2 февраля

В полдень отошли из Риги.

Меня никто не провожал.

За кормой стягивается битый лед. Серая Двина.

Везем в Антарктиду две сотни зимовщиков.

*

Двумя днями ранее пассажирский помощник — светлый, мясистый, округлый — проводил меня в каюту первого класса.

Верхняя палуба. Один в двухместной каюте. Настоящее окно. Открыл — перекурил. Побрился перед визитом к капитану.

С капитаном познакомился еще на офицерских курсах пять лет назад. Два раза ходил в плавание под его руководством. Сделал его героем повести «Сквозь льды». Вот-вот столкнусь с прототипом.

Читал ли он повесть?

Дверь в капитанскую каюту была открыта. Я присел в холле на диванчик и осмотрелся. За стеклами книжного шкафа тесно стояли энциклопедии, справочники, литографии, лоции. На углу массивного стола лежала книга. Сборник моих повестей. Какой жирный намек. Значит, читал… Да и на что я надеялся: в «коммуналке» флота шила в мешке не утаишь.

Хлопнув дверью, вошел капитан. Свежий и статный в свои пятьдесят три (старше меня на четыре года). Борода с серебряной проседью.

Он крепко, с намеком, пожал мою руку.

— Какого дьявола ты в своем «букваре» сделал меня неврастеником?

— Не тебя. Литературного героя. Намешал в нем разных людей. От тебя взял только хорошее.

— А запомнят плохое. — Капитан не отводил сухого взгляда. — Изволь понять. Твои выдумки на меня повесят. Объясняй потом людям.

— Извини, — сказал я. — Я маскировал как мог.

— Маскировал он… Капитан — псих! Фантастика. Где ты такое видел?

— Ну…

— Баранки гну. Честно скажу, воротит меня от этой повести. Уж лучше бы ты про космические корабли писал. А то сочиняешь ты, а проблемы у меня.

— А есть проблемы?

— Будут. По твоей милости.

Я снова, на автомате, повинился.

Сам подумал: а что прототипы? Не обижаются ли на то, что в них натолкали по чуть-чуть от реальных людей, которые им несимпатичны?

— Извини, извини. В книгах надо извиняться. И думать надо. — Но лицо его, кажется, смягчилось. — Ладно, давай по твоим обязанностям.

Мы обсудили мои обязанности, выпили джина под бутерброды с семгой.

Проводил он меня уставшим:

— Иди уже отсюда к чертям собачьим!

*

Идем во льду. Подмигивают огни маяков.

Ночью не спалось. В каюте духота. Открыл окно.

До утра читал.

Взял в рейс сборник рассказов Адама Адамовича Павлова «Морские пейзажи». Павлов, знаменитый полярник и беллетрист, пропал в обратном рейсе в марте 1971 года. В каюте нашли рукопись «Морских пейзажей».

Для рецензии.

Сборник начинается с рассказа «Вода». Это скорее эссе, замаскированное под беседу двух моряков, новичка и тертого. Молодой матрос преисполнен восхищением перед величием морей-океанов, этой колыбели странствий. Опытный же, у которого на берегу маячит пенсия, видит в открытой воде лишь постоянную опасность, вызов: «Ничего-ничего. Дай время, и увидишь океан глазами первооткрывателей. Увидишь опасное, враждебное, разочаровывающее, гневное место. Это безумие — то, что делает человек в море. Мы не должны были покидать берега земли». Хм. Слишком высокопарно и утопично для старого матроса, как по мне.

*

3 февраля

Скоро берега Швеции.

Под форштевнем громко ломается лед, слышно даже на верхней палубе.

После душа поднялся на мостик. В ходовой рубке нет обогрева лобовых стекол. Обсудили со старпомом мои книги. Старпом — крепкий, здоровый моряк, окончил высшую мореходку. Хвалил «Сквозь льды», хитро улыбался.

На дневной встрече познакомился с экспедицией, хотя моя роль в судовой администрации весьма размытая, четкого статуса нет. На бумаге — второй старший помощник, а на деле… Нахожусь здесь больше все-таки как человек творческий.

Перевели время на час назад.

Блинчатый лед в канале. Туман. Огни самолетов похожи на НЛО.

*

4 февраля

У датского берега разошлись с громадным танкером.

Вблизи замка принца Гамлета зимовочный состав столпился у правого борта, и теплоход накренился. На море полный штиль, на мне яркий свитер, замок прячется в тумане.

Старпом и боцман — рыжий, с сонным лицом — рыскают по судну в поисках нарушителей порядка.

Дания позади. Мы в Северном море.

Вечером сходил в судовую баню.

*

Как человек действия, тертый зимовщик, Адам Адамович Павлов со знанием дела пишет о полярной работе. Правда, не без странностей.

И если в рассказе «Новоселье» все привычно и приземленно — речь идет о переселении арктического лагеря с одной дрейфующей льдины на другую (торосы и трещины, героизм и усердие), то в рассказе «Стекло» ярко выражен фантастический мотив. На станции Мирный аэрологи запускают радиозонд. Тот падает. Запускают другой. Тоже падает. Третий. Снова неудачно. Аэрологи слышат тонкий хрустальный звон, будто зонды бьются о черное стекло.

Оба рассказа написаны в сухом телеграфном стиле. Во втором чувствуется свежесть идеи, но совершенно неясна авторская мысль.

*

8 февраля

Прошли Португалию.

Вывесили стенгазету, шаржи на комсостав. Меня изобразили в лодке с огромным пером, которым я гребу против волны. Посмеялся.

Тараканы чувствуют себя на теплоходе не хуже людей. Развелось тьма. Травим хлорофосом.

