Вьюрки располагались на ближних подступах к городу, и земля здесь была дорогая. Из года в год дачники держали оборону от пришлых захватчиков с большими деньгами, которые застроят всё коттеджами, понаставят высоченных заборов, вырубят лес, и не оставят и следа от настоящих Вьюрков — деревянных, резных, яблонево-тюлевых. Прорвались кое-где Бероевы, Усовы, но основной дачный контингент ревностно оберегал свои родовые имения. Соседей, подумывавших о продаже неиспользуемого участка, отговаривали всей улицей. Может, поэтому, а может, и просто выступая в роли законсервированного недвижимого капитала, стояли на престижной вьюрковской земле давно заброшенные дачи. Заборы оставались целыми, хоть и заваливались, даже калитки были заперты на замок, а за ними потихоньку, без южного буйства, зато по всем фронтам, побеждала природа. Бузина и сирень сплетались в сеть, в которую беззвучно падали зреющие теперь не для варенья и компотов, а для самих себя яблоки. По обомшелым крышам сновали белки, а на чердаках гнездились вяхири, пугливые и жирные дикие голуби.

Взрослые сюда не заглядывали, то ли уважая чужую собственность, то ли боясь разросшейся крапивы. Зато дети непременно находили лазейки в заборах и устремлялись на поиски ягод и приключений. Здесь всегда была самая крупная малина, самые сладкие сливы, а в покосившихся домах, если туда удавалось проникнуть, устраивались «штаб-квартиры».

Когда несовершеннолетний Никита Павлов именно здесь, в заброшенной даче № 13 на берегу реки Сушки, играл с приятелями во «вкладыши», недоверчиво слушал байки о местных привидениях и учился курить, дача была куда целее. Пол ещё не провалился, на стенах не росли бледные древесные грибы, не пахло отовсюду сырой гнилью. И мыши ещё помнили людей и не возились так нагло под самым носом. И, что самое главное, Никита не лежал тогда этим самым носом на земляном полу, со связанными руками. И ноги тоже, как он выяснил несколько секунд спустя, были старательно обмотаны каким-то проводом.

То, что он тогда, на реке, просто вырубился, как нервическая барышня, было позорно и достойно всяческого порицания. Но, пристыдив себя за неуместный обморок, Никита чуть не погрузился в него вторично. По крайней мере, он прочувствовал заново весь механизм потери сознания, когда, приняв кое-как сидячее положение, увидел в дверном проёме белую фигуру.

Катя была всё в том же странном кружевном платье — не то погребальном, не то подвенечном — и кровь расплывалась по белой ткани вокруг маленьких круглых ранок. И надежд на то, что Никите всё привиделось в алкогольном бреду, не осталось.

Первым делом он почему-то поинтересовался, как же она его, не здоровяка, конечно, но всё-таки довольно увесистого мужчину, притащила сюда с берега. Наверное, защитная реакция — спросить о чём-нибудь будничном, практическом.

— А мне не впервой, — пожала плечами Катя. — В детстве вон папу от ворот до дачи как-то доволокла. Пьяного и с рюкзаком. То рюкзак тащила, то папу.

Она даже не улыбнулась. И Никите показалось, что глаза её ничего не выражают — как тогда на реке, два тёмных провала. Он хотел уже спросить, где сейчас этот папа, почему не ездит больше во Вьюрки, но тут Катя перехватила инициативу. Ей хотелось знать, что происходит сейчас в посёлке.

Никита осторожно рассказал про зверя, про съеденных им, про объявленную охоту. О том, что личность людоеда дачники уже установили, он сначала говорить не хотел, но Катя напирала, не давала увести разговор в сторону, и пришлось выложить всё: про сарай, про кости. Катя хмурилась, не сводя с Никиты тяжёлого неподвижного взгляда. Потом молча кивнула и ушла.

Время её отсутствия Никита потратил на отчаянные попытки освободиться, но только упал несколько раз и содрал кожу на руках. От падений голова ещё больше заболела и закружилась, и даже не хотелось уже снова подниматься, хотелось лечь и уснуть.

Потом Катя вернулась. И Никита, к ужасу своему, заметил на её непросохшем ещё платье новые пятна крови. И на руках тоже. Катя перехватила его взгляд, небрежно вытерла руки о подол и подошла к разбитому окну. Выглянула на улицу и тут же отпрянула, вжалась в стену. Потом снова осторожно высунулась и оглядела заросший участок. Она сейчас и впрямь напоминала зверя, какого-нибудь хорька, высовывающего чуткий нос из норы.

Нора, подумал Никита, точно — нора. Может, у неё тоже система ходов по всему посёлку, как у Кожебаткина. Логова для сна, укрытия, подкопы к охотничьим угодьям, кладовые, которые она набивает мясом про запас. Как тот сарай на участке. Возможно, даже ещё живым мясом, чтобы подольше не портилось. Та богомолка, Лида, она же тихо пропала, бесследно. Может, Катя её живую утащила — как папу с рюкзаком, ей же не впервой, — и заперла в своей кладовке. Лида сидела связанная в темноте, на земляном полу, и ждала, пока зверь проголодается. Когда заключённые в тайгу из лагеря бегут — берут с собой кого-нибудь бесполезного, но гладенького. «Консервы» это называется, живые консервы. Вот и у неё небось по таким кладовым пара-тройка консервов раскидана. С Усовой она не рассчитала — шумная баба, семейная. Да ещё и перчаткой, в дерьме заляпанной, Катя побрезговала, отложила грязный кусочек в сторону. Выдала себя, не по-звериному это.

А с одинокими дачниками — пока заметят, что соседа не видать давно, пока забеспокоятся, времени много пройдёт. А консервы хранятся тем временем спокойненько в темноте и прохладе. На земляном полу, в тринадцатой даче, связанные…

В желудке громко забурлило, и Никиту вырвало. Сразу полегчало, только кислый перегар ударил в нос. Зато вся лихорадочная и затейливая чехарда в голове поутихла.

Катя посмотрела на него со сдержанным возмущением, как на нагадившего кота, и в её взгляде он прочёл извечное «опять нажрался, Павлов». Вот незадача, и этот кусок мяса испачкался, подумал Никита и неожиданно отрывисто, совершенно по-гопнически заржал.

— Тебя найдут, — сказал он, когда наконец отсмеялся. — Тебя весь посёлок с собаками ищет.

