Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Ради отца
© Snow Den9.5 мин. Страшные истории RAINYDAY8 20-10-2020, 13:14 Источник Принял из ТК: - - -
Строчка за строчкой.
Так надо.
Пальцы уже болят. Кажется, я сбился со счёта.
Сколько там ещё их осталось, сто? Или всё-таки девяносто?..
Выдыхаю тупую усталость. Оборачиваюсь – и упираюсь взглядом в лицо своего врача.
Она смотрит. Она ждёт.
Значит, надо писать ещё.
Строчки – кривые, косые, неровные – снова начинают свой бег передо мной.
***
День за оконной рамой – такой же серый, как и вся эта осень.
Я лежу в постели, под тёплым одеялом. Градусник зашкаливает за 38.
Люблю болеть. Можно ненадолго забыть про садик.
Мерное тиканье часов. Безликая музыка из радиоприёмника. Отдалённое звяканье на кухне – мама готовит ужин.
Скорей бы папа пришёл…
В шум машин с улицы вторгается новый звук – частая-частая дробь по ржавому карнизу. Дождь.
Но у папы есть машина. Папа не промокнет.
Прислушиваюсь. Кажется, шаги на лестничной клетке?
Мама идёт к дверям – торопливо, радостно.
Она может узнавать папу по шагам, а я ещё нет. Завидую ей.
Одеяло летит в сторону, детская энциклопедия – туда же. Скатываюсь с кровати, не попадая ногами в тапки. Перед глазами качается, кожу обжигает жаром, но мне всё равно.
- Папа! Папа пришёл!
А он – уже совсем рядом, в дверях моей комнаты. Большой, сильный и добрый. Защита. Поддержка. Любовь.
- Сынок! – как я люблю его смех! – Стой, не подходи, я же холодный! – он ловко и бережно ловит меня на руки, поднимает над собой.
Смеюсь и я. Протягиваю к нему руки. Касаюсь жёсткого ёжика волос, глажу по щекам. Он подмигивает мне и несёт обратно, в кровать. Но я не обижаюсь. Раз так папа решил – всё правильно.
В дверном проёме появляется мама. Простой, выцветший домашний халат, натруженные не по возрасту руки, усталая улыбка.
- Ох, милый, я сегодня совсем замоталась… Как он?
- Лоб горячий, но жить будет, - уверенно отвечает папа. – А вечером Серёга обещал зайти, достал наконец то лекарство… - папа смотрит на меня сверху вниз, улыбается. – Через недельку будешь как огурчик!
Мама подходит к нам, обнимает папу за плечи.
- Андрюша, когда ты уже перестанешь уезжать по выходным…
Папа целует ей руку – коротко, ласково.
- Скоро, солнышко. Ещё пара шабашек – и как раз Юрке на велик накопим! – он снова подмигивает мне, и теперь я подмигиваю в ответ.
Дождь стучит всё сильней и быстрей.
Я засыпаю.
***
Я всегда любил отца больше, чем мать.
Говорят, обычно бывает наоборот… Не знаю, детским психологам видней.
Мама порой шутила – мол, она ревнует меня к отцу. А он в ответ всегда улыбался и целовал сначала её, а потом меня. И говорил, что любит нас одинаково сильно.
Моё детство было трудным – да всем тогда жилось тяжело. Отец работал ночным сторожем, а по выходным частенько таксовал. Мама была уборщицей – сразу в трёх школах.
Я очень скучал по отцу, когда его не было дома. Зато каждый выходной становился праздником.
Кажется, он всё-таки поддавался мне в шашки. Но голы в его ворота я забивал сам!
Отец говорил, что у меня сильный удар. Однажды я перестарался, и он спас меня от разгневанного соседа. Хотя позже, наверное, всё же заплатил за разбитое стекло.
Отец всегда понимал меня. Мог утешить, ободрить, рассмешить. Мы вместе сочиняли истории, смотрели мультфильмы и глядели на город с высоты колеса обозрения.