Передали о крушении самолета в Мирном. Возвращался с Востока. Погибли начальник экспедиции, пять полярников, пилоты. Ужасная трагедия.

*

10 февраля

Позади Касабланка.

К рецензии на «Морские пейзажи».

Павлов пришел в полярники из флота. С детства хотел быть моряком. Зачитывался Фенимором Купером и Джеком Лондоном. После школы поступил в питерскую «Макаровку». Курсант. Потом матрос в Балтийском морском пароходстве. Перевели на рейсы в Арктику. Незапланированная зимовка изменила планы…

На станциях стал писать. Передал рукописи в издательство. Через несколько лет о Павлове уже говорили чуть ли не как о состоявшемся классике. Звездную болезнь не подхватил. Правда, мог вспылить. Как-то разругался с начальником экспедиции, потом попросился на Южный полюс. Талант писателя объяснял «морем-рассказчиком», которое всегда рядом, даже если сковано льдинами.

*

11 февраля

Причалили в порту Лас-Пальмас. Сказочные пляжи, банановые плантации.

Выехали в город. Однотипные пейзажи, тесный рынок, ширпотреб в лавках. Нашему брату моряку не привыкать.

Вечером снялись с якоря.

Над Атлантикой голубое марево. Мимо дымит трубами низенький ледокол. Штатный фотограф щелкает его блицем.

*

Идем на Монтевидео.

Включили бассейн. Купаются, загорают. Замечено несколько обогревших носов.

В навигацию судна я почти не вмешиваюсь, иногда страхую на мостике, чтобы совсем не бездельничать.

Полистал в штурманской английские лоции. Рисунки зверей, фотографии птиц, морская история. Долго чесал голову над русско-английским словариком: не узнал добрую треть букв — какие-то гибриды из латиницы и славянской вязи. В лоции Антарктиды нашел пингвина с двумя головами.

*

12-13 февраля

Спокойно и безветренно. Солнце в дымке. В ленивых ультрамариновых водах дремлют большие черепахи. Рыжие, как ржавая железяка.

Для рецензии.

В рассказе «Фарфор» Павлов смакует порочную связь капитана с куклой. В самый неподходящий момент в каюту заходит шкипер. Опозоренный капитан стреляется из малокалиберки.

В следующем рассказе — «Суша» — тоже смерть капитана. Жена капитана не хочет отпускать его в море, молит дьявола, чтобы испарились моря и океаны. Развязка в духе классической «Обезьяньей лапы» Джекобса: капитана по-булгаковски переехал трамвай.

Не таких рассказов ждешь от именитого полярника. Отложил книгу в паршивом настроении. Чтобы отвлечься, полистал «Лорда Джима» Конрада.

Снилось, что по музыкальному салону бегают огромные, размером с кошку, тараканы.

*

15 февраля

Встретил рассвет в рубке со старпомом.

Красное тропическое солнце. Океан дымит. Из воды, будто ошпаренные, выпрыгивают летающие рыбки. Видел акулу-молот.

Около пяти вечера, в сорока милях от скалистых островов Сан-Паулу, в рубку заглянул капитан. Цветастая рубашка, элегантные шорты на загоревшем теле. Глянул на меня.

— Искупаться не хочешь… старина?

От соленой воды у меня зудело тело — забыл ополоснуться после прошлого захода в бассейн, — но я согласился.

— Вот не первое с тобой плавание, Адам. — Капитан на ходу расстегивал пуговицы рубашки. — Ценз доверия между нами был. Но после свиньи, которую ты мне положил…

— Бога ради! — не выдержал я. — Ты все про повесть.

Я его не узнавал. Обычно выдержанный, малословный на службе, сейчас капитан выглядел как-то издерганно, и лицо его постоянно двигалось отдельными участками.

— Да какая повесть! Ты шарил в моем столе, читал мой дневник! И эти приписки про красную дверь… Знаешь ли!

— С ума сошел? Какой дневник? Какая дверь? Никуда я не…

— Что я, врать буду? Тогда, в моем кабинете, пока меня ждал…

— Я, может, чего не понимаю. Может, что не так скажу, но вот так меня обвинять в низком… Представь, каково мне сейчас.

Он засомневался.

— А кто тогда…

— Знать не знаю. Но ты представь, что я этого не делал, а потом поставь себя на мое место — и вся лавочка.

Он долго молчал. Осунулся, оплыл лицом. Когда ответил, в голосе звучали нотки усталости и безразличия:

— Возможно, я что-то напутал… Может, я сам…

Он сбивчиво извинился. Не помню за ним такого.

Его нервозность передалась и мне. Я ощутил океан как огромную массу, которая была снизу — и это ее не устраивало.

Мы все-таки искупались.

Два старых и растерянных моряка, чья молодость ушла за корму.

*

После душа, так и не смыв оскорбительное впечатление, прогулялся по пустынным палубам. Из соплавателей — только пугливые призраки.

Кильватерный след отливал красным. Одиночество особенно остро чувствуется в море, даже если тебя не ждут на берегу.

Обернулся на шаги. Матрос, похожий на обгоревшую спичку, брел в сторону бака.

Наружными трапами я взошел на мостик.

Вахтенный, испуганный моим появлением, долго и судорожно возился с брюками. Я отвернулся. Немыслимое поведение, но после разговора с капитаном моя голова была занята другим.

Я включил прогреваться радар. Видимость отличная, океан чист. Я взял штурманский бинокль и смотрел, как солнце падает за горизонт, а закатное небо, наливаясь темнотой, теряет краски.

Когда солнце почти исчезло, его крошечная дуга вспыхнула кроваво-красным, замерцала, стала увеличиваться, вспучилась багровой аркой, мигнула и стремительно налетела, как контур ударной волны. Она прошла над теплоходом, точно мост, — и все исчезло.

