня к себе. Он всё время, пока вёл машину по разбитой просёлочной дороге, шутил и рассказывал про охоту в здешних лесах, что мне было чрезвычайно интересно – настоящий лес и диких зверей я раньше разве что на картинке видел, меня даже в зоопарк не водили. Я слушал, развесив уши, мама же хмурилась – теперь она своими глазами видела, в какую глушь отправляет меня, и это не могло её не беспокоить. Дорога, которая поначалу была довольно широкой, хоть и неровной, привела нас к развилке, где дядя Коля свернул направо, и дальше мы уже ехали по узкой колее, так плотно зажатой между двумя стенами леса, что если бы навстречу попалась другая машина, кому-то пришлось бы давать задний ход – разъехаться возможности не было. Но за весь путь от полустанка до деревни мы не встретили ни одной машины и ни одного человека.

Янкылма оказалась совсем маленькой деревней, домов двадцать от силы, со всех сторон окружённой лесом. Дом бабушки Клавы стоял на самой окраине, точь-в-точь как избушка Бабы Яги – «к лесу задом, ко мне передом», только курьих ножек не хватало. В наступивших вечерних сумерках мне сразу вспомнились страшные сказки про злую старуху с костяной ногой, засовывающую детей в печь на лопате. Помню, я тогда плакал и кричал, что не хочу в этот страшный дом, а мама уговаривала и успокаивала меня, хотя ей самой явно было неспокойно. Бабушка Клава молча стояла на пороге и ждала, и хоть она и улыбалась, это пугало меня ещё больше. Ситуацию спас дядя Коля, который, посмеиваясь в бороду, сказал, что я уже большой и не должен ничего бояться, а если в доме и спряталась злая ведьма или кто-то ещё, то у него есть ружьё. Которое он немедленно и продемонстрировал, вынув из багажника. Мама при виде ружья округлила глаза, а я, напротив, как-то сразу успокоился. Подумалось, что в присутствии этого дядьки с ружьём, пусть и похожего на лешего, никакая Баба Яга действительно и носа не высунет. Мы вошли в дом. Что было дальше, я не помню – сильно устал в дороге и немедленно заснул.

Так и началась моя деревенская жизнь. Детские воспоминания всегда расплывчаты и туманны, временами похожи на сказку – иногда сложно бывает понять, что из этого действительно было, а что вы придумали или увидели во сне. Я постараюсь вспомнить и воспроизвести всё так, как было на самом деле, хотя и не могу ручаться за достоверность – всё-таки два с лишним десятилетия прошло с той поры. Некоторые эпизоды действительно больше напоминают сон – иногда светлый и радостный, а иногда такой, о котором хочется поскорее забыть. И таких эпизодов было немало… Но давайте обо всём по порядку.

Первое время мама провела со мной, но в конце концов ей нужно было уезжать – у неё тоже была работа, которую она не могла оставлять надолго. И опять я рыдал в три ручья и просил не оставлять меня тут с бабушкой Клавой, которую я про себя так и называл Бабой Ягой. И опять успокоился только тогда, когда пришёл дядя Коля с ружьём. Он, похоже, даже в туалет с ним ходил. Как я позже узнал, не просто так – здесь мог и медведь из леса выйти, а могли встретиться и беглые заключённые из разбросанных тут и там колоний. Такие случаи бывали. С этим ружьём, убранным в багажник, дядя Коля и повёз маму всё на тот же полустанок, а я остался совсем один, как мне тогда казалось.

Впрочем, грустил я недолго. Бабушка Клава только с виду была похожа на лесную колдунью, а на деле оказалась добрейшей старушкой, заботившейся обо мне, словно о родном внуке. Очень скоро я к ней привык. Она, конечно, могла и отругать, и пригрозить ремнём, хоть ни разу его и не применила, если я забирался куда не следует – например, убегал к лесному озеру или залезал на крышу дома. Но при этом она разрешала мне то, что обычно запрещали родители – есть много сладкого (а готовила она отлично), поздно ложиться спать, гулять одному по деревне. В общем, мне с ней нравилось.

Дом у бабушки Клавы был большой, просторный, из толстенных брёвен, с огромной русской печью. А вот окна маленькие, плохо пропускающие свет, из-за чего в доме всегда царил полумрак. На стенах – ковры и старые фотографии, под потолком – пучки каких-то трав, которые ещё больше убеждали меня в том, что моя приёмная бабушка – колдунья, только уже не злая, а добрая. Во дворе дома стояла баня и два сарая, в одном из которых хранился всякий хлам, а в другом блеяли козы и хрюкал поросёнок. Рядом – огород. Никакого забора вокруг дома не было, как и вокруг других деревенских домов, только небольшие ограждения вокруг грядок, чтобы скотина не попортила.

Телевизора в доме не имелось. Часто случались перебои с электричеством, иногда на несколько дней, и тогда бабушка Клава с наступлением сумерек зажигала свечи, от которых по углам разбегались жутковатые тени. Мне казалось, что в темноте кто-то есть, кто-то скребётся, шуршит в тёмных закутках, и по вечерам я не отходил от бабушки ни на шаг, да и днём боялся оставаться в доме один, предпочитая проводить время на улице. Бабушка Клава то ли в шутку, то ли серьёзно рассказывала мне про домового, который живёт в подполье (в голбце, как здесь говорили) и которому она каждый вечер ставит туда блюдце молока. Утром блюдце действительно оказывалось пустым. Вероятно, молоко выпивал кот, огромный серый разбойник с порванным ухом, но тогда я действительно верил в домового, боялся его и одновременно хотел с ним встретиться. Несколько раз мне казалось, что я видел какую-то тень, пробирающуюся вдоль стены или выглядывающую из-за печи, но детали я не рассматривал – сразу же с криком бежал к бабушке.

В деревне я оказался единственным ребёнком, да и вообще там жили одни старики – пятидесятипятилетний дядя Коля был самым молодым. Но меня это особо не беспокоило. Со стариками мне было интересно, а им в свою очередь было интересно со мной – своих внуков у большинства из них не было, а если и были, то жили далеко. Я быстро со всеми перезнакомился и каждый день ходил от одного дома к другому. Меня никто не прогонял – либо, сказав пару слов, возвращались к своим делам и не обращали внимания на мои игры, либо поили чаем и рассказывали какие-нибудь истории. Бабушка Клава не возражала – в деревне все друг друга знали, и я постоянно был под присмотром.

Самыми старыми в деревне были супруги Бобылёвы, дед Матвей и бабка Глафира, родившиеся ещё при царе. Лет им обоим было за девяносто, но держались они на удивление бодро – управлялись с немаленьким хозяйством, с огородом и домашней живностью, ходили в лес. Правда, спали до обеда, в отличие от своих поднимающихся с рассветом соседей, из дома выбирались ближе к вечеру. И ложились поздно, дед Матвей иногда до утра сидел на завалинке перед домом и курил трубку с самосадом, до того крепким, что я начинал кашлять, едва приблизившись к деду. Впрочем, при мне он старался не курить.

Бабка Глафира со мной особо не разговаривала, да и с другими деревенскими жителями тоже, она вообще была довольно молчаливой. А вот дед Матвей, напротив, любил пообщаться, сам звал меня в дом и всегда рассказывал что-нибудь интересное о своей бурной молодости или об окрестных лесах. В его доме, правда, я бывать не любил – там было как-то сыро, затхло, пахло плесенью и гнилью, хотя с виду всё сияло идеальной чистотой – бабка Глафира мыла пол по два раза в день. Обычно с наступлением вечерних сумерек мы с дедом устраивались снаружи, на упомянутой завалинке, и он начинал одну из своих историй.

Рассказал он мне, в частности, и о странном названии деревни. Оказалось, что раньше тут жили манси, или вогулы. На вопрос, кто это такие, дед Матвей отвечал коротко - лесные люди. Дед когда-то имел знакомых среди них, даже говорил немного по-мансийски. Жили они не в самой деревне, а просто где-то в здешних местах, деревню построили уже русские, а вот название «Янкылма» – болото, заболоченная местность – осталось. Я удивлялся – никаких болот тут не было, они где-то дальше, за рекой, как говорил дядя Коля, охотившийся там. Тем не менее, по словам деда Матвея, манси называли это место именно так, и название прижилось.