Катя перегнулась через подоконник, с трудом оторвала несколько листьев от росшего из фундамента лопуха, подошла к Никите и бросила листья поверх мерзкой лужицы. Опустилась на колени рядом, заглянула Никите в глаза — да, снова как тогда, на реке, — и тихо спросила:

— Ты тоже думаешь, что это я?

Накануне ночью в саду отчётливо шуршало, будто кто-то там ходил. Эти странные шорохи Катя слышала уже не в первый раз, но выйти посмотреть было боязно, да и не такими уж громкими они были, чтобы окончательно её разбудить. Она лишь поднималась к границе сна и яви, и скользила по ней, а перед закрытыми глазами плыли тёмные пятна кустов, очертания спящего дома, рыжий отсвет уличного фонаря. Ещё был запах земли и влажной зелени. Так, должно быть, воспринимал окружающее пространство тот, кто возился сейчас в саду. И Катя в полусне всеми силами пыталась внушить ему, что ничего интересного нет в этом доме, который отделяла от шуршащей ночи одна только деревянная дверь. Тонкая, застеклённая, по-дачному легкомысленная. Кто бы ты ни был, не смотри сюда, убеждала неведомого гостя Катя, не иди ко мне. Я тебя боюсь. И дом действительно пропадал из поля зрения того, кто шуршал и трещал ветками снаружи — только непонятно было, происходит это на самом деле или в Катином тревожном воображении…

И вдруг что-то небольшое, но увесистое прыгнуло на Катю неизвестно откуда, стиснуло грудную клетку, разом выдавив из лёгких весь воздух. Мгновенно проснувшись, Катя попыталась открыть глаза, но не смогла. Руки и ноги тоже не слушались, хотя она прекрасно их чувствовала. Это было дико и страшно — трепыхаться в панике внутри своего собственного, тёплого и расслабленного сном тела, видя лишь багровые вспышки под веками. А то, что сидело на груди, продолжало давить на рёбра, не давало вздохнуть…

И в памяти смутно мелькнуло, что было, было уже такое. Давно. Незадолго до смерти бабушки Серафимы. Тогда она тоже растерялась и не сразу вспомнила, что полагается делать.

Катя шевельнула губами и старательно, хоть и беззвучно, прошептала:

— К добру или к худу?..

Тяжесть исчезла. Катя рывком приподнялась в постели, жадно глотая воздух. Какие-то голубоватые отсветы плясали перед глазами, в ушах звенело. Катя зажмурилась, пытаясь восстановить дыхание и унять боль в груди.

Через несколько секунд она поняла, что звенит не в ушах. Это пел свою песенку давным-давно забытый на зарядке мобильный телефон. И отсветы были настоящие — от его дисплея.

Выйдя из оцепенения, Катя неуверенно положила на ладонь жужжащий гаджет. Номер, с которого звонили, не высвечивался, только два кружка — красный и зелёный. «Принять» — «отклонить». Всё это казалось таким невозможным, внушало благоговейный ужас, точно не телефонный дисплей зажёгся, а вспыхнул непостижимым образом огонь на храмовом жертвеннике… Катя наконец дотронулась до зелёной кнопки и поднесла телефон к уху. Из трубки раздалось шипение, как из радиоприёмника, который упорно слушал некогда сумасшедший Витёк. Только на этот раз шипение не было ровным, оно скорее походило на шум моря, то усиливалось, то стихало, и из него выныривали какие-то новые звуки.

Они складывались в слова. Шелестящий бесполый голос повторял, резко меняя тембр и громкость:

— К ху-уду… И-дут… Бе-еги-и… Пря-ячься…

Шипение оборвалось, телефон погас и умер прямо у неё в руках. Катя отшвырнула его, точно огромного дохлого жука. А потом выбралась из-под одеяла, нашарила под кроватью тапки и, повинуясь приказу, побежала неизвестно куда и неизвестно от кого. В одной ночной рубашке — белой, старенькой, кружевной, в которую ещё в детстве наряжалась, играя в принцессу. Скатившись с крыльца, она налетела на что-то большое, резиново-упругое. Точно старую, размягчённую уже ударами боксёрскую грушу задела, только эта груша ещё и шевелилась, и пахла зверем. Катя отскочила в сторону, тяжёлые бутоны пионов хлестнули её по голым ногам. Бесформенная масса, которые привыкшие к темноте глаза уже различали, глухо заворчала и с неожиданной лёгкостью ретировалась, стремительно втянувшись в кусты. Катя вернулась на дорожку и побежала к калитке.

Она знала, где можно спрятаться. Там, где всё было изучено и исхожено за долгие годы, все коряги посчитаны, а глубина замерена. На реке.

— На реке тебя не было. Юки с Пашкой искали.

— Меня спрятали.

Катя стояла у окна, спиной к Никите, и периодически осторожно выглядывала на улицу.

— Кто спрятал?

— Неважно… А они там все на меня думают, да? Что я — зверь?

— Все. А кто тебе… звонил?

Катя обернулась и многозначительно посмотрела на Никиту.

— Не знаю. И кто у крыльца был — тоже не знаю.

— А вот я думаю, что у крыльца-то как раз никого и не было. Не отпустил бы он тебя так просто… А это у тебя откуда? — Никита кивнул на алые прорехи у неё на рубашке.

Катя осторожно погладила вспухшую круглую ранку и снова отвернулась.

— Их гонорар. Они у меня кровь пили, пока в реке прятали.

— Кто?

— Те, которые зовут. Ты что, не знаешь, кто в реке теперь живёт?

Со спины совершенно невозможно было понять — шутит она, придумывает на ходу или всё-таки… нет, быть этого не может.

— Они меня до сих пор ищут?

— Почём я знаю. Я ушёл.

— Говорил кому-ни…

— Нет, — раздражённо перебил Никита. — Никому ничего не говорил. Ешь спокойно, не обляпайся.

Катя замерла у окна на секунду, а потом внезапно опустилась на четвереньки и поползла к Никите. И это не показалось ему ни забавным, ни сексуально интригующим, хотя какие ещё чувства может вызвать ползущая к тебе женщина в одной ночной рубашке. На самом деле это было страшно — она почти бежала на четвереньках, ловко и без видимых усилий. Как настоящий зверь.

Впечатлённый зрелищем Никита отпрянул и не сразу почувствовал, что она разматывает шнур, которым были скручены его ноги. Бельевую верёвку с запястий она тоже попыталась снять, но узел оказался слишком тугим.

