…And this bird you can not change.

Lord knows, I can’t change.

(LynyrdSkynyrd, «Freebird»)

Прежде чем дело пойдёт, я расскажу о двух вещах.

Я знаю, как готовить птицу с нуля. Этот опыт связан с деревней и моей бабушкой. Умертвить. Несколько раз опустить в кипяток, чтобы легче ощипывалось. Пух опалить на газовой плите или на спиртовке. Режем брюшко — от огузка до начала рёбер. Запускаем внутрь руку и тащим кишку. Не раздавить! То же с желчным. Вынули желудок, сердце, печень, пищевод с зобом и гортанью. Освободили нутро от плёнки и крови. Техника разделки костей у всех разная.

Но она нам не пригодится.

Второе: я студент. Мало сплю, много работаю, недоедаю. Иногда у меня не в порядке с головой. Моя Катя знает об этом и работает надо мной. Она всё говорит правильно. Уверенность в себе; позитивный настрой. Мотивация, труд, результат. Цельная личность. Эти слова и выеденного яйца не стоят, но они правильные. Все начинают с малого…

Я работаю уже два месяца мультяшным уродом.

Хожу от площади Восстания до Гороховой, или по Лиговке: от Некрасовского сада до Обводного канала. Мне не нужны листовки, рекламные щиты, громкоговоритель. Главное: быть среди людей. Я — реклама средств связи одного оператора. Сотовая, телевидение, интернет. Наряжен в костюм колоссальной птицы; не то голубь, не то ласточка с пышным хвостом жар-птицы (читай, с ворохом цифровых благ) — в диснеевской раскраске. Моё стилизованное изображение наклеено на всех салонах связи.

Птица поёт, сама себя продаёт.

Образ узнаваемый, ведь я — логотип.

Одушевлённый золотой телец, аватара брэнда, земное воплощение этой жар-птицы, которое обеспечивает связью людей.

Ассоциации просты и доступны.

Голубиная почта. Ручной сокол. Зоркая, стремительная, воздушная тварь. Всё видит, обо всём ведает. Птица — не яйцо: на порядок выше. Парит на высоте крылатым спутником. Передаёт сигналы с околоземной орбиты. Клетка-офис на грешной земле; терминал обработки данных, которые птичка напела. Подключитесь ко мне до осени — подарю бонусные перья: льготы, золотой статус, рассрочка, безлимит. Перо жар-птицы горницу освещает. Иванушек с василисами сводит. Один край света — с другим.

Это всё правильные слова, хотя и они выеденного яйца не стоят.

* * *

Около восьми вечера я возвращаюсь в офис. В парадную старинного дома втиснута клетушка лифта. Как водится — сломана. Широкая лестница, в пролётах лепнина: четвёрка античных голов под ионическим ордером бесстрастно взирают на меня молочными бельмами — под каким бы углом я ни был.

Я весь взмок после работы в течение летнего дня. Вентилятор, зашитый в птичий клюв, не спасает. Тугое термобельё, впитавшее весь пот, противно елозит о подкладочную ткань. Вынужденный перерыв: офис-то на седьмом этаже. На облупленный подоконник уселся пернатый с красным поролоновым брюхом и синими обрубками крыльев. Стилизованную птицу на эмблеме, конечно, можно трактовать как угодно. Но дизайнеры костюма дошли до самого цветастого и нелепого решения. И задачу выполнили с честью: я всегда в центре внимания.

Поначалу это вызывало едва ли не панику. Потом раздражение, болезненную нервозность. У меня страх сцены, я толпу не люблю, а эта работа как шоковая терапия. Только Катя успокаивала; всё-таки я в костюме, невидим для людей. Чирикай себе туда-сюда, пританцовывай, обнимай тёток для фото — получай пять баксов в час. Мне полегчало; скоро я увижу её. Катя открытая и доверчивая, ещё год назад она была просто симпатичной девчонкой с потока, а сейчас она — моя.

Привычное дело: дверь в офис заперта. Сторож, дедушка за девяносто, глуховат и не с первого раза слышит звонки. Особенно когда смотрит телевизор. Стучусь ещё минут десять. Может быть, он обходит все отделы, выключая свет и закрывая двери? Снова давлю кнопку звонка, машу ручкой в камеру — давай же, заметь меня! Монитор на рецепции направлен в твою, дедуля, сторону, как бы ты ни лежал на диване.

Я готов выйти из себя.

Ладно, пока сторож объявится, я хотя бы разденусь в подъезде. Невозможно больше мокнуть в плюшевом туловище. К слову, мои руки запрятаны в зачаточные крылья, сшитые из лоскутов искусственного меха. Ворс длиннее, чем на брюхе и голове, и уложен перьями. Нащупать четыре пуговицы на горловине, крепящие птичью башку к телу, так же легко, как орудовать иголкой в варежках.

