Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Брюква (страшная сказка)
© Пономарев Роман51.5 мин. Страшные истории archive 22-10-2020, 16:26 Указать источник! Принял из ТК: rainbow666
Посадил дед Брюкву. А за что посадил, так Брюква и не понял. Была ли вина на нем, неясно. Прокурор что-то плел на суде, да больно путано, ничегошеньки Брюква не понял. Дали ему семь лет. Отсидел Брюква четыре года, и выпустили его досрочно. Нрава он был тихого, незлобивого, вел себя примерно, в бунтах замечен не был, начальству не противился и работу свою делал исправно.
Вышел Брюква из острога и вернулся в свою деревню, очень ему хотелось узнать у деда, как же дело-то было на самом деле? Но вернувшись, выяснил Брюква, что помер дед, с неделю тому как помер. А может и девять дней назад, никто точно не помнил. Деда на деревне не любили, друзей у него не было. Похоронили его на скорую руку за казенные деньги.
Вернулся под вечер Брюква в свой дом, где они с дедом жили раньше, и лег спать. Лежит Брюква на койке и вдруг слышит, как кто-то ходит по кухне, возле печи, перед входной дверью. Стало Брюкве дюже не по себе, обдало его как будто холодом. В страхе Брюква нырнул под одеяло с головой, лежит ни жив ни мертв, пошевелиться боится. А шаги то приближались, то отдалялись, и кто-то звал Брюкву низким замогильным шепотом. До того Брюкве стало жутко, что вцепился он зубами в подушку, аж челюсти свело. Пролежал так Брюква до утра. Под утро услышал дикий заунывный вой, и все стихло. Не смея сдвинуться с места, пролежал Брюква под одеялом еще несколько часов. Потом набрался храбрости и выглянул из-под одеяла. За окном уже солнце высоко стояло, вся комната светом залита. Встал Брюква с кровати и решил идти куда глаза глядят, но только в доме этом не жить более. Собрал Брюква мешок дорожный, уложил в него все более-менее ценное и вышел из избы. Пока собирался он, уже и вечерять стало. Вышел Брюква со двора и пошел по дороге, твердо решив не оглядываться. Но уже почти у околицы не выдержал и обернулся на дом свой взглянуть. И видит, как в доме стоит у окна дед и смотрит на него пристальным взглядом.
Глава 1. Бабушкины сказки
Свершилась радость долгожданная в семье Афанасия Брюквы — родила жена его Зоя первого ребеночка. Назвали сына Полюшка, а в бумагах казенных записали как Брюква Поликарп Афанасьевич.
Родился Поля поздним январским вечером в деревне Пятериха. Роды шли долго, но разрешилась роженица от бремени весьма благополучно. Бабушка Поли и повивальная бабка, которую по надобности пригласили, прибрались в бане, где все происходило, дал Афанасий повитухе денежку, выпить при случае за здравие младенца, и предложил у них до утра обождать. Но отказалась та, дескать еще в ближайшую деревню звали, взяла свою плату и ушла. Всю ночь вьюга выла, и метель злилась, дошла ли повитуха до деревни, сложно сказать, но люди странные ко всему привыкшие, авось и дошла.
Рос Полюшка хорошо, был он мальчиком тихим и послушным. Семья у них была работящая. Отец только крепко за воротник закладывал и жену поколачивал иногда, да кого этим удивишь. Работали всей семьей в поле, в огороде, скотинку держали. Была у них лошадь, корова, куры, петухи да гуси, свинушки. Жили, в общем, в достатке.
Дом семьи Брюквы был большой, состоял из одно комнаты, посередь которой находилась печка, справа и слева от печи были перегородки, одна из которых имела нечто навроде дверного проема, завешанного тряпицей, получалось как бы отдельное пространство, используемое под кухню. Пройдя через сени и войдя в дом, гость вначале попадал в эту кухню, видел печь, стол умывальник, и занавесь. За занавесью была основная комната, по краям ее полати, на которых спали все вповалку, люлька детская висела, в углу поличка, а на ней лампадка перед образами, стол обеденный, два шкафа и сундук, мебель вся была старая, самодельная. Ее еще дед Поли делал, когда был совсем молод и плотничать только начинал. Деда звали Спиридон. Не только мебель, но и сам дом был им построен, когда отдельно от родни решил зажить дед, было Спиридону тогда от роду девятнадцать лет. В том же году взял он в жены Анну из этой же деревни. В плотницком деле был он весьма искусен, иногда ой как неплохо мог деньгу подшабашить на этом, чем весьма Анна и была прельщена в свое время.
Хозяйство у Спиридона и Анны росло хорошо, да вот только не давал им долгое время Бог деточек. Если точнее, то дело так было. Отяжелела первый раз Анна на третий год своего замужества. Да вот только плод еще во черве умер, разразилась Анна от бремени мертвецом. В Пятерихе дело обычное это было, больше чем в других деревнях там мертворожденных почему-то было. Никто особо и не удивился. Однако ж все равно тяжко Анне на душе стало. Все молилась и молилась она. Своей церквы в Пятерихе не было, ходила Анна в село Зайцево за двенадцать верст. Еще через несколько лет опять забеременела Анна, родила девочку, да только умерла она на третий месяц жизни. Похоронили ее на кладбище. Был рядом с Пятерихой большой холм, а за ним низина. В ней-то как-то так получилось, что и образовалось местное кладбище. Говорят, что это и не холм вовсе, а очень древний курган, а в кургане не просто захоронение, а некое капище древнее. Да только верили в это дети малые да простаки деревенские. Люди солидные себе голову всякими бреднями не забивали, лишь старики про это любили иногда спьяну покалякать, да бабки детей им пужали.
Ища спасения в преданиях местных, стала Анна фольклор собирать. Еще совсем не старая была Анна, а уже все в деревне ее начали признавать за самую сведущую в легендах и сказаниях женщину в округе. Пятериха во многом было место особенное, требовались тут свои слады с нечистью и им подобными, люди из уст в уста опыт передавали, а за пределами деревни не особо помогали знания эти. Анна знала как домовых задобрить, как лешего не обидеть и живым из лесу вернуться, как гадать надо правильно, так, чтоб беду на себя не накликать, и многие другие полезные вещи стала Анна знать и других учить.
Когда была Анна давно уже не молодуха, но и не стара еще, тогда в третий раз отяжелела она. Родилась девочка Зоя, будущая мать Поликарпа Брюквы. Уж Зою Анна пуще глаза берегла, и от врага видимого и от врага невидимого дитятко свое ограждала и денно и нощно. Зоя выросла девушкой статной и здоровой. Пуще всего горевала Анна, что придется скоро Зою замуж выдать и уйдет ее доченька, единственное ее чадушко, в чужие люди.
— Ох, тяжко становится по хозяйству-то, надо б в помощь батрака нанять, — сказала однажды Анна Спиридону.
— Эхгрым, — откашлялся тот, — отчего же не нанять.
Стали они приглашать сезонных рабочих. Платили им с продажи урожая, стол давали, место для сна было у батрака в сарае. На четвертый год нанялся к ним в батраки Афанасий Брюква. Как нетрудно догадаться, женился он на Зое. Чем же он ей полюбился, так и остается загадкой. Был он круглым сиротой, хозяйства своего не имел. Но мужик был работящий. Анне много ведомо и доступно, может, и она к этому руку приложила, а может, и сама по себе Зоя его полюбила, а может, Афанасий, видя доброе к себе расположение, решился на отчаянный шаг. Но так или иначе, посватался он к Зое. Сыграли свадьбу и стали они все вчетвером жить в доме. Афанасий переехал в горницу из сарая, чему был рад несказанно. А в остальном особо ничего в их жизни не поменялась.
Потом дети пошли у Зои с Афанасием. У Поликарпа еще было два брата младших: Мишутка и Гришутка, погодки, и сестрица Любочка, самая младшая.
С 4 лет Поликарп начал пасти гусей. И дальше покуда он рос по хозяйству помогал как мог, крутил ворот у камня точильного, когда отец косы точил, кормил скотину, в поле пока не работал, но в огороде уже довелось.
Слева от дома Брюквы стоял небольшой домик отставного солдата Архипа, скотину он не держал, но был у него свой огород, получал пенсию из казны, большую часть ее в корчму сносил, что в ближайшем селе Зайцево благо располагалась. Была у Архипа жена когда-то, но потом куда-то делась, куда — никто в деревне не помнил, имя-то солдатки этой и то забыли уже. Дальше за домом Архипа деревня кончалась, начинался лес.
Справа от дома Брюквы жил мельник Лисандра, как все его называли, на самом же деле звали его Александр Порошин, была у него жена и несколько сыновей. Дальше шла улица широкая, из этой улицы вся Пятериха и состояла. По ней через всю деревню гнал Поля гусей когда к небольшому пруду, а после уборки урожая водил гусей к стерне. Вдоль улицы по обе стороны стояли дома. Дома как дома, жили в них люди добрые, простые, как и сам Поля и семья его. На той стороне, где дом Брюквы стоял, только два дома не похожи были на других тем, что были никудышные: дом деревенского дурачка Ружи и дом запойного бражника Ивана Костякова. На другой стороне улицы тоже был дом приметный пасечника Еремки, но выдающийся в общем ряду уже благолепием своим.
У Ружи это не имя его было, а так его в шутку люди прозвали, а как его на самом деле звали, Поля не знал. Из скотины у Ружи было три кота серых пушистых, да какой-то барбос весь черный, глаз не видно, по кличке Муравей. Когда Руже скучно было, то заставлял он Муравья за собой по полю гоняться, а потом менялись они ролями, и сам его ловил. Часами могли они друг за дружкой бегать. У Ружи это любимое развлечение было, а у Муравья доля подневольная. Дом Ружи был облезлый, но еще крепенький, забор весь грязью залеплен почему-то, во дворе одна крапива росла.
Хибара Ивана Костякова была еще хуже, покосившаяся и вся совсем черная, как Ружин Муравей, в сильный дождь крыша протекала, посему в дождливую погоду спать в печке приходилось, только там сухо и было. Пребывал Костяков и вся немалая семья его в жуткой бедности.
По другую сторону улицы, недалеко от дома Брюквы, был яркий дом пасечника Еремки. Дом был большой, двухэтажный, с красивыми узорами на заборе, с самой вычурной резьбой на ставенках, всегда свежей краской выкрашен. Еремке было уже за сорок, но все его никак по-другому и не звали, хоть и не любил он такого к себе неуважения, но уж очень это имя к нему прилипло.
— Ей, Еремка, желаю к рождеству Богородицы у тебя полкадки меда прикупить, — кричит Афанасий, проходя мимо и видя, как Еремка на телеге выезжает со двора.
— Кому Еремка, а кому и Еремей Еремеевич, — отвечает Еремка, насупившись, — не до тебя сейчас, приходи завтра на пасеку, там и побалабоним.
— Ишь, ты, — хмыкает Афанасий в ответ.
А еще была у Еремки дочка Клаша, первая красавица на деревне, все ей любовались даже пуще, чем домом их.
Так гнал гусей Поля Брюква через вереницу домов на вольный выпас. А как еще больше подрос, то и в поле работать стал. Рос он мальчиком крепким и здоровым, с 10 лет начал ездить на сенокос. Косить ему, понятное дело, рано еще было, но помогал он сено для просушки переворачивать да потом его в валки́ сгребать, после обеда ходил в лесок по ягоды.
Летом ой как много дел разных находилось. Зато зима детям и взрослым была порой отдыха. Дед иногда плотничал, отец по дому чего-нибудь налаживал, дрова на следующую зиму заготавливал, а бабушка усаживала деток за стол и за самоваром рассказывала им сказки.
— Давным-давно, во времена давние-стародавние, — начинала бабушка нараспев сказывать очередную сказку, — жили в здешних лесах лихие люди. — По тому, как бабушка хмурила брови и зловеще понижала голос, дети смекали, что сказка сейчас будет страшная. — Не было еще тут ни деревень, ни дорог рядом, ни городов уездных. Жили люди в лесах почти как звери, ловили рыбу в реке, навроде той, что у нас на том конце деревни, куда сейчас отец ваш ушел в проруби рыбу удить, охотились, ставили силки на птиц. Ночевали в шалашах, даже в самые лютые зимы. И обитал в местности этой очень злой дух Ушангу. Людей из своих владений не выпускал. Если кто вдруг решит перебраться в другое место удачи поискать, где быть может и зверя побольше и птицы, и зима не такая лютая, того непременно в дороге беда настигнет, и сгинет человек. Ведуны их про это знали и народу сказывали, да все равно нет-нет да найдется кто-нибудь, кто бы опять решил счастья в другом месте попытать. Непременно сгинет такой удалец. Впрочем, по нему особо и не печалились. Был Ушангу ой как зол и лют. Ничего так сильно не алкал он, как смерти людской. Если никто ему сам сдуру не подставлялся, пытаясь места эти покинуть, начинал он средь местных жителей жертву себе искать.
Далее бабушка рассказывала самые изощренные примеры того, как люди гибли от лап Ушангу. Всегда это походило на несчастный случай, но уж больно странный. Полюшке до того страшно становилось, что он, украдкой поглядывая на братьев, якобы невзначай голову руками обхватывал, а на самом деле уши зажимал и молитву про себя читать начинал. Думал Поля, что братья не догадаются, что он труса празднует. Братья хоть и малы были, но смекали, что к чему, но виду не подавали, потому как сами еще пуще боялись и тоже уши тайком затыкали. Смотрели все на Любочку, которая была самая маленькая из всех и слушала бабушку, рот открыт у нее, глаза от страха как две плошки. Начало и конец сказки про Ушангу были всегда примерно одинаковые, различалась в рассказах лишь середина, где всякие напасти с людьми происходили.
Между делом отец вернулся с зимней рыбалки, принес несколько окуней, поставил ведро у печи, велел Зое почистить их и снова ушел.
Его появление слегка отвлекло детей, но бабушка продолжала сказ. Братья середину сказки тоже слушали, так как с закрытыми ушами все время не просидишь, не выдав трусости своей, но прямо скажем, слушали в пол-уха. Больше на сестру поглядывали, когда Любочка успокаивалась и испуганное выражение начинало сходить с лица ее, значит ведет бабушка сказку к концу, братья снова нормально садились за столом. “Ты рот-то закрой, дуреха, не то муха залетит” — говорил насмешливо Мишутка или Гришутка, теперь им не так страшно было. Любочка крестила рот, смотрела на братьев с уважением и садилась ровно на стуле, всем видом своим показывая, что желает дальше сказки послушать. “Какие мухи зимой?” — думала она про себя, но вслух вопрос свой не задавала, дабы братьев не сердить.