— Зубами попробуй, — не удержался Никита, а Катя зажала ему рот холодной ладонью и беззвучно наговорила много нецензурного. Потом разрезала верёвку куском стекла — их тут много валялось, — и указала на окно. Никита послушно направился к нему, но Катя со свирепым шипением дёрнула его вниз и заставила ползти четвереньках, чтобы с улицы не было видно. В затёкших ногах разливалась острая щекотка, и Никита еле добрался до подоконника.

Тринадцатая дача стояла на довольно обширной поляне, на краю которой, у зарослей крапивы и малины, темнел большой старый пень. Никита даже знал, откуда этот пень взялся — несколько лет назад здесь всем миром спиливали дерево экзотической породы «бразильский орех», которое разрослось так, что эти самые орехи громко падали при каждом порыве ветра на соседские крыши. А хозяину участка постановили дружно врать, что дерево упало само, а соседи ещё и услугу оказали, убрав рухнувшего великана.

Сейчас на этом пне лежала плоская рыбина со вспоротым брюхом, внутренности были художественно разложены вокруг, и всё щедро полито загустевшей кровью. А справа к приманке приближался зверь.

Никита впервые видел его так отчётливо, при ярком солнечном свете, среди высокой травы и копошащихся на клевере пчёл. И сразу стало понятно, на кого зверь похож — на огромную, почти с человека размером, ходячую пиявку. Его чёрное сегментированное тело безостановочно шевелилось, образовывая и снова втягивая внутрь некое подобие лап, на которых существо передвигалось. Оно подступало к рыбине неторопливо и осторожно, как будто знало или по крайней мере подозревало, что всё это специально подстроено.

Оторвавшись наконец от завораживающего своей будничной неправдоподобностью зрелища, Никита утянул Катю вниз, под подоконник, и выдохнул ей в ухо:

— Вас что, двое?!

Катя сделала страшные глаза и покрутила пальцем у виска. Со двора послышался хруст. Катя приподняла голову и увидела, как зверь пожирает рыбу, буквально всасывает её своей круглой многозубой пастью. Уничтожив приманку, он вытянулся в широкую чёрную ленту и одним движением ввинтился в садовые заросли. Катя перемахнула через подоконник и бросилась за ним, а за ней, в свою очередь, погнался Никита, сам не понимавший, что он собирается делать — ловить её или спасать от зверя.

Зверь исчез бесследно. Сколько Катя ни шарила в зарослях, ни приглядывалась к земле и траве, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы — было решительно непонятно, куда подевалась эта тварь. Катя даже попрыгала на слежавшейся, закисшей почве в надежде, что у зверя здесь тоже есть система ходов, как у мыши-Кожебаткина, но только напугала до истошного писка настоящую мышь, прокатившуюся у неё под ногами и тоже скрывшуюся в траве.

Поэтому, когда Никита разыскал её наконец в этих плодово-ягодных джунглях, Катя набросилась на него со всей страстью. Забыв об охоте, объявленной на неё, и обо всех правилах конспирации, Катя кричала, что это он её отвлёк, и шумел, и спугнул зверя, а она так старалась, устраивая всё это, единственной рыбой пожертвовала, потому что ей нужно, ей необходимо знать, кто этот зверь, откуда он приходит и почему так подло и разумно, по-человечески её подставил. Никита в ответ орал, что она не соображает, с чем связалась, и занимается опасными глупостями, и гнаться за зверем средь бела дня всё равно бессмысленно, потому что, во-первых, зверь сожрёт её раньше, чем она выберется с участка, а во-вторых, если она с него всё-таки выберется, то её незамедлительно пристрелит шатающийся по посёлку Усов. А он, Никита, ко всему этому вообще никаким боком, и подыхать чисто за компанию не намерен. Тут уже Катя взвилась: пусть валит на все четыре стороны, и пусть обязательно расскажет и председательше, и Усову… нет, пусть устроит собрание и всем объявит, где искать вьюрковского людоеда — в благодарность за то, что этот людоед его, барышню обморочную, уволок с реки, спасая и от тех, кто в ней обитает, и от настоящего зверя, и…

Они умолкли, сообразив наконец, что их сейчас только глухой не услышит. Вдобавок Катя, похоже, обиделась — глаза у неё подозрительно заблестели. Господи, вот удивительная женщина, нашла же время и место, чтобы дуться, восхитился Никита и сказал:

— Прости. Я всё равно рад, что людей ешь не ты.

Катя еле сдержала смех.

— Тут и без меня желающих хватает.

— Ты про тех, которые в реке?

— Не только. Павлов, тут везде кто-нибудь, да живёт, — Катя широко развела руками. — В реке, в лесу, в домах. Мы тут с самого начала не одни.

Никита отметил про себя, что всё-таки научился фиксировать моменты, когда совершенно перестаёт её понимать. Интересно, она сознательно темнит и недоговаривает, или просто не считает нужным объяснять какие-то очевидные для себя вещи… А Катя, помолчав, предложила:

— Показать?

В детстве Никита обожал ходить в лес. Заправлял штанины в резиновые сапоги, надвигал на лоб кепку — всё это вроде как спасало от клещей, — и отправлялся за грибами. Лес вокруг Вьюрков был, конечно, несерьёзный, мелкий и замусоренный — совсем как речка Сушка. Но грибам было всё равно. В урожайные годы они пёрли даже на стихийных помойках, приподнимая шляпками скомканные пакеты и банки из-под пива. Больше всего Никита любил ходить в лес ближе к осени, когда пни и целые деревья облепляли рябой шубой опята. Мясистые, упругие: захватываешь ладонью целый пучок и режешь, а нож поскрипывает в плотной грибной мякоти.

Сколько лет он уже за опятами не ходил, а сейчас вспомнилось так ярко, даже вкусный запах из грибной корзины заполнил ноздри. В детстве Никита бродил по лесу часами, и было ему легко и спокойно, а сейчас он и десяти минут тут не провёл, но в горле уже ком стоял от страха. Самой мучительной его разновидности — когда боишься, но не знаешь, чего именно. Всё-таки правильно он ещё в начале этой истории со зверем заподозрил, что познакомился с симпатичной соседкой Катей себе на погибель. Может, она и не оказалась людоедом — хотя это всё ещё спорный вопрос, — зато завела его в лес, из которого почти никто в нормальном виде не возвращался. Никита даже не понял, как ей удалось так быстро его уговорить, и сам себе удивлялся, перелезая через забор. Спрыгнул на ярко-зелёный мох и замер: вот она, гиблая неисследованная территория, куда ходить не запретили строго-настрого, под страхом, к примеру, публичной порки на общем собрании, только потому, что никто и так бы в здравом уме сюда не сунулся. А Катя юркнула в орешник и деловито там зашуршала, продираясь вдоль забора к своей калитке.

