Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Исцеление
© Максим Кабир28.5 мин. Страшные истории Марго 14-06-2020, 14:36 Источник Принял из ТК: - - -
Пахло подгоревшей едой, кошачьей мочой и окурками. Алле Вольновой хотелось выйти на улицу, глотнуть декабрьского воздуха, но она напомнила себе о цели визита. Выдавила вежливую улыбку.
На столе шелестел пленкой кассетный диктофон. За окнами перемещались снежные массы, словно кто-то размахивал белым полотнищем, и вырисовывались коптящие трубы комбината.
Катерина Тюрина прижала к животу фотографию в рамке, как щитом огородилась. Единственный достоверный портрет Соломона Волкова, зернистый снимок, иллюстрировавший статью трехлетней давности «Мессия или лжепророк?».
— Может, все-таки чаю? — снова предложила Тюрина.
Выстроившиеся у мойки стаканы были черны от налета. Алла тактично отказалась.
— О чем бишь я? — Тюрина потеряла нить повествования.
— О врачах, — помогла гостья.
— Врачи, — глаза женщины затуманились, — врачи давали нам от силы год. Говорили в Москву езжать, но откуда у нас деньги на Москву? Муж ушел, пропойца. Я милостыню просила возле универмага, час просила, другой, потом так стыдно стало, хоть режь меня. Эх, — она вытерла со щеки слезинку. — Острый лимфобластный лейкоз. В костном мозге живет, и по крови, по крови распространяется, органы кушает.
Алла зацепилась мыслями за предыдущую фразу Тюриной, про мужа. Слегка мотнула головой, стряхивая неприятные образы.
— Доктор сказал, — продолжала Тюрина, — эта болезнь составляет тридцать процентов всех случаев онкологических диагнозов. Вы представляете, сколько деток она забрала? Сколько матерей через ад прошли?
Тюрина посмотрела на фотографию, и взгляд немедленно потеплел. Так верующие смотрят на иконы.
— Волков был нашим последним шансом.
— А как вы узнали про него? — спросила Алла.
— Добрые люди сообщили. Мир слухами полнится, верно? Лешка мой в школу уже не ходил, не мог. Синий был весь, синяки по телу ни от чего. Кровь из носа... Ну и поехали мы, оно же недалеко, рукой подать. Взяли и поехали.
Женщина, как младенца, баюкала черно-белое фото, вырезанное из спекулятивной, канувшей в небытие газетенки, любовно обрамленное дешевенькими пластмассовыми планочками.
Порывы ветра заставляли стекла дребезжать. Тараканы курсировали по сальным бокам холодильника.
— Волков лично разговаривал с вами?
— Он не разговаривал. Только улыбнулся Лешке — знаете, как вот замерзнуть сильно-сильно, а дома в горячую воду залезть — вот так сделалось от его улыбки. И я поверила — сразу, — что все истина.
— Что — истина? — вскинула бровь Алла.
— У вас самой дети есть?
Вопрос не ранил. Почти. И полуправда далась легко, заученно.
— Дочь.
— Вы понимаете, каково это — мысленно хоронить свое дитя?
Алла почувствовала головокружение раньше, чем мозг изобразил черную прожорливую яму среди крестов и надгробий. Рука легла на грязную клеенку, удержаться, не рухнуть с колченогого стула. Но приступ миновал; так волна окатывает берег и отступает, чтобы обязательно вернуться вскоре.
Тюрина ничего не заметила. Выудив из мятой пачки сигарету, она прикуривала от зажженной конфорки.
— Пять лет прошло, а будто вчера было. Палаты, лекарства. Каждую ночь вскакивала, подносила зеркальце к его носику: не умер ли? — Она затянулась, выпустила дым в облезлый потолок. — Со мной на остров женщина плыла, разыщите ее. Нина Рогачевская, ей диагноз поставили: деформация матки, бесплодие. Мы обменялись адресами, она мне письмо написала через три месяца, что ляльку ждет. — Тюрина сбила пепел в мойку. — Мы потом говорили, на обратном пути. Я спросила: а он действительно... действительно ли Волков светился, или мне померещилось в дыму? И Нина подтвердила: светился.
— В каком смысле? — Алла прищурилась.
— В волшебном, — сказала Тюрина.
Перебивая, хлопнула дверь, сквозняк вторгся в квартиру, затрепетали занавески.
— Привет, мам, — на пороге появился высокий подросток с открытым привлекательным лицом. Алла подивилась, как у невзрачной Тюриной родился такой рослый и симпатичный мальчик. — Здравствуйте, — подросток кивнул гостье.
— Это журналистка, — пояснила Тюрина, — из «Сибирского полудня».
— Очень приятно, — Алла пожала протянутую ладонь.
Перед ней стояло живое доказательство чуда... или доказательство чудовищной ошибки провинциальных медиков. Алла склонялась ко второму варианту.
— Леша, — Тюрина повернула фотографию так, чтобы черно-белый Соломон Волков посмотрел на ее сына рыбьими глазами. — Кто это, а?
— Это Боженька, — без запинки ответил мальчик.
* * *
Автобус катил мимо фабричных фасадов, серых сугробов и пустых остановок. Редкие пешеходы плутали во мгле; фонари мерцали из вьюги. Автобус перевозил желтый свет, слащавую музыку и трех-четырех пассажиров. Иисус взирал с календаря за спиной водителя. Играл «Ласковый май». Почему-то вспомнилось, что в детстве, услышав от бабушки о казни Христа, Алла плакала навзрыд. Как Господь допустил, что добрый, ни в чем не повинный Христос страдал на кресте, а вредная мерзопакостная Ритка из третьего «А» живет припеваючи?
Простое объяснение явилось гораздо позже. Нет ни Бога, ни справедливости. Сколько ни пичкай себя христианскими сказками, после смерти тебя съедят черви в могиле.
А как же Леша Тюрин? — поинтересовался внутренний голос, тот, что подвергал скептицизму даже сам скептицизм. Голос, незаменимый для лучшего, по словам главреда, пера «Сибирского полудня». Врачи, повторно обследовавшие Лешу, были ошарашены. Рак исцелен. И кем? Человеком, считающим себя новым Мессией, пророком, окопавшимся в изолированной деревеньке... — так по крайней мере считала мать мальчика.
Катерина Тюрина наверняка оскорбится, увидев будущую статью Вольновой. Что ж. Жизнь порой жестоко тычет нас рыльцем в наши заблуждения.
И нет в тайге человека, лечащего рак. А есть те, кто способен наживаться на убитых горем родителях.
Чудо в другом, размышляла, трясясь в ЛАЗе, Алла. Почему наивные россияне, несущие к телевизорам банки с водой, безоговорочно верящие мошенникам вроде Чумака и Кашпировского, не прут сюда массово? Нет тысяч паломников, нет шумихи в падкой до сенсаций прессе, и весь выхлоп ограничивается статьей девяносто седьмого года, написанной неким Р. Карповым?
Мистика...
На Пролетарской в автобус ввалилась шумная троица. Пахнуло спиртным. Крашеная деваха отрывисто хохотала, дружок тискал ее ручищей в синих тюремных наколках. Третий, расхристанный, шапка набекрень, сосал «Балтику» из бутылки. Алла узнала его, втянула голову в плечи, решила выскользнуть на следующей остановке, пешком дойти...
Но мужик уже заприметил ее, пьяная ухмылка завяла. Он поплелся в хвост салона, пристроился на сиденье перед Аллой, вполоборота. Андрюшка — толстое брюшко, бывший ее муж.
— Ну, привет, Алл.
— Привет.
Противно было смотреть на подбитый глаз Андрея, дышать его перегаром, видеть седину в короткостриженых волосах. Тот парень, остроумный и робкий студент педагогического, в которого она влюбилась и за которого вышла замуж, давно испарился. На нее таращился мутными бельмами ходячий мертвец, напяливший восковую маску, дурную копию некогда любимого лица. Очередной минус обитания в маленьком городке — старых знакомых встречаешь чаще, чем хотелось бы.
— Как ты? Как живешь?
— Живу.
— Хорошо. — ЛАЗ подпрыгнул на колдобине, Андрей оплескал себя пивом, но не обратил внимания. Он так всматривался в бывшую жену, будто пытался разглядеть упорхнувшее счастье. Собрать из кусочков фотографию, где Вольновы наряжают елку и смеются. Подмывало плюнуть в него. — А мы день рождения празднуем, — сообщил Андрей, словно оправдывался за запах, за затрапезный вид, — я ж на работу устроился.