Засыпая, я любил помечтать, как он поведёт меня в первый класс – весёлый, нарядный, с большим-пребольшим букетом.
Вот только этого так и не произошло.
Потому, что однажды папа исчез.
И не так, как раньше, играя со мной в прятки, а навсегда.
***
«Отец, я люблю тебя. Прощаю. И отпускаю»
Рука дрожит, запястье сводит тупой болью. Капли пота гадко щекочут виски. Сколько ещё осталось?
Не помню.
Но мой врач ждёт. Я чувствую её взгляд.
Соберись. Выдохни. И пиши.
***
Белые хлопья снега мелькают в воздухе беспорядочным вальсом. Белая земля хрустит под ногами.
Я держу папу за руку. Он большой и надёжный. Мы возвращаемся из магазина, купив новогодних сладостей.
Сегодня папа не стал брать машину. Я очень люблю снег, и он это знает. Вечером мы будем лепить снеговика, а потом пить чай с тортом.
Кругом снуют люди, несут ёлки с базара, яркие пакеты с подарками… Фонари уже зажглись, и снежинки танцуют в их лучах.
Я смотрю на папу, папа смотрит на меня. И мы улыбаемся друг другу.
А потом я вижу её.
Она стоит впереди, метрах в ста. Она тоже большая и взрослая. У неё яркие рыжие волосы, струящиеся по плечам. А ещё она одета очень легко. Будто на улице лето. Свистит ветер, колючий снег так и норовит застлать глаза… Но она этого словно не замечает.
И она смотрит. Смотрит прямо на меня.
Я не люблю смотреть людям в глаза, если это не папа или мама. Смотрю себе под ноги. Сжимаю сильнее папину руку. Он наклоняется ко мне.
- Всё хорошо, Юрчёнок?
Я очень люблю, когда папа зовёт меня так. Это всегда успокаивает, даже у зубного врача. Но не сейчас.
Она ещё смотрит на меня. Её взгляд – словно иглы. Колет. И мне страшно.
Я боюсь поднять глаза, поэтому просто киваю, надеясь, что папа поймёт.
- Тебе холодно? Шарф не сбился? – он останавливается и присаживается рядом на корточки. Я смотрю в его лицо – широкое, простое, любимое. И чувствую, как страх оставляет меня.
- Всё хорошо, пап.
- Вот и молодчага! – он шутливо и совсем не больно хлопает меня по шапке. – Тогда пошли шустрее, мамка-то небось заждалась!
От его голоса мне становится ещё легче, а потом и совсем спокойно – когда папа выпрямляется, и я вижу, что никакой странной, большой и взрослой уже поблизости нет.
Я снова беру папу за руку, и мы идём шустрее, как он и просил. Снег весело хрустит под ногами, а снежинки продолжают свой беспечный танец.
Папа рядом. И всё – хорошо.
***
Через месяц я увидел другую. Она тоже была большая и взрослая – так мне тогда казалось. Сейчас я понимаю, что ей вряд ли было больше двадцати.
Она стояла на детской площадке. Там, где песочница была уже занесена снегом. Буквально в двух шагах от снежной бабы, которую утром слепили мы с папой.
Так уж сложилось, что окна нашей кухни выходили во двор. И так уж вышло, что, возвращаясь ночью из туалета, я решил ещё разок выглянуть, полюбоваться на снеговика.
Я не помню её лица – помню лишь, что волосы были светлыми, но не яркими. Не рыжими, это точно. И ещё осталось в памяти то, что она тоже была одета не по-зимнему. Сейчас уже не вспомнить, как…но легко, слишком легко.
Ноги приросли к полу, в горле встал ком. Я не сомневался: она смотрит на наше окно. Я был ещё слишком мал, чтобы как-то анализировать увиденное, я просто это понял. И от понимания по коже словно прошёлся ледяной ветер.
Женская фигура не двигалась, стояла, как манекен. Больше во дворе никого не было, никого и ничего, кроме присыпанных снежной пылью машин.
