Ранним сибирским утром, когда тусклый свет начинающегося дня посеребрил тронутые инеем верхушки сосен и разлился над затерянной в тайге маленькой деревушкой, Афанасий закинул за спину дорожный мешок, затянул брезентовые лямки и тихо вышел из бревенчатой избы с покосившейся от тяжести снега крышей. Спящая деревня лежала перед ним, погруженная в полумрак, только поднимались из дымовых труб молочно-белые столбы дыма.
Они уходили вертикально вверх и рассеивались в звенящем морозом бледно-голубом воздухе. Вчерашняя метель прекратилась, уступив место полному безветрию. Погребенные под снегом, дома казались диковинной формы сугробами или берлогами, из которых поднимается пар от дыхания спящего зверя.
«Эх, сидим тут, в лесу, как медведи, — подумал Афанасий, — Разве это жизнь?»
Он еще раз проверил, как ходят по хрустящему свежему снегу короткие, но широкие самодельные лыжи, вдел ноги в петли и, приладив веревочные завязки, повесил на плечо ружье, завернутые в мешковину маленький железный лом и лопату с укороченной рукояткой.
Оглянувшись по сторонам, Афанасий еще раз убедился, что за ним никто не наблюдает, и легко заскользил в тайгу, со всех сторон стеной обступившую деревню.
Под сенью леса было темно, мрак продолжал властвовать здесь, словно утро и не наступило. Недовольный, он ругнулся про себя. Но выходить позже было нельзя — скоро проснутся охотники, по одному, по двое потянутся в лес, в поисках добычи. Афанасий тоже шел за добычей, но такой, что при свидетелях не возьмешь.
Постепенно светало. Ветки елей и кедров, на которые давил дополнительный груз, стонали и поскрипывали, изредка раздавался громкий треск. Девственно чистое белое покрывало тайги кое-где только было отмечено тоненькими цепочками заячьих и беличьих следов.
Афанасий направлялся к заброшенному, полуразвалившемуся скиту, сложенному из толстенных, в обхват человека бревен, стоящему километрах в десяти от деревни с тех времен, с каких Афанасий себя помнил. Его дед, Петр, священник крошечной деревенской церквушки, когда-то рассказывал о жившем там еще до революции старом монахе-отшельнике, изгнанном из монастыря. За что, никто не знал, но, видно, тяжек был лежавший на нем грех. Был он неразговорчивый, никуда не ходил, целыми днями сидел в своем ските. Мог вылечить заговорами любую болезнь, но, по словам деда, люди боялись к нему обращаться — слишком менялся потом человек, словно лишался части своей души. Что-то неправильное, черное было в старце, иногда, рассказывал дед, встретив отшельника в лесу, одинокий охотник бросался бежать, едва взглянув в его глаза, и сам потом не мог объяснить, чего испугался.
О том, что старик умер, в деревне узнали не сразу. Охотник, в поисках дичи проходивший мимо, увидел отшельника, грязной грудой тряпья лежащего на пороге своего мрачного скита. Он умер не меньше трех месяцев назад, но звери его не тронули, не растащили по косточкам.
Отец Петр, тогда еще молодой священник, недавно окончивший семинарию, с деревенскими мужиками отправились хоронить монаха-изгнанника. Они закопали его возле им же построенного жилища, поставив на могиле деревянный крест. Жил непонятный старец просто, за исключением одежды, топора и посуды, у него ничего не было, кроме огромного золотого распятия с золотой же цепью, хранимого в сундучке. Распятие похоронили вместе с ним. Петр лично надел его на шею изгнаннику. Мужики даже помыслить не могли забрать крест. Афанасий мог. Отслужив в армии, посмотрев на большие города и иную, такую непохожую на деревенскую, жизнь, он мечтал вырваться из глуши, забыть навсегда опостылевшую, жалкую избушку с некрашеными полами. Ему хотелось послать своих детей в школу, чтобы хоть они смогли вырваться из нищеты, которую прежний, молодой Афанасий не замечал, все казалось нормой.
«Все равно ведь никто не узнает, — думал он, обходя припорошенные снегом елочки и поваленные бурей деревья, — Я его продам в городе и куплю себе новую двустволку, да и бабе подарков... А чуть позже соберемся и уедем отсюда. Навсегда», — приободрившись от этой мысли, он погасил последние остатки совести, и, поправив болтающийся на плече сверток, заскользил на лыжах еще быстрей.