Была у Бобылёвых ещё одна особенность, которая тогда, впрочем, не казалась мне чем-то особо необычным или страшным – они ели сырое мясо. И пили кровь. Нет, не человеческую – на вампиров они были похожи мало, но как-то раз я своими глазами видел, как бабка Глафира, удивительно сильная и крепкая для своего возраста и комплекции старушка, держит за рога козу, а дед Матвей одним движением перерезает животному горло длинным узким ножом и тут же подставляет кружку под струю дымящейся крови, выпивает залпом, снова наполняет кружку и передаёт бабке, которая делает то же самое. Дед говорил, что это полезно для здоровья и что манси-оленеводы тоже пьют оленью кровь, благодаря чему никогда не болеют. Мне было интересно попробовать, но когда я как-то раз спросил деда об этом, тот только головой покачал:

– Мал ты ещё. Незачем тебе.

И то правда, необходимости лечиться кровью у меня не возникало. В деревне я быстро пошёл на поправку, болел только один раз, да и то бабушка Клава быстро поставила меня на ноги своими травяными отварами. Она вообще поила меня какими-то травами каждый день, а иногда брала плошку с горячими углями, кидала на них что-то сильно пахнущее лесом, рекой и влажной землёй, окуривала этим весь дом и меня заодно. Говорила, чтобы лихоманки не пристали. За те несколько лет, что я провёл в Янкылме, я окреп настолько, что и в дальнейшем больше никакие болезни меня практически не беспокоили.

Вообще же деревенская жизнь была на редкость спокойной, монотонной и однообразной, каждый новый день как две капли воды походил на предыдущий, менялись только времена года. Мне, ребёнку, это не казалось проблемой, я всегда находил, чем себя развлечь, а взрослые занимались своими нехитрыми деревенскими делами – летом работали в огороде, пасли коз и овец, косили сено, чинили обветшалые стены домов, зимой вообще большую часть времени спали – старики всё-таки, разве что дядя Коля иногда ходил на охоту. Я же почти всегда проводил время на открытом воздухе – играл на задворках изб, на лесной опушке, ходил за грибами с бабушкой Клавой и на рыбалку с дядей Колей. Иногда убегал купаться на безымянное лесное озеро, хоть бабушка и не разрешала – заблудиться в лесу ничего не стоило. Однако я знал ближайшие леса как свои пять пальцев, а в дальние не ходил – рассказы о волках, медведях и особенно леших (менквах – как называл их дед Матвей) прочно засели в голове.

Про озеро, правда, старик тоже рассказывал – будто там живёт Вит-куль, водяной чёрт, и когда-то давно манси каждый год топили в озере молодого оленя ему в жертву. Несмотря на это, солнечным летним днём на озере, добраться до которого можно было за полчаса по ведущей из деревни тропинке, было совершенно не страшно, и я посещал его регулярно, когда бабушка была слишком занята, чтобы следить за мной. Искупавшись, я обычно ложился на большой плоский камень на берегу, смотрел на верхушки деревьев и проплывающие над ними облака, слушал шум леса и был совершенно счастлив, как могут быть счастливы только маленькие дети и сумасшедшие.

Однако, не все мои детские воспоминания были столь безоблачными. Пару раз, например, я всё-таки заблудился в лесу. Впервые – недалеко от деревни, когда ещё толком не знал окрестности. Меня быстро нашли, но испугаться я успел изрядно. Всыпала мне бабушка Клава тоже соответственно, и ещё долго потом не отпускала одного даже на опушку.

Второй раз был серьёзнее. Мне приспичило сходить к дальней реке, куда дядя Коля водил меня ловить рыбу. Я думал, что знаю дорогу, но во время одинокой прогулки лес вдруг стал выглядеть совсем не так, как с дядей Колей. Я обнаружил, что не понимаю, куда идти. Пытался какое-то время упрямо двигаться вперёд, потом повернул назад, но к знакомым местам выйти так и не смог. Между тем уже смеркалось, а в лесу, под огромными разлапистыми елями вскоре стало совсем темно. Вот тут я испугался по-настоящему. Сумеречный лес жил своей жизнью, и в каждом шорохе мне чудились шаги подкрадывающихся чудовищ. Старый обгорелый пень представился мне менквом – остроголовым мансийским лешим из рассказов деда Матвея. Показалось, что пень зашевелился, и я в ужасе бросился бежать. Но убежал недалеко – впереди оказался овраг, и со дна этого оврага в моём детском воображении поднималось что-то большое, тёмное и такое страшное, что я хотел было закричать, но не смог издать ни звука. Не в силах больше стоять на ногах, я упал на четвереньки и пополз прочь от этого ужасного места, потом всё-таки поднялся и помчался сквозь заросли папоротника. Бежать, однако, было некуда – окончательно стемнело и чудища мерещились повсюду. Я забился под корень поваленного дерева и сидел там, плача и дрожа от страха, пока не провалился в забытье.

Нашёл меня дед Матвей. Он, несмотря на возраст, прекрасно ходил по лесу даже ночью. Я смутно помню, как передо мной бесшумно возникла высокая тёмная фигура, протянула руку, показавшуюся пугающе холодной, и знакомым голосом произнесла:

- Пошли! Нагулялся, бродяга.

Обратная дорога выпала из моей памяти. Следующее воспоминание – я уже дома, лежу в постели в своём углу за печью, а дед Матвей и баба Клава о чём-то шепчутся на кухне. Возможно, мне это приснилось или просто показалось, но по-моему, говорили они не по-русски, а в их разговоре несколько раз прозвучали слова «менкв» и «савынкан».

Савынканом, опять же на мансийский манер, называлось деревенское кладбище. С ним у меня тоже связаны не самые приятные воспоминания, оно всегда пугало меня. Бабушка Клава ходила на кладбище регулярно и часто брала меня с собой. После каждого такого похода я несколько дней не мог нормально спать.

Про кладбище стоит рассказать особо. Оно располагалось не на краю деревни, а в стороне, довольно далеко в лесу. Идти нужно было часа три, поход туда и обратно занимал целый день, так что после этих прогулок я буквально валился с ног от усталости, несмотря на то, что привык много ходить. Узкая тропинка долго петляла через самую чащу леса, потом деревья расступались и взору открывалась окружённая вековыми елями поляна, по которой то тут, то там были разбросаны невысокие продолговатые деревянные домики с двускатными крышами, крытыми корой, такого размера, чтобы внутри мог поместиться лежащий взрослый человек и ещё осталось немного места. Это и был савынкан.

До этого я никогда не бывал на кладбищах и не знал, как они должны выглядеть, так что не удивлялся отсутствию крестов, памятников и оградок. Бабушка Клава рассказывала, что кладбище изначально было мансийским, а когда пришли русские, они тоже стали хоронить своих умерших по обычаю манси. Она показывала мне мансийские могилы в дальнем конце савынкана – древние, поросшие мхом, с провалившимися крышами, но ещё стоящие. Много позже, уже будучи взрослым, я специально читал о погребальных традициях манси – оказалось, они кладут умерших без гробов в неглубокую яму или даже прямо на землю, а потом строят над ними такие вот домики – сопам. Также упоминалось, что к настоящему времени этот обычай уже почти не практикуется, и большинство манси перешли на захоронение по русскому обряду. В Янкылме, выходит, всё было наоборот.

Тогда, конечно, я всего этого не знал. Бабушка говорила, что в этих домиках, которые в деревне называли по-русски – домовинами, «живут мёртвые». Я не понимал – как так живут, если они мёртвые? Но бабушка Клава действительно обращалась с ними, как с живыми. Несмотря на то, что на домовинах не было никаких надписей, она знала почти всех умерших по именам, знала, кто где лежит (живёт?), даже могла вспомнить некоторых манси, хотя они, по её словам, умерли ещё до её рождения. Приходя на кладбище, она всегда здоровалась с ними, разговаривала с каждым покойником, мимо могилы которого проходила, и иногда мне казалось, что они ей отвечают – шумом ветра в кронах деревьев, карканьем ворон, а то и едва различимым шёпотом на грани слышимости, который будто звучал прямо из домовин. Можно представить, какое впечатление на меня всё это производило.