— Поздравляю, — холодно сказала Алла. Андрей лгал. Друзья докладывали, он промышлял кражей канализационных люков, получил условный срок.
Игла скакала по заезженной пластинке неловкой беседы.
— А ты как, Алл?
— Нормально.
За окном заблестели огни микрорайона, Алла поднялась.
— Малышка...
Будто бритвой по сердцу. Какая я малышка тебе, мудак?
— Я был на кладбище.
Не надо, пожалуйста.
— Красивый ты крест заказала.
Что ответить? «Спасибо»? «Ага»?
А крест и вправду красивый, гранитный. Под ним холмик, внизу, в мерзлом черноземе, дочурка их.
— Андрон, — окликнул собутыльник, — давай к нам, с бабой своей.
Нужно есть снег, чтобы смыть с языка горечь.
— Пока, малышка, — сказал грустно мертвец.
Алла опрометью выскочила из автобуса.
* * *
В тусклом солнечном свете кружились пылинки. Пепельное небо нахохлилось над рубероидом крыш. Коллега Вольновой строчила статью о миллениуме, кроме них двоих, никого не было в офисе «Полудня». Главред слег с пневмонией, дистанционно, из больницы, руководил процессом.
Алла сгорбилась на подоконнике, теребила телефонный провод и наблюдала, как детвора за окнами лепит кособокого снеговика. Виски ломило. Среди ночи опять кто-то звонил и молчал в трубку, она подозревала, что это Шорин наяривает, человек, чей автомобиль оборвал жизнь ее трехлетней дочурки. Два года пролетело, а он не уставал напоминать о себе. Словно мало Алле воспоминаний, комковатых, как падающая на крышку гроба земля.
Алла родилась под взрывы салютов в первые минуты семидесятого года. Через пару недель ей стукнет тридцать. В новое столетие шагнет одинокая измотанная, истерзанная тетка. И чудеса ей — что скакалка безногому инвалиду.
Палец сорвался с диска: снаружи первоклашка поскользнулась, распласталась на льду. Но сердобольная мама ринулась спасать ребенка, и Алла выдохнула. Повторно набрала номер.
— Квартира! — оповестил женский голос.
— Доброе утро, — Алла чиркнула в блокноте карандашом, обвела предоставленный Тюриной номер. — Я ищу Нину Рогачевскую.
На заднем плане лепетал ребенок. Женщина спросила после продолжительной паузы.
— А вы кем будете Нине?
— Никем. Я журналистка, издание «Сибирский полдень».
— Читаем, читаем, — сказала женщина и шикнула в сторону: — Нельзя, кака!
— Так вот, — кашлянула Алла, — я хочу задать Нине несколько вопросов.
— Хватит. Брось сейчас же, не то убью, — в трубке зашелестело. — Простите, это я не вам. Нина была моей соседкой, у нас телефон на блокираторе.
— Была?
— Не стало ее весной.
Алла прикусила кончик карандаша.
— Соболезную.
— Я тебя умоляю. Прекрати этот цирк, — в динамике грохнуло так, что Алла поморщилась. — Извините, — сказала женщина, — дети шалят. Что вы говорили?
— Как мне связаться с мужем Нины?
— Развелись они. Сыночек родился, и муж сразу убег.
Перед внутренним взором встал Андрей в заляпанной пивом дубленке.
— С кем же ребенок остался? — забеспокоилась Алла.
В трубке повисло молчание. Потом женщина заговорила, осторожно нащупывая слова.
— Там, милочка, такая история... страшная. Нина после родов ходила сама не своя. Боялась всего. Блазнилось ей разное. В марте она покончила с собой, в прорубь бросилась. Да не одна, а с сыночком своим долгожданным.
* * *
Покинув журналистику, Роберт Карпов переквалифицировался в частные предприниматели. Открыл химчистку. Контора его занимала гараж в запутанных лабиринтах кооператива. Автор статеек о йети и НЛО стоял на четвереньках, тощей задницей к Алле, щеткой драил пестрый ковер. Полупромышленный пылесос ревел, как разгневанный зверь. Гостье пришлось трижды стучать в металлическую створку ворот.
— Ах, это вы! — Карпов выключил махину. Тряпкой вытер красные ладони.
— Не помешаю?
— Ни в коем! Давайте прогуляемся.
Они брели по извивающимся туннелям между кирпичными коробками. Была суббота, у гаражей работяги жарили шашлыки. Запах мяса смешивался с вонью горящей поодаль свалки. Пламя шуршало над мангалами.
— Значит, про волковскую коммуну пишете? — Карпов покрутил седой ус.
— Пишу, и к вам за информацией пришла. Ваше расследование девяносто седьмого года чуть ли не единственное, что можно разыскать о Волкове.
— Да какое расследование! — отмахнулся Карпов. — Заметка, не больше. Собрал сплетни оттуда, отсюда. Фото товарищи накопали. Тогда Волков еще был на слуху, это теперь про него забыли совсем.
— Правда, что он из наших краев?
— Из Назаровки родом. Деревня это на востоке области. А у нас он в интернате пребывал, для детей-инвалидов, с семьдесят девятого по восемьдесят третий. Здание интерната сгорело дотла в перестройку, архив сгорел. Из бывших сотрудников ни один Соломона Волкова не вспомнил.
— А из бывших воспитанников?
— Какой с них толк? Малахольные.
Ощетинившийся пес выскочил на тропинку, залаял. Карпов топнул ногой, швырнул в собаку снежком. Животина ретировалась за обледеневшие кусты.
— Коммуна, — сказал автор «Мессии или лжепророка», — образовалась в девяносто третьем.
— Соломону было...
— Двадцать шесть. Они поселились на крошечном острове посреди таежной реки. Какой-то приток Оби. Медвежий угол, глухие места — хрен доберешься. Да я со своей копеечной зарплатой и не пытался.
— А кто — они? — спросила Алла.
— Сперва Соломон с матерью, позже у них последователи появились, кто Соломона за святого почитал.
— Почему же он при живой матери в интернат попал?
— Мамаша его ненормальная. В психушку загремела в Красноярске, но, видно, там плохо лечили. Как выписали ее, так она сынка забрала и в бега подалась, в тайгу.
«Красноярск», — поставила галочку Алла.
— Чем они занимаются на острове?
— А черт знает. Молятся. Рыбачат. Люди доверчивые опять-таки еду им несут. Но они не всех принимают еще. Паломники на берегу, бывает, неделями ждут. Кто-то из волковцев на плоту подплывает, выбирает: тебе аудиенцию предоставим и тебе, а вы — вон ступайте. Вы встречались уже с Тюриной?
Алла подтвердила.
— Мозги они ей промыли знатно. Когда горе такое у человека приключилось, им манипулировать проще простого.
Алла подумала о Нине Рогачевской, ныряющей в прорубь со своим малышом. По спине побежали мурашки.
— Но сын Тюриной выздоровел.
— Угу. Онкологи говорят, такое бывает, пускай редко. Известны случаи самоизлечения даже от меланомы. Правда, бывает, что опухоль возвращается, и в еще худшей форме. Современная наука несовершенна...
— Выходит, славы волковцы не жаждут?
— А вы бы их лично спросили, тем паче ехать далеко не нужно. У меня дома адресок завалялся парня, он два месяца в общине прожил. Затребовал деньги за интервью. Я бы заплатил, да начальство урезало вдвое мою писанину. Один черт, не вместилось бы все.
Они намотали круг по кооперативу. Возле химчистки Карпов задумчиво произнес:
— Вы — милая девушка, Алла. Я вам вот что скажу, но вы не смейтесь. Моя бабка покойная преподавала рисование в школе. А на пенсии гаданиями увлеклась. Были у нее карты Таро, не помню, где раздобыла. Самодельные, цыганские. Ни разу не соврали, клянусь. Я в эту хиромантию не верю, но то, что они правду говорили, факт. Со временем истрепались карты, и бабушка — художница же! — решила их перерисовать. Нарезала прямоугольники из лакированного картона. Краски взяла. Полколоды нарисовала, а как дошло до карты с Сатаной, — Карпов выдержал театральную паузу, — бабушка рассказывала, окна в квартире распахнулись настежь, хотя погода была безветренная, и словно кто-то ей руку на плечо положил: тяжелую, когтистую. Положил, и шепчет на ухо: «Рисуй меня!»
Алла слушала доселе рационального Карпова, с трудом маскируя удивление.
— Бабка колоду порвала и не гадала больше.
— Вы к чему клоните? — спросила журналистка вежливо.