Когда они добрались до места, Никита поразился тому, насколько кропотливо и изобретательно тут всё было обустроено. Если бы обнаружившие эту калитку незапертой дачники пригляделись повнимательней к тому, что за ней находилось, то заметили бы целую систему знаков вдоль тропинки: ленточки на ветках, отметины на коре мелом и краской, стрелки, выложенные из камешков, связанные заметным издали пучком стебли таволги и крапивы… Метки попадались буквально на каждом шагу, и Никита поинтересовался, как же давно Катя втайне от всех занимается всеми этими художествами. Катя ответила, что недавно, и вообще она только приступила к исследованию леса, продвинулась вглубь метров на двести, а дальше метки заканчиваются, и можно забрести чёрт знает куда.

Это, конечно, внушало оптимизм. Вообще, если бы не досадная необходимость изображать перед Катей решительного самца, Никита давно сбежал бы. Он и без того, как любой алкоголик, страдал от чрезмерной тревожности, а сейчас инстинкт самосохранения и вовсе выл сиреной.

Во рту совсем пересохло, а вдоль тропинки так обильно и заманчиво краснела никем не собираемая земляника. Никита сорвал одну ягоду и уже почти ощутил на языке освежающую кислинку, но подскочившая Катя ударила его по руке:

— Красные нельзя!

— Красные нельзя? — растерянно повторил Никита, с тоской проводив укатившуюся в траву ягодку взглядом.

— Нельзя рвать красные ягоды, только чёрные. Нельзя ломать ветки, зарубки делать. Нельзя зажигать огонь. Я проверяла.

Вот и тому ведёрку, наполненному странной смесью чёрных ягод, съедобных и ядовитых, нашлось объяснение. Она проверяла, значит. Никита молча кивал, надеясь, что вид у него сейчас если и не очень понимающий, то по крайней мере по-хорошему заинтересованный. Ну конечно, это же стандартные правила поведения в лесу, их каждый ребёнок знает: не разводить костры, не рубить деревья… не рвать красные ягоды.

— Вот! — Катя неожиданно наставила на него указательный палец. — Вот поэтому я тебе не рассказывала. Ты на меня смотришь, как на чокнутую. И тогда так же смотрел. А мне не нравится. На меня достаточно уже так смотрели. А я не чокнутая. Я просто нервная, понял?

— Понял, — с готовностью подтвердил Никита.

Но у Кати, видимо, накипело:

— Если я замечаю всякие… вещи — это ещё не значит, что я чокнутая. И если пью антидепрессанты — тоже. Я нормальная, это вы невнимательные и не знаете ничего. И знать не хотите. Вот и смотрите на меня так. Как ты тогда!

Никите и самому было неприятно и даже стыдно, что он так несерьёзно отнёсся к Катиным словам насчёт теории и свидетеля. Но ведь тогда он её просто не понял — как это часто бывало. Да, он мог бы вести себя повежливее — но и она могла бы выражаться яснее, в конце-то концов. И ему не пришлось бы сейчас брести по зловещему лесу в компании жаждущего выяснить отношения проводника…

— Отлично! — оглядевшись по сторонам, перебила саму себя Катя. — Приехали.

Никита тоже посмотрел вокруг. Всё выглядело вполне безобидно — тропинка, ёлки, сосны и берёзы, заросшая иван-чаем поляна справа, очередная ленточка на ветке прямо над головой. Никита хотел уже спросить, что не так, но тут неожиданно понял сам.

Они здесь уже проходили. И свернули налево за большой сосной, помеченной меловым крестиком. Но теперь эта сосна опять маячила впереди. А вот здесь Никита сорвал землянику. Ягода, которую Катя выбила у него из рук, краснела под спутанной травой. Никита машинально потянулся за ней, чтобы убедиться, что и ягода та же самая, но вовремя опомнился. А ягода действительно была та же, с объеденным какой-то лесной мелочью бочком.

— Всё из-за тебя, ягоду сорвал — вот нас и кружит, — добила его Катя.

Они опять дошли до большой сосны и опять свернули налево. Здесь когда-то проехал не то трактор, не то грузовик, и осталась глубокая колея, затянувшаяся мелкой мокрой травкой. Ступив на неё, Никита вздохнул с облегчением. Сделал несколько осторожных шагов вперёд, опасаясь, как бы земля не ушла вдруг из-под ног…

И тут справа открылась поляна. Шмели, жужжащие над иван-чаем. Ёлочки. Сосна впереди. Утоптанная тропинка вместо заболоченной колеи под ногами. Никита ошарашенно заморгал. Творилось что-то совершенно невозможное.

— С тропинки не сходи, — угрюмо сказала Катя. — Покружит и отпустит.

Семь раз они сворачивали за одной и той же сосной, помеченной крестиком. И семь раз всё вокруг в какой-то момент будто подменяли, мгновенно и неуловимо, так что этот момент никак нельзя было отследить. Ни единого зазора, ни малейшей ряби, ничего особенного — и Никите уже начало казаться, что дело не в необъяснимой подмене реальности, а это он сам сходит с ума и подозревает ёлки с иван-чаем в тайном заговоре.

На восьмой раз путь по колее удалось продолжить. Никита всё озирался в поисках поляны и ленточки на ветке, но загадочное кружение наконец прекратилось. Ленточки и цветные полосы на коре, впрочем, остались. Катя тщательно с ними сверялась, замирала на месте, присматриваясь и прислушиваясь, показывала какими-то спецназовскими жестами, идти дальше и подождать. Если бы не грязная и рваная ночная рубашка, она вполне сошла бы за бывалую таёжницу.

Слева от дороги, за густым орешником, хрустнула ветка. Катя предостерегающе подняла руку, и Никита остановился. В кустах снова тихонько зашуршало, а затем послышался тяжёлый, с голосом, вздох. Катя перескочила через колею, по плотной моховой подушке подошла к кустам, приподняла ветку… Никита забеспокоился — ведь она сама говорила, что с дороги сходить нельзя, — но тут Катя обернулась и поманила его к себе.

За зарослями орешника тянулись ровные ряды елей. Давным-давно их здесь специально высаживали на местах гарей и вырубок, и деревья разрослись, сцепились колючими ветками, почти полностью перекрыв доступ солнечному свету. Травы и подлеска в этих вечнозелёных сумерках почти не было, поэтому обширный ельник просматривался почти полностью.