Бабушка Клава прибиралась на могилах, иногда поправляла какую-нибудь покосившуюся доску, а потом начиналось основное действие – кормление мёртвых. В каждой домовине сбоку было небольшое окошко, закрытое какой-нибудь деревяшкой, а то и просто заткнутое старой тряпкой. Бабушка открывала эти окошки и ставила внутрь еду – хлеб, пироги, молоко в чашках. Эти чашки она предварительно оттуда и вынимала. Протирала пучком травы, наполняла молоком из банки и ставила обратно. Делала она это не со всеми могилами, а только с некоторыми – у других умерших, как объясняла она мне, есть своя родня, которая делает то же самое.

Впечатлительное детское воображение рисовало жуткие картины – вот мертвец приподнимается в своём тесном жилище, хрустит высохшими костями, нащупывает в потёмках истлевшей рукой кусок хлеба или пирога и начинает есть. Мне казалось, что я действительно слышу шорох внутри домовин, голодное урчание и обрывки невнятных слов. Я разрывался между желанием убежать подальше и боязнью отойти от бабушки больше чем на два шага. Впрочем, имелась и доля любопытства – как-то раз я, преодолевая страх, подошёл к одной из домовин вплотную и заглянул в незакрытое окошко. Внутри было темно и ничего не видно, но даже сейчас, вспоминая царивший в могиле мрак, такой глубокий и неживой, я готов поклясться, что оттуда на меня кто-то смотрел. Я не мог увидеть его, а вот он меня – видел.

Бабушка Клава оттащила меня от домовины за шиворот и сказала, что если я ещё раз суну туда нос, она набьёт мне полные штаны крапивы. Впрочем, жгучее проклятие всех маленьких мальчиков не понадобилось – желания повторить эксперимент у меня больше не возникало.

Однажды на савынкане появилась новая домовина.

– Бабушка Аксинья сюда переехала, – сказала Клавдия Никифоровна, – Теперь и ей еду носить будем.

Я помнил Аксинью Ивановну, жившую по соседству с дядей Колей. Она ещё пасла коз на лесной опушке и регулярно угощала меня свежим козьим молоком. А теперь она здесь, и я больше никогда её не увижу – только свежеоструганные доски её нового жилища. Жилища-нежилища. Так я впервые столкнулся со смертью.

Обратно шли обычно уже в потёмках. Бабушка заблудиться не боялась, лес она знала получше иного охотника. Шелестели деревья, перекликались ночные птицы, шуршали в опавшей хвое какие-то мелкие зверьки, а мне всё чудилось, что это ползут за нами мертвецы, прячутся в густых тенях, глядят из-под широких листьев папоротника. Но ближе к дому страх отпускал, да и усталость брала своё, и едва добравшись до постели, я проваливался в сон.

Однако зловещие образы настигали меня и в сновидениях. Непосредственно после походов на кладбище я слишком уставал и, как правило, спал без снов, но вот потом… Иногда савынкан являлся мне в самых настоящих кошмарах, всегда с одним и тем же повторяющимся сюжетом. В них мы снова шли на кладбище, но уже всей деревней, ночью, с фонарями и факелами. Возглавляли процессию Бобылёвы, дед Матвей вёл на верёвке козу, а бабка Глафира несла большую корзину, накрытую тряпкой. За ними уже шли все остальные. В лесу завывал ветер, трещали под чьими-то ногами ветки, что-то большое и тёмное бродило в стороне, вздыхало и ворчало. Фигуры людей, безмолвно идущих вереницей по лесной тропе, сами больше походили на поднявшихся из могил мертвецов, чем на живых.

На савынкане теперь не было и намёка на умиротворяющую кладбищенскую тишину. Мёртвые в домовинах хрипели, стонали, скребли ногтями по стенам и крышам, просовывали сквозь щели руки, пытаясь ухватить меня за одежду. Пришедшие, не обращая внимания на жуткую потустороннюю какофонию, становились около могил своих родственников, зажигали свечи. Дед Матвей вытаскивал приведённую козу в самый центр савынкана и так же, как тогда во дворе своего дома, перерезал ей горло. Остальные по очереди подходили к ней, наполняли козьей кровью маленькие чашечки и просовывали их в окошки домовин. Оттуда доносилось довольное урчание и чавканье. Затем козу разделывали, буквально разрывали на куски в считанные минуты, и ошмётки парного мяса отправлялись туда же. Пирующие мертвецы уже не хрипели, а выли, словно стая бешеных волков, живые что-то пели вразнобой на непонятном языке, а дед Матвей с бабкой Глафирой жадно обгладывали оставшиеся от убитой козы кости.

После таких снов я просыпался в холодном поту, меня трясло и я ещё долго не мог успокоиться. Бабушка Клава утешала меня, отпаивала травами, и со временем я приходил в себя, разве что ещё несколько дней старался не ходить к деду Матвею. К счастью, эти кошмары снились мне нечасто, но раз пять-шесть точно случались, повторяясь во всём, кроме незначительных деталей – например, вместо козы была овца. Страшнее всего было, когда однажды это оказался человек – какой-то незнакомый мужик со связанными за спиной руками, которого дед Матвей точно так же тащил на верёвке, а сзади шёл дядя Коля и пихал его в спину стволом ружья. Этот сон, в отличие от остальных, оборвался раньше, и что стало с тем человеком, я так и не увидел, но был уверен – его вели на савынкан, чтобы, как козу, убить, разделать и скормить мертвецам.

Но так или иначе, с наступлением нового дня ночные кошмары рассеивались, и я быстро забывал о них, убегая на опушку играть с моими воображаемыми лесными друзьями. Много ли ребёнку для счастья надо? Дни шли за днями, родители периодически навещали меня – первые два года я практически безвылазно провёл в Янкылме. Потом, в возрасте восьми лет, пошёл в школу и стал приезжать только на лето, а в дальнейшем и эти поездки прекратились – родители стали зарабатывать больше и отправляли меня отдыхать то в лагерь, то в санаторий, то ещё куда-нибудь. Постепенно деревенское детство стиралось из памяти, и воспоминания о нём сменялись новым впечатлениям из совсем другой реальности, в которой не было места ни шёпоту вековой тайги, ни бабушкиным пирогам с клюквой, ни страшноватым сказкам деда Матвея. И уж конечно, кошмарам про оживающих мертвецов.

Дальше рассказывать особо нечего – моя жизнь почти ничем не отличалась от жизни миллионов моих сверстников. Учился в школе, потом поступил в университет, получил диплом, пошёл работать в какой-то офис. Особо много денег не зарабатывал, но на жизнь хватало, даже машину смог купить. Когда мне было двадцать пять, родители погибли в авиакатастрофе – полетели в отпуск в Египет и самолёт упал в море. Это, конечно, было тяжёлым ударом для меня, я начал пить, один раз попал в больницу после пьяной драки, но со временем оправился, и даже постепенно научился снова радоваться жизни. Вот только личная жизнь как-то не сложилась – ни с одной девушкой не встречался дольше полугода. Впрочем, об этом я не беспокоился, считая, что ещё успею наверстать упущенное. В Янкылму я больше никогда не ездил и бабушку Клаву не видел, да и не вспоминал о ней почти. До тех пор, пока однажды почти забытое детство не ворвалось в мою жизнь снова.

Примерно год назад, дождливым сентябрьским вечером у меня раздался телефонный звонок. Номер был незнакомым.

– Здравствуй, Витя. Не знаю, вспомнишь ты меня или нет… Это Боровецкий, Николай Степанович. Из Янкылмы.

***

Приглашать к себе домой человека, которого не видел почти двадцать лет, я всё же не решился, да он и не настаивал, так что мы встретились в одном из городских кафе. Дядя Коля изменился – сильно постарел, сбрил бороду и сменил камуфляжный охотничий костюм на старомодный пиджак. И ещё он перестал улыбаться – выглядел не то чтобы хмурым, но каким-то озабоченным и неуверенным. Я списал это на непривычную для него атмосферу большого города – ведь он всю жизнь прожил среди лесов.

Мы пили чай и вспоминали былые времена, деревню, соседей. Воровато оглядываясь, словно делает что-то неприличное, дядя Коля заказал водки. Я подумал и сделал то же самое – не пить же ему одному.