Чёрт с ней, с головой.

У меня есть потайная молния — от щиколоток к паху. Она вот здесь, в розовом мехе цыплячьих ножек… Так… внутренняя сторона бедра, колена, голени… Вы видели, как птицы делают зарядку? Наклон — правая рука к левой стопе; разогнуться, вдохнуть, успокоиться; наклон — левая рука к правой стопе… Вскоре я проклял костюмеров. Достоинства моего облика налицо — это не ширпотрёбный прикид для рекламы закусочных. Я чучело по всем правилам, надёжно скрыт от глаз воистину потайными — мать их! — молниями.

Снова давлю на звонок — до онемения пальцев.

Когда сторож откроет, я выдавлю ему глаза.

Потом я спускаюсь на пролёт, в курилку, растягиваюсь на ступенях, не заботясь о том, что помну пышный хвост (корсет из проволоки), и опять ищу молнии. Каково толстякам завязывать шнурки? Я знаю. Каждый раз, когда я с остервенением щупаю ноги, в брюхо упирается кусок подкладочного материала, который на променаде по Невскому добавляет мне очаровательной мультяшной пузатости. Ворот при наклоне давит на горло, я чувствую эту красную полосу под кадыком, как след удавки. Глаза наливаются дурной кровью, и кажется, что голова моя пухнет, увеличивается, как раз впору птичьему шлему.

Моё сипение эхом гуляет по подъезду. Меня вдруг пронзает острое одиночество.

Что могло статься с пожилым сторожем?..

Я безуспешно стучусь в офис, а потом спешу выбежать на проспект. Мне нужно к людям. Из-за заклинившего костюма мой рассудок грозит помутиться. К перилам в курилке приделана консервная банка. Крышка закатана на поручень; у неё острая рваная грань. Я мог бы располосовать свой наряд, но мне тут же видится вытекающая из-под искусственного меха кровь. Она бьёт тугой струёй, как из прохудившегося мешка, и я отказываюсь от консервы.

…Я бегу, а четвёрка античных голов пялится мне вслед.

* * *

На воздухе полегчало.

Надо остановить кого-нибудь — например, вон тех галдящих подростков, покинувших кинотеатр, — и попросить расстегнуть пуговицы. Представить это как забавное происшествие. Да пускай меня засмеют, пускай тычут пальцами в моё багровое потное лицо на глазах у всех — лишь бы выбраться. Я двинулся к ребятам, но, видимо, окликнул их тихо — я же осип, — они меня просто обошли. Может, вон та красотка? Нет, она слишком деловита, чтобы обращать внимание на чудо в перьях…

Я потерянно двигался в толпе, устремившейся к метро. Им нет до меня дела. Решившись, я положил крыло на плечо хмурого мужика, который неторопливо шагал рядом. Он развернулся и резко толкнул меня в грудь, так, что я едва не споткнулся о цепи, ограждающие тротуар. Кто-то шикнул на меня, кто-то осуждающе покачал головой. Закудахтали в сумерках невидимые паяцы.

Вентилятор перестал жужжать; батареек всегда хватало на одну смену. В горле пересохло. Вечерняя улица размылась, мутными пузырями набухли фонари и вывески, фары машин. Знакомый мне город со своими кариатидами, балюстрадами и мостами, новой отделкой старинных домов, постепенно терял резкость.

Наверно, это слёзы. Из-за обиды и внезапной нерешительности, из-за отрезанности, стыда при мысли о том, чтобы клянчить помощь, и от самой нелепости своего положения.

Я вспомнил сторожа, у которого, быть может, случился сердечный приступ, и решил: надо искать в толпе пожилых людей. Они милостивы и отзывчивы. Они прощают глупости и готовы помочь. Сразу же вспомнилась моя бабушка, уютный домик и сарай с курами, утки и гуси, запах навоза. Да-да, мне нужны старики, и я понёсся от метро, подальше от молодых, которые к ночи становятся громче и разнузданнее.