Горизонт опустел.

Я выбежал из рубки. Ничего.

В прочитанном накануне рассказе из сборника Павлова — «Среди боли и криков» — проступает простая, как крик боли, истина: мы все умрем. Умрем, исстрадавшись. Что мне открылось в этом рассказе, что почудилось среди холодного плеска волн? Ад?

Я и сам увлекался «странной» литературой. Мифы, легенды, даже откровенные страшилки. Но «Морские пейзажи» действовали по-другому. Они медленно разъедали меня изнутри четкой нотой одиночества и ужаса.

«Арка. Врата», — подумал я исступленно и омутно.

Вернулся в рубку. Меня ошеломил вид красной арки.

Что именно я видел? И видел ли?

Я посмотрел на вахтенного. Тот прятал взгляд, перебирал мореходные таблицы.

Я вспомнил слова капитан про красную дверь. Может, я сам создал красную арку? Мой мозг среагировал на изменения атмосферы, на догорающий солнечный диск, и когда краешек солнца, сверкнув на прощание, нырнул за четкую линию горизонта, я додумал эту пронзительную красную вспышку, мелькнувшую в темной линзе неба.

Я все еще держал бинокль вспотевшими пальцами, но не решился снова поднять его к лицу.

*

Спал плохо.

Идем на юг.

Капитан пригласил на ужин. В пустом салон-баре накрыли на четверых. Третий и четвертый — старпом и начальник экспедиции.

Креветки, черная икра, печень трески, бифштекс с луком, соус тартар, фрукты и овощи, красное вино и коктейли. Так и не понял, в честь чего этот прием с официантами в хрустящих смокингах. Западный сервис, как сказал старпом.

Капитан — весь торжественный, как проводы судна на корабельное кладбище, — налег на коктейли и стремительно окосел. Мне не давал покоя воротник его рубашки: воротник шевелился, приподнимался, а один раз мне почудилось, что по красной, взмокшей шее капитана мазнула пара креветочных усиков.

Застольный треп перешел в цапанье капитана с начальником экспедиции. В рейсе нередко напряжение между комсоставом и зимовщиками, но капитан взбеленился по совершенно неясному поводу. Старпом мученически улыбался. Оставив нализавшегося капитана в его надежных руках, я и начальник экспедиции перебрались в мою каюту. Прихватили у артельного бутылку виски и две банки консервированного языка.

Мы как-то быстро сошлись на фоне нападок капитана. Начальник экспедиции — неторопливый мужчина между сорока и пятьюдесятью, выбритый череп, черные усики. Он увидел на столе книгу Павлова, и его открытое ясное лицо помрачнело.

— Пишу рецензию, — сказал я. — Зимовали с Павловым?

— Зимовал.

— Что о нем скажете?

Начальник долго молчал.

— Тяжело говорить. Особенно когда знал человека со светлой стороны, как порядочного, трудолюбивого, спокойного, а потом его другой стороной повернули.

— Это как?

— Ну, если откровенно, за Павловым водились странности, было, да, но ведь не просто полярник, а и писатель… как вы. Задуматься мог крепко, потеряться, но это ерунда. А в ту последнюю зимовку Павлов будто угасать начал. Не мог сконцентрироваться на работе, только на своих записях.

— Он был чем-то испуган?

— Скорее, пугал других, — сказал начальник с серьезным самурайским выражением. — Я ведь и на эспэшках руководил, и на Востоке, всякое видывал, но тут…

Начальника прорвало. Долго держал в себе, возможно, видел в отчуждении Павлова свою вину как руководителя.

В Мирном Павлова охватило душевное беспокойство. Подолгу сидел в задумчивости, сделался желчным, мрачным, дерганым. Стал испытывать неприязнь к полярному быту.

— На зимовке главное — равновесие коллектива, а Павлов стал как подвижки льда под лагерем. Это не из-за старости, ну, знаете, когда человек сдает, хотя и это, наверное: внешне он как-то ужался, выцвел. Но и другое… Будто характер, натуру поменяли.

По пути в Ленинград Павлов долгими часами писал в каюте. Выходил только для того, чтобы смотреть на океан.

— У него было такое лицо… Не знаю. Полное ужаса, но ужаса привычного, с которым смирился. — Он резко встал, стукнул стаканом о стол, сказал строго: — Ладно, пойду.

И сквозанул в дверь.

Я остался один и подлил себе виски. Уже пропустил изрядную порцию, но не чувствовал себя пьяным.

*

К рецензии.

В кратком авторском отступлении Павлов говорит, что считает себя документалистом.

Рассказ «Лапы» меня немного успокоил. История с избитым, но надрывным сюжетом о дружбе человека и собаки. В нем много смешного и грустного, а слезный финал оставляет вопрос: выбрались ли полярник и его верный друг из полыньи или их путь к домику — путь на другой стороне?

Но следующий рассказ «Руки»… Уверен, названия соседних рассказов, их смысловая сцепка не случайны. И парный эффект от них — успокоить и оглушить.

«Руки» — какой-то совершенно бессюжетный и дикий рассказ. Драка на борту, без зачина и морали. Шабаш на празднике Нептуна, обряд крещения. Рассказчик стоит в сторонке и смотрит на торжество. Видит, как начинается сутолока. Слышит крик: «Ударил меня, гад! Палкой по глазу! Гад! Убил меня! Но мне не больно! Не больно!» Видит над головами перекошенное яростью лицо, обрезок трубы, десяток рук вцепляются в нее, выкручивают, отбирают, а раненый, которого не видно, только слышно, монотонно причитает: «Убил меня! Трубой убил! Не больно! Слышишь, гад, не больно! Где мой глаз?» Послевкусие муторное. Павлову удалось передать оцепенение рассказчика, его бессилие и страх, и судорожное ощущение медленно уходящего кошмара: когда проснулся, но еще не скинул гадливый испуг — и к тебе липнет пленка людской злости и собственной трусости.