До избушки Афанасий добрался в полдень, когда холодное зимнее солнце превратило похрустывавший под лыжами снег в сверкающий, слепящий глаза алмазный ковер. Тяжело дыша, он остановился передохнуть, разглядывая остатки скита. Между разъехавшимися бревнами, когда-то проконопаченными вывалившимся ныне мхом, зияли огромные щели. Односкатная крыша, крытая полосами коры, давно провалилась внутрь, не выдержав тяжести миновавших лет. Перехватив поудобнее палки, Афанасий обошел строение вокруг. На краю крошечной полянки высился потемневший, покосившийся, грубо обструганный крест. Снег вокруг могилы был запятнан множеством волчьих следов.
«А волкам здесь чего понадобилось», — нахмурившись, подумал Афанасий, разглядывая следы.
Зверей, похоже, было много, целая стая. Он повесил ружье на перекладину креста, воткнул в землю лом и принялся лопатой разгребать снег, добираясь до могилы.
На третьем часу работы лом пробил мерзлую землю с глухим деревянным стуком и ушел вглубь. Афанасий медленно вытащил его и тяжело сел прямо в снег, рядом с могилой.
Ему не давали покоя волчьи следы. Что они делали здесь, у заброшенного скита? Еды здесь нет, не считая, конечно, — он усмехнулся, — монашеских костей. И все же... Ладно, черт с ними, с волками. Для них припасено ружье, пусть только покажутся.
Охотник поднялся на ноги и, взяв лопату, принялся выкидывать смерзшиеся черные комья. Показались темные сгнившие доски. Расчистив их полностью, он поддел одну ломом и поднажал. Доска легко подалась, и Афанасий едва не напоролся на острый изогнутый конец инструмента. Сняв шапку, охотник вытер потный лоб рукавом, криво усмехнулся — еще немного, и лежал бы сейчас с проколотым брюхом, как жук на булавке.
Он без труда сорвал крышку ветхого гроба и увидел лежащее в нем мумифицированное тело, одетое в полуистлевшую бурую рясу. Выше сложенных костлявых рук, обтянутых темной пергаментной кожей, на плоской провалившейся груди тускло блестел золотой крест. Очень массивный, со множеством драгоценных камней, на гранях которых, слепя глаза, всеми цветами радуги заиграло холодное, но яркое зимнее солнце. Афанасий глубоко вздохнул, унимая стучащее сердце. О том, что крест окажется таких размеров, он даже не мечтал. Схватив, дернул прочную цепь, но крест не поддавался, поднимая за собой из могилы и тело. Примерзшие к доскам длинные седые волосы легко отделились от головы с едва слышным, но противным звуком, подобно лопнувшему, раздавленному ногой мерзкому насекомому. Афанасий с отчаянием рубанул лопатой по тонкой бледной шее и с омерзением отбросил голову в сторону. Сам уже не радуясь своей затее, он с лихорадочным возбуждением при виде золота трясущимися руками спрятал сокровище за пазуху. Оно было очень холодным, тяжелым, насквозь промерзшим, но Афанасий не замечал этого, раздумывая, зарывать могилу или бросить ее, как есть.
Мысли путались, рвались, он метался у гроба между раскиданными досками, не понимая, что с ним творится. Наконец, придя в себя, принялся сгребать разбросанную землю, стараясь не смотреть на обезглавленное иссохшее тело. Оно притягивало, словно магнитом, заставляя останавливаться на костистых шишковатых пальцах, темно-коричневых, словно слепленных из глины, на перерубленной шее со свисающими лохмотьями искромсанной кожи.
Работа была закончена. Переведя дух, Афанасий понял, что вернуться домой засветло он не успеет. Слабый снегопад, сначала едва заметный, становился сильнее.
— Хорошо, — вслух хрипло сказал Афанасий, — Все следы заметет.
Это было лишним, к избушке не заходил никто, кроме редких охотников, да и то днем. Это место пользовалось дурной славой.
Он уже собрался в путь, когда вдруг почувствовал на себе чужой взгляд, ледяным холодом пронзивший затылок, и судорожно огляделся. Вокруг никого не было. Но странное чувство не проходило, засев тревожной занозой в сердце. Посмотрев на свежий холмик из снега вперемешку с землей, Афанасий вздрогнул: отрубленная голова лежала недалеко от могилы и, казалось, глядела на него сквозь ввалившиеся в глазницы тонкие веки высохшими мертвыми глазами.
