Сэйди приглаживает длинные каштановые волосы, а потом застегивает на шее ожерелье. Смотрится в зеркало. Сегодня отец берет ее с собой на работу, поэтому выглядеть нужно безупречно. Будут и другие девушки — те, кого отцы тоже взяли на работу. Однако ее отец управляет предприятием, потому она должна служить примером. Кто бы ни посмотрел, не должен отыскать изъяна — иначе она опозорит отца.

Из темной хозяйской спальни доносится плач. Сэйди поправляет тяжелое золото на шее — ожерелье утром принесла мать. Оно хранилось в семье, по меньшей мере, тысячу лет. Она наклоняется ближе к зеркалу и улыбается.

— Не волнуйся, — говорит она своему отражению. — Ты справишься.

На станции шумно от болтовни тысячи взволнованных девушек. Сэйди идет медленно, высоко держа голову. Отец что-то чертит пальцами в воздухе, пока они поднимаются по железным ступеням в личное купе, в остальные втискиваются другие отцы со старшими дочерьми. Под ногами стучит локомотив. Покачнулось, дернуло — и вот уже город расступается перед въезжающим поездом.

Сэйди усаживается на жесткое, набитое конским волосом сиденье, смотрит, как мимо насыпи проплывают крыши. Молодые люди в коричневых ливреях разливают в фарфоровые чашки чай, и Сэйди вспоминает, что нужно оттопырить мизинец — как леди. Чай цветом похож на небо: чуть желтоватое, с дымчато-серыми завитками. Такого же цвета, как перепонки между пальцами у лакеев, как их молочно-белые глаза без век.

— А мы увидим океан за цехами? Ты обещал.

Отец улыбается.

— Верно. Ты увидишь все воды на свете.

Сэйди пьет чай, нервно трогает шею. А снаружи надвигается горизонт — целый лес огромных дымовых труб, выбрасывающих огонь и облака дыма под выгоревшим оранжевым солнцем. Мужчины в ливреях кланяются и покачиваются, с их губ мокрыми пузырями срываются незнакомые слова. Огонь тревожит их. Сэйди понимает. Ей тоже тревожно.

Когда они проезжают границы завода, отец ведет ее в обзорное купе. Сэйди с удивлением смотрит на вздымающиеся вокруг стены из почерневшего кирпича, на путаницу стальных труб, ведущих к котлам, которые больше ее дома. В воздухе невесомыми рубинами порхают алые искры. Завод — это единственный океан, который ей доводилось видеть, он обрушивается на город подобно шторму. С каждым годом он поглощает разрушенные дома, улицу за улицей. Отец говорил, что таков мир — каким Он его видит. Если нельзя поднять старый город, они сами вырастят его из глубины, часть за частью, а завод отстроит его заново. Сэйди вытягивает шею, разглядывает толстые колонны, заслоняющие небо, — она видит их отреставрированную поверхность, но стены расплываются, тянутся в иные измерения и тянут ее душу с собой. Сэйди с трудом подавляет тошноту.

— Помнишь, что я тебе говорил, Сэйди? — Она чувствует легкое прикосновение отца и отворачивается.

— Нельзя прямо смотреть на границы, — вспоминает Сэйди, и отец на миг сжимает ее плечо.

— Вот умница. — Он поправляет ожерелье, возвращает на место переплетенных гидр. С каждой стороны свисает по маленькому кольцу — они похожи на удивленно разинутые рты. Он осторожно поддевает их пальцами.

— Именно ради тебя я так тяжело работал. Ты — наше будущее. Я знаю, что буду гордиться тобой.

В душе поднимается какое-то незнакомое чувство, от него перехватывает дыхание. Кожа под металлом покрывается испариной и зудит.

— Я знаю, — отвечает она. — Знаю.

В самом сердце завода Сэйди пожимает чешуйчатые руки множества высокопоставленных людей. Пред носом так и снуют секретари, оставляя после себя влажный шлейф, который тут же истаивает в знойном воздухе. Ей дарят раковины и милые исторические миниатюры на тему основания завода, обернутые в первоклассную кожу. Обедает Сэйди во внутреннем дворе, в окружении шлаковых пирамид, за коралловым столом, сервированным специально для дочерей. К коже липнут мелкие частички металла, оседают в пищу. Иногда Сэйди откладывает вилку и хватает ртом воздух. Это просто нервы, говорит она себе и усилием заставляет легкие сделать вдох.