*

16 февраля

Экватор. Пересекаю раз в надцатый.

Жара страшная. Вода за бортом — тридцать с хвостиком градусов.

По судовой традиции объявили, что Нептун со свитой прибыл на борт. Морской царь поднялся на помост в окружении кривляющихся чертей. С рукой у козырька фуражки капитан рапортовал Нептуну. Загорелая физиономия капитана не скрывала вчерашних возлияний.

Меня тоже мутило, как в первое плавание. Чтобы сбить тошноту, тянул одну за одной беломорины.

Черти лапали новичков мазутными ручищами и кидали в бассейн. Дамы — после того, как им шлепнули на телеса адскую печать, — прыгали в воду сами. Визг страха, дикие вопли. Я не сразу убедил себя, что они наиграны.

Лицедейство закончился. «Крещеные» отмывались от дьявольских меток. Чем изгваздали ноги молоденькому штурману, я не понял, но парень с таким страдальческим лицом тер порошком что-то похожее на свежие ожоги, что я отвернулся.

На трубу, на самую верхотуру, забрался черт. Прилип, как паук, черным телом к серпу и молоту и замер, только хвост туда-сюда. Выйти из образа тоже надо уметь.

Перевалили экватор.

Полный ходом идем в Монтевидео.

*

18 февраля

За кормой почти шестьдесят тысяч пройденных миль. На траверзе Сальвадор.

Какое-то время шли параллельным курсом с огромным черным контейнеровозом с красной надписью «GOTTX». Из-за многоэтажного нагромождения ржавых контейнеров судно походило на плавучий завод.

Ночью в дверь каюты постучали.

Я открыл — никого. Вернулся в койку. Снова стук. Выскочил в коридор — увидел удаляющуюся спину вахтенного. Матрос хромал, я окрикнул его, но тот не повернулся.

Влез в шорты и вышел из каюты. Матроса и след простыл.

Я забрел на бак. Над головой сияли огромные незнакомые звезды. Большую Медведицу вывернули наизнанку. Это легко объяснялось фокусами Южного полушария, зеркала, в котором отражалось привычное небо Северного полушария, но некоторые звезды я видел впервые.

*

19 февраля

Трансляция неуемно горланит объявления. Оторванный от человека голос оповещает о запланированных мероприятиях или зазывает участников экспедиции в каюту 217. Иногда чудится совсем бредовое, вроде «получить соль для колониальных ванн».

Меня вызвали к информбюро за радиограммой.

«19/2. Радио 1 пункт. Читай ААП. Слушай море».

Отправителя нет. Странно. ААП? Это Адам Адамович Павлов?

Как бы то ни было: перед сном почитал Павлова.

Рассказ «Штормпредупреждение». Такой муторный и грязный. А ведь речь в нем о теплоходе, который погибает в бурю.

*

23 февраля

Ошвартовались в Монтевидео.

Небоскребы в знойном небе, на фоне высокой горы с древней крепостью на вершине. Собаки на причале. Толстый, оплывший полицейский с кольтом на бедре.

Прогулялись комсоставом по городу. Эвкалипты и сосны. Пыльные автобусы. Памятник погибшим морякам: костлявый мертвец борется с серой волной.

Вблизи город неряшлив: на тротуарах окурки, обертки, банки, бутылки. Океанский ветер метет мусор по улице Колумба. Повсюду реклама «Филипс» и кока-колы. Солдаты с автоматами у банков, парламента, президентских дворцов. Пронырливые мулаты: си, сеньор. Стадион, кладбище, кинотеатр, длинный «шевроле».

Тишина за витринами книжных магазинов. Остановился у самого большого. Переводы Ильфа и Петрова, Достоевского, Толстого, Шолохова, детективы Джеймса Хедли Чейза и Агаты Кристи. Заметил книгу-мистификацию с «2022» на обложке — из будущего, ага-ага, — называется «Век кошмаров».

Огромный крытый рынок — шумный, пестрый, с апельсиновыми, банановыми и лимонными кучами, красными мясными тушами и кольцами пряных колбас. Перекусил шашлыком и ледяной «кокой».

Все, кроме меня, купили дубленки женам и подругам.

*

25 февраля

Взяли курс на Сандвичевы острова.

Нарывают десны. Больно жевать твердую пишу. Что за напасть. А ведь медкомиссия перед рейсом признала мои зубы полностью здоровыми. Сходить к судовому дантисту? Страшно. Если пародонтоз, то лечение одно: рвать.

Прополоскал отваром уругвайского эвкалипта.

Покачивает посвежевший ветер. Бурые водоросли похожи на слипшиеся пряди волос.

Отключили бассейн. Включили теплый кондиционер.

*

Рассказ «Переполненные страхом».

Павлов великолепно передает живую человеческую речь — в диалогах без атрибуции слышатся интонации, тембр голоса, смятение, страх и ложь. Сюжет: гнев моря. Павлов повторяется.

Мы все повторяемся.

*

26 февраля

Утром в проливе Дрейка.

Плюс двенадцать. Безветренная зыбь. На волнах спит кашалот.

Выдали тулуп, ватные штаны, валенки на резинке и меховые варежки.

Туман. К вечеру заштормило. Колыхаемся в Южном океане.

*

28 февраля

— Первый пошел! — кричит старпом.