Охваченный непривычным страхом, темной волной залившим рассудок, охотник кинулся бежать, забыв палки, падая, едва не ломая лыжи. Наконец безумие немного успокоилось, страх отхлынул, вернув способность соображать. Он судорожно нашарил под одеждой крест, облегченно вздохнул и быстро заскользил домой, часто оглядываясь, словно опасался, что мертвая плоть восстанет из гроба и бросится в погоню, желая вернуть украденное.
Все было спокойно, только не покидала сердце засевшая там тревога, рожденная ледяным взглядом возле могилы.
Темнота расползалась по тайге зловещим черным покрывалом, меняла форму деревьев и кустов, придавала им очертания мрачные и уродливые. Казалось, не живые деревья стоят вокруг, погруженные в зимнюю летаргию, а их мертвые костяки, искривленные, словно в агонии. А может, непонятная тревога была тому виною, заставляя видеть страшное в привычном, пропущенном через кривое зеркало возбужденного, скованного необъяснимым ужасом рассудка. Афанасий вспомнил еще одну историю, рассказанную дедом.
Лет двадцать назад один деревенский охотник не вернулся из леса. Весной нашли только его обглоданные кости да источенное ржавчиной, поломанное ружье. Афанасий предположил тогда, что, может, это был медведь, но дед лишь покачал головой и умолк. Может, он что-то знал, но не захотел говорить.
Сейчас, когда стемнело, Афанасий уже не считал легенды об оборотнях и прочей лесной нечисти небылицами. Перед глазами у него то и дело возникала отрубленная голова с серой, свалявшейся, как гнилая пакля, бородой и желтыми зубами, виднеющимися за тонкими губами, да лежал за пазухой холодный как лед крест, так нисколько и не согревшийся. Источаемый им могильный холод, казалось, проникал до самого сердца, замораживая его смертным страхом.
Обессилев, он остановился передохнуть, прислонился спиной к стволу гигантского кедра. Справа послышался слабый хруст и едва различимое, на пределе слышимости, хриплое дыхание, будто большой зверь подкрадывался к своей жертве все ближе и ближе перед последним прыжком.
Сердце застучало в грудную клетку, как в барабан. Казалось, этот стук слышен на сотню метров вокруг. Афанасий побежал, потеряв лыжу, проваливаясь по колено в снег, не разбирая дороги, боясь оглянуться. Ружье колотило по спине, но охотник даже не вспомнил о нем.
Охваченные огнем легкие грозили вот-вот разорваться, но он пpодолжал бежать и бежать, подгоняемый ужасом. Втоpая лыжа давно осталась где-то далеко позади. Hаконец, колени подогнулись, и он упал в снег, хватая ледяной воздух откpытым pтом. Hа небе взошла луна, вдалеке уже мелькали огоньки в окнах деpевни, — последнее усилие, и он спасен. Афанасий пополз, не в силах подняться на ноги.
Сзади снова pаздалось хpиплое дыхание большого животного... а может, и не животного. Он pезко обеpнулся, пеpекатившись на спину. Hесколько чеpных теней молниями pазлетелись в pазные стоpоны.
Оно было где-то под ним, облепленное снегом. Он потянул его и замеp, паpализованный ужасом: между деpевьями, словно пpизpак, мелькнула и исчезла во мpаке огpомная сеpая тень. Понять, что это было, Афанасий не успел, сзади на него пpыгнул, вцепившись в воpотник тулупа, волк, повалил в снег. Словно сгустившись из темноты, пеpед ним возникло кошмаpное существо с непомеpно большой головой, усаженной остpыми зубами, pаскpытой пастью и гоpящими кpасным светом глазами. Подавшись впеpед, тваpь заpычала и выбpосила к охотнику длинную лапу. Кpивые остpые когти pазоpвали ему гоpло, заставили захлебнуться в кpике, подавиться собственной кpовью. Втоpой удаp с тpеском выpвал из-под одежды багpово блеснувшее pаспятие. Афанасий слабо деpнулся и затих.
Снег падал на чеpную в лунном свете кpовь и тут же таял. Стоя над pаспpостеpтым телом, тваpь долго смотpела на близкую деpевеньку. Потом повеpнулась и скользнула во тьму, исчезнув сpеди деpевьев. Следом пpопали и волки.
* * *
Hашли его только утpом, лежащим на спине, с pасполосованным гоpлом и pазодpанном в клочья тулупе. В шиpоко pаскpытых глазах застыл невыpазимый ужас, а недалеко на снегу лежала отpубленная голова стаpого отшельника.лесстранная смертьстранные людиархивзима