Тупая ноющая боль от жужжания машин, от цоканья каблуков и разноголосицы вечерней толпы проникла под плюш и засела в голове. Я никак не мог протереть глаза, порой спотыкался или толкал людей. Я извинялся так часто, что это перешло в бормотание, тихое, сбивчивое под стать походке. Я так и шёл по Невскому, пока не свернул на Садовую и не стал бродить кругами по Сенной площади, шарахаясь от злых мужчин и деловитых женщин. Но стариков не было, ни одного. Их всегда много утром, они любят бежать в поликлиники, стоять в очередях, торговать у метро…

Наконец, я просто ударился клювом о столб, и кулер, отделённый от рта сеткой, стукнул меня по зубам. Наверно, я здорово приложился, потому что окружающие предметы исказились, они вытягивались и сужались, и с жуткой плавностью меняли пропорции, словно отражались в кривом зеркале. Я присел под фонарём так, как это делают голуби, пыжась и клоня голову набок. Содрогаясь от частых, истерических ударов сердца, я смотрел перед собой.

Я закрывал левый глаз и видел площадь со станцией, торговым центром и улицей Ефимова, которая начиналась аж за моей спиной.

Я закрывал правый глаз и видел Садовую улицу от трамвайных остановок и закусочных до цветочного магазина.

Я привыкал к тому, что и как вижу.

Диковинная птица из искусственного меха; безобразно растрёпанный логотип оператора сотовой связи. Я дрожал и думал, что же сказать Кате и как я ей теперь покажусь, как ей будет больно, как она меня забудет, и я всё искал добрых стариков то левым глазом, то правым, то левым, то правым, и вспоминал, вспоминал, вспоминал, как это называется.

…После полуночи, когда за мной гнались одни ублюдки и всё никак не могли подобраться, потому что я их видел, видел остро, под каким бы углом они ни находились, после полуночи я вспомнил, как это называется.

Монокулярное зрение.

* * *

Когда я перестал различать кожу лица и балаклаву, я почти сдался.

К людям липнут маски лицемерия и брезгливости. Ко мне — личина птицы, благодаря которой вы дозваниваетесь до близких.

Вся влага, пропитавшая термобельё, после пережитых событий вышла. Как железа, которая смазывает перья птиц, так и пот просочился и освежил запыленный мех. Я плохо чувствовал запахи, зато превосходно видел. Неспроста к моей голове пришили чёрные, до предела разведённые по сторонам глаза. С того момента, как весь мой прежний опыт треснул и рассыпался, сердце всё молотило, будто я тянул стометровку. Может, это и есть птичий ускоренный обмен веществ?

В ту ночь не сразу дошло, отчего меня не мучает голод. Почему я не хочу спать. Я могу исходить рёвом, но он будет звучать только в моём плюшевом аду. У меня нет нужды в испражнении; в моём облике это просто не предусмотрено. Достаточно идти, петлять, держаться подальше от ночных прохожих, и я оказывался у офисов оператора. Конечно, они были закрыты, но для меня их двери, осенённые неведомой благодатью, светились жёлтым пламенем свечей, а из окон исходило осязаемое тепло. На крыльце салонов связи я восстанавливался.

Это места силы. Они заменяли еду и сон. Меня к ним тянуло.

Теперь я ориентировался в пространстве лучше человека.

…Окончательно картина мира сложилась после стычки с котами той памятной ночью.

Два прямоходящих, нескладных зверя с какой-то грабительской аурой — мрак, угроза, насилие. Один внезапно вырос на моём пути, другой, кравшись в темноте, заходил сбоку. Чернильные кляксы, небрежно собранные из подручных материалов, — они были подобны мне, и это отпугивало.

— С-собирай пас-с-ству, — прошипел кот, — в другом мес-сте!..

Меня сбили с ног и царапали, норовили впиться в горло и катали по тротуару, как клубок ниток. Звери кидались на меня и всё шипели, пока я не разобрал во имя кого меня топчут. И тогда я проклял людей, рисующих зооморфные образы для бизнеса. Конечно, я помнил этих котов. Они обеспечивают широкополосный доступ в интернет и цифровое телевидение высокого качества. За ними стоит абонентская база, сопоставимая с паствой моей жар-птицы.

Это конкуренты. Это их территория.

Я вскочил и ринулся к ближайшему «алтарю». Еле заметное мерцание силы на перекрёстке — рекламный щит моей компании! — я ухватил его и отбивал атаки. Коты прыгали и, щерясь, отскакивали до тех пор, пока спасительный свет неоновой вывески моего оператора не заставил их убраться прочь.

Позже я узнаю всё о битве брэндов за единобожие. Иные звери, бродящие по городу и несущие весть о благах своей компании. Иные эмблемы, что слепят и отвращают конкурентов. Смутные видения рекламных слуг из других сфер — одежды, пищи, перелётов — как привидения из параллельной реальности…

…Птицы воспринимают магнитное поле земли. Офисы поддержки, салоны продаж и параболические антенны, покрывающие город, были моим полем. Я запомнил их все — эти храмы и алтари — они выдолблены в памяти клювом моего работодателя. Теперь на фоне звёздного неба я отчётливо различал вихри силы, встающие заревом над городом или нарезающие воздух, как луч прожектора.

