Ельцовское кладбище выглядело ровно так, как положено выглядеть обычному сельскому кладбищу: чинно и умиротворённо. Расположено оно было чуть в стороне от села, дальним концом упиралось в березовую рощицу, по ранней осени воздушно-золотистую, ни ворот, ни ограды не имело и просматривалось с одного конца до другого. Растущие кое-где кусточки сирени обзор не загораживали, поэтому старика, степенно бредущего в мою сторону между могил, я заметил издали и внутренне напрягся: вот сейчас будет расспрашивать, что я тут делаю, да ещё с фотоаппаратом. Секунду я малодушно колебался, не спрятать ли камеру в рюкзак и не притвориться ли, что ищу захоронения дальних родственников. Но такая легенда требовала подготовки. На просторных сельских кладбищах лежали целыми семьями, и историю одного рода за последние полтора века человек внимательный мог проследить без особого труда. Втиснуться между ними седьмой водой на киселе казалось не то чтобы трудно, но как-то неуместно: будто садишься на скамейку между двумя людьми, ведущими долгий оживлённый спор. Кем я буду, например, этому статному усатому мужчине, умершему в сорок шестом году, аккурат через год после окончания Великой Отечественной, в начале мая? Правнуком? Вот рядом его брат, умерший до войны, вот жена, вот, судя по отчеству и датам жизни, два сына. Внуков пока нет, но есть место ещё под пару могил.
– Ищешь кого? – спросил меня старик, подходя ближе. – Или так, любопытствуешь? Если ищешь, так спроси. Я тут всех почти знаю.
На вид ему было лет семьдесят. Высокий, худой, не по тёплой погоде закутанный в старое пальто, которое мне про себя хотелось назвать тулупом, и даже в какой-то замурзанной, засаленной шапке.
– Да нет, спасибо, я вообще-то ищу, – я отчего-то смутился так, будто меня поймали на детской шалости, хотя порядка никакого не нарушал и вёл себя пристойно. Старик, впрочем, тоже не выглядел злым, разве что чуть встревоженным. – Я, знаете… диссертацию магистерскую пишу. Я историк, краевед. Хотел несколько фотографий сделать для работы.
Дед покосился на камеру в моих руках, потом меня смерил с ног до головы заинтересованным взглядом, покивал с пониманием. Я выдохнул: ну и хорошо, что не соврал. Для «чёрного копателя» я был одет слишком по-городскому, для простого дебошира был взросл и трезв. Да и не прогонит же он меня просто так, из вредности.
– Краевед, – хмыкнул наконец старик, грузно переминаясь с ноги на ногу, – это дело хорошее. Так чего ищешь-то?
– Меня интересуют захоронения первой трети двадцатого века. Ну, до сороковых годов. Особенно ссы…
– Не там ищешь, – оборвал он меня, не дав договорить. – Здесь таких нет. Здесь только ельцовские лежат.
– Да как же нет?
– А так. Только местные.
Я вздохнул. На Ельцовское сельское поселение меня натолкнули некоторые бумаги из архива. Именно на местном кладбище должны были находиться те самые захоронения ссыльных, которые так меня интересовали. Не столько меня, сколько моего научного руководителя, конечно, но это уже проза жизни.
– А комаринские где? – спросил я наудачу.
Старик посмотрел на меня так, будто я публично признался в чем-то крайне сомнительном. Почти неприличном.
– А там, – он неопределенно махнул рукой в сторону леса.
– Покажете? Мне всего-то пару кадров сделать для работы. Извините, не знаю, как вас зовут…
– Михаилом.
– А отчество?
– Да я уж так привык.
– А я Саша, – я поколебался ещё, не протянуть ли ему руку, но всё-таки не стал. – Михаил, вы если не можете показать, хоть скажите, как их найти. Я не местный, заблудиться боюсь.
– Да, тут заблудиться легко… Пойдём, покажу уж, – ответил Михаил, воровато оглядываясь кругом. Будто не хотел, чтобы кто-то стал свидетелем нашего разговора. Но на кладбище даже птицы не пели, даже ветер не свистел. – Только там не могилы, а так. Одно название.
Я кивнул: ещё бы, Комаринку, судя по документам, окончательно забросили больше пятидесяти лет назад, оставшиеся жители, потомки ссыльных, подались скорее всего в города, и едва ли кому-то сейчас есть большой интерес ухаживать за могилами предков.
– А Комаринка далеко отсюда стояла? – спросил я у Михаила.
Между рядами могил мы двигались друг за другом, и он топал вполне резво, особенно для своего возраста.