Возможно, страх отступил именно от её бездействия. Осторожно, сначала пятясь, потом – бегом, я вернулся в свою комнату. Долго не мог заснуть, прислушиваясь к подъездной тишине.
Отец всегда помогал мне бороться со страхом. Монстра под кроватью убил именно он. И с чудищем из шкафа он разобрался. Я заснул с мыслью, что надо будет обязательно рассказать про этих больших, взрослых и странных ему.
И, разумеется, забыл об этом наутро.
***
Небо – такое же синее, как папины глаза. Облака – лёгкие, будто мамина улыбка.
Май – тёплый и ласковый. Солнечные зайчики подмигивают с безмятежной глади реки.
Сегодня какой-то праздник, взрослый, непонятный. Но это не важно. Главное – папа рядом.
Он сидит у костра. Рядом с ним – мамин брат, дядя Витя, такой же большой и сильный. Над костром – котелок, оттуда доносится приятный аромат. Уха.
Мама стоит у самой воды, выжимает мокрые волосы. Улыбается мне через плечо. Машет рукой.
- Эгегей, Юрка!
Смеюсь и машу в ответ.
Папа и дядя Витя уже искупались. А вот я до сих пор плаваю плохо. Но папа пообещал – этим летом он меня научит.
Как я люблю папу.
Растягиваюсь на тёплом песке, закрываю глаза. Слышу, как мимо проходит мама. Она легонько обдаёт меня прохладными брызгами и наверняка улыбается. Сейчас она обнимет папу, скажет что-нибудь весёлое дяде Вите…
Весело потрескивают сучья в огне. Ласково греют солнечные лучи.
Этой осенью я пойду в первый класс.
Улыбаюсь своим мыслям. А потом слышу всплеск.
Будто невдалеке от берега ударила хвостом большая рыба.
Сразу вспоминаю, как Мишка из соседнего двора рассказывал, что в реке плавают здоровые сомы, с человека длиной. Может, это один из них вынырнул?
Открываю глаза, сажусь. И на миг забываю, как дышать.
Там, на глубине, где до дна не достать ногами, из воды торчит голова. Но это не сом.
Это – женщина. Длинные мокрые пряди волос прилипли к лицу; в них запуталась тина.
Пытаюсь вскочить, запинаюсь и падаю. Крик застревает в горле.
Она поднимается.
Вслед за головой – шея, грязная, раздутая. Грудь – как две сгнившие дыни. Кожа – серая, облепленная грязью и илом.
Она не похожа на чудищ из темноты. Она страшнее их всех.
Сзади – папа, мама и дядя Витя. Они спасут, защитят. Но я не могу их позвать. Я просто лежу и смотрю, как она медленно поднимается из воды.
А потом она идёт по воде. Идёт медленно, с трудом переставляя распухшие ноги.
Из глаз текут слёзы. Мне холодно. Я хочу проснуться, проснуться, чтобы папа обнял меня и сказал, что это всего лишь сон…
Толстая, раздутая рука медленно поднимается. Скрюченный палец с чёрным ногтем указывает на меня.
И тогда я кричу. Дёргаюсь, падаю на спину. Захлёбываюсь криком.
Вот он, рядом, большой и сильный. Хватает меня на руки, прижимает к себе.
- Юрка?! Юрка, что ты?!
Вот – встревоженное мамино лицо; вон – застыл над костром дядя Витя. Но я не могу ничего сказать, я просто реву и реву.
А за папиным плечом – никого и ничего, кроме безмятежной водной глади.
***
То лето выдалось паршивым.
Я так и не научился плавать – спасибо зарядившим дождям.
Завод, который по ночам охранял отец, окончательно разорился и был закрыт. Вскоре его облюбовали наркоманы и бомжи.
А ещё – что-то происходило с отцом. Тогда я не мог понять, что же не так, отчего он так часто делается молчалив и угрюм, отчего порой пропадает где-то сутками. Мама говорила, что у него просто много работы.