— К тому, что статья «Мессия или лжепророк» была для меня точно эта бабкина карта. Я когда материал собирал... происходило всякое. Странное. Плохое, — карие глаза Карпова заблестели. — Мне сны снились. И наяву...
— Что — наяву?
— Ничего, — бывший журналист сплюнул. — Будьте осторожны. Есть затерянная в тайге фигня, и эта фигня должна оставаться в тайге.
* * *
Счастье было душистым и мягким, как Дашина щека. Оно грызло печенье, сжимая двумя лапками, не любило каши, сидело в колготках у телевизора (отодвинься от кинескопа!), пело, перевирая, песенку из заставки мультсериала «Чудеса на виражах». Сонное счастье теребило косички, путало приснившееся и реальное, хотело дружить со всеми на детской площадке, особенно со взрослыми девочками, которым было неинтересно маленькое счастье.
Счастье оказалось хрупким, как Дашины кости, соприкоснувшиеся с бампером шоринского жигуля.
И, точно после опустошающей войны, Алла проснулась посреди чуждого выморочного мира.
Придя домой из церкви, она набрала ванну. Разделась, изучила себя в зеркале. За два года она похудела на десять килограммов. Кожа истончилась, под ней ветвились синие вены. Груди, как полупустые мешочки. Шрам сизым шнурком над зарослями лобковых волос — рубец от кесарева сечения, отсюда вышла Даша, мокрая, похожая на жабку, и Алла выдохнула с нежностью: «Какая страшненькая!», а санитарка сказала: «Сами вы страшненькие».
Запас слез иссяк, но без них стало еще хуже.
Алла отправилась в постель, чтобы видеть во сне дочь, чтобы целовать ее и ловить, смеющуюся, среди коряг и сосен.
* * *
По неопрятности жилище Гнездова оставляло далеко позади хрущевку Тюриной. Настоящие авгиевы конюшни, провонявшие ацетоном. Нагромождение хлама, мешков, ящиков. Мебель отодвинута от стен, пыльная лампочка цедит слабый свет.
Гнездов плюхнулся на продавленный диван. Алла, занявшая место в подозрительно попахивающем кресле, подумала, что скаредный шеф мог бы поднять ей зарплату. Раз уж она бродит по бомжатникам, хорошо бы получать за это приличные деньги.
Гнездов, прыщавый, несуразный доходяга лет двадцати пяти, уточнил, что «затеял ремонт». Но если кто и сделает здесь ремонт, то следующие жильцы, когда продезинфицируют нору хлоркой.
Алла посмотрела тоскливо на закупоренные фанерой окна. Вручила Гнездову оговоренную сумму, он жадно пересчитал купюры, сунул за пазуху.
— Как вы попали в коммуну?
— Молод был, глуп. Занимался разным, — Гнездов поскоблил впалую щеку ногтями, — наркотики...
— Вы узнали, что Волков лечит наркозависимых?
— Как бы да. Как бы мать моя узнала и спровадила меня. Я там на берегу сутки торчал, под перевернутой лодкой ночевал. Слышал, как они поют. А наутро приплыл паром. Двоих бедолаг, что со мной куковали, попросили сдымить. А меня, ишь ты, взяли на остров.
— Какое впечатление произвела на вас община?
— Ну какое... стремное. Ни телика, ни карт, ни бухнины. Знай паши, дрова руби, рыбу лови, — Гнездов запустил пятерню под футболку с логотипом «Денди», почесал живот. — Потом артиллерия эта злодремучая.
— Артиллерия?
— Ну, вши. Волковцы живут как монахи. Мрачные, мля. Ни побазарить, ни анекдот потравить.
— Но вы остались?
— А у меня вариков не было. Тут мусора прессовали, тюрьма светила прожектором. А на острове... ну там спокойно было. Я как-то втянулся. Даже прикололся. Природа, вся херня.
— В общине царит строгая дисциплина, верно?
— Строже, чем на красной зоне. Ни пернуть без указки. Спим, работаем, жрем. К парому подойти без спросу — выпорют! Но до суши вплавь — два пальца обоссать.
— Выпорют? — переспросила Алла. — Вы видели, как членов общины бьют?
— Дай подумать, — Гнездов сощурился. — Раз пять видел.
— За что?
— А мало ли за что? Подумал о чем грешном. Или лишний кусок хлеба умыкнул. Или волынил на лесоповале. Это, считай, единственное развлечение и было — смотреть, как Волкова наказывает кого-то.
— Мать Соломона Волкова?
— Да, Мария. Бандерша их. Всегда лично порола, плетью с тремя хвостами. Она там за главную, шкуру снимет, если что.
— Волкова за главную? Не Соломон?
— Я тебя умоляю, — прыснул Гнездов, — Соломон — дурачок. Его мать использует, мол, ай, живой бог, чудеса творит. А он два плюс два не сложит на калькуляторе. Мы в шараге таких чморили.
— Вы часто видели Соломона Волкова?
— Не. Один раз всего, вот как меня на остров привезли. Там изба, и поджигают траву, чтобы, значит, дым был, ну шоу, мля, отвечаю. И он, мля, в дыму, лыбится, трогает меня, шваль. Лечит, значит.
— Вылечил?
— Та не. Меня больше природа вылечила, труд физический.
— То есть в чудеса Волкова вы не верите?
— Малая...
«Малышка», — шепнул в черепной коробке Андрей.
— ...Я доношенный так-то. После этого цирка я попросился у них потырловаться, и Волкова разрешила, но близко меня не подпускали, зыряли подозрительно. Были у них ночные тусовки, туда чужим ни-ни. Боялись, что я их девок попорчу, а у меня б на таких страшилищ не встал, — Гнездов осклабился мерзко. — Но кой-чего я видел. Видел, как привезли сразу пятерых, лечить, значит. Была там слепая баба. Ну, абракадабра, аллилуйя, баба прозрела. Только я-то знал, что она местная, из волковских, и никакая не слепая. Развод для лохов. Такие, мля, чудеса.
— Почему вы покинули коммуну?
Гнездов пожал плечами:
— Скучно стало. И стремно. От скуки, видать, кукушка съехала, стало мне мерещиться. А свалил, полегчало.
— Что мерещилось? — Алла сканировала Гнездова пристальным взором и сама не понимала, зачем ей знать детали наркоманского бреда.
— Что Соломон ко мне в кровать залезает, — Гнездов поежился. — Кладет мне руки на физию, а у него дыры в ладонях. Еще снилось, что я червей ем, как это... ну у попов, хлеб и кагор...
— Причастие.
— Короче, вассер. Ну я вспомнил за нафталин и смылся.
— А много было таких, как вы? Живших в коммуне.
— Левых? Пару тел. А местных... точно не скажу. Типа рыл двадцать, но, когда они ночами заводили свою шарманку с молитвами, казалось, что гораздо больше.
Интервью длилось полчаса. Уходя, Алла заметила еще одного человека в комнате: мужчину, который сидел в кресле лицом к стене. Косматый и неподвижный, не странно ли, что он все время был там, за этажеркой, и не издал ни единого звука?
* * *
Шеф кашлял в трубку, плохо, надсадно. Алла, как положено, поохала о его здоровье.
— До свадьбы заживет, — просипел редактор, — как статья, пишется?
Алла похлопала по блокноту:
— Это бомба, Саныч. Я позвонила в Красноярск, нашла психиатра, помнившего Марию Волкову. Никакая она не Мария, кстати, а Оксана. Мария, наверное, по аналогии с Божьей Матерью.
— Классное самомнение, — прокомментировал редактор.
— Дело меняет оборот. Оксана Волкова — больной и опасный человек с садистскими наклонностями. И опасна она в первую очередь для собственного сына. Я-то думала, что Соломон Волков — жулик с комплексом Наполеона, но чем глубже копаю, тем сильнее убеждаюсь, что он — несчастный мальчик и заложник сумасшедшей матери.
— Ты мое сокровище, — Алла представила шефа, потирающего руки в больничном коридоре. — Как считаешь, громыхнем мы на всю область с разоблачением?
— Бери выше. На всю Сибирь, — Алла понизила голос, словно в пустой редакции ее могли подслушать. По радио объявили чрезвычайное положение, коллеги сбежали домой, покуда ходит транспорт. За окнами падал снег, бушевала метель. — Мне надо уехать на пару дней. По работе.
— В коммуну? — насторожился редактор. — Одну я тебя не пущу.
«Поглядим», — пронеслось в голове.
— Нет, поближе. Назаровка, село, откуда Волковы родом.