– Ну километров пять будет, – ответил он, подумав. – Если б дорога была хорошая, так оно ещё бы ничего. А там так. Тьфу. Весной, осенью – вообще не пройти.
– А почему тогда хоронили здесь? Там земли не было под кладбище?
Старик рассмеялся.
– А ещё краевед… Чтобы в Сибири и земли не было? Комендант комаринский тут жил, в Ельцово. Даже дом его стоит до сих пор. Только там не живёт никто.
– Так и что с того?
– А то… если в Комаринке кто помирал, покойника-то коменданту надо было показать. Что правда помер, а не сбёг. Он себе в журнальчике пометит, что, мол, такой-то выбыл, тогда и хоронить можно. Ну не ташшить же назад потом, верно? Один раз так схоронили, а он, собака, раскопать заставил.
Я в ответ только промычал: да, любопытно, хотя и сомнительно. С другой стороны, факт есть факт: в Комаринке, судя по тем же документам, кладбища своего не было, и хоронили умерших в соседнем поселении, где жили люди вольные.
Я и не заметил, как мы с Михаилом протопали через кладбище и вошли в лес. Редкие могучие березы пополам с тонкими осинками, шуршащий бахромистый ковёр листьев под ногами – красота да и только. Я, засмотревшись на незнакомый переросший гриб, завалившийся под собственным весом набок, не сразу заметил, что Михаил вывел меня к полянке.
– Вот комаринские могилы… Я говорил, ничего тут толком нет. Тут и не лежит-то никто.
Только тут я заметил несколько участков вскопанной земли, чуть приподнятой над естественным лесным рельефом. Ни оградок, ни памятников… Всего я насчитал шесть «могил». Остальные, вероятно, давно уже спрятались от глаз случайных грибников под толщей листьев и травы. Разочарованного вздоха мне сдержать не удалось: такие кадры работу мою не украсят. Михаил, правда, воспринял мою реакцию по-своему:
– Да, не лежит… комаринским мертвецам в этой земле не лежится. Уходят они отсюда.
– Куда уходят? – я был так занят выниманием из рюкзака фотоаппарата, что не сразу понял, о чём он говорит.
– Известно куда. Домой.
– В Комаринку, что ли? – я сощурил один глаз, прижимая к другому видоискатель, навёл фокус и сфотографировал одну из могил, потом вторую и третью. Потом отошел подальше, чтобы запечатлеть несколько на одном кадре. Если старик решил напугать меня местной байкой, то почему бы ему не подыграть? Для работы бесполезно – это уже вотчина фольклористов – но послушать-то любопытно.
– Неее-е… – протянул Михаил. – Домой. Совсем домой. На родную землю. Помрёт человек, а потом встанет из могилы и пойдёт через лес. Так все первые комаринские и ушли. Которых сюда силой пригнали.
Я оторвался от экрана камеры и вежливо улыбнулся ему.
– Как зомби, что ли?
– Чегой-то? – не понял он.
– Ну, зомби. Живой мертвец. Как в фильмах ужасов. Они из могил встают и людей живых кусают. И едят.
– Не. Не едят. Просто уходят. Мёртвым-то кушать незачем, – на полном серьёзе пояснил Михаил.
Тут я не выдержал и рассмеялся.
– Слушайте, ну зря стараетесь. Не страшно совсем.
– Тебе не страшно… а мне страшно было, – старик усмехнулся тоже, а потом подошел ко мне поближе и заглянул прямо в глаза. Взгляд у него был спокойный и понимающий. Такой называют отцовским, и я даже успел припомнить, что мой отец в детстве смотрел на меня именно так, когда открывал книгу, чтобы почитать сказку на ночь.

***

На первого мертвеца наткнулись в начале апреля, через три месяца после основания спецпоселения. По сибирским меркам была ещё зима, снега в лесу лежало по колено, а кое-где и по пояс, и был тот снег ровнёхонький, что лист бумаги. Когда шли на вырубку, наткнулись на следы, не похожие ни на звериные, ни на птичьи. Будто человек ломился через лес напрямую, обходя только деревья, загребал снег руками, спотыкался, падал, вставал и шёл дальше. Старшие сразу смекнули: местному человеку, например, охотнику из ельцовских, тут, вдалеке от всех тропинок, делать нечего. Разве что заплутал кто или удирал от зверя. Решили пройти по следу: вдруг там живой человек замерзает? За такое самоуправство, за невыполненную дневную норму можно было и по шапке получить, но всё ж старший, Василь Мироныч, сказал: надо идти.