— Так забирал на тот свет Ушангу всех, кого мог. И охотники сильные и смелые пропадали, и детки малые и женщины совсем молоденькие, всем беда грозила. — Продолжала между тем бабушка. — Тяжко было потерять самых воинов и охотников сильных, Ушангу ведь всех без разбора мел, а времена тогда были тяжелые. И стали люди добровольно соплеменников своих в жертву отдавать. Совсем старых Ушангу не брал, а кто еще полон сил был вполне годились ему. Когда надо была злодея задобрить, приводили на холм, что у нас рядом с деревней, перед кладбищем, человека и оставляли там. Все люди уходили, а несчастного или несчастную на холме оставляли. Что там происходило, никто не знает. Приводили жертву связанной на холм ночью, а на утро находили на этом месте большое пятно кровавое и больше никаких следов. Терпели люди напасть эту, так как сладу с ним все равно не могли найти. Но вот однажды в местности этой объявился охотник и ведун. Был он не из пришлых, с детства в этих краях вырос и на Ушангу по какой-то причине, которую предание не сохранило, крепко зуб заимел. Знал он многие легенды, заговоры, умел и со зверями общий язык найти и с птицами, растения местные все изучил. Собой был статен, силен и до безрассудства смел. Что было в нем особенно примечательного, так это то, что он много путешествовал. Сказывали, что сам Ушангу его побаивался и не мог удержать. Не мог или не хотел. Молодцу этому бы перебраться куда, но всегда он возвращался в родные края. Везде он мудрости искал, мудрости и знаний, которые бы ему помогли Ушангу изгнать из мест этих или вовсе развоплотить супостата. Собирал он знания по крупицам, но твердой основы нигде не мог найти. Покуда не улыбнулась ему удача — проезжали как-то поздней весной мимо их поселения какие-то шаманы. Откуда и куда ехали, предание опять-таки не сохранило, но только сурьезный у них был всю ночь разговор с охотником, решившим с Ушангу совладать. Сказывали они, что похожая напасть в их краях была, рассказали, как они с ней справились, да вот только кроме молодца отважного, никто их рассказ не слышал, а он никому не передал мудрость эту. На утро шаманы уехали, а к ночи следующего дня молодец велел всем спрятаться кто как мог по шалашам и носу на улицу не высовывать, сам пошел на холм Ушанговский, зажег костры большие по всем четырем сторонам света по краям холма, стал в костры особые травы кидать, заклятья сплетать и прочую ворожбу творить. Явился Ушангу на зов, да не просто так, я в облике зверя лютого с когтями и зубищами. Всю ночь гроза гремела, всю ночь бился удалец со зверем, а под утро пали оба бездыханными на траву. Сплелись тела их в причудливом узоре, вся плоть с костей в пар обратилась и в небо унеслась, а кости в странный скелет слились не то зверя, не то человека и погрузились глубоко в почву холма.
Братья сидели раскрыв рты, слышанная ими уже история все равно вызывала в них благоговейный трепет. Любочка же была намного более спокойна.
— Но как же так, если все по домам сидели, то кто же всю схватку видел и другим рассказал? — Спросила Люба бабушку. Она всегда просто на веру не принимала ничего.
— Не перебивай баушку, дуреха! — Цыкнул на сестру Мишутка или Гришутка. В голове у девочки мысль закралась “мда, довод наиумнейший у тебя”, но она быстро отогнала ее, ничего не сказали и виновато потупила взор.
— Совсем чуточку удалец Ушангу не дожал. — Между тем продолжала повествование бабушка Анна. — Кабы вышел он победителем в битве этой, то сгинул бы гад окончательно. А так сумел перед смертью враг воина с собой захватить. Окончательно не погиб злодей, но и людей убивать перестал. Шаманы и ведуны его присутствие чувствовали, людям наказывали обереги носить, защитные заклинания творить, но больше на всякий случай, ибо без тела своего мерзкого, кое ему для убийств потребно было, не мог он зла вершить более.
— Полноте тебе, мама, страсти-то всякие рассказывать, — обратилась Зоя к бабушке Анне, — спать пора их укладывать.
У деда в последнее время часто голова болела, вот и сегодня разболелся он, к тому времени спал уже на печи. Дети легли на полатях и стали упрашивать бабушку еще рассказать им что-нибудь.
— Ну, расскажу вам сказку веселую, добрую, чтоб и сны вам снились радостные. — Бабушка, говоря это обращалась больше к Зое, которая попивала морс из ковшика и хмурила брови.
— Жила была Кысонька-мурысонька Пятишерстная. — Продолжала бабушка между тем.
— Вечерами сидела она зимой у окна, глядела на улицу. Дома тепло печка греет. А днем ловила пташек, тем и питалась. Поймала как-то Кысонька снегиря. А снегирь ей и говорит…
Прерваться бабушке пришлось на этом месте — в дом вошел Афанасий, без рыбы но сильно пьян, бросил снасти в сени, закрыл входную дверь. Снимая тулуп и валенки, он хмуро оглядывал дом. Подошел к Зое и с размаху ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Зоя отшатнулась к окну и со страхом воззрилась на мужа. Кровь стекала по подбородку с разбитых губ. “Я те что сказал сделать? — вопросил жену Афанасий. — Рыбу приготовить! Дура, дрянь тупая! Сырой у меня ее сейчас сожрешь.” Зоя и впрямь ничего не сделала с окунями. Полностью понимая вину свою, она, пригнувшись, мышкой шмыгнула мимо Афанасия к печке, но не достаточно быстро, и он стукнул ее кулаком по спине. Она схватила ведро и вынесла улов на улицу, чтобы рыба не испортилась — приготовит ее завтра. Возвращаться в дом она не спешила, постояла в сенях какое-то время, когда от мороза ее стало совсем уже немилосердно трясти, Зоя аккуратно заглянула в дом. Афанасий тем временем в два жевка съел краюху хлеба, выпил весь недопитый морс, что стоял на столе, и не раздеваясь повалился на полати спать. Зоя на цыпочках вошла в дом, умылась тихонько на кухне и тоже стала готовиться ко сну.
Бабушка продолжила было прерванную сказку. “А ну-ка, цыц” — промямлил Афанасий, и бабушка умолкла.
Так и проходили незаметно вечера зимние. Так текли незаметно года.
Настала очередная весна. Полька Брюква уже участвовал в посевной наравне со всеми. Потом, когда время пришло жать и молотить, особенно хорош был Поля на молотьбе, мышцы его были как сталь крепки.
Как-то жарким вечером июльским собрались мужики после работы в реке искупаться. Славно так купались, Поля тоже с ними был. Стало вечерять, разложили костерок. Нашлась и медовуха и капуста квашеная. Подтянулись еще люди из деревни, смех стоял, разговоры. Проходила мимо баба Анна с Любой. Стали ее к костру звать. Отправила Анна внучку домой, а сама остановилась с людьми покалякать. Тут же налили Анне медовуху — не побрезговала. Стали ее все подзадоривать, чтоб рассказала им что-нибудь эдакое, с вывертом. Совсем вечерять стало.
— Ну уж поведаю вам сказку, которую редко сказывать приходилось. Рассказала мне ее мать Лисандры, бабка Ариша, незадолго до того, как ее паралич разбил окончательно.
Объявилась в одной деревеньке небольшой у реки отроковица без всякого роду-племени. Кто она была и как здесь очутилась, никто не знал. В двенадцати верстах от деревеньки шел тракт широкой, по нему часто люди ходили, странники, богомольцы, переселенцы. Иногда крюк делали — в деревню зайти, иногда так в лесу разбредались, что между трактом и деревней был. Не иначе как от них девочка отбилась, да и попала в деревню. Лапти и одежонка совсем худые на ней. Прикармливали ее люди, пускали на сеновал переночевать иногда. Все донимались кто она и откуда, но точного ответа добиться не удавалось. Девочка странная была, молчаливая. Много по лесам бродила окрестным, по целым дням ее не было. Потом опять приходила. Мало-помалу люди к виду ее привыкли и дивиться перестали.
Ранней осенью померла вся семья в крайнем доме, что к лесу ближе всех был. Заметили их отсутствие, стучать в ворота стали. Ясно дело не открыл никто, взломали дверь и нашли всех на полу, мертвыми: отец семейства, молодой еще мужик, его жена и дочка трех лет. Лежали тела, образуя круг. Отчего умерли, неясно. Сильно испужались люди заразы какой, но более не захворал никто, из тех, кто в доме был и с похоронами помогал. Опустел дом этот. В деревне родни у жильцов его бывших не было. Из других мест не объявлялся никто. Но ближе к зиме стала соседка примечать иногда, как вечерами там огонек светится еле видимый. Рассказала людям. Боязно всем стало, но решились гостя подкараулить. Устроили засаду, и чуть заметили в доме движение какое-то, стали толпой у двери, начали барзить, грозить опять дверь вынести.
Растворилась дверь, все стихли на крыльце. Никто навстречу не вышел. Зашли люди в дом тихохонько и видят, сидит на топчане странница заблудшая эта. Как выяснилось, с холодами совсем ей тоскливо на улице стало, забралась в дом пустой, да там и осталась. Не выгонять же дитя на холод, не лишать же крова. Оставили ее люди в доме бесхозном уже.
Так и жила она в деревне этой как бы в стороне от людей. С соседями не сходилась, хозяйство не вела, все также по лесам окрестным бродила много. Как зимы переживала и чем питалась, не знал никто. Подросла, стала девица красива весьма, но не без изъяна: вроде и высокая очень, но уж больно худая; лицо чистое, правильно, зрачки глаз ярко синие, да вот только белки дюже красные, как уставшие все время.
Как-то по весне нашли в лесочке труп одного мужика из этой деревни. Был он за ноги повешен, живот вспорот, потроха вниз свисали. Жути такой отродясь не видывали здешние. Начались пересуды, толки разные, страшновато людям стало. За лето еще трое без вести пропали. Так и не нашли их. Полгода спокойно все было, а потом пропали трое детей: два брата близнеца, сыновья вдового крестьянина, да девочка из большой семьи, было у нее тринадцать братьев и сестер, но сильно мать по ней убивалась. Всю семью, да что там, всю деревню на уши поставила. Искали их, искали, покуда не нашли в овраге, что за местным кладбищем был, три тела обезглавленных. По всем приметам это и были пропавшие деточки. Вдовец повесился.
До следующей осени все спокойно было. Потом пропал еще подросток пятнадцати лет. Также искали его, но нашли всего на второй день после пропажи, лежал он мертвый на кладбище, на тропинке между могилками, с виду цел был, не зарезан не удушен, от чего умер, неясно. В ночь перед находкой с пьяных глаз забрел на кладбище мужик. На следующий день клялся и божился он, что видел в ночь на этом самом месте парня того пропавшего, на земле распростертого, а над ним склонилась на коленях та девушка, что в деревне поселилась несколько лет назад в опустевшем доме. Глянула она на него со злобой, знак рукой в его сторону сделала и прошипела что-то. Мужичок тот был не то чтобы дурак местный, но умом никогда не отличался особым, такую чушь порол иногда, что люди только диву давались. Да к тому же уж больно к питию пристрастен был. Ну, и на утро, когда речь свою вел он, очень уж крепкий дух от него шел. Не особо-то ему и поверили. Также и спрашивали его, чего, дескать, он деру дал, почему не помог парнишке. А он отвечал, что, мол, ведьмы испугался, до того у нее взгляд был злющий. Не поверили, но девушку все же порасспросили. Она ни сном ни духом про это, спала дома всю ночь. Через два дня заболел это мужичок вроде как водянкой, раздулся весь, потом глаза загноились у него, и язык струпьями покрылся, а через неделю помер он.
Девушка эта меж тем опять пропала на несколько дней, а потом одна баба видела, как она ночью в дом возвращалась и тащила котел большой. Для чего ей одной такой большой котел? Неясно.
Потом зимой пропал один мужик. Его искали, да не нашли. Но вот что странно: раньше волки никогда не заходили в саму деревню, а тут, вскоре после последней пропажи, видели по утру следы волчьи, да все у дома этой странной девицы, после ночи каждой в течение недели видели следы. Она говорила, что дом ее крайний, что зимой лютой волкам так холодно, что страх они совсем потеряли, что они дескать и мужика съели, когда он в лес ходил силки на зайцев ставить. Силки на зайцев у него и впрямь были, да только все они дома оставались, не ставил он их перед пропажей.
Потом все спокойно было до весны. А весной пропала без вести еще одна девушка, невеста на выданье, сватался за нее кузнец из села соседнего. Одни считали, что сбежала она с цыганом, который приезжал в ту пору в деревню коней лечить, другие не на шутку пугались. Искали ее, но следов никаких не нашли. Некоторые стали крепко задумываться, поговаривать, что сирота эта странная, в деревне прижившаяся, не спроста тут приплетается, что ведьма она али бес какой-то. Одна баба, мать пропавшей девушки, на улице наорала на нее, за космы пыталась оттаскать, да только их разняли. На наследующий день, когда баба стала утром скотину кормить, у них лошадь взбесилась ни с того ни с сего и по голове ее лягнула, та упала без чувств, но еще жива была, так на нее свиньи бросились и стали тело терзать. Сынишка ее маленький все это видел, закричал, люди из дома прибежали, свиней разогнали, но баба уже кровью насмерть истекла. Муж ее совсем в печаль впал, убил лошадь с горя, забив насмерть топором. Хотя лошадка всегда смирная была.
Тут уж у многих сомнения как рукой сняло. Но страх всех охватывал, могла ведьма за себя постоять. Меж собой шептались люди, думали, как быть, но прямо не решались против ведьмы всем миром выступить — проклянет, помрешь за неделю, а то и меньше.
Но тут случай все разрешил. Ехал по тракту офицер с денщиком, ехали срочно по одному делу, был он ремонтером, но в такой сильный ливень с грозой попал, что замешкал сильно, даже с дороги сбился, уже ночью понял, что не успеть не то что в город, но и вообще в лесу остаться можно. Потом дождь кончился и вышел он к деревне. Дорогу сильно развезло, следы его на ней остались, вели они к дому ведьмы, там у дома много было натоптано. Была еще другая цепочка следов двух лошадей, что уже от дома к реке вела. Больше ни офицера ни денщика его никто не видел. Все это чуть позже дознаватели военные разъяснили, которые приехали его искать, искали со всем тщанием, так как будучи ремонтером, вез с собой солидную сумму денег. Но ни его ни денег не нашли, а нашли лишь трупы лошадей у реки, насмерть загнанных, были они одни, без седоков.
Уж как тут начали жителей с пристрастием допрашивать. Все офицеру на ведьму говорят, что дескать она убийца, обо всех пропавших ему рассказывают. Не верит он байкам, все о деньгах казенных думает, как перед начальство своим отличится, если найдет их. Кажется ему, что кто-то ловкий из деревни офицера убил, деньги украл и спрятал. Но следов не было, не сидеть же сложа руки, решил он все же дом ведьмы обыскать.