— Знаю, тмутаракань. Где ты машину возьмешь? Рейсовые автобусы туда если ездят, то тридцатого февраля.
— Найду машину, — заверила Алла, ощущая себя в редакции, как в сундуке, несущемся по разъяренным волнам океана.
...Ветер лупил наотмашь, норовил спихнуть в кювет. Алла брела, ссутулившись, по белому полю, расчерченному колеями и трещинами. Кряхтела наледь. Буран заключил горсть девятиэтажек в кольцо, понастроил баррикад. Фонари искрились бенгальскими огнями. Панельные здания выплескивали в бушующую темень синий и желтый оконный свет. Там, в коробках, жены стряпали ужин, мужья отдыхали у телевизоров, смеялись дети.
Алла зажмурилась — от ветра, от ледяного крошева. Представила, что Даша рядом, семенит по снежку. Почти ощутила ее руку в окоченевших пальцах. Через месяц после похорон Алла начала разговаривать с дочкой. Ловила себя на том, что болтает в маршрутке, спрашивает о разном, кивает, представляя ответы. Пассажиры косились, хмыкали. Алла поняла, что соскальзывает в безумие, и волевым усилием прекратила беседы с призраком. Но сейчас, продрогшая, издерганная стихией, она прошептала:
— Скоро будем в тепле, я спагетти сварю, хорошо же?
Она чувствовала себя истоптанным, изорванным ковром: горе въелось в ворс, никакая химчистка не спасет. Сапог поехал по льду. Ослепла, дура, чуть не сверзилась в сугроб.
Алла помассировала веки.
Впереди на аллее, огибающей котельную и детский садик, маячил мужчина в синем пуховике. Спиной к Алле, на голове — капюшон, не узнать, даже если это ее сосед. Выгуливает собаку, наверное, — Алла осмотрелась, но лишь белые смерчи гуляли по пустырям и окрестным огородам. В окнах моргали праздничные гирлянды. Облепили стекла елки и снежинки, вырезанные детьми из фольги.
Алла поправила воротник.
Расстояние между ней и синей курточкой сокращалось. Мужчина разворачивался медленно, будто ветер сам его разворачивал. Вот-вот покажется лицо.
Но лица у мужчины не было. Вместо головы — пустая пещера капюшона. Как безмолвно кричащая пасть, отороченная мохнатыми губами искусственного меха.
Руки Алла держала в карманах и теперь ущипнула себя сквозь подкладку и кофту, чтобы зловещая фигура исчезла или чтобы в капюшоне появилось лицо.
Но ни того, ни другого не произошло.
Огородное пугало возвышалось над ней, шурша синтепоном (так пленка шуршит в диктофоне).
Потому что...
«Потому что, — подсказал рассудок, — это подросток дурачится, шугает прохожих, натянув куртку на макушку, и голова его вон, где грудь, за молнией».
— Очень смешно, — скривилась Алла, проходя мимо. К подъезду, к свету, к голосам телевизионных дикторов.
А шутник так и остался стоять на пустыре, в метели.
Аппетит пропал. Алла посчитала до ста, до пятидесяти, снова до ста и набрала номер из старой записной книжки: трижды перечеркнутый, подписанный зелеными чернилами: «СМЕРТЬ».
— Вы сможете отвезти меня в тайгу на выходных?
Человек, раздавивший ее дочь, кажется, обрадовался.
— Да, конечно. Положитесь на меня.
Алла грохнула трубкой по рычажкам.
Ночью приснился жигуль, несущийся из мрака, но за рулем сидел не Шорин, а безголовый. Во сне капюшон синей куртки оброс клыками, похожими на сосульки. Он чавкал алчно. Тормоза визжали.
* * *
К субботе погода устаканилась, вышло солнце, позолотило просторы.
Шорин прибыл на болотного цвета «Ниве». Жигуль он продал.
Сергей Шорин был высоким, атлетического строения брюнетом. За два года в курчавых волосах завелась седина, под свитером крупной вязки очертилось брюшко. Говорили, он пьет так, что невеста бросила, но к Алле приехал свежим, трезвым, бодрым.
Иногда, напившись, Шорин Алле звонил. Хныкал пьяно или вовсе молчал. Вина, как многотонная плита, расплющила сильного и веселого тридцатипятилетнего мужчину. То роковое утро снилось ему не реже, чем Алле, и он платил, расплачивался, ковырял рану. Нет бы забыть — он, в конце концов, ничего не нарушил. Гнал на зеленый свет, а когда Даша выскочила под колеса, пытался свернуть.
Просто резиновый мячик выпал из Дашиных пальцев... Рывок на проезжую часть. И Алла, секунду назад державшая дочь за запястье, оборачивается, кричит истошно.
Хлоп!
— Куда едем?
Шорин нервничал, волновался. Должно быть, он давно ждал возможности чем-то помочь Алле. Много раз предлагал услуги; деньги предлагать стеснялся.
Алла его не ненавидела. Но в жизни и так было достаточно напоминалок.
— Назаровка, — она указала точку на карте.
С Шориным она вела себя сдержанно, прохладно. Обхватила руками плечи. «Нива» миновала микрорайоны и фабрики. Неслась по трассе, вдоль подлеска, густеющего до темных дебрей, вдоль взмывающих к небу реликтовых сосен, грейферных погрузчиков, узкоколеек. Ветер тягостно вздыхал в осиннике.
На заправке Шорин купил два стаканчика кофе, себе и спутнице. У него были добрые глаза, — мысль проникла в голову, хоть Алла и очень старалась не оценивать этого человека.
— У тебя в Назаровке родня живет?
«Нет у меня больше родни», — подумала Алла, а вслух сказала:
— Это по работе. Я статью пишу. Слышал про коммуну Волкова?
— А то!
— Вот как? И что слышал?
— Не просто слышал, а видел их остров.
Алла уставилась на Шорина.
За окнами переливался снег. Ели и кедры предупредительно махали лапами с взгорья. Сосняк перемежался с высоковольтными столбами.
— Году в девяносто седьмом, — сказал Шорин. — Я охотился в этих краях, на зайцев, на куропаток. Джефф, овчарка моя, за барсуком побежал и пропал. Он и раньше терялся — на три дня, бывало, полевых мышей ел, горемыка. Ну я — искать. Вдоль реки пошел, к Абакану. Долго шел, ни души не встретил. И вдруг — люди на берегу, человек пять. Караулят, а на реке остров, махонький совсем, с гулькин нос. Я расспрашивать стал, и женщина мне рассказала, что на острове целитель живет, а они как бы паломники. Заинтересовало меня, я уже в городе статью прочел, про таежного Христа Волкова и его апостолов.
— Далеко остров? — спросила Алла.
— Часа полтора езды. Но потом пешком надо еще минут сорок.
«Нива» свернула с трассы, завихляла боками на проселочной дороге, охраняемой корявыми березками.
— Нашел пса?
— Джеффа? — Шорин улыбнулся тепло. — Нашел! Видеокамерой снял, как он мне радуется.
Назаровка была компактной, в три улицы деревней, скоплением потемневших строгих срубов с нахлобученными снежными шапками, выцветшими голубыми наличниками и ставнями. По расчищенным тропкам, печному дымку угадывалось, где обитают люди. Половина селян съехала — в город или на кладбище. Экскаватор деловито пыхтел у церквушки.
Алла вынырнула из машины, потопала к сельмагу. Шорин — за ней.
Надпись на дверях гласила: «Хлеб под заказ, по нечетным числам». За прилавком листала глянцевый журнал нескладная девочка лет четырнадцати. Ассортимент магазина был скуден, но разнообразен: марля, йод, черпак, махровый халат, газета с кроссвордами, сахар, чай, грильяж и ирис, игрушечный револьвер, китайский пластилин, пластиковый чайник. И ни сникерсов тебе, ни водки-пива.
Алла поздоровалась с юной продавщицей, расспросила, с кем поговорить можно о жившей тут семье. У девочки были черные зубы, будто выкрашенные гуашью, и до странного большая грудь. Словно не подросток, а карлица — морщины в уголках бегающих глаз усилили сомнения.
Продавщица флегматично отослала в дом напротив.
— Если хочешь, — сказала Алла возле забора, — в машине посиди.
— Что ты. Мне самому любопытно.
Она решила не спорить. Парадоксально, однако присутствие человека, сбившего Дашу, как-то успокаивало. Выравнивало — точнее определения не подберешь.
Дверь отворил плечистый мужичок в камуфляжной куртке охранника. Пустил за порог без объяснений. В сенях гости представились. Мужичка звали Игорем. Узнав, что Алла готовит материал про Волковых, он хохотнул:
— Как же, как же! Дева Мария, ети!