– И всё же как вы… Как ты нашёл меня? – спросил я, когда мы выпили за встречу.

– Ну, это было несложно, – впервые улыбнулся дядя Коля, – У меня тут племянница в паспортном столе работает. И потом, Клавдия Никифоровна… Бабушка Клава переписывалась с твоим отцом, пока он был жив.

– Так ты знаешь? – удивился я, – Ну, в смысле, про родителей?

– Конечно, - кивнул дядя Коля, – Я же говорю, они переписывались. И по телевизору тогда про этот самолёт всё время передавали. Да, Витька, нелегко тебе было…

Мы помолчали. Николай Степанович снова наполнил рюмки, выпили, не чокаясь. Я подумал, что отец никогда не говорил мне ни о каких письмах от бабушки Клавы. Хотя, может, не считал это важным.

– Так вот, собственно, я чего приехал-то, – продолжил разговор дядя Коля, – Клавдия Никифоровна месяц тому ушла на савынкан.

Полузабытое слово резануло уши. Я вздрогнул. Как настоящие, предстали передо мной поросшие мхом древние домовины…

– Что… В смысле, умерла?

– А, да, да… Просто у нас не говорят «умереть», я привык…

Я сделал скорбное лицо. На самом деле никаких особых эмоций я не испытал, ведь бабушку Клаву почти не помнил. Только удивился про себя, как долго она прожила – ведь лет ей должно было быть не меньше, а то и больше, чем тогда было деду Матвею. Они там в Янкылме что, все такие долгожители?

Дядя Коля между тем продолжал:

– Вы с отцом были у неё единственными живыми родственниками. А теперь только ты остался. Так что свой дом она завещала тебе.

Вот тут я задумался. Дом – это, конечно, хорошо, только что с ним делать? Никакого желания переезжать в Янкылму у меня не было, да и как на дачу туда ездить – тоже, уж очень далеко и неудобно. А пытаться продать старый дом в полузаброшенной деревне, куда даже транспорт не ходит – дело не особо перспективное. Там вообще хоть живёт ещё кто-то?

Последний вопрос я задал вслух.

– А как же? Живём помаленьку. Кто-то уходит, кто-то приходит, – туманно ответил дядя Коля, – Ты, Витёк, вот что. Я понимаю, что свалился тут как снег на голову, а ты молодой, у тебя своя жизнь, девки, то-сё. Но ты всё же приезжай к нам в Янкылму. Посмотришь дом, поживёшь с недельку, вспомнишь детство, а там и решишь, что дальше делать. Захочешь продать – продашь, покупателя найдём. А захочешь остаться – останешься. Самому, поди, город-то надоел уже. Ну, давай ещё по одной.

Я не очень поверил ему насчёт покупателя, но сама идея вырваться из города хоть ненадолго показалась мне интересной. Этим летом я так и не был в отпуске – накопилось очень много работы. А сейчас как раз неожиданно образовалось относительное затишье, и выбить у шефа неделю-другую было вполне реально. Погода стояла пока ещё тёплая, машина у меня была, так что сутки трястись в поезде не пришлось бы. Не откладывая дела в долгий ящик, на следующее утро я позвонил дяде Коле, остановившемуся у племянницы, и сказал, что согласен.

А стоило бы отключить телефон и сменить место жительства, желательно уехать в другой город, чтобы он никогда меня не нашёл.

***

От идеи ехать на машине пришлось отказаться – дядя Коля сразу сказал, что мой «хендай» там не пройдёт – дороги за двадцать лет лучше не стали. Сам он, как оказалось, приехал на поезде, причём от деревни до станции шёл пешком – его старый «уазик» давно уже был не на ходу, а новую машину он так и не купил. Я представил себе, как почти восьмидесятилетний старик ковыляет двадцать с лишним километров по размытой осенними дождями просёлочной дороге, и мой энтузиазм относительно поездки резко уменьшился. Но отступать не хотелось, тем более что насчёт отпуска я уже договорился. В итоге мы, как и в первый раз с мамой, отправились на поезде.

Ехали долго. Дядя Коля большую часть времени спал, а я смотрел в окно и вспоминал всё, что мог извлечь из глубин памяти о том отрезке моей жизни, который, казалось, безвозвратно канул в пучину времени. За окном проплывали леса – сначала берёзовые и смешанные, уже одевшиеся в золотой осенний наряд, потом в основном хвойные, тёмно-зелёные, среди которых лишь изредка желтели облетающие на зиму лиственницы. Чем дальше, тем меньше было остановок, реже попадались деревни и гуще становилась тайга. Мы въехали на Северный Урал, древнюю землю народа манси, ныне малочисленного и почти смешавшегося с русскими. Но здешние озёра, реки и горы помнили прошлое этой земли – почти все они носили мансийские названия: Ворья, Ялпынтур, Ойка-сяхыл… И Янкылма.

Неожиданные сюрпризы между тем продолжались – вскоре выяснилось, что на нужную станцию мы прибудем ночью. Дядю Колю, похоже, абсолютно не смущала перспектива несколько часов идти через лес в полной темноте, а вот я, мягко говоря, слегка напрягся. Предложил было выйти раньше и переночевать в какой-нибудь деревне, а потом доехать днём на другом поезде – на полустанке «какой-то-там-километр», где нам предстояло выходить, не было ничего, кроме столбика с указанием этого самого километра. Но дядя Коля сказал, что другого поезда не будет – по этой ветке ходит только один. В следующий раз пойдёт через сутки и в то же самое время. В свою очередь, он предложил переночевать прямо в лесу, похлопав себя по рюкзаку и сказав, что там есть всё, что нужно. Других вариантов не наблюдалось, и я вынужден был согласиться.

Рюкзак у дяди Коли действительно был внушительный – казалось, в нём может поместиться ещё один дядя Коля. И как только он его таскает? Было у него при себе и ружьё, которое он незадолго до остановки расчехлил и повесил на плечо. Я предложил помочь понести рюкзак, но старый охотник только отмахнулся.

Мы вышли на полустанок. Поезд прогудел на прощание и умчался, и мы остались в полной темноте. Стук колёс был слышен ещё долго, но когда он исчез, навалилась тишина – не то чтобы полная, но для меня, городского жителя, к тому же только что вышедшего из трясущегося и громыхающего вагона, показавшаяся гробовой. Только ветер шумел в лесу. Ночью стало довольно холодно, и я зябко поёжился. Хорошо хоть дождя не было, да и вообще, здесь в это время может уже и снег пойти.

Дядя Коля, казалось, видел в темноте, как кошка. Потаращившись в ночь минут пять – «чтоб глаза привыкли» – он отправился в лес за дровами. Заночевать мы решили прямо здесь, у дороги – всё равно разницы особой не было. Через полчаса языки пламени уже весело лизали нещадно дымившие поленья, а мы устраивались на ночлег. Я следил за костром (развёл который, конечно же, дядя Коля – мне этого делать ни разу не приходилось), а мой спутник ломал еловый лапник и сооружал из него удобные лежанки.

- Костёр до утра придётся жечь, а то замёрзнем. Хоть и не зима, а всё равно. Сейчас ещё навес сделаю. Хотя дождь, вроде, не собирается, но мало ли, - пыхтел дядя Коля. Было видно, что несмотря на браваду, работа даётся ему тяжело. Мне хотелось помочь, но увы – всё, что я мог сделать, это не мешать и вовремя подбрасывать дрова в огонь. Турист из меня ещё тот – это в детстве из леса не вылезал, а сейчас прирос к офисному креслу, как гриб-паразит к трухлявому пню.

Закончив свои дела, старик уселся рядом со мной, протянул руки к огню. Я достал фляжку коньяка, мы выпили. Спать не хотелось, разговаривать – тоже, и мы молча слушали ночь. Вот зашуршало что-то в траве, вот захлопали крылья крупной птицы. Где-то в лесу угукала сова. Далеко-далеко, на грани слышимости, раздался протяжный трубный звук.

– Лось, - сказал дядя Коля, - У них как раз сейчас гон начинается. Знаешь, кстати, что лось – самый опасный зверь в тайге? Медведь, если не шатун и не подранок, первым на человека не полезет, волки тоже боятся, разве что совсем оголодают, а лось, чуть что ему не понравится, бьёт копытом. А копыто у него такое, что тому же волку череп раскроить может с одного удара.