После превращения я продолжал работать в рекламе. На рассвете я начну службу. Сновать среди прохожих в самых людных местах. Я не смогу отказаться и повернуть домой, я не увижу Катю; вырваться из клетки не выйдет — вокруг зоны врагов. Мой обход будет проходить согласно маршруту, с забегами в нейтральные кварталы и пикировкой с врагами в горячих точках для подготовки клиентов.

Я должен бросаться в глаза, чтобы на меня пялились, тыкали пальцем, смотрели вскользь, неосознанно, — я должен запоминаться.

А значит — будет спрос на нашем рынке. Больше потребителей. Шире сфера влияния. Моё божество — жар-птица на эмблеме компании — будет довольно.

Когда исчезла грань между телом и костюмом, я сдался.

* * *

Неизвестно, как долго я служу.

Кажется, меня не затрагивают процессы старения. Иногда я топлюсь в каналах или вешаюсь в подворотне. В грозу я забираюсь на крышу, обнимаю антенну своего бога и запоминаю только ослепительную вспышку и удар, который сминает все корсеты в теле и выжигает дыру в затылке. Я, окутанный дымкой тлеющего плюша, игнорирую пожарную лестницу, бросаюсь с высоты, но полёт недоступен чудовищной птице.

Потом я поневоле восстанавливаюсь на крыльце своего святилища.

Мне не свойственна естественная смерть.

Дважды на улице я видел девушку, от которой сводило судорогой моё плюшевое нутро. Её лик что-то значил. Этот утраченный, архаичный символ пронзал меня, я рвался сквозь толпу и никогда не успевал его достичь. Всё равно что бежать наперегонки с тенью. Дивные черты вязли во мне и путали. После этих встреч я сбивался с маршрута и бесцельно бродил в одиночестве. На меня не действовали знаки компаний-конкурентов. Зооморфные прислужники не пытались разорвать на части зазевавшегося пастыря от птицы-связиста. Не горело на мне её клеймо.

Сломанный жрец — не угроза.

И тогда в небе над головой пробуждалось солнце.

Оно резало короной тучи, расправляло лучи крыльев. Огненной грудью заслоняло собой заветные черты, от которых щемило даже комок искусственного меха. Глаза жар-птицы, покрывающей землю, ослепляли, а клюв разбухал и наливался белым светом. Он хлестал меня карающей плетью, выжигая еретические воспоминания, сомнения, подспудную боль…

И я готов был служить дальше.

И служил вечность, одну-другую.

…Пока моё солнце не развалилось на куски. Жар-птица разбилась в пух и прах, и остался только размазанный ворох перьев, и мир для меня перевернулся ещё раз. То, что явилось вместо неё, не имело названия и смысла. Места силы перестраивались под грядущий порядок; потребитель менял мышление. А меня, устаревшего, следовало уничтожить и заменить.

Кажется, это был «ребрэндинг».

Агенты из моего бывшего офиса.

Они колесят в фургонах по городу и стирают жар-птицу из истории. Снимают рекламу нашей компании с билбордов. Вынимают плакаты из пилларов. Перекрашивают призматроны и утилизируют рекламные щиты. Вместе с ними меняют вывески и салоны связи, перепечатывают буклеты, удаляют следы старого брэнда из сети.

Я вижу мёртвых плюшевых уродцев.

У них красные поролоновые брюшки, синие обрубки крыльев и сломанные, свалявшиеся хвосты, раззявленные клювы. Их вывороченные тела свозят со всех концов города. Травля продолжается до сих пор. Я знаю: меня ищут и обязательно найдут. Я мешаю компании двигать товары под новым именем. Мой образ вносит путаницу на улицах; я — ненужное напоминание о ненужной вещи. Торговые точки, мимо которых я прохожу, недополучают прибыль, потому что я искажаю поле и снижаю потребительский зуд на новинку.

Я наблюдаю за офисом с чердака соседнего здания.

Рядом мои друзья — десяток сизых голубей, ленивых и обтрёпанных, парочка юрких воробьёв; в вентиляционной шахте живёт весёлая семейка галок. Я рассказываю им свою историю, а они учат меня забиваться в дыры и вить гнёзда, чтобы я смог затеряться. Они учат меня летать, чтобы я убрался отсюда, и отчаянно щебечут, когда я падаю и встаю, падаю и встаю, и даже младшие из птенцов косятся на меня иногда с испугом, иногда насмешливо, но они за меня, да-да, они за меня горой.