Среди обомшелых стволов бродила, шурша болоньевым плащом, маленькая старушка. Платок с цыганскими розами на голове, в руках — плетёная корзина. То и дело старушка медленно и неуклюже нагибалась, срезала гриб и бросала в корзину, не глядя. Вот только корзина уже была полна доверху, даже с горкой, и гриб скатывался по этой горке на землю. А старушка, не обращая внимания на потерю добычи, брела к следующему грибу. Их здесь росло великое множество, самых разных. И она собирала все без разбору: белые и мухоморы, сыроежки и бледные поганки.

Никита узнал её по одежде — это была древняя баба Надя с Вишневой улице, в плаще и платке с цыганскими розами она ходила и зимой и летом. Вот только она уже больше месяца как пропала — сначала всё плакалась соседям, что не может она больше тут одна, сердце рвётся, и дети, и внуки в городе остались, причём заговаривалась баба Надя, путалась, и видно было, что вот-вот с тоски умом тронется. А потом исчезла, и кто-то видел, как она к лесу направлялась. Хоть все уже знали и про Витька, и про блуждания собаковода Якова с супругой, и про то, что больше никто из леса не возвращался — всё равно регулярно находились отчаявшиеся, которые пытались уйти из Вьюрков хоть лесом, хоть полем. Клавдия Ильинична скрупулёзно вносила потом имена пропавших в специальную табличку.

Получалось, что баба Надя блуждает тут уже месяц — без воды и еды, если только не ест сырыми свои боровики и мухоморы. Блуждает в ста метрах от родного забора. Не веря своим глазам, Никита шагнул вперёд, чтобы ветки не загораживали обзор — и присыпанная хвоей пластиковая бутылка громко затрещала под его ногой.

Баба Надя мгновенно развернулась, быстро и странно завертела головой, как будто пытаясь унюхать источник шума. Наконец она уставилась прямо на спрятавшихся в орешнике Катю с Никитой — её взгляд прямо кожей чувствовался — и двинулась к ним.

— Стой, — шипела Катя Никите в ухо. — Стой, не шевелись.

Баба Надя подошла совсем близко. Теперь Никита видел её лицо — закаменевшее, чумазое, с опущенными уголками тонких губ. На сизоватой щеке сидел раздувшийся комар, но она не сгоняла его, точно и не чувствовала ничего. Была она когда-то замшево-дряблой на вид, уютной старушкой, а теперь казалась неживой, окоченевшей, и тело своё тащила неуклюже, хоть и быстро, ноги ставила как попало, выворачивая ступни. И глаза бегали туда-сюда, пустые и круглые, как у птицы.

Она остановилась, уставилась на них в упор и вдруг улыбнулась — одними губами, точнее, одними зубами, широко и хищно. Потом приоткрыла рот и издала неуверенный, тихий звук, что-то среднее между «у» и «а». У Никиты волосы на затылке зашевелились, буквально, и мурашки промчались ледяной стайкой по всему телу. А баба Надя внезапно заплакала — и вот это у неё вышло очень естественно. В мокрых подслеповатых глазах застыла жалобная мольба, реденькие брови поднялись горестным домиком. Катя дёрнулась, словно уже готова была броситься к несчастной старушке, помочь, утешить. Но тут баба Надя высунула длинный язык и принялась слизывать бегущие по щекам слёзы. И жалеть её как-то сразу расхотелось.

Продемонстрировав ещё пару очень, очень странных гримас, старушка резко развернулась и побрела прочь, всё так же неуклюже переставляя ноги. Когда она отошла достаточно далеко, Катя опустила голову и шумно, с дрожью выдохнула.

— Что с ней? — спросил шёпотом Никита, которого тоже трясло.

Катя молча полезла обратно в орешник, и он поспешил за ней.

— Если это обратно в посёлок придёт, скажи там всем, чтоб не пускали, — сказала наконец Катя, когда они забрались в самую гущу зарослей.

— Это?.. Она с ума сошла, как Витек?

Катя не ответила.

— Ну помнишь Витька? Тот мужик, который из лесу странным вернулся…

Катя остановилась и покосилась на Никиту через плечо:

— Витек не возвращался. И это тоже не баба Надя.

— К-как это?..

— Это подменыш. Копия, подделка, — Катя пощёлкала пальцами в воздухе. — Как же тебе объяснить-то… Видел, как оно рожи корчило? Оно учится. Чтобы на человека было похоже. Тех, кто попадает в лес, подменяют. И прекрати на меня так смотреть, я спиной чувствую.

— Кто подменяет?

— Веришь мне теперь?

— Да верю, верю! — почти закричал Никита. — Кто подменяет? Нас тоже подменят?!

У него ещё в институте было прозвище «Тридцать три несчастья», и это, конечно, только его могло так угораздить: полез чёрте куда вместе с сумасшедшей, а она ещё и права в своём сумасшествии оказалась.

— Тихо! — шикнула на него Катя. — Сейчас покажу, кто.

— Не надо показывать, расскажи лучше.

— Ты не поверишь.

— Поверю! Кать, вот честное слово, во всё поверю — и в инопланетян, и в конец света, и в другое измерение…

— Это само собой, — серьёзно кивнула Катя. — А в то, что я расскажу — не поверишь.

Кусты наконец расступились, и они вышли… в тот же самый ельник. Никита развернулся, чтобы поискать в закрутившем их на месте орешнике другую дорогу.

За его спиной ровными рядами уходили в глубь леса сумрачные ёлки. Никакого орешника и в помине не было. И никаких меток — тоже.

Они шли уже, наверное, целый час или дольше — только прямо, никуда не сворачивая и следя за положением мелькавшего между ветками солнца. Оба молчали и только отмахивались от зудевших у лица комаров.

Ельник не заканчивался. С нижних ветвей, лысых и мёртвых, свисали разноцветными лохмотьями лишайники. Толстый слой хвои пружинил под ногами, съедая звук шагов. Жидкий пригородный лесок казался теперь совсем другим — дремучим, зловещим, наполненным странными звуками. То что-то выло и стонало, то трещало, то ухало по-совиному. Если бы среди бесконечных рядов елей возникла вдруг избушка на курьих ножках, Никита бы не очень удивился.

Но возникло нечто другое.