— Прикуси язык! — гаркнуло из горницы.
У печи сидела старуха, морщинистая и белоглазая от катаракты.
— Шучу я, мам.
— За такие шутки чорты в пекле жарят, — проворчала женщина.
— Не обращайте внимания, — шепнул Игорь, — проходите, располагайтесь. Кормить вас чем? А! Вареники вчерашние есть.
Визитеры отнекивались хором. Игорь поманил в комнатушку за печью, прошитую солнечными лучами и хмурыми взорами святых. Иконы украшали помещенные за стекло цветы из ситца.
— Так вы помните Волкову?
— Конечно. Одногодки мы, сорок девятого року.
Алла щелкнула клавишей диктофона. Шорин тихо сидел в углу. Напарник, чтоб его.
Игорь говорил, оглаживая бороду:
— Оксана Волкова чудной была, но безвредной. Бедно они жили очень. Одно платье, одни черевики. Но тогда мало кто жировал. Мой батька ее частенько в сельскую школу подвозил, мы на бричке вместе ездили, а она ни словом не обмолвилась за все разы. Забитая такая, мабудь издевались над ней одноклассники. Я вообще думал поначалу, что она немая. Псалтырь везде с собой носила, хотя родители ее не были особо набожными. В тайге гуляла, с соснами и чозениями размовляла.
— Ни с какими не с соснами, — крикнула из горницы мать Игоря, — с кикиморами балакала она, с лешаками.
— Ни черта не баче, — прокомментировал Игорь, — а слух отличный. Короче, чудная была, я ж кажу. Как школу закончила, так и осиротела. Хата ее сгорела, родители погибли в пожежи. И был у нас хлопец, Антон. Плотник от бога, и собой хорош, токмо инвалид, на лесопилке пошкодыв позвоночник и в коляску сел. Приглянулась ему Оксана — хоч с прибабахом, но молодая. Не страшная лыцем. Ей шестнадцать, ему — тридцать. Позвал под венец.
«Плотник, — подумала Алла, — из Назаровки. Какая евангельская прелесть».
— А как-то, — продолжал Игорь, — побачив мой батька: Антон у себя на подвирьи жену бьет. Палкой бьет, она в будку собачью залезла. Непорядок! Забрал батька Антона в хату, ругает, что ж ты при соседях руки распускаешь, негоже. А он — злой как черт — каже: «Як же мне, Василий Петрович, руки не распускать, если Оксана моя пузатая». Батька — ему: «Так веселись! Дитятко будет! Мы, соседи, поможем, поставим на ноги». А Антон отвечает: «Не весело мне, я ж, говорит, по инвалидности своей ни разу с женой не спал». Ее, говорит, спрашиваю: «Откуда ж пузо?» А она ему: «Ночью солнце взошло, и ангелы в светлицу прилетели».
— О, — саркастично вставил Шорин, — непорочное зачатие.
Алла пресекла шуточки властным взглядом. Шорин извинился жестом, чиркнул пальцем у губ, застегнул невидимую молнию.
— Антон смирился. Притворялся, что не слышит, как над ним соседи потешаются. Молодежь злая бывает. Сплетни пошли, байки. Что бачилы Оксану в тайге, голую, с животом огромным. Что в овраге оленья туша гнила, и Оксана на нее легла и дохлятину ела. — Шорин перекрестился быстро. — Я добре помню день, колы Соломон родился. Бо утром столкнулся с Антоном, он сидел в коляске и плакал, подвывал аж. Я ему: «Дядь Антон, случилось что?» А он посмотрел на меня такими светлыми, майже прозрачными очами, и каже: «Ночью волхвы приходили».
Невинная фраза заставила Аллу поежиться; мурашки поползли по коже. Отчего-то вспомнились искупавшаяся в студеной воде Нина Рогачевская и безглавое чучело на пустыре.
— Антон удавился через год, — печально сказал Игорь, — ремень к дверной ручке приладил, и баста. Оксана сама ребенка растила. Она и до родов соседей чуралась, но тогда чуралась молчанием, а теперь руганью. Шипела змеей, дверью хлопала, по малышне камнями швырялась.
— А где они деньги брали? — спросил Шорин, на этот раз проигнорировав грозную мимику Аллы.
— Так государство пособие давало. Соломон слабоумным родился.
— Насколько слабоумным? — Алла пододвинулась к рассказчику. — Он разговаривал? Обслуживал сам себя?
— Это да. Повзрослев, и дрова рубил, и воду таскал из колодца. Крестом прохожих осенял — мамаша науськала. Заговорил лет в шесть, залаял тобто. Бедная дытына... что он пережил?
— Волкова била его?
От мысли, что мать способна ударить неполноценного (нет, любого!) ребенка, делалось тошно. Где вы были, чопорные святые, хоронились в киотах?
— До той ночи — нет.
В горле запершило.
— Опишите, что произошло.
Бородатое лицо Игоря осунулось.
— Неладное почуял батька. Рыжик наш до утра брехал на волковскую хату. Шумело там, Оксана причитала страшным голосом. Радио играло громко — хор пел какой-то, гэдээровский мабудь, майже завывал. На зоре соседи собрались, решили проверить. Стучали без толку. Кто-то в окно подывылся, заорал: выбивайте дверь! Выбили...
Игорь подцепил пальцем воротник, глубоко вздохнул.
— Оксана крест смастерила двухметровый. Он у печи стоймя стоял. Двенадцатилетнего сына она железнодорожными костылями приколотила к кресту. В ладошки, в ноженьки. Заместо тернового венца — венок из колючей проволоки нацепила. Уксусом пахло — я до сих пор запах уксуса не выношу. Оксана на коленях молилась перед крестом. Сколько он часов там висел? Не знаю. Но когда он на нас посмотрел... Боже, личико в крови все, а глаза... я таких глаз больше не бачил. Как ягненок, как собака битая, как Иисус — как все сразу он смотрел, я не объясню. И улыбался.
Больше Игорь не видел ни безумную Оксану (ее забрала милиция, позже перепоручив мозгоправам), ни отосланного в интернат искалеченного Соломона. А хата загорелась вскоре, и никто не потушил пожар. Место то обрело у селян статус проклятого. Игорь, стесняясь, поведал, что старики видели что-то в окнах заколоченного сруба, блажь, понятно.
Огорошенные историей гости покидали дом. В горнице старуха (артритные пальцы ползают суетливо по бедрам, желтыми ногтями скребут) сказала ворчливо:
— Не пиши про Волкова. Про него и думать — душе во вред. Почему так мало людей о нем слыхали? Потому что Бог построил стену вокруг острова их и хранит душечки от скверны. Наши святые через мучения к Господу возносились, в муках видели рай. А Соломон пекло увидал. И пекло теперь с ним всюду. Не пиши о нем, не думай о нем, забудь.
Над деревней каркали вороны. Продавщица — не то карлица, не то подросток — вышла из магазина, наблюдала, как отчаливает «Нива».
— У меня к тебе еще одна просьба будет, — сказала Алла. И поняла, что заранее догадывалась, чем закончится путешествие в Назаровку, недаром надевала удобную обувь, толстый комбинезон и термобелье. — Отвези меня к острову. Обратно я как-нибудь доберусь, попутками.
— Не вопрос, — кивнул Шорин, — только вряд ли волковцы гостеприимны.
— Придется привыкать, — сквозь сжатые зубы процедила журналистка, — скоро к ним гости нагрянут, в погонах.
— Подкрепимся перед дорогой.
На заправке они заказали хот-доги и чай. Обедали за столиками, вперившись в пустынную трассу, чтобы не смотреть друг на друга.
— Мне снилось, что мы едем куда-то, — сказал Шорин, — вдвоем, долго-долго едем.
— Это необязательно.
— Что?
— Светские разговорчики. Мы не друзья и не приятели.
Шорин замолчал, но через минуту отставил недоеденный хот-дог. Морщины рассекли его лоб крестом.
— Ты в Бога веришь?
— Нет. Ни в Бога, ни в Деда Мороза, ни в инопланетян.
— Когда я учился в первом классе, мою маму сбил насмерть пьяный водитель.
Алла перестала жевать.
— Бабушка сказала, что Бог забрал ее к себе, потому что мама была очень красивой. Я воспринял это буквально. Что есть замок Бога, и мама там теперь живет. Расстраивался, что в замке нет телефона. Но мама писала мне письма из рая — бабушка писала за нее. Позже я узнал, кто такие атеисты, и злился на них. Не верить в Бога — то же самое, что не верить в мою маму, так? Но это допущение, что Бога может не быть, оно прокралось в меня и подтачивало. Пока я правду не принял. Я возненавидел того пьяного водителя, мечтал найти его и убить.