Настигли его через полкилометра. Шёл он медленно, чуть заваливаясь на правый бок и прихрамывая, иногда хватался за деревья и с силой отталкивался руками от их стволов, чтобы сделать очередной шаг. Одет был не по-зимнему: рубаха какая-то да штаны. На окрики и свисты он не реагировал. Уже когда подошли поближе, увидели и припухшую, синюшно-багровую кожу на руках, кое-где облезшую и обнажившую мышцы, и запах почуяли: гадкий, сладковатый запах мяса с гнильцой, худший запах в мире, куда там помоям или немытому, но живому телу… Все как-то в один момент струхнули и перестали кричать, да было поздно: человек замер на месте и обернулся, являя одутловатое, испещренное морщинами лицо с ввалившимся носом и запавшими глазами, подернутыми белесоватой пеленой. Губ у него не было, расползшаяся в стороны плоть свисала клочьями и обнажала желтые зубы, отчего-то показавшиеся непропорционально длинными и крупными. Зубы эти разжались, и человек издал хриплый звук, не то стон, не то натужный кашель, а потом, вяло ворочая разбухшим языком, произнёс:
– Теперь можно… домой ит-ти.
И, отвернувшись, продолжил свой путь. Почему-то именно в этот момент нервы сдали у всех. Василь Мироныч, оглядываясь вслед своей артели, драпающей по снегу врассыпную, только крикнуть успел:
– Мишка! – и схватил за шиворот. – Стой! Не узнал, что ли?
А Мишка, конечно, сразу признал Семёна Матвеевича, самого старшего из жителей Комаринки. Мишка знал его хорошо. В одном вагоне ехали через пол страны, на соседних нарах дремали холодными ночами и здесь. Дед Семён был плох, каждый день охал: не дали ему дома-то помереть, потащили куда-то, изверги, нехристи… Мишка на самых патетических местах этих монологов деда толкал локтем: а ну как стуканет кто-нибудь коменданту?
Да только не пришлось. Схоронили старика с неделю назад, а теперь он домой шёл. Мишка выпросил у Василь Мироныча взглянуть на старенький компас: шёл дед Семён прямиком на запад. И догонять его никто не захотел.

***

Мы шли всё по тому же осеннему лесу, шурша листьями и перешагивая через лежащие на земле поломанные деревья. Здесь тоже было очень умиротворённо. Я мимолётно пожалел, что редко выбираюсь на природу.
– И что, многие так ушли? – спросил я, поправляя лямки рюкзака на плечах.
– Да почти все, – ответил Михаил и, повертев головой, показал рукой направление чуть левее. – Нам туда.
– А комендант знал?
– А зачем ему знать? Мы в конце концов и людей-то хоронить перестали. Оставляли в лесу лежать, от Ельцова подальше. Чтобы с могилами не возиться. Всё одно – разроются, потом закапывай за ними... Укутывали их только потеплее, если зимой.
– И где же они теперь?
– А кто знает? Может, до сих пор идут… Ну всё. Мы с тобой пришли. Дальше сам.
Я взглянул вперёд: лес расступался, и за редкими деревьями вырисовывалась трасса. Где-то неподалеку должна была находиться и остановка автобуса «Ельцово», на которой меня высадили пару часов назад. Прежде чем выбраться на опушку, я взглянул на своего провожатого и задал ему ещё один вопрос:
– А вы почему не ушли?
Михаил негромко рассмеялся, и мне показалось, что этот вопрос его смутил.
– Да я, почитай, всю жизнь здесь прожил. Встать – встал, а идти… куда мне идти? Нас тут всего шестеро из молодых осталось: я, да ещё пятеро тут народились. Тоже не ушли. В компании-то оно ничего, да?
– Да, – согласился я. – Спасибо вам.
– Не на чем. Только ты в работе своей про нас не пиши.
Я кивнул: даже без этой просьбы не стал бы. Получать вместо диплома магистра справку о невменяемости в мои планы не входило.
– Ну, бывайте.
Старик остался стоять на месте, а я вышел на опушку, а потом и на обочину трассы. Металлический остов остановки торчал метрах в ста от меня. Мимо прогромыхал доверху набитый спиленными бревнами грузовик. Я обернулся, не ожидая, впрочем, никого увидеть, однако Михаил стоял у самой границы леса, прислонившись плечом к берёзе, и махал мне своей шапкой, обнажив белую-белую, как первый снег, голову. Я помахал ему в ответ и пошел к остановке: теперь можно было ехать домой.