И верно, таксовал он теперь гораздо чаще.
А я гораздо чаще видел их.
Это всегда были женщины. Молодые женщины с бледной кожей, светлыми волосами и неподвижным взглядом. Взглядом, устремлённым на меня.
После того случая на реке я не сомневался – они злые, они хотят мне навредить. Но я знал и то, что они не сделают ничего, пока отец рядом.
Это успокаивало. До очередной встречи.
***
.... Я бегу по лужам. Весело, мокро, брызги во все стороны.
Папа догоняет. Сегодня – выходной, мы гуляем в парке, и он в хорошем настроении. Даже привёз вчера маме красивое ожерелье из разноцветных камней.
Я бегу и вижу её меж деревьев.
В её тусклых светлых волосах запуталась листва. К губам прилипли комья земли. Она смотрит, не отрываясь.
Спотыкаюсь. Падаю прямо в лужу. Плачу.
***
… Я сижу на длинной скамье под широким навесом.
Папа – рядом.
Машина всю неделю в ремонте. Хорошо. Всю неделю папа с нами.
Она стоит напротив, у ограды парка, внутри. Бледные руки просунула сквозь прутья. Голова как-то странно склонена на бок, светлые грязные волосы закрыли лицо. Но я знаю – она смотрит.
Отворачиваюсь. Прижимаюсь лбом к папиному локтю.
Она не подойдёт, ведь папа со мной.
Юрчонок, - папа встревоженно смотрит. – Какой-то ты болезный стал, сынок, - папина сильная рука осторожно приподнимает мою голову за подбородок. – Ты это бросай, нам в школу скоро!
Лёгкое «нам» - и мне ничего не страшно. Смело поворачиваюсь – но за оградой уже никого нет.
Они не хотят, чтобы папа их видел.
- Пап, - сжимаю большую ладонь чуть сильнее, - давай больше не будем ходить в парк. Не люблю его…
Шорох шин по асфальту. Наш автобус.
- Ну, не будем, так не будем, - папа треплет меня по волосам, поднимается и смотрит на парк.
И я впервые не могу разгадать выражение его глаз.
***
А здесь и сейчас – другие глаза.
Смотрят в упор.
Мой врач. Она ждёт.
Строчки надо писать до конца.
***
Августовский вечер. Листва уже кроет землю желтеющим ковром. Солнце прячется за соседними домами.
Мама сидит на диване. Рассеяно листает журнал. Я чувствую её волнение – и волнуюсь не меньше.
Папа обещал сегодня приехать пораньше. Отвести нас в кино.
Солнце уже скрылось, а его всё нет.
И мне становится холодно – как тогда, у реки.
Я уже несколько дней не видел их – страшных, жутких. Наверное, папа прогнал их прочь. Теперь им до меня не добраться.
Но где же он сейчас? И почему мне так холодно?
Резкая трель звонка.
Холода – как ни бывало. Радостно мчусь к двери.
- Папа, па, наконец…
Но это не папа.
На пороге – трое. Одного я знаю – это дядя Гоша, наш участковый милиционер. Большой и добрый, совсем как папа и дядя Стёпа из книжки. Двое других – большие, хмурые, незнакомые. От них пахнет сигаретами.
Дядя Гоша смотрит на меня, но не улыбается, как обычно, не треплет по голове. Он вообще странный. И голос его словно дрожит.
- Юра… Юрка, привет. Мама дома?
Мама подходит неслышно. Кладёт руку мне на плечо. Рука чуть вздрагивает.
Дядя Гоша здоровается, снимает фуражку. Мнётся. Оглядывается на хмурых. Один из них кивает на меня.
Мамина рука чуть сжимает моё плечо.
- Юра, беги к себе! – теперь и её голос дрожит. – Живо!
Ничего не понимаю. Но ухожу. Мама любит меня, любит, как папа. И я должен слушаться.
В окне – уже вечер. Сгущаются сумерки.
И я вижу их.
Ноги – ватные, подкашиваются. Хватаюсь за подоконник.