Ворвались солдаты к ведьме в дом ночью. Нашли ее на кровати, спящей в одной белой рубахе ночной. Связали ее крепко-накрепко по рукам и ногам, стали дом обыскивать. Денег так и не нашли. Зато нашли кой-чего другого интересного: шкатулку, а в ней кресты православные. Была она в погребе спрятана, в землю зарыта, но не слишком глубоко, в рогожу обернута. Было там место в полу с рыхлой землей, похоже, что не раз и не два эту коробочку выкапывали и закапывали. По рыхлой земле той и заприметили солдаты неладное, сначала думали, что там деньги спрятаны, но нет. Кроме коробочки этой и котла огромного ничего интересного в доме не нашли. Полная коробка крестов зарыта, а икон в доме нет. Послали за местными, а покуда ждали, к ведьме с расспросами приступили, откуда кресты, что да как. Она отпирается, говорит, что не знает, рассказывает как в дом этот в чужой попала, как ее люди добрые не выгнали, что дескать хозяев прежних тут все вещи, своего ничего не привнесла в дом, ибо и нет ничего своего у нее.
Собрался народ у дома, вынес солдат шкатулку, стали ее рассматривать все, вдруг одна баба узнала крест мужа своего — мужика, что зимой пропал. Потом отец девочки, которая пропала вместе с близнецами, тоже крестик узнал, который сам лично ей покупал на крестины. А потом муж бабы, что звери убили, узнал крест жены своей. Уж тут и думать нечего, все ведьма эта, гадина, жила с ними бок о бок, добротой их пользовалась, а сама зло творила.
Между тем офицер стал в доме ведьмы коробочку с крестами изучать, каждый вытащил и рассмотрел. Был среди кучи крестов простых медных на просмоленной бичеве висящих один крест золотой, изящный, на цепочке тонкой работы. Уж точно в деревне не мог его никто иметь. А не ремонтера ли пропавшего этот крест?
Решил офицер за ведьму крепко взяться. Спросил ее еще раз про кресты, про деньги и про ремонтера. Она опять за свое: знать не знаю, ведать не ведаю. Оставил с ней троих солдат, да велел им так ее уму разуму поучить, чтоб завтра все ему она рассказала как есть. А не расскажет, так он их в нарядах сгноит за нерадение. После расквартировал оставшихся солдат на ночь и лег спать.
Уж солдаты на славу постарались. Донага ее раздели, поразвлекались как могли вначале. Потом стали бить ее и по полу волочить. Растопили печь, кочергу раскалили до бела и показали ведьме, где еще можно кочергой шерудить акромя как в печи. До кочерги крепилась она, а вот после стала в голос реветь, умолять прекратить, говорила, что невинна она. Да кто ей поверит. Взяли веревку, обвязали ей голову, палку воткнули и стали крутить. Уж после веревки совсем она стала кричать безудержно, сняли с нее веревку солдаты, а она все кричит, никак не остановится. Выволокли ее во двор, из колодца ледяной водой стали поливать, после пятого ведра орать перестала, лишь стонали и всхлипывала. Притащили обратно в дом. Говорит она им, что это она всех тех людей убила, что кресты с них снимала. Особо слушать ее им не надо было, завтра офицер сам с ней речь поведет. Устали солдатушки, решили, что дело сделано. Связали ее и бросили на пол. Она весь остаток ночи проревела, потом затихла. Солдат, видя это, хрясь ее кочергой: “На том свете отоспишься!”.
А когда совсем ободняло, пришел в дом офицер. Говорит ему девушка, что она всех людей убила, что и ремонтера тоже, все из-за денег или какой другой надобности. Что никакая она не ведьма, а бедная сиротка, всеми обижаема. Что орудует тут целая шайка, она в деревне соглядатай, но не по своей воле, заставляют ее, смертью стращают, а остальные в лесу прячутся, живут в укромном домике. Но сейчас туда нельзя идти, подельники ее сразу деру дадут, что пойти нужно вечером, там она секретной дорогой пройдет, тайный знак подаст и впустят их. Звала офицера, чтоб она с нем вдвоем пошла: “Пойдем со мной, гладенький, будет тебе денежка и будет тебе пряничек, все-все тебе покажу, все-все тебе сделаю”. И глазками так и стреляет, так и стреляет. “Будешь зыркать, зенки твои поганые выколю, сатана” — сказал ей офицер. Но вечером в дом идти согласился. Да только не такой дурак он, чтоб одному идти. Всего солдат была дюжина, так половину он с собой взял, а вторую половину под началом сержанта оставил дом стеречь. Ведьма очень испугалась, говорила, что нельзя так, что вдвоем-то и то там опасно показаться, а тут чуть ли не рота солдат, подельники ее деру дадут, только их и видели. Но офицер не преклонен был, веди, говорит, в сам дом любой ценой, спугнешь своих — насмерть шпицрутенами забью. Но прежде сам дом покажешь, а мы уж там на месте решим. А если и дом не найдешь, то ночь вчерашняя тебе грезами сладкими покажется по сравнению с сегодняшней.
Ушли солдаты с ведьмой ввечеру. Никто следить за ними не отважился. Всю ночь ветрище дул, тучи черные набежали, но дождя так и не было. Утром вернулся один солдат, весь бледный, одежда порвана. Ничего путного объяснить не может, все орет про пламень всепожирающий, про какую-то собаку с два дома ростом, про то, что прокляты все они и смерть вон она стоит, и пальцем тычет, показывает, где смерть стоит. Солдаты его в квартире на топчан уложили, а сами отправились на поиски. Нашли в версте от деревни ведьму, валялась на земле, живая была еще, но без сил, лицо разбито, а на груди рана как от сабельного удара, лежала она на спине без чувств, не связанная, хотя ее когда в лес повели, руки накрепко за спиной сержант сам лично связывал, самой не развязаться ей ну никак. Рядом офицер лежал мертвый, в руках саблю сжимал, глаза у него как будто кем-то выдавлены, да вот одно странно: выдавили их как будто изнутри головы, а не наоборот.
Ох, и струхнул же сержант. Ведьму опять связал. Все вокруг обыскал. Больше ничего не нашил интересного. Судя по следам, дошли они все вместе до этого места, а дальше как сквозь землю канули. ”Нет никакого логова разбойничьего в лесу, нету у нее никакой шайки бандитской”, — подумал сержант. Понял он, что не найти ему товарищей своих ни живыми, ни мертвыми, а о деньгах он уж и думать забыл.
Привели ведьму в чувство, по морде нахлопали, повели обратно к деревне. Быстро гнали, а она ели ноги волочит, шатается и падает. На ней только лишь одна рубаха белая, на груди рассеченная, ночи и утренники еще зябкие были, ступни у нее от земли холодной совсем посинели. Подвели ее к дому своему. Она плачет, просит пить, на холод сетует. “Пить не дадим, а насчет того, что зябко тебе, тут уж подсобим”, — отвечал сержант.
Бросили ее на пол в ее же доме и подожгли. Испужались соседи, что пламя на них перекинется, кинулись дом свой водой из колодезя поливать, но безветренно было, обошлось все. Сгорел дом дотла. Вечерело. Вошли солдаты на пепелище — на полу скелет лежит обгоревший. Приказал сержант деревенским кости в мешок сложить, могилу приготовить, а после за священником послать, чтоб могилу освятил и молебен прочитал. Ох как не хотелось им на своем кладбище чудо такое хоронить, но с властью спорить хотелось еще меньше. Сделали все, как сержант приказал, но не пришлось им свое кладбище под такое дело использовать
Наутро выяснилось, что ночью обезумевший солдат кости забрал и закопал под холмом, что между деревней и кладбищем. А руки у него почернели, засохли, волдырями покрылись. На вопрос сержанта зачем он это сделал, нес солдат чушь очередную, говорил, что лично приказал ему какой-то генерал-майор Трут, себя солдат называл полковником, а сержанта сынишкой.
— Более тут задерживаться солдатам резона не было, собрались и уехали. А кости перезахоранивать никто не решился. — Так закончила повествование баба Анна.
Помолчали люди, призадумался каждый о своем.
— Страсти-то какие, а кабы это и не сказка вовсе, баба Аня, как тогда быть? — говорит тетка Сема и крестится.
— А что, думашь, быль это? — отвечает Анна.
— А ведь это и впрямь не сказка. — Подал голос дед Игнат, маленький плешивый старичок, дряхлый и без зубов. Далее рассказывает Игнат о том, что слышал он историю эту когда мальчонкой был.
— А что, дед Игнат, — вопросил его Брюква, — верно не скоро бы такое забылось? Что люди говорили тогда про случившееся?
Помнил Игнат мало, на деревне об этом говорит боялись, к тому ж через полгода уехали они всей семьей из Пятерихи, отец его решил на переселении счастья попытать, вернулся Игнат уже немолодым в деревню, никого из тех, кто ему это сказывал, и не осталось в живых. Еще покалякали чуток. Затем совсем на улице стемнело, разговор сам увял, расходятся люди по домам, качая головой.
***
Настала осень. Днем все усердно работали на сборе урожая. Как-то вечером сентябрьским все сидели за столом и ели кашу из общего котелка. Зоя была молчалива и мрачна, под обоими глазами ее красовалось по синяку. Вчера был банный день, она с Афанасием пошла в баню. В этот день он был сильно навеселе, она говорила ему, чтоб он не ходил, но он лишь бранился на нее. “Полька, а ну натаскай воды в баню!” — велел Афанасий Поликарпу. Трезвым он сам это делал, но тут понял, что не сдюжить ему, любо лень с пьяных глаз обуяла. Афанасий был мужик работящий, но все больше пьющий, а по пьяни работать он не любил. Поля натаскал воды, а потом слышал, как в предбаннике отец сильно ударил мать. “За что!?” — с изумлением и обидой воскликнула она. “Ай, да просто так!” — с усмешкой отвечал Афанасий. Потом все повторилось еще один раз. Зоя хотела в чем была выскочить на улицу, но Афанасий удержал ее.
— Стой, глупая баба, кто меня парить будет.
— Пусти, руку больно!
— Все, отпустил, да только ты не смей сдыгать. Ладно уж, хватит тебе подарков на сегодня, — Афанасий расхохотался, развеселившись своей шуткой. — Ступай в парилку.
Поля тряхнул головой, отгоняя воспоминания вчерашнего дня, продолжая степенно есть кашу. Такой уж он был — все делал добротно и не спеша, основательно, ну прямо вылитый дедушка в молодости. В то же время дед Спиридон был как будто сам не свой, ел рассеянно, все время вертел пальцем в ухе.
— Да, что ж ты все в ухе-то копаешь! — не выдерживает баба Анна.
— Ох, все жужжание како-то: то в ухе, то возле уха, сладу с ним нет.
— Ты больше пальцем-то копай в нем, совсем, старый, оглохнешь.
— Нет, ведь, продолжает, вы посмотрите не него, — не унимается бабушка. — Что ты нашел там, клад?
— Без тебя тошно.
Встал Спиридон и поплелся на печь, так и не поев ладом. Люба задумалась, смотрит на печь, где дед под одеялом ворочается. Тут неприятность — падает у нее прямо на платье крупный кусок каши. Афанасий отвешивает Любе крепкий подзатыльник. “Чтоб немедля все отстирала, останется пятно — выпорю тебя вожжами.” — грозит отец дочери, хмуря брови. Мишутка с Гришуткой так и прыснули в кулак, давясь смехом.
Битье вожжами для детей было самое тяжкое наказание, когда уж сосем набедокурят крепко. Намедни Мишутка курицу раздавил: разыгрались они с Гришуткой в казаков, стали скакать как оголтелые по двору, да он и не заметил, как рядом с курятником оказался, а потом со всего размаху на курицу прыгнул, сломал хребет ей. Перепугались они с Гришуткой да и дали деру в лес. Потом всем четверым детям тумаков досталось, даже Поликарпу, которому всех меньше приходилось терпеть от отца, был Поля с детства сурьезный и никогда не озорничал и случайных проступков не допускал. Отец крепко осерчал, требовал, чтоб признался “преступник” и грозился вожжами его проучить. “Кто же теперь признается, после такого обещания?” — недоумевала Люба. Она видела, что это был Мишутка, но не выдала его.
Люба встала из-за стола, переоделась за перегородкой, и вышла в сени. До слез ей обидно стало, что Мишутка так и ждет, чтоб ее поколотили, “вот скажу про тебя отцу, будешь знать, стервец” — думала Люба, бредя на реку застирывать пятно от каши, но знала, что язык у нее не повернется брата выдать, так только — душу отвести она это про себя говорила.
Стало совсем холодать, уже и первый снежок землю припорошил. Чинил как-то дед Спиридон дверь в конюшню, да видать не поберегся и простуда его одолела. Целыми днями дед лежал на печи, спускался изредка — похлебать от супа отвара горячего с хлебными мякишами, что ему Анна готовила, да на улицу по нужде. Все кашлял и хрипел. А потом затих. Вроде и жив еще, но с печи не слазит.
Зима проходит, все хуже деду, думают домашние, что помрет он со дня на день, но он пока держится.
Наступила очередная весна, восемнадцатая в жизни Поликарпа. Был теплый майский вечер. Вернулся Афанасий домой тверез, но сильно злющий. Был он три дня назад в городе, купил там новые сапоги, а их у него в первый же день украли. Винил он в первую очередь семью свою, потом на соседей грешил. Все дни эти злющий ходил. Зоя масло в огонь подливала, говоря, что де пропил он деньги и сапог не купил. Ей он их не успел показать. Поликарп видел, как отец новые сапоги на улице тряпкой протирал, но матери не сказывал — больно тошно ему было в это лезти.
В тот день особенно свирепел Афанасий. В дом зашел, детям по подзатыльнику раздал, Поликарпу кулаком по макушке стукнул.
— Лоботрясы, запорю!
— Да, что ты, с ума сошел, что ли окаянный! — Орет на него Зоя, — иди на двор, корове сена положи.
Афанасий бьет Зою тыльной стороной ладони. Поля смотрит исподлобья и выходит во двор — скотине пойло отнести, сена подложить. Возвращается Поля, еще из сеней слышит он, как мать с отцом друг на друга криком кричат. Афанасий замолкает вдруг, а потом бьет Зою в челюсть со всего размаху, только зубами она лязгнула, да на топчан упала. Схватил Афанасий поварешку и давай ее лупцевать по чему попало. Что бы тут было, неизвестно. Да только вдруг спрыгнул с печи дед Спиридон. Афанасий аж от неожиданности замер с занесенной рукой. Вот уж было отчего опешить. Все думали, что дед на ладан дышит. Зыркнул Спиридон на Афанасия злобно и прошипел:
— Пшшел прочь, мерзавец.
— Убирайся обратно на печь, старый черт. — Заорал в ярости на деда Афанасий. Затем сгреб в горсти рубаху на груди у деда и с силой толкнул его. Да только дед стоит, не шелохнется. До болезни дед Спиридон дюже могутный был, каких поискать еще. Афанасий отпустил его и резко двумя руками толкнул, но сам на пол отлетел, дед ни на чуточку не сдвинулся.
— Черт старый, лентяй, обманщик, прохвост! — негодовал Афанасий. Дед подошел к нему и схватил за плечо, да так, что аж кости под рукой затрещали, заскулил, задергался Афанасий, дед взглянул в лицо ему и спокойно так молвит:
— Пошел прочь сейчас, а ночевать сегодня в сарае будешь. И ослушаться меня не смей.