Они кружат надо мной, когда я убегаю от фургонов с агентами, когда я не успеваю укрыться, когда скитаюсь по городу, поджимаемый адскими псами; распушенные воробьи и голубоглазые галки всё вьются, танцуют вокруг меня, тревожно пищат, голуби неуклюже семенят, подпрыгивая и курлыча, я бегу вслед за ними, а они за мной, тротуары, мостовые, парки, переулки, мимо серых столбов, которые когда-то были для меня людьми; я несусь, пока не собирается угрожающий вихрь птиц — синицы с жёлтыми животиками, серые вороны, бурые стрижи, поползни и ласточки, — и вся моя славная рать, кажется, упрямо ведёт меня туда, где сходятся их магнитное поле и моя петлистая судьба, под нарастающий птичий грай я — колоссальная мягкая игрушка, запутавшаяся в абстрактных декорациях, — срываю куш.

Я нахожу Катю.

Я узнаю её, несмотря на прошедшие годы, карапуза-сына и коляску, тучного солидного мужа, к которому сразу же проникаюсь ненавистью, ведь на его месте должен быть я. Узнаю её, невзирая на морщины, располневшую фигуру и чужие взрослые глаза. Окутанный своим крылатым духом, я вращаюсь во времени и понимаю всю её жизнь насквозь.

Катя, муж, сыновья.

«Куш! куш!» — щебечут мои друзья и подмигивают, склонив головы. Теперь они не переживают, что я не могу вить гнёзда, и не сожалеют, что я не могу парить.

Я отражаюсь в тысяче птичьих глаз. Я прошу друзей оставить меня.

Я прощаюсь и машу им рукой.

Мне будет вас не хватать.

* * *

Прежде чем дело пойдёт, я расскажу о двух вещах.

Я знаю, как готовить птицу с нуля. Надо выследить мужа моей Кати и умертвить. Этот город с бесчисленным множеством колодцев, закутков, переулков словно создан для тихого забоя. Раздеть тучное тело, уложить на картон. Пиджак и брюки повесить на выступ водостока, рубашку сложить на мусорный ящик, туфли — к стене. Это огромный солидный мужчина, он замечательно мне подходит. Режем брюхо и грудь: от волосатого пупка до бычьей шеи. Вынимаем змеиный клубок, пузыри с едой и желчью, розовые поршни, остывающий мотор, коричневый раздутый фильтр... Техника разделки костей нас не интересует.

Второе: я помню правильные слова Кати. «Уверенность в себе; позитивный настрой». У неё очень уверенный мужик. Наверняка успешный, многого добился. Он, хоть и раскинулся на земле, всё равно излучал силу. Я осматриваю края раны, нанесённой осколком стекла. Долго ищу в теле эти качества, признаки «цельной личности», они укрыты не хуже моих потайных молний. Их трудно нащупывать до тех пор, пока не догадаешься взглянуть на лицо. О, теперь, когда я не во власти жар-птицы, я воспринимаю людей не как участников рынка, а как высокоорганизованных животных. Я различаю детали. Все потайные молнии с потрохами выдаёт лицо: грубость, самодурство, эгоизм. Я ликую: такие черты скрепляют надёжнее стальной обшивки.

Раздвигаю края раны и усаживаюсь внутри поудобнее.

Широкие кости таза — моё гнездо. Белеющие рёбра — мой панцирь. Я мягок, и без усилий укладываюсь в освободившиеся полости. Я тяну свою шею — выше, выше! — как пловец, на издыхании поднимающийся с глубины; я ползу в тугом тёмном своде, невзначай теребя струны связок; я будто вскидываюсь и возвещаю о рассвете всему миру.

Голова мне впору.

Я открываю его глаза. Я открываю свои глаза.

С непривычки долго щупаю грудь и живот, но я нахожу их — в новом костюме это проще простого — все потайные молнии я нахожу не глядя. И застёгиваюсь наглухо. Я поднимаюсь с земли, гол и бледен. Меня пробирает лютый озноб; ноет застуженная спина. В ноздри бьёт запах сырости и помойки. Я слышу шуршание крыс и эхо автомобильных сигналов. Меня подташнивает, нутро сводят судороги, впрочем, недолго.

Это всё — лучшее, о чём я мог мечтать.

Я облачаюсь в светло-голубую сорочку, вдеваю в манжеты овальные золотые запонки. У меня брюки классического кроя и пиджак цвета индиго на двух пуговицах. Язык пламени в нагрудном кармане — это шёлковый платок. И рыжие кожаные туфли.

Костюм сидит безупречно, и сердце ровно бьётся, и ни тени сомнений.

Я взмахиваю руками и возношусь над землёй.

Я лечу к тебе, Катя.