Ночная смена. Пятнышко айсберга на двадцатимильной шкале радара.

В сумрачную рубку сует нос мальчик. Худой, простоволосый, седой, будто голову присыпало пеплом. В темноте не видно глаз — черные провалы. Призрачный мальчик пугает меня. Старпом никак не реагирует. Я толкаю его, но мальчика уже нет.

Что это было?

Второй айсберг видим вживую с левого борта. Вершина айсберга теряется в грязно-лиловом тумане, уплывает.

Через пять часов — еще два айсберга. Вышли из тумана. Горизонт просматривается, но размыт, как и берег материка.

С наступлением сумерек снова видел мальчика. За окном каюты.

*

29 февраля

В семидесяти милях остров Южная Георгия, открытый Куком. Ослепительно светит солнце.

Достал машинку. Напечатал до обеда треть рассказа про капитана-наставника. Много историй накопилось — хватит на сборник.

Для рецензии.

Герои — абстракции. В рассказах много иррационального, которое Павлов называет изначальным, бесконечным. Бред и абсурд начинают раздражать и, надо признать, пугают. Лобовая открытость кошмара. Угадывающиеся за текстами аномалии. Писатель будто потерял контроль над книгой (и собой?), и она превратилась в поток безумств.

Не хотел касаться этой темы, но…

С прошлым рецензентом Павлова случилась смутная история. Рецензент загремел в психушку. «Поплохело последнему товарищу от сочинений Адама Адамовича», — пошутил редактор. Я, конечно, свято верю в силу литературы, но… Хотя давайте порассуждаем. Выстроим цепочку.

Павлов страдал от психической хвори — и впустил ее, как червя, в книгу. Сборник Павлова пошатнул душевное равновесие рецензента.

Или Павлов лишился рассудка, работая над «Морскими пейзажами»? Что первично? Безумие или книга? Книга или безумие?

*

1 марта

Антарктические воды.

Парочка пингвинов жмется друг к другу на крошечном айсберге. Тюлени вальяжно загорают на берегу. Кружат поморники.

Простудился. К больным, удлинившимся, расползающимся в стороны зубам добавилась ангина. К врачу так и не ходил. Полощу.

Ход восемь узлов. Видимость — пятьдесят метров. Круговерть мороси и тумана в свете прожекторов. Экран радара залеплен отметками айсбергов. Айсберги движутся — об этом говорят святящиеся хвосты.

После вахты лег спать. Снились кошмары. Что-то большое и белое.

*

«Морские пейзажи». Ну не подходит название, умиротворенное, созерцательное, всем тем дикостям, что прячутся внутри сборника. И морем в большей части рассказов пахнет разве что по ветру, издалека. Назвать бы «Человеческие пейзажи»... Или здесь некий смысловой кувырок? Например, морские пейзажи — все, что останется после человека? Было и будет.

Постоянно думаю о Павлове. Что-то плохое истончило его душу, осталось в книге — как инфекционный микроб на корреспонденции.

Павлов писал книгу в море. Я читаю ее в море. Где читал ее прошлый рецензент? Был ли он моряком? Писателем-маринистом?

*

5 марта

Ветер крепчает. Крупная зыбь.

Острова Кандламас и Сондерс. Айсберги в проливе. Много осколков. Между морем и небом узкая щель.

Ночью ревело и свистело. Серые смерчи вихрились, ослепляли. Снег налипал на прожекторы и стекла рубки. Выйдешь на крыло мостика — ни черта не видно: глаза слезятся от ветра.

Когда на мгновение стихало, лучи прожекторов отражались от горящих пенных гребней. В снежных зарядах сновали крошечные птички. Расшибались насмерть о стекло рубки.

Выбило предохранитель носового прожектора, и из снежного вихря, там, где темнота снова почувствовала себя хозяином, явилось чудовище.

Я был на левом крыле. Бурые щупальца — не меньше десятка — плясали над носом судна. Они заканчивал чем-то вроде копыт и оттого напоминали длинные и гибкие лошадиные ноги. Копыта били по палубе.

Налетел новый яростный заряд — и тварь скрылась.

Днем шли сквозь плавающий лед: обломки припая и осколки айсбергов. На солнце айсберги окружены голубоватым сиянием. Без солнца — они уродливы и абстрактны.

Ужасно болят зубы. Отвар эвкалиптовых листьев не помогает.

Радио передает о случаях каннибализма на станции Восток.

Молодежная в неделе пути.

*

Айсберги дышали. Огромные белые органы. Раздувались и съеживались. Увеличивались и уменьшались. Изменяли кубатуру. При каждом вдохе-выдохе с них сходили обломки льда, но сами айсберги теперь не казались твердыми и ломкими — толстая серая шкура сбрасывала льдистую корку, разогревалась.

Пять. Айсбергов было пять. Четыре рядышком примерно на одной линии, пятый перед ними.

Может, они шевелились. Приподнимались и опускались. Приближались и отдалялись.

Пять штук. Как пальцы одной руки.

*

7 марта

Восточное полушарие.

Дрых до часу тридцати. Проснулся и вспомнил, что медленно — или быстро? — схожу с ума.

Схожу с ума. К этому ведь можно относиться спокойно? Попытаться осмыслить. Или сумасшедший никогда о себе так не скажет?

Спишем на интерпретационный синдром. В рейсах такое бывает: начинаешь болезненно истолковывать происходящее, видеть то, чего нет. Подавленность и тревога от навязчивых опасений и мыслей.

Или дурные мысли и видения — реакция на уже свершившееся… на какой-то сдвиг, смещение?

Вокруг столько айсбергов, что язык не поворачивается назвать океан открытым.