Шорин усмехнулся печально.
— Ты не виновен в Дашиной смерти, — произнесла Алла. — Я должна была ее держать за руку.
— А ты не думала, что все предрешено? Моя мать и твоя дочь. Даже то, что Джефф сбежал и я наткнулся на паломников — а нынче везу туда тебя?
— Если так, — Алла смяла бумажный стаканчик, — тот, кто эту жизнь сочинил, — мерзавец.
* * *
«Ниву» припарковали у границы кедровника. Цивилизация осталась позади. В распадках ждал иной мир, где лешие, кикиморы, слабоумный бог и Волкова плетью наказывает паству. Шли по колено в снегу, перелезая через поваленные стволы. Смерч выкорчевал могучие сосны, застелил иголками поляны. Вывороченные корневища, лапы со жменями торфа и камешков норовили схватить за одежду. Алла, сперва отказывавшаяся от помощи, висла на спутнике; однажды он взял ее на руки, чтобы пересечь ложбину. В овраге ручей проморозило до дна. Ветра не было, не было и солнца в пасмурном небе.
Тропа пролегла по белым камням. Справа — сопки, сугробы и выдувы, слева — замурованная в лед река. Стесанные скалы из разноцветных пластин, ольховник на том берегу. Шорин показывал лосиные следы, оленьи катышки. Травил охотничьи байки. Просека уперлась в тупик — вернулись в горловину, обогнули ольховник. Пахло эфирными маслами и хвоей. За кедрами в три обхвата скользнула, хрустнув настом, тень. Зачирикала лесная птичка.
Алла веровала бы, поблагодарила бы Бога за крепкое плечо Шорина. Даже днем тайга навевала подспудную тревогу, если не сказать жуть. Казалось, кто-то следует за ними по рыхлому снегу, по отпечаткам копыт. Шуршит сыпкой щебенкой.
— Чувствуешь? — шепнула Алла, озираясь, — будто на нас смотрят.
— Так бывает в тайге.
«Ночью волхвы приходили», — мысль обдала холодком. Ураган ли сложил крестами сучковатые палки, или тут постарался человек?
— Вот он, голубчик, — Шорин мотнул головой.
Остров напоминал медведя, прикорнувшего на льду в двухстах метрах от берега. «Спина» поросла чахлыми кустами стланика и сухой травой. Остров, размером с небольшой теплоход, окуривал печной дымок. Виднелся высокий частокол.
Опушку у припая окольцевали сосны, обкромсанные бурей. Единственными паломниками сегодня были сороки, оккупировавшие дырявую лодку. Стоянку занесло снегом, на нем отпечатались свежие следы ботинок.
— Дальше я сама.
— Фигушки. После всего, что я слышал про эту бешеную суку?
Алла поблагодарила взглядом. Волковцы, возможно, и были безобидными аферистами, но от частокола, от острова (приготовившегося напасть медведя) веяло угрозой.
«Я, — сказал бывший журналист Карпов, — когда материал собирал, происходило всякое».
Наледь, белая, местами желтоватая, заставляла вспомнить Нину Рогачевскую, пришедшую к Волкову лечить бесплодие и исцелившуюся, чтобы прыгнуть в прорубь с ребенком.
— Идем, — сказала негромко Алла.
Они двинулись по реке и через минуту обнаружили дохлую белку во льду. Рядом — оскаленную лису. Замороженную оленью тушу. Барсука и снова белок. Как насекомые в янтаре, дохлые звери таращились изо льда испуганными глазами, провожая гостей к острову.
* * *
Алла очнулась на грязном занозистом полу. Воняло старой кровью — от стен, от темных пятен, измаравших бревна сруба. Горечь во рту — привкус того травяного пойла, которое их вынудили выпить члены общины. Она попробовала пошевелиться, убрать с глаз прядь и совершила первое продравшее ужасом открытие. Она была связана. Пеньковая веревка оплела щиколотки, запястья закинутых за спину рук. Спину холодило дерево. Ее приковали к столбу, к поддерживающей потолок опоре. Голую — это второе открытие заставило заскулить. Сквозняк гулял по комнате, жадно поглаживал нагие бедра. Соски болели, словно их жевали зубами: покосившись вниз, Алла увидела красные пятна на груди и животе. Ссадины, она предположила, что ее волокли сюда по настилу, нежная кожа поранилась о струганые доски.
Она закричала. Задергалась, но путы держали крепко, веревки впились в мясо.
Нет, нет, нет.
Алла забилась, как глупая рыба на крючке рыбака. Заколотила ступнями в пол. Здесь словно зарезали свинью. Потеки, кляксы, зловещие разводы вокруг. Десяток свечей, воткнутых меж грубых паркетин, озарял узкое помещение. Язычки танцевали на сквозняке, уменьшались и вновь вспыхивали. Тени мрачно вздымались, водили хоровод, будто дикари, наслаждающиеся агонией жертвы.
Алла поджала ноги. Встала на колени с трудом. Накренилась вперед, тщетно пытаясь освободиться, хоть немного ослабить давление. Но добилась обратного: канат вгрызся в руки. Слезы заволокли обзор.
— Помогите!
Жалкий сип вместо крика. Она откашлялась.
— На помощь!
Бревна поглощали звук.
Алла разрыдалась. От отчаяния она стучала затылком в столб. Нити слюны повисли на подбородке, слезы и сопли смешались.
Нелепые потуги высвободиться отняли последние силы. Тяжело дыша, Алла привалилась к опоре.
«Успокойся», — велел внутренний голос.
Успокоиться?!
«Осмотрись».
Взгляд заскакал по комнате. Кровь (она вспомнила животных во льду, полосу из трупов, обозначившую путь к проклятому острову). Свечи, населившие темницу нетерпеливо елозящими фантомами. Дверь напротив, на полотне из досок-сороковок в ласточкин хвост намалевано черное распятие. Края креста выходят за грань дверной коробки. Краска лоснится.
Сердце затрепыхалось от страха.
«Тише, девочка. Думай, думай!»
За озерцом свечных огоньков пленница различила бочку, полную камней. Вторая такая же бочка стояла справа и, вероятно, служила котлом. Потрепанные березовые веники у дверей, ржавый таз... баня! Ее заперли в бане, скорее всего в той приземистой избе среди бараков.
Перед глазами возник образ отворившего ворота мужичка. В телогрейке и ушанке, с плоским непроницаемым лицом, он молча впустил визитеров за частокол. Алла не могла отделаться от подозрения, что их ждали, что отшельники откуда-то прознали об их приезде.
Поселок был крошечным. Избы, вросшие по подоконники в землю, рядом новые сараи и казенного вида постройки без окон. Всего дюжина зданий. Из полутьмы наблюдали люди. Бородатые мужчины, бледные женщины в платках.
Алла сказала, что больна раком и ищет встречи с Волковым. Мужичок (немой, что ли?) жестом пригласил в барак. Там тоже горели свечи. Грубо сколоченные ящики оказались койками, устеленными соломой. Изможденная женщина принесла травяной отвар в алюминиевых чашках.
— Надо, — сказала она. — Пейте.
Они подчинились, морщась, глотали горькое пойло. Мужичок снял ушанку, под ней была лыжная шапочка. Нет! Мужичок поднял огарок, и Алла поняла: у члена волковского культа выше бровей отсутствует кожа. С него сняли скальп. За что?
«Мало ли за что? Подумал о чем грешном. Или лишний кусок хлеба умыкнул».
Блеклые глаза ощупывали гостей. Солома шуршала в ящиках-койках. Стало тепло. Жарко. Силуэты сектантов двоились.
— Ах вы суки, — Шорин выронил чашку, она покатилась по бревенчатому полу, дребезжа. Шорин шагнул к волковцам, ноги его подкосились, он повалился плашмя. Тьма наползала со всех сторон, нашпиговывала череп ватой.
«Нас опоили, — подумала Алла. — Раздели меня, обездвижили. Зачем?»
«Затем, — сказал голос, — что они психи и командует ими садистка, распявшая собственного сына».
Алла забилась на столбе пуще прежнего. У бочки с камнями поблескивала в свете огарков кочерга, но было проще укусить себя за нос, чем дотянуться до нее.
— Сергей! — завопила она. — Сергей, я тут!
«А вдруг»...
Нет, не думай об этом!