Я с опаской посмотрел в сторону, с которой прилетел звук, как будто можно было что-то разглядеть.

– Да не бойся, - усмехнулся охотник, поймав мой взгляд, – это там, за рекой. Сюда он не придёт, у него свои дела. Лосиху-то хочется.

Мы посмеялись, выпили ещё. Ночь обещала быть долгой.

Поднялись с рассветом. Наскоро позавтракали консервами, собрали вещи и отправились в путь. За ночь небо затянуло тучами, похолодало ещё больше, стал накрапывать мелкий дождь, из низин поднялся туман. Дорога и впрямь оказалась хуже некуда – глубокие лужи, ямы, выбоины, а после поворота на Янкылму стали попадаться лежащие поперёк колеи поваленные стволы деревьев. Было видно, что здесь давно уже никто не ездил. Я быстро выбился из сил, а дядя Коля шагал и шагал, как заведённый, только лицо его с каждым пройденным километром всё больше мрачнело. Он почти не разговаривал, а на мои реплики отзывался невнятным хмыканьем. Большую часть пути мы прошли молча. Спустя несколько часов деревья, наконец, расступились, и показалась цель нашего путешествия.

Янкылма совсем не изменилась за прошедшие годы. Всё те же почерневшие от времени деревянные избы, вытянувшиеся вдоль единственной улицы, та же тайга, как будто зажимающая деревню в клещи, то же тотальное отсутствие заборов и изгородей. Разве что дома стали ещё более ветхими и замшелыми, будто вросшими в землю. И – тишина. Не блеяли козы, не кудахтали куры, не лаяли собаки, да и людей не было видно. Деревня казалась вымершей. Только шумел ветер в лесу да шелестели капли дождя.

– Дядя Коля, а где все? – не удержавшись, спросил я.

– Да кто их знает, – чуть промедлив, ответил мой спутник и почему-то отвёл глаза. – Спят, наверное, старые же. Рано ещё.

Рано?! Времени уже за полдень! А в деревнях встают с первыми петухами. Впрочем, не похоже, чтобы здесь были петухи.

Пройдя через всю деревню и так никого и не встретив, мы остановились перед домом Клавдии Никифоровны. Странно, но помнился он мне совсем другим – огромным, словно средневековый замок, загадочным и таинственным. Впрочем, в детстве всё кажется больше и значительнее. Теперь же передо мной стояла обычная деревенская изба, такая же приземистая и покосившаяся, как и другие деревенские строения. Заросшая лишайником, с крошечными оконцами, закрытыми ставнями.

Дом-домовина.

– Ты это, Витёк, – подал голос дядя Коля, – вот тебя ключи, располагайся, обустраивайся, в общем. Если света нет, там керосинка в сенях, сразу за дверью. А я до дому, надо мне там… Вечером зайдём с соседями, познакомишься. И сам заходи, если что, мой дом во-он тот, где фонарь стоит. Ну, бывай.

И направился в сторону своей избы. Я же с некоторым содроганием отпер антикварного вида висячий замок и вошёл.

К счастью, электричество было, но единственная лампочка под потолком светила слишком тускло, поэтому первым делом я раскрыл настежь все окна, впуская внутрь хоть немного света, а заодно выпуская затхлый сырой воздух, неизбежно присутствующий в любом давно не жилом помещении, и лишь затем осмотрелся.

Обыкновенный деревенский дом, не такой уж просторный, и печь не такая уж большая. Стол, лавки, кровать, ковёр на стене и, в общем-то, всё. Только под потолком по-прежнему висели связки трав, которые бабушка Клава, помнится, собирала каждое лето, иногда даже ночью уходя в лес за ними. Я протянул руку, сорвал пучок, растёр между пальцев и вдохнул горьковатый запах таёжных трав. Раньше я тоже так делал, только приходилось взбираться на табуретку, чтобы дотянуться до связок.

Это нехитрое действие неожиданно вернуло меня в детство. На миг показалось, что мне снова лет девять-десять, я снова приехал на каникулы и вот сейчас в сенях скрипнет дверь, послышатся шаркающие шаги и в избу войдёт улыбающаяся баба Клава с корзиной грибов или ягод.

Дверь в сенях действительно скрипнула, раздался тихий шорох. Моё сердце ушло в пятки, я мгновенно вспомнил, где (а точнее – когда) и при каких обстоятельствах нахожусь. Мне уже не девять, а двадцать девять. Клавдия Никифоровна умерла. И то, что сейчас возится за стеной, никак не может быть моей бабушкой.

Или может?

Дверь приоткрылась, и в избу пробрался большой серый кот. Я вздохнул с облегчением:

– Напугал, скотина мохнатая!

Тот фыркнул, всем своим видом показывая презрение к непрошеному гостю, и скрылся за печью. Видимо, так тут и жил после смерти хозяйки. Похоже, бабушка Клава принципиально держала только серых котов. А ведь как напоминает того, старого, даже ухо порвано! Если бы не прошло двадцать лет, подумал бы, что это он и есть.

Но, конечно, такого не бывает.

После дальней дороги хотелось отдохнуть, но в доме было грязно, пыльно и к тому же откровенно холодно, поэтому первым делом пришлось прибираться и топить печь. С уборкой я ещё кое-как справился, а вот с печью возиться пришлось долго. Были и сухие дрова, и растопка, но я совершенно не умел со всем этим обращаться, так что к тому моменту, когда огонь наконец заплясал за чугунной дверцей, жадно облизывая сосновые поленья, на улице уже начинало темнеть. Наскоро поужинав всё теми же консервами и отложив немного в блюдце коту, который, впрочем, больше не появлялся, я выбрался на крыльцо подышать свежим воздухом, а заодно и допить остатки коньяка.

Дождь перестал, ветер стих, но небо по-прежнему было затянуто тяжёлыми плотными тучами, в сумерках ещё более мрачными и давящими. Я уселся прямо на мокрые ступени и уставился на всё такую же безмолвную деревню, периодически отхлёбывая из фляжки. За этот проведённый на ногах день я с непривычки очень устал, а настроение было под стать погоде. К тому моменту я уже окончательно решил, что задерживаться в Янкылме не собираюсь. И как я жил здесь в детстве? Полумёртвая деревня, где из благ цивилизации только регулярно пропадающее электричество. Телефон не ловит, об интернете, понятно, и речи не идёт, нормальной дороги нет, магазина нет. Где они тут, интересно, продукты берут, неужели только с огородов питаются? К тому же летом наверняка полно клещей и гнуса – хорошо хоть, что осенью приехал. И эта гнетущая атмосфера депрессии и безнадёжности, я бы даже сказал – безжизненности. Дряхлые старики, уныло доживающие свой век в таких же дряхлых домишках, ни детей, ни внуков, никто не приедет навестить, не расскажет новости из большого мира. Изо дня в день, из года в год одно и тоже, своего рода растянутый во времени процесс умирания… Мне вдруг нестерпимо захотелось домой.

Между тем, с наступлением темноты деревня, кажется, понемногу оживала. Послышалось хлопанье дверей, какие-то стуки, лязг чего-то железного, негромкие голоса. Где-то в стороне раздалось блеяние козы, залаяла собака – хрипло, надрывно, будто старый курильщик закашлялся. Здесь, похоже, и домашние животные под стать хозяевам. Что там говорил дядя Коля? Что вечером нужно ждать гостей?

И гости действительно пришли.

Когда на улице окончательно стемнело, зажглись фонари – один рядом с моим крыльцом, другой возле избы дяди Коли. Он, видимо, их и включал. На всю деревню это были единственные источники освещения, не считая нескольких окон, и в свете дальнего фонаря я увидел, как в мою сторону направляется целая процессия – человек десять, по пути к которым присоединялись новые тёмные фигуры. Шли медленно, тяжело переставляя ноги, покачиваясь и переваливаясь из стороны в сторону, словно пьяные. Или зомби из третьесортного фильма ужасов. От этого зрелища мне стало слегка не по себе.