Видел Поликарп, как вышел в сени отец его, дед на печь обратно залез, а мать, не вставая с топчана, одеялом укрылась и затихла. Афанасий не ослушался, спать в сарае лег, а наутро нашли его мертвым. Грудь у него разбита вся и на ней отпечатки как следы от копыта. Глаза полны ужаса, в руке крестик сжимал нательный. Поговаривали люди, что черт его насмерть запинал. Кто несуеверный говорили, что лошадь лягнула или сам он ей под ноги упал, вот и наступила на него, да только виданное ли это дело. Похоронили его, навзрыд рыдала Зоя — осталась одна с детьми, ладно хоть Поликарп уже вырос, будет подспорьем. Но одному ему тоже не вытянуть все на себе, не накосить им столько сена для скотины, продавать придется.
Но продавать животину не пришлось. После похорон со Спиридона всю хворь как рукой сняло. Он и за скотиной ходил, и сено косил, за домом следил. Возил зерно на мельницу — по два мешка муки одной рукой хватал и на телегу играючи забрасывал. Вроде хорошо бы все, да только бабушка ходит сама не своя. Сомнения ее гложут, чует беду и зло.
Анна много молиться стала, больше прежнего. Все деда допрашивает, что с ним и как, как чувствует себя он. Отвечает ей дед с большой неохотой. Анна какие-то свои обряды творит, но чахнет она от них день ото дня. Заметила Анна, что Спиридон крест не носит, совсем на него раскричалась. А он ей, дескать потерял где-то, опосля новый куплю. Ездила бабушка в Зайцево, молебен отстояла. А после него случился с ней удар, слегла Анна с хворью.
Поликарп мало за этими их делами следил, потому и помнил плохо, уж больно у него работы много стало. Но как-то раз подозвала его Анна к своей кровати и сняла с себя крест нательный, подарила его Поликарпу и велела носить, не снимая. Говорила Анна, что чувствует порчу сильную на доме их, но крест Полю убережет, а он чтобы беды не боялся и своих родных защищал.
На утро случился у Анны еще один удар, к вечеру скончалась она. Похоронили на кладбище за холмом. Вся деревня пришла простится, кроме Спиридона. Лежал он на печи три дня, недвижим почти, думали все, что так сильно за жену свою переживает, что аж сам в ступор впал.
Дети по бабушке крушились немало, особенно Любочка — все глаза выплакала. Поликарп был угрюм и подавлен, как священник бабушку отпевал, какие речи над ней произносили, все как в тумане для него было. Не любил Брюква хмеля, но на девять дней много горькой выпил. Дед снова заболел, но как прошло сорок дней, так же внезапно поправился.
Снилась Поле бабушка первое время, все что-то кричала ему во сне, но слова ее как будто ветер и лай собачий заглушали. А потом устаканилось все, вернулась жизнь в прежнее русло.
Глава 2. В острог
Спустя какое-то время, положенное для таких случаев, Зоя окончательно уверилась, что в тяжести она. Вот уж чего не ожидала. Нежданно негаданно, но и радостно ей. Спокойное это время для всех в семье Брюквы было, жили они тихо и мирно, давно такого не было. Зоя пока тяжела была, душой отдыхала. Да и телом отдыхала тоже. Дед и Поликарп самую тяжелую работу делали, Люба все обязанности матери переняла. Мишутка с Гришуткой больше лоботрясничать стали без отцовского-то надзора, но в целом тоже не филонили — когда мать их шуганет, когда дед, когда сами за дело примутся. Тоже им мать жалко было, понимали, что нельзя не работать.
Родился у Брюквы маленький братик, назвали Львом. Самый младшенькой он теперь в семье. Все шло у них хорошо, все тем же своим чередом.
Однажды не вернулся домой вечером Мишутка. Зоя и Гришутка стали переживать сильно, остальные думали, что загулял где-то, но к утру вернется. Однако же не вернулся он и к утру. Искали его и нашли в поле с отрубленными по самое колено ногами, глаза его пустые были, как у мертвеца, но однако жив он все же был. Рубахи на нем не было, а была она порвана пополам и ноги перетянуты ее кусками. Поэтому и не помер он. Принесли его домой, все такой же бледный был с лица, в себя не приходил. Так и лежал ничегошеньки не говоря целыми днями. Хотела мать каких лекарей позвать, но дед ей запрещал, говорил, что сам Мишутку вылечит. Все лечение его состояло в том, что поил дед больного отваром из брусники да делал кровопускание. Говорил Спиридон, что был недалече как в городе уездном, там один врач бесплатно советы давал. Объяснил врач ему, неучу, что все сейчас лечат так: кровь больному отворяют, это все хвори прогоняет.
— Да, я слышала, что так все делают. И бабушке мы кровь отворяли, ей от этого легче было, хоть и не помогло. Но разве раненому, к примеру, потерявшему столько крови, может легче стать от такого лечения… — Начала развивать вслух свою мысль Любочка, что с ней бывал реденько.
— Больно ты понимашь, дура какая. — Прервал ее Спиридон.
Зоя плакала. Гришутка тоже начинал всхлипывать вместе с ней. Спорить Любочке не хотелось.
***
— Надо бы порося заколоть, — говорит дед как-то за ужином, ни к кому в особенности не обращаясь. Молчат все, щи хлебают. — Наточи мне, Поля, нож разделочный.
— Хорошо, деда.
Брюква следующим днем нож наточил, топор заодно тоже, но дед поросенка не заколол, передумал, говорит.
Спустя неделю пропал у них в деревне маленький ребенок. Нашли спустя три дня в лесу тельце, все обглоданное до костей, но без головы. В течение еще месяца пропали двое детей, крошки совсем, не из Пятерихи, а из деревни Марково, но не нашли их, даже тел. Марково за тем лесочком находилась, что возле Пятерихи был. Спиридон тут пуще всех выступал. Это, говорит, волк-людоед в лесу живет, до того ловкий, что в деревню проникает и детей крадет. Устроили облаву. Поймали волка в своем логове, там же лежала обглоданная детская рука. Изловчился дед и волка топорищем так огрел, что у того искры из глаз посыпались. Связал он его: морду веревкой перетянул и на шею вторую веревку закинул. Привели волка к деревне, и тут уж каждый душу отвел: били кто во что горазд, бабы особенного усердствовали.
Гришутка в дом вбежал радостный, всех зовет, говорит поймали людоеда того — прогорланил и убежал обратно. Посмотрел Брюква на сестру, Люба только хмыкнула и сказала: “бред какой-то”, что-то про себя подумала, но Брюкве открыться не намеревалась. Брюква пришел к тому месту, где волка казнили, там от зверя одна шкура кровавая осталась. Отмутузили волка, а потом с живого шкуру сняли и отпустили. Версты две еще пробежал волк, прежде чем издох.
Бред, не бред, что бы Люба ни говорила, но дети больше не пропадали.
Пришла зима. Погиб этой зимой Гришутка. Был он на зимней рыбалке и провалился вдруг под лед. А лед крепкий был, отродясь никто не проваливался в январе. Дед Спиридон там вчера рыбачил, все было хорошо. Были там еще рыбаки, видели, как лед вдруг проломился под ним и утянуло его под воду.
На похоронах сына Зоя не плакала, а как-то странно улыбалась, загадочной улыбкой. “Мама, мамочка” — плакала Люба, все гладила мать по голове, не отходила от нее ни шаг. Поликарп Брюква был угрюм и молчалив, делал механически, что ему говорил, пил, ел, поминал, снова пил, но не хмелел. Только дед бодрости духа не терял, все суетился, помощниц нашел на стол накрыть, вина вволю откуда-то привез, сам могилу выкопал, сам гроб смастерил. Впрочем, гробы он и раньше искусно делал.
Гришутку похоронили, а Мишутка тоже все не поправляется. Стали на его теле разрезы появляться. Не такие, как когда дед ему кровь отворял, а по всему телу, причудливые. Зоя сама его обтирала, кормила, никого не подпускала к нему, кроме деда, который и не спрашивал позволения. Часто на простыни следы от крови были. Дед говорил, что это его новая метода, что врачи городские умеют только бедняков обирать, а научил его, простофилю, один пустынник, человек божий, научил как беса изгнать и порчу снять. Дед все также поил Мишутку морсом из клюквенного варенья, да еще и настойки на клюковке стал ему подбавлять. “Нужно лишь силы в нем восстановить и хворобу из тела изгнать, вот и все. Уж я его на ноги поставлю. Зойка, не тужи,” — говорил Спиридон. “Дед, постыдился бы, он же без ног!” — думала про себя Любочка, но привыкшая по большей части вслух не высказывать мыслей своих, замечания деду на сей раз не делала.
Зоя иногда начинает деду говорить, что спятил он, а иногда смеется радостно, во всем с ним соглашается. Брюква мать не понимает уже, что думать не знает. Бросает Поля на Любу недоуменные взгляды, а она на него. “Эх, была бы бабушка Аня с нами, уж она бы Мишутку выходила”, — как-то раз в сердцах сказал Брюква при всех. А зря. Матери это мысль крепко в голову запала.
Встали табором недалеко от Пятерихи цыганы. Прознав об этом, Зоя пошла к ним. Все просила у них, нет ли знающего колдуна. Договорилась в итоге за плату немалую с одной цыганкой. Привела ее домой ночью. Дед лошадей в ночное повел, дома не было его. Сказывала, что будет вызывать дух Анны, матери своей, дескать та ей все разъяснит, как Мишутке помочь, велела цыганка Любе с Полей из дому уйти. Отправились они на сеновал. Ночь теплая была, сентябрь небо звездами осыпал. Любе не спалось, говорит она брату: ”Ну как же так!? Ведь надувательство же это. Цыгане воры и конокрады. Это люд, который никогда не работал за все время своего существования. Я не призываю подвергать их гонениям, но разве можно просто брать и вот так и деньги отдавать, за здорово живешь! Разве мать наша не видит столь очевидные вещи. Они наживаются на ее горе, брат Миша серьезно болен. Эдак они с дедом окончательно его в могилу упекут таким лечением”. Люба еще долго с жаром говорила Поле разные вещи, теплота летней ночи придавала ей уверенности и сил, она думала, что брат поймет ее и поддержит, что с ним можно быть откровенной и раскованной. Но крепко Брюква за день устал, работая в поле. Уснул он быстро под взволнованный шепот сестры. Люба спать не стала, но до утра с сеновала не слазила.
А тем временем в доме творила цыганка свою ворожбу. Вначале больного осмотрела. Потом потребовал дать ей вещь покойной, насыпала соль на дощечку, вычертила на соли какой-то знак. Держала Зою за руки, вскрикивала, закатывала глаза. Потом сказала, что дух матери Зои вызвать не удалось, но вызвал она дух своей матери, та сейчас рядом с постелью больного стоит. Была она сильная знахарка, подскажет не хуже средство от хвори. В итоге говорит, цыганка, что духи ей все объяснили: нужно раны перестать наносить, а как заживет растирать тело горячей водой.
Также нужно порчу снять, а порча на нем сильная лежит. Цыганка бросила на пол одеяло, вместе с Зоей переложили они на него Мишутку. Велела цыганка Зое в углу стоять, не мешать. А сама насыпала соли в три круга вокруг кровати, затем трижды разлила воду по кругу, трижды прошла с палочкой дымящей. Это чтобы барьер от зла создать и силы стихии земли, воды и воздуха на помощь призвать. Затем стала шептать заговор и со свечей ходить вокруг кровати, где дрогнет рука, там назад возвращается и снова это место проходит. Завершила цыганка ритуал. Положили Мишутку обратно на полати.
Вышли женщины из избы, “Зря дочь твоя подсматривала, вон у окна стоит в одной ночнухе белой”, — укоряет Зою цыганка. Зоя смотрит, но нет никого у окна, она не сказала об этом, взгляд потупила, заплатила за труды и пошла в дом. Совсем Зое тяжко было это видеть, разум ее как в тумане был.
Утром дед вернулся из ночного, разбудил брата с сестрой на сеновале. А днем пришли двое цыган в деревню, их люди обступили, что-де вам опять от нас надыть. А они говорят, что из их табора Джаелл приходила в деревню, какого-то паренька пользовать, а потом умерла она, сегодня еще до полудня. Гонят их деревенские, а те не уходят. Не известно, чем бы кончилось, но тут Спиридон пришел на шум, наорал, велел всем пасти позатыкать. Сказал цыганам, что это он им нужен, приказал с ним в табор идти, там он будет речь держать. Ушел дед, а через час вернулся. Что там произошло неизвестно, но в тот же день цыгане с места снялись и уехали.
***
По весне снега потемнели, стаяли, дороги совсем развезло. Дед стал ходить в новых сапогах. Припомнил Брюква, что у отца за день до смерти видел он эти сапоги…
Уж Брюква даже малость сумлеваться стал, а те ли это сапоги. Не выдержал и спросил у матери, откуда у деда новые сапоги. Но мать не ответила ему, она уже дня три ни с кем не разговаривала. Только младенца по головке гладит, таскает везде на руках, улыбается да машет иногда рукой свободной. Наследующий день Брюква опять спросил у матери, откуда у деда новые сапоги.
— Мишенька, голубок мой, поди в огороде Полечке помоги, — отвечала мать.
— Мда. — Только и мог на это ответить Поликарп.
Потом Зоя вдруг сделалась необычайно общительна, все к деду приставала с какими-то разговорами про то, как силки на птиц ставить. Дед только отмахивался да молчал. Зоя начинала все по дому мыть-прибирать. Огород полоть, пол до чистоты идеальной натирать. Младенца полностью на Любу оставляла, а когда думала, что не видит ее никто, бегала за мышами и кидалась в них поленом.
Брюква все молчал, а Люба разговаривала с матерью больше обычного, но так, как будто и не замечает она странности этой. Зою вроде отпустило со временем. Стала она как обычно себя вести. Пошла как-то к реке пеленки полоскать, дед за ней увязался, а потом отстал. Встала Зоя у реки, как видит в иле что-то лежит. Достала, а это деревяшка круглая, а к ней гвоздями подкова прибита. Бросила она корзину с бельем в реку, а с деревяшкой домой вернулась. Держит ее за пазухой, а вечером достает и деду протягивает и говорит:
— Это черт?
— Да, дуреха, это черт, — отвечает дед. — А вот там видишь в углу еще один стоит.
Дед тычет пальцем в угол, Зоя оборачивается, а он как хлопнет в ладоши у нее над ухом и взвоет. Зоя плачет, по полу катается. Всю ночь ее дед дразнил, Брюква в ночном был, а Любе они спать не давали.
Так и стал дед дочь свою дразнить и донимать целыми днями. Пугает ее, проходу не дает. Любу и Поликарпа как будто и не видит вовсе, а они уж боятся его не на шутку.
— Да, что ты, ирод, делаешь!? — не выдерживает Люба. — Сам с ума сошел и мать хочешь довести?
— Прости меня, дедушка, — потом говорит она и умолкает. Дед по-прежнему не замечает ее, громко смеется и кидает Зое на колени уголек из печки.