«Вдруг Шорин мертв, и ты — следующая?»
Баня была сложена из чурбаков, с двухскатной крышей в лапу. Под потолком — бойницы, отдушины для дыма. Но неба не разглядеть. Алла отлепила ягодицы от настила. Встала на колени, медленно выпрямилась. Опора гладкая, а руки сведены вместе. Перетереть путы невозможно.
Поток мыслей оборвал лязг замка. Дверь, протяжно заскрипев, отворилась. В баню вошла коренастая женщина. Кривоногая, грузная, в шерстяной юбке и засаленном тулупе, седые кудри острижены под горшок. У Аллы не возникло сомнений, кто перед ней.
Мать Соломона Волкова приблизилась. В свете огарков властное лицо отливало мертвенной желтизной. Выпученные глаза пылали. Одутловатые щеки и дряблый подбородок поросли светлым, до омерзения нежным пушком.
Взор Аллы скользнул на заткнутую за пояс Волковой рукоять. Хлыст с тремя хвостами.
Оксана Волкова была монстром. Злобным и беспощадным. А взгляд ее, ошпаривший Аллу, был взглядом концлагерной надзирательницы.
— Развяжите меня, — потребовала пленница. Чудом, не иначе, ей удавалось заставить свой голос звучать настойчиво и почти грозно. — А то у вас будут проблемы.
Губы Волковой разъехались в сардонической ухмылке, демонстрируя пеньки сгнивших зубов.
— Да ну?
— В моем кармане лежит удостоверение. Я журналист, а вы препятствуете журналистской деятельности. Мое начальство знает, где я нахожусь. В данный момент сюда направляется милицейский вертолет.
Слова не впечатлили Волкову.
— Мерзость перед Господом — уста лживые.
— Выпустите меня! — Алла брызнула слюной.
И увидела с ужасом, что Волкова вынимает из-за пояса плеть. Это не укладывалось в голове. Чушь, блеф. Никто не мог ударить ее, тридцатилетнюю женщину. Никто!
— Ты — больна, девочка, — мягкий тон заворожил. Жуткие, увенчанные узлами отростки болтались в воздухе. — Но у нас есть лекарство.
Плеть стегнула наотмашь. Изумление и гнев были сильнее боли. Но когда хвосты повторно прошлись через груди, ярость уступила место жалкому визгу. Словно когти полоснули Аллу, словно кипяток обварил тело. Один из узлов хлестнул по ореолу. Показалось, что в сосок вогнали иглу.
Садистка отступила, наслаждаясь результатом. На Аллиной коже вспухали багровые борозды.
— Помогите! — завыла Алла, глотая слезы.
— Никто не услышит тебя, — сказала Волкова тихо, — кроме Бога.
И удалилась, виляя бедрами, оставив Аллу рыдать на загаженном полу.
* * *
Ей приснилась дочь. В кофточке с изображением куклы Барби, в колготках и балетной пачке, Даша спешила навстречу по коридору, несла матери плюшевого слона, улыбку и объятия.
Алла подхватила малышку, ткнулась носом в волосы, вдохнула запах мочи и крови.
Она расклеила веки. Комната подрагивала во мгле. Горло пересохло, его будто исцарапало пустынными колючками. Судя по тому, как укоротились восковые столбики, она проспала не меньше часа.
В темнице. В этом аду.
Мышцы саднило. Плечевые суставы ныли. Опухшая грудь горела огнем. Правый сосок был больше левого в два раза. От холода кожа приняла голубоватый оттенок, мурашки покрыли бедра.
Алла стонала, разгибаясь.
Отчаянно хотелось жить.
Выбраться с острова и сделать все, чтобы Волкова ответила по закону.
Выпрямившись, Алла поерзала.
Руки поднялись на уровень лопаток. Андрей поражался ее гибкости. Что это у нас? Сучок? Гвоздь! Большие пальцы коснулись шляпки вбитого в столб гвоздя. Слишком высоко...
Алла подтянулась. Зацепилась фалангой за штырек. Надо накинуть на него веревку. Распилить волокна. Надо...
В углу кто-то был. За бочками, вне светового пятна. Человек с острыми плечами, с длинными лапищами до колен. Алла прижалась к опоре, словно тщилась раствориться в дереве. Он стоял там и раньше, этот безмолвный соглядатай. Не шелохнувшись, наблюдал, любовался. Когда она плакала. Когда дремала. Не абрис на бревнах, как она понадеялась сперва. Вот же тень падает к ногам.
— Эй... — язык еле ворочался.
На человеке был плащ. Странный кожистый плащ, ниспадающий перепончатыми крылами. Серая кожа. Маска из угольной тьмы. Он дышал в такт с миганием свечных огоньков, а Алла забыла, как вообще дышать. С каждым движением грудной клетки соглядатай становился ближе, наплывал. Саван темноты соскальзывал с человека... с существа... обнажая костистую морду, пасть глубоководной рыбы и крысиные зубы в алом зеве.
Алла лишилась чувств.
* * *
Ее разбудил шум, будто десяток людей столпился в бане, гомоня. Но, открыв глаза, она увидела лишь Волкову.
— Зачем вы это делаете?
— Делаю — что? — у Волковой отсутствовали брови, а то бы она задрала их озадаченно. Ни волоска на выпуклых мясистых дугах над глазками дикой свиньи.
— Зачем вы мучаете меня?
— Потому, — сказала садистка, — что твоя болезнь не лечится иным путем.
— Я не больна.
— Ошибаешься. Ты больна неверием. А это страшнее рака.
— Я — верю, — Алла думала о гвозде на тыльной стороне столба. О монстре, таившемся в углу, демоне, который был, несомненно, порождением фантазии. — Верю в то, о чем пишу.
Волкова внимала, поигрывая плетью.
«Ты хитрее, умнее ее, действуй!»
— Я могу написать о вашем сыне. Стать вашей евангелисткой. Прославить его на весь мир.
Волкова пожевала губу. Хвосты плети подметали пол.
«Сработало, — сердце забилось быстрее. — Сука заинтересовалась, повелась».
Алла смотрела, как женщина пятится к выходу, стучит кулаком в полотно. Дверь открылась, и что-то крупное ввалилось в баню, распласталось на бревнах.
Тело.
Волкова сапогом пнула лежащего человека. Перевернула на спину. Показалось белое лицо.
Алла закричала истошно. У ног садистки растянулся Сергей Шорин, и он определенно был мертв. Расследования заносили Аллу в морги, она неоднократно видела трупы. Она идентифицировала странгуляционную борозду под кадыком мужчины. Шорина задушили удавкой. Возможно, во сне. Раздели и бросили в баню, — откуда-то вылезла информация о покойниках, которых парили по-черному предки-язычники, охаживали веником, готовили к загробной жизни.
Кончик языка высунулся изо рта Шорина. На веках были нарисованы два черных крестика.
— Наши евангелисты, — промолвила Волкова, — черви и кроты. Воробьи и мыши.
Она ушла, оставив Аллу в компании со скорчившимся на боку мертвецом. Лязганьем замка прищемила отчаянный вопль.
* * *
— Сейчас, сейчас. Сейчас, доченька.
Алла шептала в пустоту, до красноты натирая спину о столб. Большинство свечей погасло. Тьма выкарабкалась из углов, сожрала ровно половину Шорина. Затекла в его глазницы нефтяными лужицами. Алла запретила себе думать о чудище с крысиными зубами. Блокировала кошмарные мысли.
Встав на цыпочки, она перетирала веревку гвоздем и задавалась вопросом, что порвется прежде — путы или сухожилия. По щекам лились слезы. Грудная клетка выгнулась килем. Алла уперлась пяткой в опору, от усилий мышцы трещали, скрежетали зубы.
— Давай же!
Веревка лопнула. Алла полетела головой вперед. Приложилась скулой к настилу, но, не обращая внимания на боль, тут же принялась освобождать ноги. Веревка нехотя поддалась.
Рано радоваться.
На четвереньках она подползла к Шорину.
— Извини меня.
Мужчина показывал язык, безучастный, холодный.
Алла похлопала его по плечу. Встала, попрыгала, разминая конечности. Взгляд прикипел к кресту на дверях. План созрел, она схватила кочергу, и приятная тяжесть металла аккумулировала силы. Алла задула свечи.
В углу, во мраке, там, где ей привиделся монстр, она караулила, стиснув импровизированное оружие.
— Мама придет, солнышко. Мама обязательно придет.