Процессия приближалась. Они уже вошли в круг света от «моего» фонаря, и я смог разглядеть их лица. Одни старухи, на вид древние, как сама тайга, все как одна в платках и овчинных полушубках. Правильно, здесь и раньше мужчин почти не было. Вон дядя Коля идёт сзади, на плече неизменное ружьё – я поёжился и невольно обернулся в сторону леса, вспомнив, почему он всегда носит его с собой. Встретившись со мной взглядом, охотник кивнул и опять отвёл глаза, словно чувствовал себя виноватым. Впрочем, теперь я его понимал.

Ночные визитёры остановились передо мной, образовав полукруг. Дядя Коля остался позади. Никто не проронил ни слова, они просто стояли и смотрели на меня. Напряжённая пауза затягивалась.

– Здравствуйте! – обратился я к старухам. Они никак не прореагировали. – А я, вот, родственник Клавдии Никифоровны. Николай Степанович про меня вам рассказывал, наверное. Вот, приехал к вам в гости…

Внезапно женщины расступились, и вперёд вышел старик. Как я его раньше не заметил? Высокий, худой, как скелет, с длинными седыми волосами и бородой, достающей почти до пояса, одетый во что-то вроде куртки из шкуры медведя, явно добытого им самим в молодости. Кожа его обтягивала череп так, что делала старца похожим на ожившую мумию, а глаза, казалось, светились потусторонним светом. Или это просто отражался свет фонаря?

– Ну, здорово, Витька! Приехал всё-таки? А мы уж заждались. Э, да ты не признал меня, что ли?

Конечно, я узнал этого старика, хоть раньше его волосы и борода не были такими длинными, а сам он не так сильно напоминал труп. Сложно было не узнать того, кто одним своим взглядом пробудил во мне забытые детские страхи, вызванные его же историями, рассказанными при лунном свете на завалинке старой избы. Но, чёрт побери, этого не может быть! Люди столько просто не живут.

– Дед… Матвей?

– Да уж не внук! А ты думал, я помер? – всплеснул руками дед Матвей и расхохотался. Весело, как молодой, запрокинув голову и хлопая себя по впалому животу. Смех его напоминал карканье ворона.

И тут же загомонили старухи, обступили меня, выражая бурную радость по случаю моего приезда и заваливая вопросами о жизни и здоровье, на которые я не мог ответить, потому что не успевал вставить ни слова. Некоторых из них я узнал. Вот Степанида Захаровна, вот баба Катя, отчества которой я не помнил, а вот… На миг в водовороте старушечьих лиц как будто промелькнул образ давно умершей Аксиньи Ивановны. Нет, конечно, показалось. Похоже, аномальное долголетие в Янкылме – обычное дело.

– Слушай, Витька, – снова обратился ко мне дед Матвей, когда поток приветствий иссяк, – Ты хорошо, что приехал. Никифоровна, бабка твоя, на савынкане теперь обитает. Надо бы сходить, проведать.

– Конечно, вот завтра прямо и схожу, - кивнул я.

– Да тут видишь, какое дело, – старик почесал бороду, – сегодня идти надо. Мы собрались уже.

Этого я не ожидал.

– Сейчас? Ночью?

– Да, – тряхнул головой дед, – Сегодня сороковины. И потом, ты же видишь, мы тут на подъём тяжёлые, из кроватей только к ночи выползаем. Если завтра идти, так тоже по темноте придётся, а время уйдёт. Один ты дорогу всё равно не найдёшь. Давай, Витька. Она тебя, считай, вырастила, уважь старушку.

Делать нечего, пришлось соглашаться. Отдых откладывался на неопределённый срок.

Я с трудом представлял, как еле живые старики пойдут через ночной лес, однако для них, похоже, никакой проблемы в этом не было. Шли медленно, но уверенно – впереди дед Матвей, за ним старухи, и наконец мы с дядей Колей, который нёс единственный на всю колонну факел – шедшим впереди, похоже, свет вообще не требовался. От усталости я уже еле передвигал ноги, и старый охотник это заметил:

– Умаялся, поди? На вот, глотни, – протянул он мне какую-то бутылку. Я отпил большой глоток. Внутри оказалась не водка, как я поначалу подумал, а что-то вроде чая из трав с сильным запахом хвои и грибов.

– Что это?

– Да отвар травяной. Я его пил, когда к тебе ездил, шибко помогает, когда сил не стаёт. Глафира, бабка Матвеева, готовит. Помнишь Глафиру-то?

Я помнил. Глафира Бобылёва, супруга Матвея, любительница выпить козлиной крови. Тоже, наверное, лет под сто двадцать. Почему-то я уже не удивлялся.

Через некоторое время отвар действительно подействовал. Нет, крылья у меня не выросли, но, по крайней мере, теперь я мог нормально идти. Отставать от столетних старух – это уж слишком.

Однако давление на психику никуда не делось. Я будто посмотрел на себя со стороны – что я делаю? Иду посреди ночи на затерянное в тайге кладбище, в сотне километров от цивилизации. Вокруг лес, в котором и медведи, и волки, и может, кто ещё похуже. Всюду какие-то шорохи, скрипы – кто знает, вот эта ветка в стороне сейчас хрустнула просто так или под чьей-то ногой? Или лапой? Да и компания подобралась та ещё – полусумасшедшие ходячие мощи и мужик с ружьём. Конечно, никто из них мне никогда ничего плохого не делал, но мало ли что… Как тут не вспомнить детские кошмары о точно таких же ночных походах на кладбище? Нет, на савынкан! Савынкан, савынкан, савынкан… Что за слово такое? Что за дикие, первобытные обычаи в этих краях? Бродят ночью по лесам, пьют кровь, кормят мертвецов. Да и сами выглядят, как мертвецы.

А может, они и есть мертвецы?

Занятый такими не слишком жизнеутверждающими мыслями, я не заметил, как мы пришли. Внезапно процессия остановилась. Разом вспыхнули факелы (когда только их успели приготовить?), и в красноватом мерцающем свете передо мной открылся старый лесной погост, усеянный двускатными крышами домовин, как болото – кочками. Я направился вперёд, к деду Матвею. Добро пожаловать в свои страшные сны, господин Чернецов! Вон там, слева, не костлявая ли рука мертвеца высовывается из окошка в дощатой стене чьего-то последнего пристанища? Не скрежет ли зубов раздаётся из-под усеянной прошлогодней хвоей земли? И где тут та коза, которую сейчас должны разорвать на части и отдать на откуп усопшим? Или в этот раз будет не коза?

Старухи разбрелись по кладбищу, завозились у могил. Дед Матвей стоял в дальнем конце, у мансийских захоронений, а рядом с ним – ещё один старик, которого я раньше не видел. Невысокий, в рваной, полуистлевшей оленьей куртке с капюшоном, скрывающим лицо, явно не моложе самого Бобылёва.

– Это Бахтияр, – сказал Матвей, заметив меня, – Он здешний, из манси.

Я кивнул. Бахтияр никак не отреагировал, продолжая стоять абсолютно неподвижно, словно статуя.

– Бабка твоя вон там, – продолжал между тем дед, указав на противоположный конец кладбища, – Иди, поздоровайся. Да вот, молока ей отнеси, любит она его. Там чашка в домовине… Да разберёшься, поди, не в первый раз на савынкане.

Взяв банку с молоком, я направился к указанной могиле. Вот, значит, где теперь твой дом, баба Клава. Кормила ты меня, поила, спать укладывала, а теперь сама здесь лежишь, спишь-почиваешь вечным сном. А я тебе тут молочка парного принёс. Правда, губы твои истлели и желудок уже, наверное, сгнил совсем, как ты его пить-то будешь? Ну да ладно, справишься как-нибудь, другие же справляются – те, которым ты сама когда-то молоко да пироги с капустой носила. Они-то ещё раньше умерли, ещё дольше в земле пролежали, одни скелеты от них и остались, однако же ели как-то. Вот и ты попей-поешь. Сейчас, где тут окно в твоей домовине открывается? Ага, вот оно. Сейчас…

– Ну, здравствуй, что ли, внучек.

Из домовины на меня смотрело мёртвое лицо бабушки Клавы.