Большинство зимовщиков уже бородатые, хмурые. Все в ватниках, тулупах, валенках. Собираемся пересаживать полярников на теплоход «Быстрый».

У кают-компании лужа кровавой рвоты, какой-то шурум-бурум за дверью. Но старпома, кажется, это нисколько не волнует.

Нашли чистую воду и обошли перемычку дрейфующего льда.

Снова туман. Снова айсберги. Пеленгуем. На фоне громадной ледяной горы — силуэт «Быстрого». Ветер восемь баллов. «Быстрый» качается, проседает. Штурмуем носом на волну. Под шквальными ударами вибрируют стекла и двери. Приходится орать.

Пересадка откладывается.

Тревожная ночь. Крик птиц.

Рассвет над грядой айсбергов. Мертвенно-зеленая, мертвенно-розовая, мертвенно-голубая полосы. Мертвая радуга.

Ветер то слабеет, то усиливается скачками. Хлещут волны, посвистывает в щелях ветер.

Помехи в эфире. Капитан «Быстрого» отменяет пересадку — не хочет рисковать. Наш капитан ругается в радиотелефон как сапожник.

«Быстрый» уходит.

*

9 марта

В шесть утра ясное небо. Сверкающие осколки айсбергов.

К вопросу первородства книги и безумия или безумия и книги.

Книга — люк в палубном настиле. С одной стороны люка — безумие. Изначальное, древнее. Исток.

А с другой — безумие просачивающееся.

Исключим книгу — люк — из логического парадокса и получим:

Безумие порождает безумие.

Раньше всего был ад.

*

10 февраля

Ход десять узлов. Тяжелая зыбь.

В рубке шумят репитеры, щетки скребут по стеклу.

Связались с теплоходом «Шага». Дрейфуем навстречу, прячась за айсбергом. Маневровый ход. Сблизились в заливе Алашеева, вокруг мелкобитый лед. Сошлись с «Шугой», соприкоснулись, затихли. Забрали вещи погибших в Мирном. Отошли.

На свежей стенгазете — дикая мазня: отпечатки рук, лиц.

*

Океан постоянно играет с разумом, не только когда бушует. Не зря раньше считали, что море принадлежит Сатане, что демоны движутся водными путями.

Смерть в море. Мокрая смерть. Отвратительная, неправильная.

Лодка Харона, Стикс… Корабль мертвых…

В соседней каюте неустанно читают молитву. Не могу разобрать, кому принадлежат голоса. Анонимная монотонность сводит с ума.

Не читается. Не пишется.

Видел айсберг, вывернутый наизнанку.

*

14-15 марта

Над Молодежной фиолетово-черное дымящееся облако.

Воздух минус семнадцать. Вода плюс один. Блинчатый лед, сморози.

Заледенели шпигаты, и грязная вода из умывальника затопила каюты нижней палубы. Таскали с кухни ведра горячей водой, оттаивали.

Вечером открыл окно, чтобы проветрить каюту. Влетело что-то похожее на шаровую молнию. Только красная, с черными прожилками или трещинами. «Молния» вращалась, и в этом вращении мне привиделось страшное обгоревшее лицо.

Я не двигался, дышал краем легких. Замер. Чтобы не обнаружила...

Лицо корчилось и безмолвно кричало.

Потом улетело.

*

16 марта

Прочитал рассказ «Вельбот». Мало что запомнил. Кажется, в рассказе изображена другая реальность, неуловимо тревожная, искаженная намеками. «Вельбот» похож на многословный слух, городскую легенду. Разболелись глаза.

На льдине загорают бескрылые пингвины. Пингвин с клубком синих кишок вместо головы.

Ночью — полная луна. Вода густая и черная. В черных айсбергах горят желтые окна.

*

18 марта

В тумане урчат моторы вездеходов. Обман. Там только вода и осколки льда. Молодежная осталась по другому борту.

Книга Павлова.

Где подвох, вывих, изъян, ключ? В названиях рассказов? В их числе? В первых буквах абзацев?

*

19 марта

Идем на Мирный.

Метет. По стеклу рубки ползут прозрачные щупальца снега.

Рефрижератор битком забит тушками императорских пингвинов — на чучела.

*

Рассказ «Карточка».

Метеоролог вешает над койкой фотографию дочери. Девочка похожа на маленькую кинозвезду. Ночью карточка падает со стены, и метеоролог находит ее утром на полу. У девочки размыта нижняя часть лица. Каждую последующую ночь фотография меняется. Лицо девочки все больше расфокусируется, превращается в неясное пятно. А потом, словно одумавшись, ночь за ночью начинает обретать четкость. Косматый контур, длинные клыки, звериные глаза… Не выдержав этой пытки, метеоролог рвет карточку и бросает клочки в море. И тут же получает из дома страшную радиограмму.

*

21 марта

Начался шторм.

Теплоход качается и вздрагивает, будто киль бьется о хребет доисторического монстра. Что-то с правым винтом, видимо, зацепили льдину и погнули лопасть. Чтобы погасить вибрацию, увеличили обороты на левом винте.

Над палубой тучи брызг, мокрый дым.

Средний ход.

Видел, как директор ресторана бросил в море замороженную тушку барана.

*

22 марта

Штормит на восемь баллов.

Сбавили ход.

Я лежал в каюте и слушал злобный посвист снежного ветра. Во рту скопилась желчь, пустой желудок истязали рвотные спазмы.

Волна сильно била в корму. Удары отдавались в стальных внутренностях судна, пробирали от наружных заклепок до кладовых катакомб, докатывали до верхней палубы. Я чувствовал эти тягучие удары позвоночником. Койка подпрыгивала, когда на килевой качке винты теряли воду. Но я все лежал, будто парализованный, смотрел на проступившее из подволоки красное шершавое лицо, не выдержал и зажмурился.