Их семеро. Сразу узнаю ту, первую, рыжую. А вон – та, со странно изогнутой шеей. А вон…
Но я не могу, не хочу смотреть на ту – страшную, раздутую, гниющую.
Я медленно сползаю на пол. Меня трясёт.
Почему они снова пришли? Почему их так много?
Они не зайдут сюда.
Не зайдут.
Не…
Дверь распахивается – сильно, резко. Вздрагиваю. Кричу.
Но это – мама.
У неё бледное лицо. Её губы вспухли. А по щекам – дорожки слёз.
Она подбегает ко мне и обнимает – крепко, до боли.
А потом начинает плакать.
Сначала – просто вздрагивает, как от ударов. Потом плач прорывается наружу. Потом переходит в вой.
Она сжимает меня и воет.
Мне больно.И очень, очень страшно.
А потом я теряю сознание.
***
Наверное, именно в тот момент моё детство кончилось.
Следующим утром приехал дядя Витя, непохожий на себя, мрачный и неразговорчивый. Он увёз меня в соседний город, где жил и работал. Я до сих пор помню тяжёлые, грозовые тучи, висевшие над трассой; помню и то, как безуспешно пытался расспросить дядю, что случилось, и почему папа не вернулся домой. Дядя Витя отмалчивался, и лишь изредка оглядывался на меня. У него был очень странный взгляд – сейчас я понимаю, что он смотрел на меня с жалостью.
Мама приехала через три дня – точнее, дядя Витя её привёз. Вместе с ней приехали три больших чемодана с вещами. Она сказала, что мы будем жить здесь. А папа – папа уехал. Далеко-далеко, на новую работу.
Я не поверил ей.
А потом настало первое сентября, и было оно хмурым и дождливым. А в школу я пошёл на месяц позже – без цветов, без линейки, без папы.
С того момента жизнь закрутилась, как чёрно-белый калейдоскоп. Я помню её отрывками, как давно забытые сны.
Школа, в которой я не стал изгоем лишь потому, что меня боялись и считали ненормальным… Институт, экзамены в который я благополучно провалил… Какие-то постоянные мелкие шабашки, дешёвое курево, вечное чувство слепой тоски.
Ни друзей, ни девушек у меня так и не появилось. Зато прибавились ночные кошмары. Я снова начал мочиться в постель.
Мать таскала меня по врачам, даже по бабкам – но толку не было. А ещё она пыталась начать новую жизнь. Иногда приводила домой мужчин. Я ненавидел их. Я ненавидел её.
Она больше никогда не говорила об отце. Исчезли все слова, воспоминания, фотографии. Я спрашивал её, изводил вопросами, доводил до слёз. Однажды она даже избила меня, до синяков – и потом, рыдая, обнимала и просила прощения. А я просто не мог понять, куда он мог уехать, почему забыл про нас.
Я больше не видел тех, семерых. Я не знал, кто они были и зачем приходили ко мне. Вот только чем старше я становился, тем чаще мне снился отец. Точнее, кошмары с его участием.
***
А потом всё стало ясно.
Как там любят говорить? «В один прекрасный день»…
Но тот день, когда я проснулся на хате у одного из своих мимолётных приятелей и долго блевал в его загаженный унитаз, прекрасным назвать было никак нельзя.
Обычное утро после пьянки.
Потом я убирал сушняк, курил на балконе и тупо смотрел в серую даль. Приятель успел свалить на работу – похмелье брало этого засранца крайне редко. Я знал, что раньше полудня он не придёт, и делать было нечего, как в том детском стишке. Слонялся по квартире, без цели щёлкал пультом от телевизора, а потом решил посмотреть его коллекцию.
Мне везло на всяких идиотов. Наверное, подобное притягивается. Он обожал собирать вырезки из газет – там, где говорилось о самых разных бедах. Рухнувший самолёт, теракт, какой-нибудь застреленный политик… Чем бы дитя не тешилось, лишь бы кошек не вешало.