Я отметил про себя, что она совсем не подверглась разложению. Только скулы заострились ещё больше, да кожа на губах лопнула, обнажив беззубые челюсти. Белесые, водянистые глаза были расфокусированы, как у слепого, но каким-то образом она меня видела. Странно, но я совершенно не испытывал страха, словно был заранее готов к чему-то подобному. Да, собственно, и был, пожалуй. Дорога сюда сместила мой разум в совершенно иные сферы, и некий психологический лимит был уже исчерпан. В конце концов, чего я хотел после всего того, что произошло со мной накануне? Говорящий труп бабушки – вполне закономерный итог этого путешествия.

Бабушка-бабуля, зачем тебе такие большие глаза? Ты же мёртвая, на кого тебе там, в могиле, смотреть?

– Вот хорошо, вот молодец, что пришёл проведать старую, – продолжала между тем баба Клава бесцветным, шелестящим – будто песок сыплется – голосом, – Как живёшь-то хоть? Я вот, видишь, померла… А ты и молочка принёс? Вот молодец! Давай его сюда, а то я совсем тут оголодала.

Чашка не понадобилась – протянув иссохшую руку через окошко, старуха забрала у меня бутылку и, судя по звукам, жадно присосалась к ней.

– Ох, хорошо! А мяса, мяса ты принёс?

– Мяса?

– Да, мяса, сочного, парного! Мы тут мясо ох как любим! Как же на сороковины – да без мяса? Али нет у тебя?

– Не боись, бабка, привели мы мясо! Всем хватит, - гаркнул подошедший неслышно сзади дед Матвей, – Сейчас, разделаем только.

Старик достал из-под полы большой охотничий нож. Стоявший рядом дядя Коля снял с плеча двустволку, взвёл курки.

Я попятился назад.

– Так вы… Что же… Вы меня… Им?

Матвей снова рассмеялся своим каркающим, безжизненным смехом:

– Нет, Витька, ты как был дурачком, так и остался. Нешто мы звери какие? Я ж тебя вот таким вот знал. Да и Никифоровна кости твои глодать не будет, хоть и не родной ты ей. Даже Бахтияр, и тот тебя помнит. Сам-то, небось, забыл уже, как в домовину к нему нос совал, а? Давай, Степаныч, веди, – повернулся он к дяде Коле.

Дядя Коля скрылся в лесу, но буквально через минуту вернулся. И не один. Его спутником был мужчина лет сорока, одетый, как обыкновенный турист или рыбак. Только одежда его была разорвана и перемазана в грязи, а лицо залито кровью, губы разбиты, на скуле огромная гематома – похоже, след от удара прикладом. Он не пытался бежать или сопротивляться, просто шёл, медленно переставляя ноги и уставившись в землю. Стоит ли упоминать о том, что его руки были связаны, а в спину упирался ствол ружья? Кажется, всё это уже было… Во сне? Или нет? Конечно, я уже знал, что именно сейчас произойдёт.

Старухи оставили свои дела и столпились вокруг нас, в центре образовавшегося круга оказалась могила бабы Клавы. К деду Матвею подошёл Бахтияр, они обменялись несколькими фразами по-мансийски. Дядя Коля с силой толкнул пленника, вынуждая того встать на колени. Дед Матвей с проворством кошки оказался рядом, одним движением перерезал незнакомцу горло, а манси подставил под струю крови большую медную чашу, из которой первым же и отпил, как только она наполнилась, затем передал Матвею. Старухи, у каждой из которых вдруг оказалось в руках по ножу, как по команде бросились к трупу и принялись разделывать его, как тушу свиньи или коровы. Некоторые из них не пользовались даже ножами, вырывая куски плоти с помощью ногтей и зубов.

Между тем, моя приёмная бабушка была не единственной, кому на этом кладбище не лежалось спокойно. Почуяв кровь, мертвецы подняли ужасный шум – стонали, хрипели, скребли ногтями по стенам своих убежищ, некоторые даже выкрикивали вполне членораздельные слова. Руки теперь тянулись почти из каждой домовины, одна из них даже рухнула от сильного удара изнутри, и её обитатель неуклюже шевелился среди обломков, будто гигантский червяк или опрокинутый на спину жук.

Расчленявшие труп старухи старались не для себя – отрезанные и оторванные куски отправлялись в домовины, где их хватали и жадно поглощали с отвратительными чавкающими звуками. Досталось всем, никто не был обделён. Потрошительницы действовали так быстро, что уже через минуту от тела осталась лишь груда окровавленных костей и ошмётков, которые теперь с видимым удовольствием доедали мои бывшие соседи. В пиршестве не принимал участия лишь дядя Коля, стоявший в стороне, спиной к савынкану, и всматривавшийся в ночной лес. На происходящее позади он старался не глядеть.

- Вот спасибо, внучек, вкусное было мясо! – раздалось снизу. Баба Клава высунула голову из окошка и широко улыбалась окровавленным ртом. От такой гримасы высохшая кожа на её лице треснула ещё в нескольких местах.

Чья-то мумифицированная рука, неизвестно откуда взявшаяся, вдруг схватила меня за штаны. Я рванулся, споткнулся о могилу бабушки и полетел кувырком прямо через крышу домовины. Удар головой обо что-то твёрдое отправил меня в спасительное забвение.

***

Когда я пришёл в себя, прямо в лицо мне светило неяркое осеннее солнце, проникшее через так и оставшееся открытым окно. Я лежал на кровати в доме покойной Клавдии Никифоровны, прямо в грязной одежде и ботинках. Всё тело гудело и ныло, сильно болела голова – похоже, сотрясение, хотя и не слишком сильное. Судя по всему, было уже довольно поздно, почти полдень. От дождя и туч не осталось ни следа, и при весёлом солнечном свете ничто в окружающей обстановке уже не напоминало о вчерашнем шизофреническом кошмаре, однако соблазну списать всё на сон или галлюцинации от переутомления и подозрительного травяного настоя я не поддался. Хватит, слишком долго я успокаивал себя ложными воспоминаниями, обманом зрения и шалящими нервами. Ведь достаточно было просто немного подумать и сопоставить факты, чтобы сразу всё понять… Мне просто не хотелось верить. Да и мог ли я в моей прежней жизни вообще допустить существование чего-то подобного? Была, конечно, ещё одна лазейка – предположить, что я просто сошёл с ума – но почему-то убедить себя в этом тоже никак не удавалось.

Не обращая внимания на головную боль, я встал, быстро собрал свои немногочисленные вещи, упаковал рюкзак. Не запирая дом на замок, оставил ключи прямо на обеденном столе и направился к выходу. У стены за печью почудилось какое-то движение, но я не стал оборачиваться. Обошёл по большой дуге сидевшего на траве перед домом кота. Тот повернул голову в мою сторону, раскрыл пасть, но вместо привычного кошачьего мява из неё вылетел какой-то сдавленный хрип. К счастью, со своего места тварь не сдвинулась.

Я не зашёл ни к дяде Коле, ни тем более к деду Матвею. Даже через саму деревню, снова не подававшую никаких признаков жизни, не пошёл – обогнул её лесом и вышел на ведущую к станции дорогу уже на приличном расстоянии от домов, провожавших меня гробовым молчанием. Прощай, Янкылма. На этот раз навсегда.

Я опасался, что кто-нибудь попытается меня остановить, озирался по сторонам, поминутно ожидая шагов за спиной или даже выстрела из зарослей молодых елей, но ничего не произошло. Несколько часов спустя я благополучно добрался до полустанка и только тут осознал, что понятия не имею, когда должен подойти поезд. Если он проходил недавно, то придётся ждать почти сутки, а ещё одной ночи здесь я не вынесу. Если и не поеду крышей, то банально замёрзну – вряд ли у меня получится развести полноценный костёр, да и мало ли кто может выйти из леса на свет. Вернуться в деревню? Ни за что! Лучше пешком по рельсам – куда-нибудь да приведут.

Едва я принял такое решение, как за поворотом послышался гудок тепловоза. Однако сколь бурной была моя радость, столь же жестоким оказалось разочарование – за локомотивом с черепашьей скоростью тащился бесконечно длинный товарный состав. Отойдя в сторону, чтобы пропустить его, я сошёл с невысокой, поросшей крапивой насыпи и остановился на опушке леса.