— Подарочек тебе, прям из кузни адской, твой дурень прислал, которого черти вот ентой ногой прямо под землю уторкали, — кричит дед, смеется пуще прежнего и деревяшкой с подковой трясет.
— Ох, Поля, за что на нас напасти такие обрушились? — Спрашивает Люба у брата, когда они уже вечером сидели вдвоем на крыльце. Лев покоился у Любы на коленях.
— Жалко мать и деда, — продолжает она, не дождавшись ответа. — Нервы не железные у них, половину семьи потерять, шутка ли. Оба теперь умом тронулись, да каждый по-своему… А может, это не они, а мы с тобой сбрендили, что нам и беды близких нипочем, все как с гуся вода.
— Чаво? — Тут уже Брюква не может не ответить.
— Ай, ничего. Знаю, что глупости говорю я. Но надо делать что-то, Поля, лекаря позвать, в город съездить начальству доложить, хоть что-нибудь, но сложа руки не сидеть.
— Да разве деду поперек хоть слово скажешь?
Замолкает Люба, думает. Долго на крыльце сидит, младенец спит на руках у нее. Мать с дедом стихли уже, Поликарп тоже спать ушел, а Любе не спится до зари до самой.
После того дня Зоя притихла совсем, с кровати не вставала два дня, а на третий день повесилась на вожжах в конюшне.
Очередные похороны и поминки прошли в семье Брюквы. Как и в прошлый раз дед был деятелен и весел. Брюква хмур как туча, Люба плакала не переставая.
Нянчила Люба Льва как своего дитятю. Стала ему как мать. А забота Левушке очень была нужна — как Зоя померла, так стал ребеночек хворать сильно, простужался чуть что. Люба его пуще глазу берегла, все старалась, чтоб простуду не подхватил он, а когда случалось все же ему от ветерка малейшего простыть, то тяжко лечение проходило. Люба мазала ему грудь медом, поила с ложечки чайком с малиной, ножки— ручки кутала. На счастье, дед только Мишутку лечил, не известно, что было, вздумай он и Льва тоже пользовать, уж Люба бы так просто не уступила бы его.
Но дед был спокоен, временами весел, временами задумчив. А Брюква начал боятся уже не на шутку. Чего он боялся, он и сам не знал, но уж явно тут, что что-то с их семьей не так. Стал Брюква помощи у людей просить. Все соглашались с ним, говорили, что тут без сглазу не обошлось. Али порчу на них кто наводит, али сами они чем нечисть какую прогневили, домового, баенника или еще какое чудо. Как бы то ни было, но знающих людей в Пятерихе и окрестностях не сыскать. Советовали соседи ему кто во что горазд, говорили имена и места обитания разных святых, колдунов, пустынников, молчальников и прочих людей непростых. Но всегда оказывалось, что далеко ехать надо, за день не доехать уж точно, добро если удалось бы за неделю обернуться. Готов был Брюква все дела бросить и поехать в мир совета искать, уже решился почти. Но вспомнился ему наказ бабушкин семью беречь, как вспомнил это Брюква, так заплакал невольно, понимал, что подвел бабушку, семью свою подвел. И ехать ему страшно было, чувство тревожное сердце сразу заполоняло.
“Деда старый, да и странный стал какой-то, но крепок еще, можно его одного оставить,” — размышлял Брюква, ища выхода из затруднения. Думал он так, потому что уверен был, что дед не уедет никуда, да и дом, скотину надо на кого-то оставить. Решил Поликарп собрать всех: Любу, младенчика, Мишутку на какое-нибудь лежбище уложить, и поехать куда-нибудь, хоть куда, лишь бы тут не сидеть. В доме остаться — беду накликать еще большую. Так прямо он Любе и предложил.
— Поля, осень уже, окстись, — возразила ему Люба. — Лева грудью слаб, простынет в дороге, сейчас невозможно ехать, до весны нужно обождать.
— Покудава ты весны ждешь, сгинет и Миша, и Лева, и еще кто.
— Поля, так езжайте с Мишей вдвоем на крайний случай. Но уж Леву точно нельзя в такой путь брать. Снаряди телегу, обустрой Мишутке лежанку. Да только какие там колдуны, глупости всякие тебе наговорили, а ты уши развесил. Нужно в городе его в больницу передать казенную, или доктору показать. Дед не понимает в этом, а лезет. Хоть скотину какаю продать, но Мише врача оплатить. Это я еще могу допустить.
— Да как с дедом-то совладать? Знашь ведь он какой. Да и боязно мне вас бросать, бабушке обещал.
— Не бойся за меня, поезжай, выручи Мишу, укради корову нашу и продай. Деньги спрячь. Сделай как я сказал.
— Не поеду без тебя и братика.
Не раз и не два обсуждали брат с сестрой нынешнее их положение. Люба вообще не понимала, как так вдруг ни с того, ни с сего Миша ног лишился. Ноги у него как косой срезаны, но сенокоса не было тогда, случайно не могло такое произойти. Дед всем говорил, что напали на него лиходеи, каждый раз всякие подробности истории его поисков и обнаружения придумывал. Другого объяснения случившемуся все равно ни у кого не было, к тому же если были и впрямь разбойники, то уж точно уехали они сразу же куда подальше. Мишутка был парень озорной, может сам как-то не уберегся, но неясно как же именно можно себя так ненароком изувечить. В общем, туманно и непонятно. Все это говорила Люба брату, но дать разъяснения точного не могла.
Делать нечего, оставалось только ждать. Когда Брюкве казаться стало, что и ждать недолго уже, то умер Мишутка. Случилось это в марте. В ту ночь, когда Михаил умер, Люба не спала почти — Лева плакал много, тоже не спал, пальчиком тыкал то на окно вначале, потом на дверь, на топчан, где Мишутка спал. Видела Люба как дед склонялся над Мишуткой и шептался с кем-то, хотя один он был. А на утро лежал Миша на постели как снег белый, только рубцы от дедового “лечения” на теле ярко алели. На прямой вопрос Брюквы, что же ночью-то произошло, что дед делал над кроватью больного, тот охотно отвечал, что почуял, как плохо внуку стало, молитву читал над ним, но не сумел спасти бедненького. Потом долго говорил дед о методах разных лечения всякого. Где он этого понабрался неясно, но Поликарп с Любой давно стали примечать, что дед науку травничества постигает. О травах лесных и полевых с ними говорит, о разных микстурах, дома у них кое-что из его лекарств хранится.
Пытался дед, по его словам, Мишу спасти, но не удалось. И опять все повторилось: похороны, поминки. Брюква совсем в смятении великом пребывал, все из рук валилось у него, да нужда заставила, снова за работу взялся, как и прежде.
К началу посевной дед был все больше весел и словоохотлив. Дома вечерами без умолку болтал о планах на этот урожай, как он много его соберет, продаст, выручит деньгу. Как скоро будет деньги в рост давать, а может и шинок откроет в Пятерихе.
— Да будут ли у тебя посетители? — Вопрошала его Люба.
Вопрос резонный был. Чего-то дед со всеми переругался. Раньше был незлобивый он, часто по плотницкой части людям помогал, не за даром, но и не драл три шкуры. А нынче повздорил дед со многими. Ходил по улице гоголем, прохожих задирал: шутки отпускал скабрезные, в глаза оскорблял, мог у бабы проходящей с коромыслом ведро опрокинуть, словно мальчишка-забияка какой. Но это еще терпимо было. Совсем обидно людям становилось, когда он начинал им грозить какой-то карой, за что неясно, беды сулить. Схватит за рукав человека и начинает ему сказывать, какая он дрянь последняя, как его черти на том свете буду жарить, как его на этом свете болезни в могилу сгонят. Кому понравится такое? Кидался дед в животных камнями, на вопрос зачем, отвечал, что просто так. Взял у тети Дуси кастрюлю взаймы и не отдал. Когда пришла она ее требовать, то обварил ее кипятком. Ладно б только ее, но с ней мальчонка был — сынишка ее младший, лет десяти, дед и его кипятком обдал, так, что у того волосы на голове повыпали. Потом ходил по единственной улице в Пятерихе и орал, как Дуся с сыном пришли его грабить и бить, требовали отдать его добро. В тот же вечер вернулись с посевной муж тети Дуси и два старших сына. Как узнали об этом, кинулись в дом Брюквы. Поликарп тогда дрова рубил во дворе, а Люба на крыльце с младенцем сидела. Бросились они на него, он им пытался объяснить, что сам-де не при чем, даже не присутствовал при злодействе таком, а то дед старый с ума сошел. Но слушать не стали его, кинулись на него, на землю повалили. Не знамо чем бы это кончилось, но заверещала Люба во весь голос, выскочил дед из избы да так всех троих отутюжил знатно, что мало не показалось. Таких гостинцев им наложил, еле унесли. А потом ночью к дому их пришел, у ворот стучался, орал, чтоб впустили его. Всю округу перебудил, провозглашал, что Дуся атаманша шайки разбойничьей, а вся семья ее нехристи и убивцы. Что напали они на него самого вначале, избили, а потом внука его Полюшку смертным боем били, что лежит теперь внучек его при смерти. Долго потом всем подряд это говорил и грозился на обидчиков бумагу подать начальству в городе, чтоб в острог их всех отослали. На самом деле Поликарп только в пыли замарался, его самого только припугнуть хотели. Люба пыталась потом объяснить все, ее выслушали с недоверием, семья Дуси боялась всю семью Брюквы, везде подвох видела. Другие деревенские тоже стали деда опасаться.
Братик Лев растет парнишкой смышленым, уже начинает ходить и говорить. В том Любы заслуга, так она его рОстила бережно. И Лева ее за родную мать принимал, тем горше ему было, когда пропала Люба. Пропала бесследно. А еще из дома пропала часть ее вещей. Дед говорил Брюкве и всем остальным, что она сбежала. Но знал Брюква, что Люба бы Льва не бросила, да и ему бы открылась перед побегом. А дед не переставал сокрушаться, что родная внучка его обокрала. Потом поехал дед ее искать, вернулся ни с чем, но все заливал, что видел ее в уездном городе, пьяную и всю вульгарно расфуфыренную.
Остался Брюква по сути один одинешенек: братик мал еще, дед безумен и жесток. Полюбился Поликарп первой на деревне красавице — дочке пасечника Еремки Клавдии. Клаша его внимание и так и эдак привлечь пыталась, но вначале Брюква по дурости и молодости не понимал счастья своего, а потом в сильном смятении пребывал, что и не до глупостей таких стало. После смерти (да-да, именно так себе Брюква говорил, твердо был уверен, что Люба именно умерла, а если точнее, что-то ее убило) сдружился он с Клашей, она его в горе поддерживала.
Как-то майским вечером сидели Поликарп и Клавдия у речки, подле укромной заводи, вокруг кустами поросшей. Поведал ей Брюква все страхи свои, что надо ему уезжать, а не то и он погибнет. Давно б поехал, да братик Лев на руках у него теперь, а он с детьми малыми нянькаться и не умеет даже. Совещались они с Клашей долго и надумали вот как поступить: сбежит Брюква с братиком из дому и оставит его в этом месте укромном, где они с Клашей тайком встречались. Потом Клаша его найдет как бы невзначай и домой принесет. Родители у нее люди добрые, оставят у себя ребеночка. Давно все семьи Брюквы сторонятся из-за деда да из-за того, что все уверены, что прокляты они стали. Кто считал, что Анна слишком уж ворожбе много отдавалась, кто думал, что просто не повезло им, но легче не становилось людям. Не каждый бы ребенка из такой семьи взял, но Клаша твердо верила, что родителей уговорит. От деда будут его первое время прятать, а потом он или отступится или если будет сильно их донимать, то управу найдет отец ее на него. Соглашается Брюква, говорит, что подготовит все и даст ей знать. Горько Клаше, что она не держит его здесь ни капельки, только из-за братика он колеблется, но все же твердо решила до конца во всем другу милому подсоблять. Заметил тут Брюква какое-то легкое шевеление за кустами, и шорох чуть слышный. Вскочил он, забежал за кустарник — а ин нет никого. Но уразумел он твердо: кто-то выслушал все, что ему нужно было, и скрылся.
***
— На-тко, вот, выпей, — молвил дед Брюкве, протягивая стакан какой-то мутной жижи, — помяни отца своего, два года как умер он.
Бутылка такой же точно жидкости стояла на столе, рядом хлеб и лук. Брюква только пришел домой с работы, съел краюху хлеба. Потом взял стакан и залпом выпил, закусывая луком. И помутился тут разум Брюквы, увидел он отца, всего избитого, в крови. “Клин клином вышибают”, — подумал Поликарп, затем схватил бутылку и как давай из горла халкать. А потом пошла потеха. Брюква по пояс разделся — жарко ему, — красный весь, как рак, стал плясать, песни орать, по избе прыгать. Нравилось ему еще смолоду трюки всякие вытворять. Вот тут стал он колесом ходить, на руках, прыгать, кувыркаться. И чудилось ему, что он на ярмарке: гармонь играет, люди пляшут и поют. Брюква был парень дюжий, гармониста легко переплясывал. И тут решил себя показать. И все бы ничего, да заметил он опять отца своего, в побоях, на земле валяется он и стонет. Брюква как увидит, так еще глоток прям из горла. И снова в пляс. Потом опять отец ему чудится — он еще глоток. Но уж тут и Брюква стал из сил выбиваться понемногу. Сел на стул отдохнуть. И видит в толпе людей стоит молодая женщина, худая, бледная, росту высокого, в платье ярком, богато украшенном, но на груди разрезанном и аккуратно заштопанном. И идет она к нему, отца, уже мертвого, перешагивает, руки протягивает, смотрит нежно в глаза. Незнамо почему, но вспомнилась тут Брюкве бабушка Аня, и такое его горе обуяло сильно, похлеще чем за отца и матерь, и братьев, и сестру. Все это Брюква видел, как бы врозь и в то же время одновременно: и избу с дедом и ярмарку. Присосался он к бутылке и давай хлестать, кадык вверх-вниз заходил, как заведенный.
Не на шутку дед струхнул:
— Брось немедля!
Выхватить у него бутылку из рук хотел, но Брюква держал мертвой хваткой горлышко, дед двумя руками и телом всем навалился, еле перевернул ее: вырвать не может, дак хоть на пол вылить. Думал Брюква вначале, что это самогон какой. Но уж если и так, то не простой. Лишившись бутылки своей, Брюква весь обмяк, стал покорен. Дед его в одеяло как ляльку укутал, спять уложил. “Где старик такой самогон взял бадражный?”, — последнее, что подумал засыпающий Брюква.
На утро Брюкве не то чтобы болезненно и плохо — ему морготно, нудно что ли. Этого он и сам понять не могет. Дед тоже не спал уже и кормил кашей младенца Льва. За ребенком дед не следил, после смерит Любы Поликарп за это взялся, благо уже слегка подрос мальчишка, проще было уже с ним. Но чему тут удивляться — крепко вчера Брюква приложился, даже отрадно ему стало, что дед с ребенком подсобил ему.