Провалился в штормовую дрему, из которой меня вырвал ужасный удар.

Переборки загудели и затряслись, окно лопнуло в оглушительном потоке воды. Каюту опрокинуло, вздыбившаяся койка-диван ударила в спину, и я полетел в тартарары. Приложился спиной о соседнюю койку — из легких вышибло весь воздух — и рухнул на пол. В разбитое окно ворвался штормовой ветер.

В ушах стоял грохот. На голову лилась ледяная вода. Поток иссяк. Я долго не мог вздохнуть. Ползал на коленях в темной каюте, шарил по залитому полу руками. Нашел стену и вскочил на ноги. Долго прощупывал грудь, чтобы услышать собственное сердце.

Судно стонало.

Я поспешно оделся, как солдаты под огнем. В наспех натянутых штанах и куртке выбрался в коридор.

Что это было? Мы врезались в айсберг, проскочивший мимо радара во время сдачи-приема вахты? Может, другое судно? Но тогда была бы серия ударов, и намного сильнее крен…

Около меня по коридору брел человек, выглядывал что-то в воде под ногами, ругался. Бледное лицо, кривящиеся губы, страх в глазах.

Бухгалтерша стояла в дверях каюты в ночной рубашке и пыталась уложить наэлектризованные волосы, торчащие вверх огромными космами.

— Что случилось? — спросила она.

— Пока не знаю, — ответил я.

— Стойте! Не оставляете меня одну! — заорала она вслед.

Вода доходила до моего бедра и неслась по коридору темным потоком. Мимо плыли валенки, шапки, кинокамеры, фотоаппараты, кассеты, книги, рекламные буклеты. Зимовщики выбирались из кают, полуголые, окровавленные, проход заполнили мокрые тени, черные руки цеплялись за стены.

Я шел против потока. Меня била крупная дрожь.

Судно кренило с одного борта на другой. Моргало электричество. В затопленных каютах виднелись раздавленные переборки, в пенной мути кружило битое стекло. Люди не замечали, что шлепают по осколкам.

Я схватил за руку пассажирского помощника в пробковом жилете. Крикнул:

— Что это было?

— Волна-убийца! Накрыла первый класс!.. Отпусти!

На его перекошенном лице, на правой щеке, появилась черная точка. Стала шириться, тлеть по краям, пока все лицо не стало черным, выгоревшим. Кровь ударила из ноздрей и горла помощника, залила капковый бушлат.

Я отпустил.

Над головой пролетела брезентовая тень, сорванная со шлюпки.

Черная крутящаяся вода. Лучи фонариков. Бородатый призрак в кальсонах кашлял водой и пучил глаза. Палуба проваливалась и взлетала.

Никогда не испытывал такого большого страха.

Мимо прошел очкарик. Кажется, гидрохимик. В запахнутом ватнике на голое тело, с чем-то большим, размером с футбольный мяч, и круглым за пазухой. Какое-то существо, потому что между полами ватника показался белый стекольный глаз.

Водяная метель — выше судовых труб. Буря срывала гребни волн.

В музыкальном салоне горел свет. Внутри, в тепле, я еще сильнее задрожал.

Прибившиеся на свет и тепло люди, босоногие и ознобившиеся, пятнали ковер кровавыми следами. Кто-то заходил сам, кого-то заводили или заносили. Доктор и медсестра занялись перевязками. Заметил, как медсестра лизнула окровавленный бинт.

— Директора ресторан буди! — кричал матросу старший пассажирский администратор. — Людей чаем отпаивать!

Я выбрался в коридор, где организовали цепочку, по которой из кают передавали ценности пассажиров. На кренах каюты отхаркивали воду. По коридору гулял штормовой сквозняк.

Я передал следующему в цепочке жалкий мокрый чемодан. Увидел идущего к музыкальному салону боцмана. Его левая ладонь была раздавлена, как мясистое насекомое.

— В глубине моря изведаешь… — сказал боцман законсервированным голосом. Я не расслышал окончания.

Он пошел дальше, кровоточа изрезанными ногами и искалеченной рукой.

Матросы несли брусья и доски.

— Бутерброды! Чай! Кофе! Коньяк! — кричали из салона.

Я покинул цепочку и двинулся к каюте, на пороге которой, схватившись руками за голову, стоял мичман.

В каюте было страшное.

Волна выбила стекло-сталинит, прошила каютную переборку, оторвала от нее кусок, и этот кусок отрезал человеку голову. Я смотрел на обезглавленное длинное тело, пытаясь понять, чья это каюта.

— Начальник экспедиции, — просипел мичман. — Где его голова?

Я вспомнил очкарика-гидрохимика с чем-то за пазухой.

Разбитый борт судна уже привели под ветер. Бушующий океан визгливо смеялся. Где сейчас волна-убийца? Накатывает на айсберги — и те, потеряв центр тяжести, медленно падают, переворачиваются, и над кипящей воронкой вздымается подточенная течениями подводная часть…

В рубке были капитан, старпом, стармех, помполит, пожарный помощник… Все мокрые и возбужденные.

Я пробрался к старпому.

— Как-как? — огрызнулся тот, но тут же выговорился: — Сначала на радаре длинно засветило, подумал, снежный заряд, потому что быстро шел, а потом стали валиться на бок, и тогда скумекал, что за тварь к нам пожаловала, да что уже сделаешь, даже на руль крикнуть не успел… Приложило так, едва схватился и болтался колбаской, пока не прошла…

В рубку набилось еще народу, некоторые — в чем мать родила, скользкие и красные, какие-то бесполые. Люди, не имеющие отношения к судоходству и этому миру.