- Ты вернёшься, Витька, - перекрывая стук колес, раздался за спиной скрипучий голос деда Матвея. Я резко обернулся. Престарелый убийца и людоед стоял прямо передо мной, уткнув мне в грудь иссохший костлявый палец с длинным жёлтым ногтем, - Придёт время, и ты вернёшься. К нам всегда возвращаются, - прохрипел он, обдавая меня запахом тухлого мяса.

Я рванулся вверх по насыпи, едва не попав под поезд. У одного из вагонов сбоку была металлическая лестница – я прыгнул, в акробатическом пируэте вцепился в неё всеми частями тела, повис, как обезьяна. Никакая сила в этот момент не заставила бы меня разжать пальцы – даже без сознания, наверное, не отпустил бы спасительную железяку. Состав шёл медленно, но всё же быстрее бегущего человека, тем более стадвадцатилетнего деда, хотя конкретно от этого деда и можно было ожидать чего угодно. Впрочем, Матвей не пытался преследовать поезд – он просто стоял и смотрел мне вслед своим немигающим взглядом, который я продолжал чувствовать спиной даже тогда, когда полустанок с оставшимся на нём чудовищем в относительно человеческом облике давно уже скрылся за деревьями.

В таком висячем положении я проехал до следующей станции – не знаю, как мне это удалось, товарняк полз часа два. Деревенька размером не намного больше Янкылмы, но стоящая прямо на железной дороге, а не в лесной глуши, и населённая обычными, ничем не примечательными людьми, не похожими на египетские мумии, показалась мне центром цивилизации. Да к тому же мимо проходила пусть не слишком оживлённая, но всё же трасса, на которой уже в темноте мне удалось поймать попутный лесовоз и даже немного поспать в кабине. Водитель, здоровый небритый мужик с тюремными наколками, раньше не вызвал бы у меня никакого доверия, но сейчас я обрадовался ему, как лучшему другу. Ни о какой опасности я не думал, да и что у меня было брать? Я сам выглядел, наверное, как беглый зек. Так я и доехал до ближайшего относительно крупного населённого пункта, где пересел на электричку – к счастью, деньги по дороге не потерял – и благополучно добрался до дома.

С тех пор прошёл примерно год. Странно, что я не спился и не загремел в психушку, однако мои многострадальные мозги всё-таки выдержали. Правда, теперь я стараюсь держаться как можно дальше от любых деревень, лесов, кладбищ и людей старше семидесяти лет. Но это уже мелочи. Я втянулся в свой прежний ритм жизни, вернулся на работу, пытался даже встречаться с девушками, правда, без особого энтузиазма. Как бы ни хотелось, я не мог разом всё забыть и перестать думать о том, что увидел там, в северной лесной глуши. Я осмыслил произошедшее, сделал выводы. И эти выводы, увы, камня на камне не оставляют от моей прежней картины мира, в которой ходить, есть и говорить могли только живые, а мёртвые лежали неподвижно под двухметровым слоем земли.

Матвей и Глафира Бобылёвы, судя по всему, были мертвы ещё тогда, во времена моего детства. Потом, один за другим, умерли все остальные, и последней – моя приёмная бабушка Клавдия Никифоровна. Единственным живым человеком в Янкылме остался дядя Коля. Кого-то из умерших хоронили, а кто-то оставался в деревне и продолжал жить так, как будто ничего не произошло. С поправкой на свой новый статус, конечно. Кроме того, дорога на савынкан, похоже, не была дорогой в один конец – уверен, мне не показалось, и похороненную два десятка лет назад бабку Аксинью я действительно видел среди прочих старух. Кроме того, этот Бахтияр, явно пролежавший в могиле лет сто, благополучно ходил и даже разговаривал.

Что именно возвращало умерших стариков к их странному подобию жизни? Я не знаю. Я не специалист ни по оккультным наукам, ни по медицине, однако не думаю, что дело в каком-то древнем проклятии или таинственном мансийском колдовстве. Я никогда не верил в такие вещи, не верю и сейчас, несмотря на всё то, с чем мне довелось столкнуться. Блуждающие по тайге лешие-менквы, спящие на дне болот демоны-кули и летающие по небу под действием мухоморов шаманы – всё это персонажи из области мифологии, а в реальности я видел просто мёртвых людей, у которых по непонятным причинам продолжал функционировать мозг, нервная система и даже органы пищеварения, но при этом отсутствовало кровообращение и дыхание. Как это возможно – вопрос не ко мне, я даже не буду высказывать предположений, а вот насчёт того, почему это происходит, у меня есть одна мысль, которая уже давно не даёт мне покоя. Пусть она отдаёт шизофренией, но всё описанное мной ранее и без того выглядит как бред сумасшедшего, так что я всё же выскажу её.

Они просто забывали умирать. Вернее, не замечали собственной смерти, не обращали на неё никакого внимания. Их жизнь была настолько монотонной и размеренной, в ней было настолько мало каких-либо значительных и выдающихся событий, что наступившая однажды смерть благополучно вписывалась в повседневную рутину, не становясь поводом для изменения сложившихся за многие десятилетия привычек. Ну и что, что не бьётся больше сердце, не течёт из царапины на морщинистой руке кровь? Живой ты или мёртвый – всё равно будет так же шуметь лес за околицей, так же будут гудеть надоедливые комары, так же утром над тайгой взойдёт солнце, а вечером – луна, да и к тому же огород не полот, скотина не кормлена – когда ж тут помирать? А что вместо пирогов с капустой теперь крови да мяса парного хочется – что поделать, старость не радость, это только в молодости всё нипочём. Полезно для стариковского-то здоровья. А устанешь поутру старые кости из постели вытаскивать да за козами ходить – всегда можно на савынкан уйти, отдохнуть, сил набраться. Всё равно родня не забудет – придут, накормят, напоят, домовину подправят, если надо. Знают ведь, что им тоже тут лежать, многим уже и не в первый раз.

Так что не в колдовстве тут дело, не в колдовстве… Просто жизнь такая. А смерть такая же, как жизнь. И самое страшное – для того, чтобы разделить судьбу обитателей Янкылмы, вовсе не обязательно быть всеми забытым пенсионером из полузаброшенной лесной деревни. Ведь у большинства людей жизнь только кажется насыщенной событиями, а на самом деле состоит из столь же монотонно повторяющихся действий, только вместо избы, огорода и леса – квартира, офис и продуктовый магазин. И как знать, заметят ли они свою смерть, которая однажды неизбежно наступит, или продолжат по утрам надевать галстук и ходить на работу, невзирая на отсутствие сердцебиения, необходимость маскировать тональным кремом трупные пятна и внезапно проснувшуюся любовь к карпаччо? И не стану ли когда-нибудь я сам, не осознавая этого, точно таким же живым мертвецом?

***

Я пишу эти строки, сидя в зале ожидания аэропорта «Кольцово». Дело в том, что сегодня я ездил по работе в соседний город, и вечером, уже по темноте возвращаясь обратно, увидел на трассе дядю Колю. Он шёл пешком в направлении Екатеринбурга и выглядел так, как будто проделал таким манером весь путь от самой Янкылмы – грязный, оборванный, всё с тем же огромным рюкзаком за плечами. Двигался дядя Коля тяжело, пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу, однако у меня не возникло даже мысли остановиться и подвезти старика. Напротив, я резким движением вдавил педаль газа в пол, молясь о том, чтобы он не узнал мою машину. Потому что одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять – он был мёртв. И он шёл за мной.

Я не стал ждать, пока непрошеный гость появится перед дверью моей квартиры, ведь мой домашний адрес был ему известен. Доехав до дома, собрал самые необходимые вещи, скинул эсэмэску шефу и уже через час был в аэропорту, благо кое-какие сбережения на случай непредвиденных обстоятельств у меня имелись. Мой рейс должен быть через полчаса, сначала вылетаю в Москву, а дальше как получится. Хотелось бы перебраться за границу, в идеале – за океан, в Америку, как можно дальше от проклятого всеми богами Урала, где умершим не лежится спокойно в своих могилах. Изо всех сил я пытаюсь думать только о будущем, о новой жизни, которая ждёт меня вдали от родины, но в голове, заглушая шум взлетающих самолётов, снова и снова звучат последние слова мёртвого деда Матвея.

Ты вернёшься. К нам всегда возвращаются.