Вялый и сонный Брюква вышел во двор, вытащил борону из сарая — вязки на ней проверить надо. Дед с ребенком вышел на крыльцо:
— Поди в дом на минутку, а ты малой туточки посиди, — произнес дед.
Брюква вошел в дом, дед заставил его выпить маленький стакан вчерашнего пойла. Сказал, что это лекарство, затем заявил, что самому ему плохо, поясницу ломит и полез на печь. Брюква вышел во двор и ужаснулся: лежит Лева в крови весь и плачет, на ручонке рана глубокая. Брюква сорвал рубаху с себя и как мог перевязал его, тот еще пуще заревел, отнес его в дом, на кровать уложил. Велел деду за ребенком приглядеть и кинулся прочь из дому. Побежал Брюква к соседу — солдату Архипу, тот умел раны перевязывать. По счастью дома был Архип, так и так, мол, ребенка чем-то ранило. Прибежали они к Брюкве в дом, а там Лева лежит на кровати рубахой Поликарпа связанный туго-натуго, ревет, но ран нет на нем!
Развязали ребенка они, Архип на Брюкву напустился: такой сякой, перегаром разит, напился до чертиков и ребенка мучаешь. Совсем у Брюквы голова сделалась тяжелая, показалось ему, что в лесу он, и что гнуса стаи на него бросились. Стал он кричать и руками махать. Потом снова увидел деда и Архипа, которые его насилу утихомирили, уложили на кровать.
— Беги, — говорит дед Архипу, — к Вере Ксенофонтовне, попроси жгутов покрепче, а я людей на помощь позову.
— Да зачем же, отлежится он у тебя, и все, — удивился Архип.
— Э не, дурно ему — ум за разум заходит, нужно мне его подлечить, я знаю как, но тут уж не сдюжить мне одному. Доверься, делай как говорю, беги ко Ксенофонтовне, а я следом.
Архип выскочил со двора и побежал, куда дед велел, оглянулся и видит, как дед за ним на улицу тоже выбежал. Брюква меж тем совсем в забытье провалился. Видит себя со стороны опять: как во двор выходит он, видит, как на землю садится и сидит. Слышит смех чей-то женский. А потом на двор вбегает дед его, Архип и с ними еще какие-то люди, их Брюква смутно уже различает и все тает перед глазами у него.
Чудится Брюкве, как он связанный сидит где-то в сарае каком-то. Заблевал в сарае весь пол. А потом видит он лес густой, в тумане весь, и бредет он и бредет по этому лесу, выходит на поляну, лунным светом залитую, посреди поляны стул, добротный такой, деревянный. Сел на него Брюква и видит, что не в лесу он уже, в большой зале, вокруг народу полно. Рядом с ним солдат с ружьем, справа помост, а на нем стол длинный. Напротив стоят Клаша и отец ее. Что-то говорят, но слышно отрывками. Понимает Брюква, что хвалят они его, горячо так настаивают на чем-то.
А потом видит Брюква луг густой, солнце яркое светит, пробежался он босиком по лугу, упал в траву аромат вдыхает цветов луговых. А потом опять та же зала, Клаши нет уже, зато другие какие-то люди спор ведут. Их он уже и слышать может, но не хочет. Ненароком услыхал он только слова “несчастный случай”, “непреднамеренное”, “пьяный” и “снисхождение”.
Опустил Брюква голову на колени и стало ему дышать тяжело. Вскинул голову и понял, что он под водой, вынырнул — вокруг озеро, гладкое, синее, вода теплая, как молочко парное. Проплыл по нему Брюква туда, сюда, на бережочек выбрался. Лег на песок, отдыхает, спина сладкой усталостью томима. Вечеряет, солнце низко скрылось. Встает Брюква лицо умыть и видит, как стоит солдат Архип напротив него. Глаза протер и видит уже не только Архипа, но и снова залу все ту же.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — Кричит Архип во весь голос.
— Никак, нет! Никогда его за пристрастием к хмелю не наблюдал, в состоянии таком скотском ни разу не видел! — Продолжает отставной солдат. — Так точно, ваше высокоблагородие! Был утром в тот самый день пьян до чертиков! Бросался на меня и дедушку своего родного Спиридона Рябцева!
“Какой еще день “тот самый”?” — изумленно думает Брюква, понять не может. Только было Брюква снова стал из залы переноситься в березовую рощу, как увидел деда и снова в залу попал. Дед кричал не так, как Архип, но говорил много и с жаром. Речи его не понял Брюква ни на грош, но ясно одно осознал. Обвинял его дед в чем-то с болью и страстью в голосе. Слова Брюква разбирал все, кроме тех, что его лично касались. Вначале дед описал, как жена его умерла от удара. Потом как зятя его лошадь крепко лягнула в сарае, что ночь он промучался грудью и умер наутро. Потом как разбойники на внука напали и ноги ему сокрушили, как дед его лечил, докторов призывал, да все вотще — умер внук. Как второй его внук утонул на зимней рыбалке. Как дочь повесилась от несчастной любви к городскому купцу. Потом еще что-то говорил, совсем горькое, плакал, рубаху на себе рвал, на Поликарпа перст указующий наставлял и требовал, чтобы упекли его, окаянного, в рудники на полвека.
Потом вышел человек важный, солидный. Стал речь держать. Понял по каким-то неведомым признакам Брюква, что это прокурор. В чем-то тоже Брюкву обвинял, но не уразумел он в чем, больно путано он плел.
Пока речь вел прокурор, уже и луна взошла. И Зала опять пропала. Сидит Брюква на скамеечке, вокруг кладбище, могилы, кресты, перед ним столик с поминальными подношениями. Хорошо Брюкве стало, умиротворение на него снизошло. Выпил он, закусил. Отдыхает. Сова где-то ухает неподалеку, за кладбищем лесок реденький начинается. Сквозь просвет от деревьев виден костерок. Брюква встал и пошел к костру.
До костра не дошел — оказался опять в зале. Еще один сановник важный в мантии и белом парике речь толкает. Приговорил он Брюкву к заключению в острог на семь лет. После этого снова в туман разум погрузился его.
***
Оклемался Брюква только когда по этапу его вели. Люди его в городах и селах называли арестанцем. У окружающих узнал он, что обвинили его в убийстве младшего брата Льва. Брюква твердо знал, что он не делал этого. Дед его подставил, как пить дать. Хотя порой уверенность его колебалась, ведь нетверез он был в тот день, ой как нетверез. Кроме деда правды никто не знает, уж выйдет Брюква из острога, он его расспросит. Может и приключилось чего, но не помнит Брюква этого, а дед что-то темнит, что бы там прокурор ни наплел, не так все было. Не меньше чем узнать, что же произошло, хотелось Брюкве выведать, зачем деду карусель эту разыгрывать? Ведь не из одного озорства же!?
Прошли четыре года, отпустили Брюкву на волю досрочно за примерное поведение. Но вернувшись из острога, выяснил Брюква, что помер дед, с неделю тому как помер. А может и девять дней назад, никто точно не помнил. Запомнились людям дедовы выкрутасы, хотя узнал Брюква, что после суда его дед совсем чудной сделался. Больше хлеб не сеял, сено не косил. Всю скотину дел куда-то. Из дома выходил все меньше и меньше. Общался он с одним мужичком никудышным, здоровьем слабым — Денисом, что на другом от дома Брюквы конце деревни жил. Был он вдов, троих дочерей выдал замуж, вел кое-как хозяйство скудненькое свое. Этот-то Денис и нашел Спиридона мертвым.
Вернулся под вечер Брюква в свой дом, где они с дедом жили раньше, и лег спать. Лежит Брюква на койке и вдруг слышит, как кто-то ходит по кухне, возле печи, перед входной дверью. Вот уж натерпелся ночью страхов Брюква, все ему мерещилось, что кто-то ходит по дому. Под одеялом до полудня пролежал, чего только не передумал, за это время.
Потом встал Брюква с кровати и решил идти куда глаза глядят, но только в доме этом не жить более. Да и из местности этой уехать лучше. В остроге познакомился он с одним мужичком, что артелью кирпичников руководил, да проворовался. Звал он к себе Брюкву, им парни крепкие всегда нужны. Уж проще этим новым ремеслом промышлять, чем тут из разрухи полной хозяйство подымать. Собрал Брюква мешок дорожный, уложил в него все более-менее ценное и вышел из избы. Пока собирался он, уже и вечерять стало. Вышел Брюква из двора и пошел по дороге, твердо решив не оглядываться. Но уже почти у края деревни не выдержал и обернулся на дом свой взглянуть, что предпоследний был в деревне, перед домом Архипа. И видит, как в доме стоит у окна дед и смотрит на него.
Ох, какого тут Брюква стрекача задал, бежал в лес, не останавливался. Что потом будет, не думал. Совсем стемнело, Брюква раньше лес их хорошо знал, а тут видимо подзабыл, заплутал малость, где он не уразумеет. Уже совсем стемнело, разводит он костерок, благо огниво при себе нашлось. До утра решил покемарить, а там уж, как ободняет, выйдет он из лесу на большак.
Рядом с костром росла огромная ольха, сросшаяся с такой же ольхой. Вдруг из-за ольхи этой выходит к нему ведьма.
Глава 3. Кости
Что ведьма это, а никто иной, Брюква как-то сразу понял. Высокая девица, волосы русые, распущенные, очень густые, прядями прямыми ниспадали с главы ее. На ней из одежды только белое платье, простое, навроде ночнухи, до колен, свободное, без рукавов, ноги и руки у нее тонкие и изяществом не обделены, лицо бледное, утонченное. В общем, вид ее был не как у бабы простой, которую акромя как репой деревенской и не назвать, а как у знатной барыни, к работе не привыкшей. Только глаза были к облику не подходящие: усталые, все в прожилках красных, с темными кругами. Платье на груди было разрезано и аккуратно заштопано.
Вскочил Брюква на ноги и оцепенел от ужаса. Стоят они друг против друга, смотрит ведьма на него, улыбается зловеще так, он на нее со страхом глядит. Тут совсем у нее ухмылка до ушей сделалась и в глазах бесы заплясали, шагнула она к Брюкве, руки вперед выставила. Тут вся слабость с него слетела, испужался он в стократ пуще, чем, когда деда увидал: там просто страх обуял, а тут ужас могильный, до костей холодом пронизывал. Схватил парень мешок с земли и бежать. До утра бёг, не останавливаясь. Уже и бок весь не то чтобы колет, а прям разрывает весь от натуги. Но пока не начало светать, не решался ни оглядеться, ни остановиться. С рассветом упал Брюква на землю и в сон провалился от усталости, чуть до смерти себя не загнал. Очнулся, уже ободняло. Где он, понять не может. Залез на дерево и понял, что бежал в обратную сторону, но слегка влево забрал и Пятериху проскочил. Но была деревня недалече.
Вернулся Брюква к себе в дом. Да уж, не хотелось, но сил совсем не было, чтоб еще куда идти, а в лесу еще страшнее. Напился Брюква дома воды из колодезя, посидел на крыльце, как он раньше бывало сиживал, покумекал обо всем. Так как сейчас идти все равно не сможет он, то решил в доме еще раз оглядеться. Тут уж он не просто вещи перебрал, как вчера, а все внимательно изучил. Только сейчас приметил, что нет в доме икон, пропала поличка куда-то, но свечек полно было. Спустился в погреб, там никаких припасов не осталось, а стоял на полу выкорчеванный пенек, на пеньке смолой что-то намалевано, какие-то знаки, и лежали сверху три черепа, небольших, похожих на детские. Два снизу, а третий на них сверху, через черепа иглы тонкие проходили, которые и держали их. И казалось, что из пустых глазниц смотрит кто-то. В остальном был погреб абсолютно пуст. Побоялся Брюква мерзость эту затрагивать. Нашел в сарае прут металлический, запер лаз в погреб снаружи.
Пошел Брюква к соседу Еремке, надеясь там Клашу найти. Но как выяснилось, Клаша вышла замуж и живет через три дома от Еремки. Посватался к ней Глеб, пригожий парень, что жил в их же деревне. Был этот Глеб старше Брюквы на несколько лет, впрочем, Клаша тоже была старше Брюквы. Проводил Еремка Брюкву до дома дочери своей. Клаша была дома, а муж ее уехал в город жеребенка продавать. Клаша Брюкве очень обрадовалась, уже слышала она, что он заходил, опечалилась, что ее не проведал. Но не обидчивая была. Накормила Брюкву сытно, баню ему истопила, омылся он. Сели чай пить, Брюква пьет из блюдечка, отдувается. Речь ведут о жизни, расспросил Брюква, как живут они тут. Особо ничего интересного не происходило. Рассказала Клаша про замужество свое, про деда Спиридона, про тот, как тетка Дуся со всей семьей после суда уехала жить в другую деревню, где у нее какие-то родственники были, до того ей со Спиридоном не хотелось рядом существовать, вроде еще он ее как-то задирать продолжил, а у сынишки ее так и осталась плешь на голове, не заросла. Как умер старый дед Игнат. Еще умер Денис, что со Спиридоном дружил. Умер от грудной жабы, но похоронен не здесь, а в другом селе, где дочери его живут. Кто из ребят женился, рассказала. И прочие новости деревенские Клаша выложила, ну прямо как на духу. То, как Брюква в острог попал, в разговоре стороной обходят они.
Зовет Клаша Брюкву у себя остаться ночевать, его дом, дескать, все равно пустующий. Отказывается Брюква, жаль Клаше стало, но опять не обижается на него, приглашает в дом к Еремке. Но и тут Брюква отказывается. Говорит, что дельце есть, а про себя думает, что не в доме уж ли дело, а в нем самом, что накличет беду на добрых людей.
— Спасибо, Клаша, за ужин, а то у меня дома и впрямь шаром покати, — улыбается Брюква.
— Завтра еще приходи, Полюшка.
— Там видно будет. Еще просьба есть к тебе. Дай мне на время свою икону преподобного Сергия Радонежского, что у тебя в красном углу стоит. И позволь забрать твоего кота Фильку.
Фильку Клаша без раздумий отдает. Про икону ей странно стало, но и ее отдает Клаша. Обнялись они, и пошел Брюква домой.
Тут уж его врасплох не застанешь. Приготовился он: поставил икону на поличку, лампаду зажег, кота на печь усадил, уснул полосатый тут же. Еще раз проверил Брюква погреб, что держится задвижка, запер все двери и ставни на окнах, печную заслонку. У входа насыпал соли полоску, на окнах тоже насыпал.
Помянул Брюква бабушку добрым словом, что научила их. Сделал он два оберега: на дверь и на окна. Вначале насобирал Брюква разных дощечек, вытащил из печки уголек и намалевал на них рожицы. Краса особая не нужна была в этих художествах, главное, чтоб глаза были. Поставил их напротив окон, тоже как оберег, сказал заклинание: кого черти принесут, тех глаза враз сожгут. Затем взял он иголку, в ушко́ ее вдел нитку с тремя узелками, обошел с ней весь дом с заговором:
Стой иголка, как солдат,
Не пускай же всех подряд.