Я сидел и перебирал пожелтевшие обрезки газетной бумаги, даже толком не вчитываясь. Просто ещё один способ убить время.
Из не цветной круговерти на меня глянуло лицо моего отца.
Я не помню, сколько я сидел, глядя в этот маленький, намного меньше прочих, листок. Не помню, сколько мучительных мгновений до меня доходил смысл той небольшой заметки.
«Маньяк покончил с собой»
Всего двадцать строк о самоубийстве в камере сизо.
Мой отец убил семь девушек. А потом – себя.
Мой отец – защита, нежность, сила. Тот, кого я любил больше всех на свете.
Острый привкус железа во рту отрезвил меня.
Я прокусил кулак, пока читал. Капли крови залепили глаза мужчине на фотографии.
Мужчине, который когда-то был моим отцом.
***
Я забрал ту вырезку домой. Естественно.
Интернет подтвердил всё. Он убивал как раз тогда, когда я мечтал, что мы пойдём за руку в школу. Он говорил, что любит меня и маму – а потом ехал на новое задание. С которого всегда возвращался затемно.
Мой папа.
Убийца.
Мать лежала в больнице. В последние пару лет всё чаще и чаще болело сердце.
Мне было не с кем посоветоваться, не с кем поговорить.
Мать могла не выдержать – сердце. Теперь я понимал, почему она так часто плакала по ночам.
Дядя Витя разбился пять лет назад. Скользкая зимняя дорога, опасный поворот. Могло случиться с каждым.
А меня что-то разрывало. Корёжило. Жрало изнутри.
Не знаю, как не вскрылся. Может, помешала ненависть – сильнее отчаяния.
Я ненавидел отца – за то, что он лгал нам.
Я ненавидел мать – за то, что скрывала до последнего.
Я ненавидел себя – за то, чьим был сыном.
В какой-то момент я сгрёб всё, что удалось накопить от последних шабашек, и нашёл модного врача. Какая-то психология с мудрёным названием. Тётка лет сорока, в модных очочках и со всепрощающей улыбкой.
Она говорила, что это тяжело, но исправимо. Говорила, что дети не в ответе за грехи родителей. Говорила, что я должен полюбить отца вновь – а потом простить и отпустить, начать жить своей жизнью, забыв о прошлом.
Ради отца.
Я платил ей по две тысячи за приём, но прошлое продолжало приходить в ночных кошмарах.
Однажды она сказала, что нужно написать строчки. Много раз.
Тогда прошлое отпустит совсем, и станет легче.
Я поверил ей.
Что мне ещё оставалось?
***
«Отец, я люблю тебя»
Я всегда хотел стать таким же, как ты.
«Прощаю»
Мне не за что тебя прощать. Ты всегда был ко мне добр. Ласков. Заботлив.
Любимый папа.
«И отпускаю»
Я не мог отпустить тебя. Никогда. Ни за что.
И, похоже, всё-таки стал тобой.
Дышать тяжело, как перед грозой. Строчки расплываются перед глазами.
Красные, тяжело пахнущие строчки.
Поворачиваюсь и смотрю в глаза той, кто так и не смогла мне помочь.
Перевожу взгляд ниже – на уже покрытый засохшей коркой разрез под её подбородком.
Крови не хватит, я это чувствую.
Но на кончиках моих пальцев она ещё не засохла.
Сейчас я выдохну – и продолжу писать. На стене её кабинета много места.
А когда кровь иссякнет – я выйду на улицу. Там ждут меня они.
Семь девушек, семь жертв. Они уже давно стоят под окном.
Странно, но сейчас мне совсем не страшно. Даже немного радостно – вдруг они отведут меня к папе?
Если я умею прощать – значит, они тоже.
Или нет?..
Что ж, совсем скоро я это узнаю.
А пока – пиши. Крови хватит ещё на несколько повторов.
«Отец, я люблю тебя. Прощаю. И отпускаю»
Строчка за строчкой.
Так надо.
1 641 просмотр
2 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