Она вспомнила, как тяжело дались ей роды, как на девятом месяце не могла самостоятельно застегивать сандалии. Ноги опухали, она носила сланцы. Врач сказал, летом у всех беременных так. Андрей помогал. Он купил ей великолепный польский чайник, при нагревании менявший цвета. Шестьдесят градусов — зеленый, как лягушка (гугушка, говорила Даша), девяносто градусов — красный. Идеально для детской смеси. Сутки рожала, тужилась, ребенок не встал, как надо. Выдохлась, сделали кесарево. Воткнули канюлю в позвоночник, чтобы вливать дозы чего-то там в спинной мозг. Операционная, воды, кровь... страшно, что анестезия не подействует, что по живому разрежут. Чувствовала, как чужие руки копошатся в животе. Два вскрика, девочка длинная, почти шестьдесят сантиметров... Осы в палату залетали, дочка сладкая получилась.
Алла всхлипнула.
В предбаннике зашаркало. Что-то еще хорошее нужно вспомнить. Как купальник мерила и молоко грудное на пол потекло. В четыре струи, целая лужа получилась, так стыдно, салфетки в лифчик засовывала...
Дверь открылась, в баню просочился тусклый свет. Вошла тень Волковой, потом сама Волкова, плоть на привязи черного плоского потустороннего фантома. Шершавый металл впился в ладони Аллы. Скулы свело, мочевой пузырь панически сигналил. Она выставила кочергу, как меч. Изготовилась.
Дверь затворилась. Чужое дыхание. Шаги. Чиркнула спичка, осветила Волкову — тварь повернулась к Алле широкой спиной. Нагнулась, подпалила свечной фитиль. Один, второй...
Алла бросилась через комнату и ударила кочергой по седому затылку. Будто по гвоздю молотком — Волкова ухнула и присела. В волосах заструилась кровь.
Алла отскочила, готовая отразить любую атаку.
Несмотря на рану, Волкова поднималась. Неуклюже поворачивалась к беглянке, толстые пальцы щупали рукоять плети. Алла коротко зарычала и ткнула кочергой снизу вверх. Стальной шип вонзился сектантке под ребра. Хотелось видеть страх на обрюзгшей морде, но Волкова не доставила ей такого удовольствия. Она улыбалась! Гадина улыбалась, оголяя кариозные резцы.
Алла навалилась, кол пробил какую-то преграду в груди Волковой и проскользнул сантиметров на пять. Садистка захрипела. Улыбка превратилась в обагренный кровью оскал. Кочерга прошила сердце той, кого отшельники почитали за Божью мать. Волкова осела на пол. Кол торчал из ее груди. Остекленевшие глаза таращились в потолок. С потолка...
Ликующая Алла осеклась, задрала голову. С потолка струилась дымка. Туман заполнял избу. Алла заметалась, чувствуя сладкий травяной аромат, похожий на запах сектантского отвара. Вновь показалось, что в бане кто-то прячется, и не один. Целая стая кожистых существ, кружащихся вдоль стен...
Алла прикрыла нос и обнаружила, деревенея: световой прямоугольник в дыму, отворенную дверь бани, фигуру на пороге...
В комнату вошел Соломон Волков. Абсолютно лысый, как после химиотерапии, мужчина-ребенок. Он ковылял, передвигая перед собой березовые ходунки. Облаченный в тогу из мешковины, такой же кривоногий, как мать. Живот его перекатывался при ходьбе белым киселем, жир спускался складчатой юбкой на слоновьи бедра. Грудь больше, чем у Аллы, качалась, увенчанная тремя темными сосками: дополнительный расположился посредине, над солнечным сплетением. У тридцатитрехлетнего Соломона Волкова было лицо младенца и огромная голова, оттопыренная слюнявая губа и блуждающий взгляд идиота.
А еще он светился. Тюрина не врала. Голубоватое сияние источала его кожа, его складки, прыщи и гнойники.
«Фосфоресцирующее вещество», — подумала Алла, теснясь к бочкам. Это была последняя рациональная мысль.
Волков, проигнорировав журналистку, дохромал до матери. Потребовалась минута, чтобы он присел на корточки, сопя и отдуваясь.
«Беги!» — призывал мозг, но мышцы отказались подчиняться. Алла глядела, как руки Соломона трогают мать. Кисти пометили шрамы, следы железнодорожных костылей. Они пульсировали, словно под рубцеватой кожей извивались крупные насекомые.
Соломон заскулил. В дыму, в сладко пахнущей мгле, он мерцал, как луна над ядовитыми таежными болотами. Свет стекал по предплечьям и уходил в Волкову, насыщая мертвую плоть. Мертвую ли?
Волкова открыла глаза и села рывком.
Алла ахнула.
Соломон улыбался матери — и столько нежности было в его улыбке, что сердце Аллы защемило. Как само счастье, как новорожденная дочь — такой была улыбка Соломона. Таким было чудо, воскрешающее любимых, изгоняющее смерть.
«Я есмь воскресение и жизнь, — сказал Иисус сестре Лазаря в Вифании. — И всякий, верующий в Меня, не умрет вовек».
Евангельские стихи вынырнули из памяти. Они были там всегда, погребенные под грудой будничного хлама.
«Веришь ли ты сему?»
Волкова обхватила пальцами кочергу и извлекла из сердца. Бросила кусок окровавленного железа к ногам Аллы.
— Вот твоя вера, девочка, — сказала она.
* * *
Катерина Тюрина пришла домой под утро. Горячую воду отключили, сын вскипятил чайник и поливал окаменевшую мать, мочалкой тер ее тело. Розовые ручейки струились по коже. Тюрина зажмуривалась и слышала хруст ломаемых пальцев и рев пылесоса, но за этой какофонией звучали другие, утешающие песни: ангельский хор, хлопанье легких крыльев. Вчера ей приснилась Мария, сказала, что делать, и она сделала, как надо. Мир стал чище, пение ангелов — громче.
Ибо хулящих Божий промысел ждут ад и адские муки.
В химчистке найдут бывшего журналиста Карпова, его пальцы размозжили молотком, а глотку закупорили шлангом промышленного пылесоса.
Пойте, ангелы, пойте.
И ангелы пели в буране. Ветер таранил новостройки. Тьма ползла из тайги.
Гнездов, усталый, но удовлетворенный, рухнул, не разуваясь, на диван. На ботинки налипли комья кладбищенской земли. Сегодня он здорово поработал, совершил доброе деяние, пусть и за деньги. Он заслужил десерт. Усмехаясь, Гнездов разжал зубы, выпустил жгут, обронил шприц. Жар растекался по венам. За отодвинутыми шкафами кто-то скребся и причитал. Гнездов погрузился в свой последний сон, медленно перетекший в смерть.
Пойте, ангелы. Ветер, вой.
В офисе «Сибирского полудня» ошарашенный главный редактор перечитывал машинописный текст, всего восемь слов: «Бог живет в тайге, его имя Соломон Волков». Редактор уставился на беснующуюся за окном метель, будто она могла ответить ему.
Сергей Шорин сидел за рулем автомобиля, рассеянно массируя шею. Бледно-розовая полоса под кадыком — не все, что он принес из тайги. Были еще сны о том промежутке между потерей сознания и моментом, когда он очнулся на полу бани. О не-жизни, о болотах, сопках и костистых существах в дуплах деревьев. О небесах цвета сырого мяса, о невидимых плакальщицах, о горькой полынной вечности без грез и надежд.
Он смутно помнил, как они с Аллой покидали лес, но дома, под одеялом, он почувствовал запах хвои, гнили и погребальных костров и понял, что не выбрался целиком, что часть его заблудилась в чащобе: оторванный лоскут.
И были автомобили, светофоры, пластик и бетон, а была населенная немыслимой жутью тьма. Он видел за отбойником двигающиеся согбенные фигуры, вспыхивающие искрами желтые глаза. Видел в зеркале (отныне занавешенном) ухмыляющуюся крылатую тварь в кольчуге из человеческих зубов.
Он слышал, как ангелы поют в метельной ночи.
Задние дверцы открылись, Шорин содрогнулся. Алла залезла в машину. На руках она держала что-то метровое, завернутое в шуршащий целлофан. Салон наполнился сладким запахом тлена. Кадык Шорина дернулся под следом от удавки.
Шорин молчал, стискивая рулевое колесо, и Алла молчала. Прижимала к себе ношу, самую тяжелую в мире, терлась щекой о сверток. Ее глаза были лампадками. И так жутко становилось от их света, что Шорин отвернулся.
— Поехали, — сказала женщина.
Загудел двигатель. Автомобиль устремился к тайге.
2 882 просмотра
4 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