— Вот! Пошли вон! — заорал штурман.

Я спустился в столовую, где продрогших людей отпаивали горячим.

*

23-25 марта

Волну-убийцу, шарахнувшую гребнем в середину надстройки, не пережили трое. Начальника экспедиции обезглавило переборкой. Матроса задавило спасательным вельботом (волна сломала шлюпбалки). Гидрохимик захлебнулся в своей каюте; когда попытались его поднять — распался на куски.

Голову начальника экспедиции нашли на кухне — в тазу для отходов.

В первом классе выбило половину окон. Двадцать пять человек остались без кают — их подселили к администраторам и комсоставу. Не хватило места мне и гляциологу. Перебрались в каюту, в которой везли вещи погибших летчиков и зимовщиков. Свалили в угол свои мокрые пожитки. Сборник Павлова каким-то чудом остался сухим: я нашел его плавающим на сломанной столешнице и держал теперь при себе, под тулупом. Бортпроводница застелила койки чистым бельем.

Не до сантиментов, но я что-то слышу по ночам. Какой-то глухой стон, будто доносящийся издалека. Крик. Шепот. Просыпаюсь и смотрю на баулы с вещами мертвецов под койкой соседа и в углу. Иногда — в безвременье — замечаю, что они изменили положение. Вижу, как они шевелятся. Может, тараканы?

Гляциолог молится. Часто прикладывается к бутылке.

*

Начал новый рассказ. «В зените отчаянья».

Неудобно писать кровью.

В глубинах судна плодится тьма. Электромеханик собирает из радиоприемников что-то похожее на оконную раму. Говорит: чтобы вернуться обратно.

*

27 марта

У Мирного встали рядом с сумрачным ледоколом «Тварь». Середина плавания, скоро домой. А «Твари» еще полгода болтаться в антарктических водах.

«Тварь». Похоже, название судна смущает только меня.

Ьравт. (Вдруг ключ в инверсии.)

Смена зимовщиков уже на берегу. Не все в изначальном обличии. Много кусков.

Пассажирский помощник предлагал перебраться в освободившуюся каюту, но я отказался. Книга против.

Книге нравятся голоса из баулов. Нравится море. Нравится вода.

Голоса спросили, не хочу ли я перейти на «Тварь».

Отправил в Ленинград и на ледокол радиограмму с просьбой о переводе.

Безумное решение. Но я поймал себя на том, что устал бояться. Творящееся вокруг безумие выжало меня досуха. Куда бы ни шла «Тварь» — или откуда бы ни пришла, — там все станет на свои места. Кошмар к кошмару. Опустошение к опустошению. Бездна к бездне.

Устал дрожать.

Хочу видеть.

*

Видел Тому. Покойную жену.

Мышцы и кости. Ошметки кожи — сухие и ломкие, как старые обои. Деформированный череп. Лежала на баулах, свернутая в кроваво-красный узел. Пыталась сдуть с глаз серые нити.

Каюта удлинялась в бесконечность, алый, живой коридор. По подволоку ползли невозможные твари, состоящие из больших розоватых кристаллов. Многорукие пауки.

*

С «Твари» сообщили: берут.

Даст ли «добро» Ленинград?

Чувствую себя пустым. Выгоревший. Как нутро теплохода на последнем причале. Пахнет крематорным дымом.

*

Пришел ответ.

РДО: «28/3. Клипот/Ленинград 14 9 10 радио 1 пункт Павлов. Ваш переход НЭС М ТВАРЬ по ряду агоний одобрен отвращением 3/18-20».

*

Последний рассказ сборника «Морские пейзажи» — про врата в преисподнюю, расположенные в океане. Врата невидимы, но огромны. Они распахиваются во время шторма. Пассажирский лайнер проходит сквозь врата, но только главный герой, роль которого на судне остается неясной, чувствует и видит изменения, отмечает странности. Крен реальности растет с каждым днем. Судно приближается к берегам Антарктиды. Рассказ заканчивается мыслями героя об айсбергах, они кажутся ему отвратительными, и обрывается на полуслове — буквально: «Айсберги, которые откололись от шельфа, самые уродливые из всех; ближе к плоской вершине они покрыты красной сыпью, и когда» Конец. Без многоточия или точки. Не понимаю, как это пустили в печать.

*

Сухо перекатывается гром. Сверкающие молнии озаряют острые, изломанные шпили перевернутых гор. Уродливые лица. Над «Тварью» пульсирует ядовитый зеленый свет. Воздух густой и мутный. Палубы затоплены мраком.

Приходил капитан. Просил, чтобы я вернул его в повесть. Уверял, что он — литературный герой, а не прототип. Угрожал, плакал.

Промерзшие трюмы. Гниющая заживо каюта. Кормлю тараканов выпавшими зубами.

Смерть — в повторах. Дни. Лица. Маршруты. Слова.

Бесконечное заклинание.

Тьма, тьма, тьма.

*

Забавный факт.

В сборнике Павлова нет слова «ад». (Разве что в других словах, в его имени-отчестве.) Есть синонимы: «геенна», «преисподняя», «пекло», «царство», «подмир», «порядок», «дом».

В сборнике Павлова нет слова «безумие».

Допишу эти строки и перейду на «Тварь». Пассажирский помощник — темный, тонкий, угловатый — хотел помочь с вещами, но шмотки оставлю в каюте. Возьму с собой только «Морские пейзажи». Уже завернул сборник в чью-то сброшенную кожу, найденную у кормового люкса. Закончу рецензию на борту «Твари».

В сборнике Павлова вообще нет слов.

Книга кричит.