Ты бессменный часовой,
Береги же мой покой.
Будет кто ломиться дом,
Обратись же ты копьем.
И дверей не отвори,
Стой на страже до зари.
После этого вонзил иголку в левый верхний угол двери. Прочитал еще несколько заклинаний и заговоров. Сидит с топором на кровати, ждет. В полночь услышал, как лестница в погребе заскрипела, кто-то в дверцу стал изнутри толкать. Сначала толкает, потом сильно стучит, ломится. Дверка не поддалась, стихло все. Спустя час или около того стали стучаться в дверь, потом в окно. Филя на печи спит и ухом не ведет, поднес его Брюква к окошку, тот понюхался, покрутился и обратно на печь. Слышал Брюква, как кто-то зовет его опять. В ответ Брюква стал нарочито громко читать молитвы, какие помнил, креститься, но топор из рук не выпускал. Под утро стихло все опять. Сквозь щель ставень стал свет проникать.
Вышел Брюква в сени — никого; во дворе тоже никого, вышел на улицу, огляделся и видит, как на краю деревни, уже за околицей, стоит дед и смотрит в его сторону. Дед ему рукой махнул и в лес быстрым шагом направился. Страшно Брюкве стало, не решился он его догонять. “Дед по ночам из могилы встает!”, — подумал парень.
Пошел Брюква в Зайцево, что за двенадцать верст от Пятерихи. Там и церква есть и шинок. Взял Брюква святой воды, в шинке кой-какой снеди прикупил. Встретил там мужика из Пятерихи, сказал ему, что тут переночует у знакомых. Но сам ближе к вечеру вернулся к Пятерихе. Но в саму деревню не зашел, стороной обогнул ее и в леске притаился. А когда стемнело совсем, то зашел к себе домой незаметно, а потом пошел на кладбище.
Жуткое ему было, уж днем не в пример бы было сподручнее, но только кто б ему бы дал задуманное днем-то осуществить. А задумал он могилу деда раскопать. Толика сомнения оставалась в нем, да и в чертовщину он не верил никогда раньше. Из дому захватил лопату и острый кол деревянный, который он водой окропил святой.
Могилу деда Брюква без труда отыскал, была она еще свежая, темнее прочих. Луна за тучи скрылась, дождь пошел, не сильный, моросящий. Земля свежая, быстро дело спорилось, откопал могилу, спрыгнул вниз. Только собрался гроб открыть, как слышит:
— А коли не вылезешь оттуда? — Чей-то голос насмешливый.
Была у них на кладбище одна старая могила, Брюква не знал чья, но человека богатого, не по пятеричным меркам, и надгробие у него одного из всех было каменное, большое, а не кресты деревянные. Поднял Брюква голову, выпрямился, и видит, как та ведьма сидит на этом надгробии. “Бежать! Хотя нет, не струшу, обожду пока, что дальше будет. Лишь бы с ней не заговорить, ведь видно же, что именно этого от меня она и хочет”, — рассудил он.
Держит в руке кол занесенный, крышку открывает резко — пуста могила!
— Ха, дурень! — заливается ведьма смехом. — Что, думал тут он лежит. Твой дед упырь и сожрет тебя.
“Он же в доме был, когда я под одеялом прятался. Одеяло от упыря не спасло бы”, — думает Брюква. Могилу осмотрел, гроб: ничего примечательного, да вот только работу деда своего он сразу узнал. Гроб-то добротный был, из дерева, которое просушили, подготовили, не рассохся, не треснул, с обивкой красной внутре, с резьбой по крышке. Уж не заранее ли дед его себе сделал? Заказы-то давно не брал он, а ему никто бы такой гроб не купил.
— Гроб я ему подарила. И тебя подарками не обделю. Хочешь, Поля, новые сапоги? Али денег, али терем новый, без соли на окнах, ха! Собой пригож ты, умен, да только гол как сокол.
Еще что-то говорила, она, но Брюква не слушать силился. Закрыл гроб, из могилы вылез, весь в грязи, в земле. Стал могилу закапывать. Закопал, сел рядом на землю, думает, что же делать дальше.
— А что тут еще делать? Поняла я, с дедушкой желаешь увидеться. Приходи завтра в лес, в это же время. Как из деревни выйдешь, чуть левее возьми, появится тропинка, темно будет, но увидишь ее, иди по ней на опушку, там с дедом свидание устрою. Ну, как, Полюшка, придешь?
“Да, приду”, — только подумал Поля, не вслух сказал.
— Ай, как славно! — ведьма в ладоши захлопала, совсем развеселилась.
Взял Брюква лопату и поплелся в дом, смех за спиной слышал, но не оборачивался на нее. Пришел и лег спать, проспал как убитый до вечера. Встал, кота накормил, сам поел, задумался. По здравому рассуждению, нужно бы все бросить и ехать в город, а там хоть в сплавщики, хоть кирпичником в артель, хоть куда еще, все же лучше, чем здесь. Но ведь так он деда бросит, получается. И как на самом деле с младенцем дело обстояло не узнает. А вдруг деду еще можно помочь? Хоть душу его упокоить, похоронить все-таки по-христиански, а то виданное ли дело — пустая могила. Помощи ждать неоткуда теперь, про расхищение могилы даже Клаше не решился бы сказать; как бы дед ни опостылел деревенским при жизни, а могилы предков святы. Нужно ночью в лес идти. Ведьма убить его не хочет или не может. Иначе он бы еще с кладбища не вернулся. Взял он кол, еще раз ножом его навострил, сам нож и кол опять окропил святой водой, кол в руках понес, нож в ножнах деревянных на поясе.
Пошел в лес, в назначенное место. Луна светила, как из деревни вышел, так появилась тропинка, которой раньше никогда не припоминал он, вышел по тропинке к поляне. На поляне стоит домик небольшой. Дверь отворилась, и на порог вышел дед.
***
Дед помахал рукой в приветствии:
— Здравствуй, Поля! Заходи в хату.
— Здравствуй, коль не шутишь. Зайду.
Брюква зашел в дом. Домик был маленький, внутри у окна стоял стол, с ним рядом лавка небольшая и стул. На столе малина рассыпана и орехи. Печи в доме не было, но был посреди домика сложен очаг, дым вверх уходил, в отверстие в крыше, в очаге огонек горел, в котелке варилось что-то, у стены в одном углу стоял сундук. А большую часть дома занимала кровать огроменная, с четырьмя набалдашниками и высокой спинкой у изголовья. В изголовье на двух крючках висит сабля отличнейшей работы. На стене гвоздики прибиты, к ним сухие травы привязаны, на сундуке лежали какие-то шкурки, по всему дому на веревках висели тоже травы да грибы сушеные. В другом углу стоит стул, а на нем так же как в доме Брюквы, намалевана черным какая-то мазня и три детских черепа приколочены.
Дед со времени их последней встречи ничуть не изменился. Рубаха на нем чистая, борода белая, окладистая, на ногах все те же сапоги Афанасия. Сели за стол.
— Что ж ты могилу мою раскопал, бесстыдник, — говорит дед, а сам смеется.
— Что это, — Поликарп указал на черепа в углу.
— А, это… это могучий ар-те-факт, — выговаривает дед с расстановкой. — Он ворожбу усиливает, невидимое открывает. Такой же у нас в подвале стоит. Через него я тогда в дом и попал наш, ты ж двери-то запер. И второй раз тоже, когда ты запер и подвал.
Тут дед речь свою повел. Рассказал, что не умер он вовсе, хотя Брюква это и так уже понял, что он выпил слабый яд, Денис его похоронил, а потом откопал. А потом еще раз Поликарп его могилу выкопал. Расхохотался сильно дед, вспоминая, как он Брюкву напугал, а тот под одеялом трясся аки заяц. Брюква тоже улыбнулся, ох и нелепо же он выглядел тогда. Рассказал дед, как ведьма его в мыслях отвлекала, а потом и во снах стала являться. Сама она бестелесна уже, убили ее, но не до конца. Обитает под холмом сильный дух, он ей всю жизнь помогал и после смерти тож. А она ему — совместно смертию питают друг друга. Покуда по воле ведьмы свершаются убийства, все сильнее она становится, крепчает и силу набирает, и дух сыт. Раньше они детей убивали, младенцев али совсем дряхлых стариков, кто слаб, в общем. А тут прокляла она всю семью их, а дед проклятью не поддался, тем и спасся, а теперь ведьме служит.
— Так это ты с ней на пару всю нашу семью загубил?
— Э, не. Я только Афанасия пристукнул. Надо было сразу это сделать, когда еще батраком он был у нас, а не на Зойке женить. Все остальные сами померли. А Льва ты убил, душегуб. — Слово последнее дед без всякой злости произносит.
— Свежо приданое, но верится с трудом.
— Дурак ты, Полька. Супротив ворожбы древней разве попрешь? То как сель в горах: уж или с ним ты, или сомнет тебя и расплющит.
— Это ты дурак старый.
— Чего!? — дед аж опешил, — ты деду-то зазря не брани.
Брюква на ноги вскочил, дед тоже.
— Дал себя бабе мертвой вокруг пальца обвести и под ее дудку пляшешь! Дедушка, послушай! Спалить тут все надо к чертям собачьим и уезжать. В город поедем.
Брюква бросился к очагу, хотел угли по хате раскидать. Дед ему как дал в зубы, что Брюква опрокинулся:
— Не смей, подонок, задушу!
— Убей его! — раздался женский вопль. На кровати, скрестив ноги по-турецки, откуда ни возьмись сидела ведьма и прямо вся тряслась от радости. Глаза у нее красным загорелись. И у деда тоже, блеск безумный в них заиграл. Понял Брюква, что дед ее невольник уже полностью, не спасти его. Что магия тут сильная, надо бежать. Поднялся Брюква на ноги, по подбородку кровь стекает из разбитой десны. Ведьма все сильнее хохочет, Поликарп к двери бросился, а дед его за пояс поймал.
И такое тут на Брюкву спокойствие снизошло, откуда только взялось. Ушел страх. Развернулся и на деда попер. Тот схватил его за плечи, чтоб на пол кинуть. Да не тут-то было — Брюква с места не стронулся. Помнил он, какой дед его могутный, что равных ему по силе не встречалось, да вот только сам он статью весь в деда вышел, но помоложе был. Дед отпрыгнул проворно, схватил стул и на Брюкву обрушил, но парень за ножку стул перехватил, из рук у деда вырвал, да так тряхнул его, что на пол дед сам повалился. Брюква выхватил нож и в самое сердце дедушке родному вонзил. Упал тот бездыханным, а ведьма как завопит, в ладоши захлопает, вся бледность с лица ее прошла, щеки порозовели.
А Брюква к очагу наклонился — ножом угли и головешки из него на пол рассыпать. Опять не вышло — ведьма хлоп в ладоши, и очаг погас. Тьма кромешная окутала маленький домик. Брюква замер, лишь слышит, как сердце стучит свое. В окно луна заглянула, стали глаза темноте привыкать. Как назло, огниво дома оставил, так бы огонь развел. Решил в свете луны оглядеться, может найдет чего.
И видит Брюква как мертвый дед его поднимается. Уж тут какой бы смелый ни был парень только что, но на сей раз ужас свое взял. Дед с ножом в груди встает, шатается. Брюква дверь распахнул, а там ведьма стоит на пороге и его толкает на деда. Брюква вырвал нож из груди его и на ведьму бросился, ножом ее полоснул, она закричала и в туман тотчас обратилась. Брюква бросился из дому — дед за ним. Он бежать в лес — дед не отстает. Парень из-за пояса кол вытащил и с развороту, со всей силы, что осталась еще, деду в грудь вонзил, в то место, где рана от ножа алела. Упал дед и замер.
Поднял Брюква деда на руки, второй раз за ночь дедушку родного убил. Несет его на кладбище, а слезы из глаз так и капают. Все вспоминает он, как дедушка ему в детстве солдатиков делал деревянных. Как на рыбалку вместе ходили, как дед его учил лапти плести из лыка и из бересты, катанки катать. Как санки им дед большие смастерил, и всей детворой катались они зимой на них с холма.
Снова Брюква могилу выкопал дедову, на сей раз уже все основания для этого были. Обнял он деда на прощание, положил в гроб. Снял с себя крест, что ему бабушка завещала, надел на деда и похоронил.
Уже рассвело почти, вернулся Брюква в деревню, идет весь грязный, с лопатой. Приметил издалека, что Архип уже не спит, из дома вышел, собирается куда-то. Обождал, покуда не ушел он, потом в дом к себе проскочил. Баню истопил, вымылся, одежу состирнул. Поел и лег спать.
Отдохнул сутки, а на следующее утро пошел в лес, но домика там не нашел. Все приметы говорят, что тут он должен быть, но ведь нет его. Ясно стало Поликарпу, что это магия сильная, что домик только по ночам является, да и то, неизвестно, явится ли ему теперь.
Вернулся в дом, обождал до вечера. Ввечеру опять пошел на поиски, нашел поляну, на ней домик весь как полупрозрачный. Но чем темнело более, тем дом виднее был. К полуночи совсем стал осязаемый. Покуда ждал, хворосту насобирал, теперь же обложил им дом, достал огниво из мешка. В эту минуту дверь отворилась, на пороге ведьма стоит, руки на груди скрестила, на косяк дверной облокотилась и молвит с усмешкой:
— А ведомо ли тебе, как больно это — в доме своем сгореть заживо.
— А тебе ведомо, какого всю семью потерять? — подумал только Поликарп, не вслух сказал. Говорить не хотел он с ней.
— Да.
— Не руби сплеча, горячая голова, не губи меня. Ты лучше в дом войди, — продолжает она и от двери вглубь дома отходит.
“Нужно зайти в дом и там тоже хворость положить, — думает вначале Брюква, а потом понимает, — на кой ляд в самом доме хворост, и так же все сгорит?”. Но все равно в дом идет. Двигаться все сложнее ему, спина как у старика не сгибается, еле хворост на пол кладет, силы все ушли куда-то, сел на лавку.
— Устал, Полюшка, ложись на кровать, отдохни, — сладким голосом ведьма приговаривает. А на кровати перина пуховая, одеяло стеженое. Ну Брюква и лег на нее, одежу скинул. Остался с ведьмой до утра в доме. А на утро уже и дом передумал сжигать, решил в нем жить остаться.
***
Стал Брюква с ведьмой в доме жить. Он ее теперь и днем видит и ночью. Ночью она сама по деревне может ходить, а днем в его присутствии только, и только в лесу может появляться. Но жаждет ведьма силы убольшить свои. Для того нужны ей убийства людей, да простые уже не помогут. Нужно со знанием дела за это взяться. Для того ей помощник толковый нужен. Но не токмо зверств ради, но и для другой подсобной работы нужен помощник.