На исходе дня, вниз, по шахтам длиной в добрую милю, их мчат маленькие вагончики — в залу, отделанную бледным камнем и перламутровыми раковинами, где сухой воздух уступает место густой влажности океана. Сэйди облизывает губы, оттягивает тяжелое золото на шее. Отец берет ее за руку, они пересекают комнату и, когда подходят к двустворчатым дверям в противоположной стене, ей кажется, что они шли целую вечность. За спиной нерешительно толпятся вице-президенты и менеджеры предприятия, за которых цепляются их взволнованные дочери.

— Открой двери, Сэйди.

Сэйди вытирает вспотевшие ладони и толкает створки. На толпу обрушивается соленый ветер и рев прибоя, все выходят на балкон. Вниз, к бесконечному морю, спускаются неровные дюны, из черного песка тут и там торчат черепа. Все, как обещал отец, — и даже больше.

— Можно спуститься? — Легкие расправляются, трещит китовый ус в корсете.

— Иди первой, — отец указывает на широкие тропы, вытоптанные в крупном песке. Сэйди сбегает по ступеням на дюны, а следом, будто подхваченные ветром цветы, слетают остальные девушки. Над головой из стен завода торчат трубы, в которые мог бы проехать целый поезд, уходят прямо в стальные волны. Когда Сэйди добирается до пляжа, включаются заводские гудки — и от их пробирающего насквозь рева вода отступает. Сэйди останавливается и оборачивается. Вдоль всего извилистого побережья из ниш завода бьет зеленый свет — сигнал, указывающий путь.

Люди расходятся по пляжу, ведут дочерей к кромке прибоя. Впереди из обмелевших волн поднимаются темные силуэты — скользкие от пены, мощенные камнем дороги, низкие, прилепившиеся друг к другу точно грибы, дома, а за ними… Кромка песка обрывается прямо в разлом. Сэйди замечает, что из глубины торчат пучки дымовых труб, свободный от давления вод, в воздухе вьется биолюминесцентный дым. А потом начинается осторожное шевеление: из раскрытых дверей показываются плавники и перепончатые ноги. Это остальные рабочие завода пришли поприветствовать гостей. Сэйди замечает мужчину в ливрее, которого видела в поезде, и у нее на миг замирает сердце.

Некоторые девушки плачут, когда отцы вытягивают из песка цепи и пристегивают их к кольцам на золотых ожерельях в виде переплетенных гидр. Цепи тянутся вдоль древних дорог, за границу разлома, прямо в город на дне. Когда отец протягивает руку со свисающими из ладони звеньями черного металла, Сэйди чуть вздрагивает. Кожа под ожерельем натягивается, недоразвитые жабры раскрываются навстречу влаге, смутно вспоминая, что нужно делать.

— Я всегда буду любить тебя. Помни об этом до самого конца. — Отец смотрит на нее, и щупальца в бороде свиваются в сотню нежных улыбок.

— Конечно. — Сэйди кладет ладонь поверх его руки. В угасающем свете сквозь плоть серебристо сияют кости — ясно и чисто. — Когда мои кости пополнят город, мы снова увидимся. Мы никогда не расстанемся. Для меня честь внести свой вклад.

— Ты мой величайший дар, моя величайшая жертва, — отец целует ее в лоб, на кожу капают слезы. Сэйди ощущает, как сквозь кольца скользят звенья, когда он осторожно пристегивает ее. Где-то там, в разломе, другой конец цепи держат сильные щупальца. Сэйди просит у Матери, чтобы тот, кто примет ее, оказался огромным и страшным. В конце концов, отец управляет заводом, а она — дочь своего отца. Она будет служить примером — до того самого дня, пока не вытянут из брачной могилы ее опутанные цепями и облепленные икрой кости.

— Наш труд обновляет мир, — произносит отец. — Наши дочери обновляют нашу жизнь. Во имя Его мы собрали их. Во имя Его мы привели на работу своих дочерей.

Сэйди всходит на скользкие камни, и вслед за ней все рабочие металлургического завода Нового И’ха-нтлеи уводят дочерей в наступающие волны.