Сначала какая-то тень мелькнула у покрытой мхом коряги впереди. Никита присмотрелся, но ничего постороннего там не заметил. Наверное, птица или белка, — подумал он и тут же уловил краем глаза новое движение, правее и ближе. И снова там не обнаружилось ничего, кроме ёлок и чахлых кустиков малины. У Никиты бывало похожее с сильного перепоя: еле заметные шевеления, смутные силуэты в поле периферического зрения, поспешно прячущиеся тени. Первый шаг к настоящим чертям.

Но Катя тоже забеспокоилась. Велела стоять на месте и молчать. А спустя несколько секунд впереди опять мелькнуло что-то неопознаваемое. И опять. С каждым разом юркая тень оказывалась всё ближе, но при этом её никак не удавалось толком разглядеть. Покажись, со злостью подумал Никита, так-то все пугать умеют, а ты покажись, вот тогда и узнаем, стоит ли тебя бояться.

Высокий и узкий бугор вытянулся из земли ровно в том месте, куда он смотрел в этот момент. Будто гриб в ускоренной съёмке. Вытянулся молниеносно и высоко, почти в человеческий рост — и тут же провалился обратно, взметнув сухие иголки.

От неожиданности Никита остолбенел, и не сразу заметил, что делает Катя. А она лихорадочно, неуклюже стаскивала через голову свою ночную рубашку. Зад у неё, надо сказать, был отличный.

Бугор возник уже метрах в двадцати от них, теперь он стал выше и продержался подольше. Достаточно долго для того, чтобы разглядеть, что он состоит из переплетённой корнями толщи земли, с ветками и сухими листьями, и по этой массе волнами пробегает что-то до жути похожее на мышечные сокращения. Бугор шевелился и покачивал верхней частью, как поднявшая голову змея.

— Наизнанку! — Катя трясла Никиту и больно шлёпала по щекам. — Не спи! Наизнанку!

Рубашка снова была на ней, только теперь — швами наружу. В критических ситуациях Никита от полного ошаления начинал порой думать совершенно не о том. Вот и теперь он успел отрешённо пожалеть о том, что отвлёкся на странную нечисть и не видел всего процесса переодевания.

— Наизнанку надень! — голосила Катя, но он всё стоял столбом, и ей самой пришлось содрать с него футболку и вывернуть. А вот в штаны Никита вдруг вцепился, как восточная дева в свою паранджу.

Земляная масса вспучилась прямо перед ними и выросла до верхушек елей. С неё сыпались хвоя и ветки. Больше всего Никите хотелось отыскать в этой фигуре какие-то человекоподобные или хотя бы звериные очертания — но их не было. Шевелящийся столб из земли, корней и листьев. Достигнув совершенно невообразимых размеров, эта штука вдруг начала как будто складываться, как будто… да, она наклонялась к ним.

— Лес честной, царь лесной, — взахлёб тараторила Катя. — От нас, грешных, отворотись…

А Никита неотрывно смотрел на то, что как будто изучало их сверху, и силился увидеть в земляной массе лицо. Хотя бы намёк на него. Потому что ощущение пристального взгляда отсутствующих глаз было совершенно невыносимым. И вот из земли, кажется, начало вылепливаться что-то похожее на кривую щель рта и пустые глазницы…

И тут оно перешагнуло через них, засыпав сверху мусором. Перенесло себя на то основание, в котором Никита уже почти высмотрел голову, точно гигантская гусеница-землемер. Перенесло — и рухнуло вниз, вошло обратно в твёрдую сухую землю, подняв тучу пыли.

— Бежим! — кашляя, закричала Катя. — Не оборачивайся!

И они рванули прочь, не разбирая дороги, кашляя и спотыкаясь. Пыль набилась в глаза, они слезились, и уже ничего не было видно, одно буро-зелёное марево.

Благополучно перескочив через бесчисленное множество коряг и кочек, Катя всё-таки зацепилась за что-то ногой и упала. Боль от ссадин полыхнула в ладонях и коленках. Отплевавшись и проморгавшись, Катя увидела прямо у себя над головой победно, точно флаг, трепещущую на ветке полоску из полиэтилена. Отмечать изученную часть леса не ленточками, а обрывками магазинного пакета она начала не так давно — в доме просто закончились бесполезные тряпки.

Тропинка нашлась. Катя перевернулась на спину и глубоко вздохнула.

Никита плюхнулся рядом, в груди у него свистело и хрипело.

— Ну что, видел? — севшим голосом спросила Катя.

— Видел.

— И штуку эту?

— И штуку видел. Что это было?

— Леший.

Лукавые, но в целом благодушные деды с бородами из мха и грибными шляпками на головах промелькнули перед глазами. Старичок-лесовичок, дядюшка Ау, да хоть шагающее дерево с глазами, эдакий необработанный рубанком Буратино — что угодно, но уж никак не обвитый корнями земляной столб, который и существом нельзя было назвать, только именно что штукой. Никита приподнялся на локте и коротко приказал:

— Рассказывай.

— Потом… Выбраться сначала надо.

Опять она пыталась увильнуть, ускользнуть, ничего толком не объяснив. Скользкая, как рыба — небось потому она их так и любит. Никита не дал ей встать, прижал к земле за плечи.

— Нашёл время и место, уходить надо, — прошипела Катя.

Тогда Никита осторожно, но решительно положил ладонь ей на горло. Даже сжал немного, почувствовал под рукой хрящи гортани и испуганное биение артерии. И глухо повторил:

— Рассказывай.

И Кате пришлось рассказать эту свою теорию, спрессованную в несколько минут торопливого бреда. Что с тех пор, как Вьюрки замкнулись сами в себе, здесь появились новые жители. Везде теперь кто-то живёт, и, скорее всего, именно эти тайные обитатели превратили садовое товарищество в заколдованное место по проверенной формуле. Её, наверное, Никита и сам по детским сказкам знает — «ни дойти, ни доехать». И сами дачники тоже иногда в кого-то превращается, то ли в родне они на самом деле с этими, пришлыми, состояли, то ли опыты на них ставят. Зинаида Ивановна с Тамарой Яковлевной, к примеру, ведьмы — земляная владычица и звериная. И не надо так смотреть, просто это так называется. А Кожебаткин, наверное, оборотнем был, только совсем неопытным, телами поменялся вместо того, чтобы превратиться. Те, кто теперь во Вьюрках и вокруг обитает, тоже сначала все косо-криво делали. Но они учатся. Для того подменышей и присылают — чтобы информацию собрать. Вот Витек, когда из лесу вернулся, был уже не Витьком, а копией. Потому и вёл себя странно, и ел всё время — так подменыша и распознают, он всегда есть хочет. Витек узнал, что нужно, и хотел уйти обратно в лес, а жена не пускала. Вот он и выл — вроде как сигналил своим. А что на вьюрковцев от его сигналов тоска смертная напала — это, видимо, побочный эффект. А радио он слушал, потому что эти новые жители иногда выходят на контакт через бесполезную теперь технику — радио, телевизоры. Тоже учатся. Кате вот по телефону позвонили. Катю они, получается, выручили, и вообще с ними можно рядом жить, не такие уж они опасные, главное правила соблюдать. Их в старых поверьях много собрано, только нужно выяснить, какие действенные, а это уже только опытным путём. Вот этим Катя втайне ото всех и занималась — изучала новых жителей, как они людей изучают…

— Подожди, — не выдержал Никита. — Ты хоть можешь сказать, кто они? Те, кто живут, жители… название у них есть?