Брюква рубил дрова, хворост собирал. Еще обучала его ведьма травничеству, а ведомо много ей было. Ходили они вдвоем часто в лес, там она ему травы показывала, рассказывала, он собирал. Когда встретят зайца, птицу или другого какого мелкого зверя, ведьма их одним взглядом убивает, а Брюква тушку домой несет. Тем и сыт был. Учила его видеть невидимое и слушать неслышимое, тончайшие нити силы волшебной в мире наблюдать и себе на пользу брать их.
Вечером сидят они за столом, Брюква на огне зайца поджарил, ест его без соли даже, но с приправами, какие найти удалось.
— Рожу-то не криви, чай не барин. Ишь, зайчатина ему не по скусу, — говорит ведьма с усмешкой. А потом уже ласковее добавляет:
— Не горюй, скоро вся округа будет нам носить, что прикажу: хлеб, бражку, овощи, особенно лук, что ты так любишь. Будет у тебя все, что пожелаешь. А захочешь жизнь продлить свою, то и это можно. Но тогда уж чем поинтереснее будем мзду с мужичков-то брать.
Да так скалится зловеще, что не хочет Брюква даже знать, что там интереснее хлеба по ее разумению бывает. Прежде чем есть приступать иногда разрезал Брюква аккуратно жилку на руке, кровушку свою в плошку наливал. Сам ест, она за столом напротив сидит, из плошки не пьет, вообще не притрагивается к ней, но к концу трапезы уже пустая плошка стоит и блестит как вымытая.
Так лето и проходит неспешно, много знаний Брюква почерпнул: все теперь знает и о лесе, и о луге, и отравах. Как самые разные настойки, припарки, мази варить. Не все были вредные. Много было и целебных, были яды, были и противоядия. Учила заговорам разным, как в целом тело человека подчинять, знать все о нем, что с ним делать. Например, рассказал ему ведьма о том, как делают артефакт тот из черепов трех детских. Нужно взять деревянную поверхность, смолой особые руны начертать на ней. Затем поймать ребенка, связать его крепко и в течение недели по лоскуту кожи с мясом срезать ножом острым: с груди, лица и со спины. Еще ребенку нужно на третий день веки срезать и в огонь бросить со щепоткою трав. К концу недели ребенок совсем до нужного состояния дойдет. А чтоб не помер он нужно его лечить, настойками поить, чтоб от боли с ума не сошел, мазью мазать, чтоб раньше времени от заразы какой не подох.
— Знание — есть знание, — говаривала ведьма. — Не бывает оно плохое или хорошее. Чем больше ты знаешь и умеешь, тем лучше. Мне все тайны лес и ветер нашептывают, а я тебя всеми учу. Ты уж сам решишь, как и что применять.
Брюква иногда в деревню свою наведывается. Говорит всем, что болен чахоткой, что в остроге ее подхватил, а тут совсем одолела его, но он лечится. Икону и кота давно Клаше вернул, а потом так и не виделся с нею, все больше избегал всех. Еще в первые дни житья своего с ведьмой принес он из домика в лесу к себе домой саблю офицерскую. Очень она ему понравилась. Ведьма не противилась, ей любо было, когда что из вещей Брюкве нравилось.
Вечерами еще пристрастился Брюква особые травы в ступе толочь, поджигать и дым их вдыхать. От того на душе делалось спокойно, мысли разные посещали его, грезы. Разговаривали он с ведьмой обо всем на свете тогда. Как-то рассказала она ему о детстве своем:
— Родилась я в городе большом, таком, что одних церквей там больше ста штук. Мать прачкой работала, отец крепко пил, бил нас с матерью и все деньги забирал. Потом его в драке по пьяни в кабаке убили. Мать стала водиться с разными лихоимцами, собой торговать, а когда мне девять лет исполнилось, то и мной тоже. Да, парень, что брови вверх поползли у тебя? Это не деревенский уклад, патриархальный, где все чинно, все у всех на виду. В городе большом или ты ближнего съел или тебя. Потом, знамо дело, подхватила мать французскую болезнь. Думаю, и у меня она была, но спасло меня одно обстоятельство. Шла по улице, слышу голос в голове, зашла в дом, там на кровати лежит бабка старая, умирает, она мне подарила браслет. Как взяла его, так стала я в себе чувствовать перемену, но не могла понять какую именно. Бабка та мне что-то сказать хотела, да струхнула я и убежала, а зря. А потом стала я слышать призыв во снах, слабый такой. Мне тогда уже лет двенадцать было. Решила во что бы то ни стало его источник найти. Долго скиталась, нашла духа могучего, он покровитель мой. Он мне силу тайно на ворожбу придает, я над людьми власть имею, над жизнию и смертию их. Так можно было и жить очень долго и все сильнее становиться. Но тут, как и везде, с умом надо подходить, а не очертя голову. Два правила себе на носу зарубила, и ты уясни: не прельщайся красотой людской, ибо переходящая она, как дым растает, как туман над речкой утренний. И с властями не связывайся, тоже гиблое дело — не сдюжить ни тебе, ни мне. Уж лучше дело аккуратно делай, следов не оставляй. А то не отделаешься острогом-то.
Последние слова уж больно мрачно ведьма говорит, даже за поясницу держится, как при воспоминании каком.
— Да что, там, все перемелется — мука будет. — Продолжает она, а потом подумав, добавляет. — А все же славно, что деда не стало. Ты мне сразу был всех милее, но акромя деда не могла никого из семьи вашей поддеть, а на тебя зариться рано было еще. Вот отсидел ты, дед мне силушку помог поднабрать, тут уж все и сложилось у нас славненько. Поможешь ты мне в ворожбе черной, скоро совсем научусь и днем, и ночью, и при тебе, и без тебя в плоть облекаться. А со временем и вообще тело верну свое прежнее.
Уже осень наступи ранняя. Тут слово с делом не надолго разошлись: велела ведьма Брюкве убить человека. Какого неважно, важно кровью его напитаться и на себя подозрение не бросить. Выяснила она, что в соседней деревне Марково, в их общем с Пятерихой лесе, в местечке укромном тайком, встречаются парень с девушкой, совсем отроки еще юные.
— Сегодня ночью опять на свидание пойдут голубки. Я девчушке голову затуманю, от парня отворожу, это я легко могу. Он придет один, как дурак, тут ты его и сцапаешь. Приметь место в лесу, чтоб отсюда не слишком близко было, но и не далеко, приволочешь его туда, к дереву привяжешь. Далее надо ему дурман-настойки дать выпить, что ты на той неделе сварил, но не много, стакан не больше. Если ей чуток напоить, то можно на разум повлиять, человек будет видеть, что ему прикажешь, а потом клясться будет, что все так и было. Если сильно опоить, то просто будет видеть чего нет, но тут не подвластно будет уже над ним колдовство, слишком сильно нельзя ум затмевать — будет просто видениям предаваться любым, какие ему в голову взбредут. На нем научу тебя в разум людской проникать. Это нам в в дальнейшем всегда пригодится, славное знание. Ну и потом парня убить надо, кровь выпустить в таз и всю поляну перед нашим домом ей окропить. Давно мы нашего друга не потчевали ничем. А потом, как издохнет паренек к дереву привязанный, труп отнесешь за полверсты отсюда в сторону Марково, я туда волков приведу, чтоб обглодали его. Ты понял меня?
Брюква все понял, обещал все в точности исполнить. С утра за дело взялся: нашел березку подходящую, спрятал под нее веревку, нож, чашу, бутыль с дурман-настойкой. Перед тем как идти отдыхать и ночи ждать, попробовал языком настойку ту, чтоб знать, все ли верно сделал, чтоб вкус на потом запомнить. И очень он ему знакомым показался, горький, но не противный. Отогнал Брюква мысль эту и лег спать. Ближе к ночи проснулся и пошел на указанное место, где отрок свою зазнобу будет ждать, ведьма его проводила, а потом одного оставила. Залез Брюква на дерево и сидит. Видит, паренек пришел, совсем молодой еще, худенький. Стоит, с ноги на ногу переминается. Брюква с дерева прыгнул, парень в ужасе бежать, да куда там — Брюква его в три прыжка догнал. Одним ударом его наземь поверг, паренек даже закричать не смог, застонал только. Вздул его Брюква так, что тот совсем чувств лишился, вскинул на плечо и принес к примеченному дереву. Привязал, нож достал, положил пока на чашу. Вначале опоить надо — достал Брюква настойку, а потом ему вспомнилось, откуда вкус ее знаком.
***
И не только это, все тут Брюква понял. Ведь дед-то его такой же настойкой опоил! Глаза его видели правду, а мысли в облаках витали, но где-то в памяти осталась истина, а теперь пришла к нему.
Вспомнил Брюква, как дед ловко Льва подхватил, рот зажав ладонью, во двор вынес, одной рукой к земле прижал, а бороной ребенку череп размозжил, что тот и пискнуть не успел. А потом во двор выскочил вслед за Архипом. Да так шустро все обделал, что Архип и не заметил подставы этой.
Понял Брюква, что не убивал брата, это сил ему душевных придало. Впервые ощутил пустоту в груди от того, что креста на нем нет, подарка бабушки. И снимать нельзя с себя было, но и деда без него нельзя было хоронить. Куда ни кинь — всюду клин. Что креста на нем не было, то и дало ведьме над ним верх взять, когда он дом пытался второй раз сжечь.
“Ну, третий раз на счастье”, — решает пошутить Брюква. Ножом вервии на парне разрезал, уложил его аккуратно на землю. Надо бы ему помочь, но пока недосуг — нельзя мешкать, это сейчас смерти подобно. Понимает, что хоть и сам он силой воли своей морок победил и чары развеял, да вот надолго ли?
Бежит Брюква к домику — спалить его наконец пока ведьма волками занята. Вбегает в дом, у стены вязанку хвороста для очага хватает и по дому рассыпает. Сел на корточки, сунул в огонь под очагом кусочек бересты, загорелась она. Поднимает очи от костерка, а в доме ведьма стоит и на него глядит. Без злости глядит, с немым укором и тоской. Протянула к нему руки, и стало ему вдруг дышать тяжело, как будто душат его. Ломанулся Брюква в дверь, толкает ее, а та не открывается.
“Эх, пропадать, так не за зря!”, — решается он. Руки трясутся, кое-как он кусок бересты к хворосту протянул, что по полу рассыпан. Ведьма все руки к нему протягивает, пальцы скрючивает. Брюква уж и на пол повалился, но поджег несколько хворостинок, а кусочек бересты на кровать кинул, покрывало и занялось. Ну, все, дело сделано, дальше само разгорится.
Совсем у Брюквы в глазах темнеет уже, тут он последнюю волю в кулак собрал, схватил стул, что рядом с ним стоял, и швырнул его в алтарь из черепов. Попал, те только на кусочки мелкие раскололись, как брызги в разные стороны полетели. Сразу и удушье отпустило и дверь открылась.
Времени не теряя, выскочил он из дома, а тот уже знатно горит. Первым делом Брюква к парню побежал, может чем сумеет помочь ему, но того и след простыл. Бежит Поликарп к дому своему, хватает лопату и к подножию холма стремится. Видит он там место нечистое, шириною в пол-аршина, на котором растения не растут. Выкопал он в этом месте кости человеческие, отнес их домой. Дома растопил печь, кости разбил кувалдой на мелкие кусочки, облил святой водой, что еще оставалась, прочитал над ними молитву и бросил в печь, которая уже прогрелась.
Сел отдохнуть Брюква, но не тут-то было. Слышит крики какие-то на улице. Выскочил из двора и видит: по деревне бегает и верещит кто-то. Присмотревшись становится понятно, что это образ женщины, весь пламенем объятый, она по деревне носится, хватает дома, плетни, заборы сараи — все, до чего дотянуться может. Начались пожары, люди как могут тушат их, вся деревня пробудилась, кто в чем из дому выскочил.
Еще какое-то время это женщина побегала по деревне, а потом упала прямо на дороге и в дым обратилась. Люди пытаются пожар унять, вроде кое-как получаться стало. Брюква тоже суетится, помогает, воду таскает, топором в сарае Еремки дверь вышиб — лошадей вывел, пока хозяин сам еле из дому спасся. Поэтому и не сразу заметил Брюква, как по деревне огромный зверь носится и людей раздирает.
Тут уже паника началась, многим не до пожара стало, кто потрусливее к реке побежал, кто посмелее похватал вилы, топоры, дреколье — на зверя пошли толпой. Но не берет супостата ничего, он всех напавших на него мужиков сокрушил. Совсем людей ужас обуял: в домах пожар, на улице страховидла какая-то всех дерет.
Брюква кинулся к себе домой. Сначала в погребе черепа все той же кувалдой разбил. Услышал он вой дикий в этот миг, заунывный и злобный. Схватил парень саблю офицерскую, окропил ее остатками святой воды, выбежал на улицу и бросился на зверя. Рубит его саблей, тот изворачивается, когтями и зубами Брюкву пытается схватить. Брюква совсем остервенел, уже себя не щадя рубит, не видит ничего пред собой, акромя зверя и пасти его.
Зарубил Брюква это чудовище, тот завыл еще злее, еще протяжнее и издох. Останки его истлели на глазах прямо.
***
Погорела почти вся Пятериха, людей погибло много. Приехал из города уездного сановник с комиссией. Нашел, что действительно плохи тут дела, подписал бумагу на выдачу денег из казны царской погорельцам в поможение. Пока суд да дело, разбили люди лагерь, шалаши за рекой. А потом некоторые стали прямо там и строиться. Как-то так получилось, что все за реку переехали, даже те, у кого дом почти сохранился или хотя бы печь, разобрали, что могли, и тоже за реку жить уехали. Стала новая деревня так и называться — Заречная.
Брюква помогал всем, как мог. После пожара до следующей зари очей не смыкал, людей лечил, пропавших искал. Из Зайцево люди пришли, помогали мертвых земле предать. Потом Брюква в Заречной жителям помогал отстроиться. Его дом в Пятерихе — единственный не пострадал совсем. Сам дом, пристройки, забор Брюква на материалы разобрал, людям отдал самым нуждающимся.
Думали все, что он тоже себе дом отстроит, пока осень, зима-то не за горами, помощь свою предлагали, но не согласился он.
С первым снегом закутался Брюква в теплый плащ, взял в руки посох, за спиной у него сумка с травами, на поясе нож. Ушел странствовать по свету, больше его в этих краях не видели.
Эпилог
Давно уж о Пятерихе люди забыли, бурьяном это место поросло. Когда идет случайный путник через эти места, то в Заречную заглядывает, или хотя бы по той стороне реки движется.
Шел один мужик через эти места, по соображению ему одному ведомому не хотел в Заречную заходить, нарочно пошел по другой стороне реки. Присел под деревом отдохнуть. Посыпал солью краюху хлеба, подкрепиться время пришло. Слышит, как жужжит что-то: то ли в ухе, то ли возле уха. Рукой отгоняет, но не может прогнать. Как-то стало мужику неуютно вдруг, сам не знает отчего. Встал он, а потом приметил — пчела рядом с ним жужжит, чуть в волосах не запуталась. Прогнал ее.
Посидел еще прохожий человек, отдохнул, потом дальше своей дорогой пошел.
8 800 просмотров
2 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