— Есть. Лешие, русалки, домовые, кикиморы, игоши, шуликуны…

— Баба Яга, Кащей Бессмертный?

— Нет, эти совсем из другой оперы. Так и знала, что ты не поверишь.

Никита посмотрел на неё с искренним сочувствием:

— Как тебе всё это вообще в голову пришло?

— Фольклористику в институте учила, — пожала плечами Катя. — Слушай, у меня тоже сначала ничего такого и в мыслях не было. Инопланетяне, временная петля, катастрофа какая-то там, снаружи… ад, в конце концов! А потом одно совпадение, другое… Да, они совсем не похожи на то, что в сказках и в быличках описывают. Но повадки, вся эта система с заговорами, зароками — она же работает, ты сам видел! Одежду наизнанку вывернули — леший не тронул. И это он нас кружил, сбивал с дороги. Точно как про него рассказывают. Ты сам всё видел!

— По-моему, ты в эту свою фольклорную систему что-то другое пытаешься втиснуть, что-то совсем… странное. Ну непохожа та штука на лешего!

— И много ты леших раньше видел? Кстати, если мы сейчас не свернём диспут, эта… штука опять за нами придёт.

Пока они пробирались по тропинке обратно к забору, солнце спряталось, сгустился ползучий туман, совсем для этих мест нехарактерный. Никита тихо бурчал, что всё-таки нашествие мутировавших леших и русалок — это последний по правдоподобности вариант объяснения вьюрковских событий. Катя, высматривая в тумане свои ленточки и стрелочки, объясняла, что никакие они не мутировавшие, просто когда люди поколениями передают из уст в уста рассказы о чём-то необычном, оно вырождается в классическое «а к сестре матери бабкиного кума огненный змей в печную трубу летал». Полностью отрицать Катину теорию Никита не мог — он всё-таки видел то, что видел, — но был уверен, что выводы она сделала неправильные. Домовые, которые в деревенских байках душат людей по ночам, не звонят потом по мобильному, и вообще это удушье — давно изученное явление, известное как сонный паралич. Водяные или русалки не прячут людей у себя под водой в обмен на порцию крови. Это и фольклорным представлениям противоречит, и здравому смыслу, и вообще лучше вернуться к привычным инопланетянам, злодеям-учёным из секретных НИИ или просто неведомым монстрам из тьмы…

Тут тьма и наступила. Точнее, они вышли в неё из леса — только что стоял пасмурный, туманный, но всё-таки день, а в следующее мгновение туман исчез и свет как будто выключили. Вокруг была ясная, безветренная летняя ночь, впереди виднелись очертания забора на фоне отсветов уличных фонарей. Воздух остыл, причём мгновенно — как будто окатили с неба прохладной волной.

Никита обернулся — лес позади них тоже был теперь тёмным, ночным.

— Заплутал мужик в лесу, бродил-бродил, вышел наконец — а ему и говорят: «тебя ж год уже как ищут!» — по голосу Кати было слышно, что она улыбается. — Никогда таких историй не слышал? И не только наших, ирландцы всякие и лет по двадцать в гостях у фей проводили…

— И сколько мы плутали? — испугался Никита, отчётливо представив себе обросшего седой бородой Пашку.

— Сейчас узнаем.

Они вышли туда же, откуда пришли — к Катиной калитке. Теперь она была заперта, но Катя быстро нашла и отодвинула пару державшихся на одном гвозде досок. Катя пролезла внутрь, склонилась над чем-то у самого забора и подозвала Никиту:

— Посвети.

В луче карманного фонарика он увидел мясистый стебель и шершавые листья.

— Контрольный подсолнух, — объяснила Катя. — Как возвращаюсь — смотрю, насколько он вырос. Всё нормально, на пару суток максимум закружило.

— А если на пару лет закружит? Как это по подсолнуху-то определить?

— Подсолнуха уже не будет. Или будет, наоборот, целая поляна. И ещё у меня зарубки на яблонях есть.

Несмотря на все уговоры, Катя во что бы то ни стало решила, во-первых, переодеться, а во-вторых — посмотреть, что же было в сарае, в который она, по её же словам, уже пару недель не заглядывала. Никита предлагал срочно вернуться в заброшенную дачу и пугал Катю обезумевшим Усовым, но Катя не слушала. Она на цыпочках пробралась в дачу и вернулась уже прилично одетая, пахнущая йодом — успела обработать и залепить пластырем свои ранки. Никита боялся, что она будет громко звенеть ключами или зажжёт по привычке свет в доме, но обошлось.

В сарае по-прежнему стоял тяжёлый мясной дух, как на бойне. Человеческие останки убрали, но кровавые разводы и какие-то мелкие ошмётки на полу и стенах остались. Катя поводила фонариком туда-сюда и вдруг остановила кружок света на старых досках, грудой сваленных в углу сарая.

— Этого тут не было, — шепнула она.

Вместе они перетащили доски в другой угол, где они, по Катиному утверждению, раньше и лежали, приподняли обнаруженный под досками брезент… и увидели в земляном полу здоровенную дыру. Судя по тому, как из неё тянуло холодом, это была не просто яма, а настоящий подкоп.

— Вот он как забрался! — возликовала Катя и немедленно нырнула в яму. Ей удалось залезть туда почти целиком, только пятки болтались в воздухе, но потом расстроенный голос из недр земли сообщил:

— Я застряла.

Никита выволок её за ноги обратно. Выплюнув землю и отряхнувшись, Катя сообщила, что знает, куда ведёт ход. Никита хмыкнул — ему для того, чтобы понять это, не потребовалось лезть в нору. Местоположение подкопа — у дальней стены, поближе к забору, — не оставляло сомнений, что ведёт он на участок Бероевых.

— Поэтому замок и остался — они изнутри пролезли и кости притащили. Уроды! — Катя ещё раз сплюнула на пол. — Я же говорила — слишком это по-человечески, другого подставлять.

— Так зверь… это что, кто-то из них?

Катя пожала плечами:

— Ты вообще когда кого-нибудь из них в последний раз видел?

Никита задумался. Бероевых действительно давно уже не было видно, даже Светка перестала выгуливать детей по своему вечному маршруту. Но Бероевы всегда жили замкнуто, ни с кем особенно не общались, и никто на это особого внимания не обратил.

— Вот, а я пыталась к ним пару раз пробраться. Мало ли. Может, они решили, что я догадалась о чём-то, ну и… сам понимаешь.

— Ничего я не понимаю, — отрезал Никита. — То у тебя лешие с кикиморами, то соседский заговор.

— А кто говорил, что легко будет? Ну что, пойдём?

— Куда?

— К соседям в гости.

Старое, высокое грушевое дерево росло на самом краю Катиного участка. Оно уже давно перевалило за плодородный возраст, только изредка давало твёрдые зелёные плоды, мало чем похожие на груши. Не срубали его исключительно по сентиментальным соображениям — сколько лет уже тут, тень даёт, живое. Но теперь обнаружилась и дополнительная польза: ветки старой груши нависали над высоким забором и над бероевскими владениями. Здесь Катя и пыталась пролезть к соседям или хотя бы понаблюдать за происходящим у них на участке. Но каждый раз откуда-то вдруг появлялась Светка Бероева, и приходилось спешно скатываться на землю во избежание вопросов и скандалов.

Обдирая руки, ломая хрупкие старые ветки, Катя с Никитой перебрались через забор и, взмокшие и исцарапанные, приземлились на английский газон. Вдоль ровных, мощённых белой плиткой дорожек у Бероевых были расставлены фонари на солнечных батарейках, и цепочки светящихся матовых шаров опутывали участок, словно ёлочные гирлянды. А среди этой умиротворяющей иллюминации слепо чернели окна огромного особняка. Настоящая дачная цитадель, подумал Никита, глядя на дом, лучшей берлоги зверю не найти. Наверное, он попросту сожрал Бероевых, чтобы обосноваться тут. А Светка… скорее всего, Светка и была этим самым зверем. Подходящее амплуа для образцовой жены и матери, зарубившей тяпкой спятившего старика.

Потихоньку, избегая освещённых участков, они обошли дом, но ничего интересного не обнаружили. Дверь тоже оказалась заперта — Катя рискнула потихоньку взобраться на крыльцо и подёргать за ручку. А Никиту постепенно охватывал азарт — это же был настоящий квест, «попади в таинственную дачу», и его, невзирая на все реальные и воображаемые опасности, хотелось пройти до конца. В квесты Никита, будучи почти-тридцатилетним лоботрясом, играл довольно часто, и знал, что в них всегда бывает какая-нибудь неочевидная лазейка… И тут он увидел дверь в подпол — Бероевы, как видно, оборудовали там погреб, а размеры дома позволяли не ограничиваться обычным люком в полу, в который не очень-то удобно спускаться и загружать припасы. Двойная дверь распахивалась в обе стороны, а ручки были спутаны толстой проволокой.

Проволока была закручена на совесть, но в четыре руки они её одолели и аккуратно, чтобы ничем случайно не грохнуть, открыли погреб. Оттуда пахнуло уже знакомым густым духом бойни. Катя отпрянула, зажав нос, а Никита первым полез в темноту, движимый всё тем же квестовым азартом.

Луч фонарика скользил по полкам со всякой хозяйственной мелочью, банкам с соленьями, мешкам с картошкой — сколько Светка ни кичилась своим английским газоном и европейским особняком, а погреб у неё был самый обыкновенный, дачный.

Уже мелькнула впереди лестница, ведущая наверх, к люку в полу. И тут в темноте что-то заворочалось и издало мучительный булькающий хрип. Дрожащий луч фонарика метнулся на звук, и Катя, вскрикнув, спряталась за спину Никиты.

Живой полуобглоданный скелет полз к ним по бетонному полу. На костях краснели неровные полоски мяса. Кое-где уцелели лоскуты плоти побольше, с кожей, и они подрагивали при каждом движении. И это почти полностью съеденное, но почему-то всё ещё способное шевелиться существо мычало и булькало, тараща на них единственный, лишённый века круглый глаз. С большей части лица кожа и мышцы были сорваны, но по жёстким чёрным волосам и квадратной челюсти Никита узнал этого получеловека. Это был Бероев. Бывший солидный бизнесмен и, по слухам, криминальный авторитет подползал всё ближе, роняя банки с полок и щёлкая навечно оскаленными зубами.

— Это ведь заложный? — выдохнула Катя, глядя на Никиту с надеждой, как будто подсказки ждала. — Заложный мертвец, правильно?

— Понятия не имею! — Никита схватил стоявшую у стены лопату. — А ну отойди!

— Стой, вдруг хуже сделаешь!.. Господи, как с заложными-то надо? Я про них не помню ничего.

— Отойди, я сказал!

Катя присела на корточки, загребла с пола горсть мусора — камешки, песок, листья, — и, размахнувшись, швырнула всё это подальше, к противоположной стене:

— Просо просыпали, собирать пора!

И после этого нелепого манёвра Бероев, зарычав, развернулся и… прыгнул за горстью мусора. Никита, не веря своим глазам, смотрел, как он елозит костями по полу, послушно собирая песчинки и камешки.

Катя взлетела вверх по лесенке, толкнула крышку погреба и чуть не задохнулась от радости — она легко поддалась. Вместе с Никитой они выбрались в какое-то обширное тёмное помещение, поспешно захлопнули крышку и на всякий случай встали прямо на неё. Кружок света выхватил из темноты гнутые ножки деревянной тумбочки, коврик, легендарные бероевские часы с маятником, бой которых было слышно всем соседям. Только теперь они стояли, и циферблат подёрнулся пыльным узором.

— Дверь ищи, дверь, — нетерпеливо зашептала Катя.

— А как же чай? — спросил откуда-то приятный женский голос, и Катя с Никитой тут же зажмурились от внезапно вспыхнувшего света.

В дверях стояла Светка Бероева в велюровом домашнем костюме и мягких тапочках. Очки в тонкой оправе поблёскивали всё так же интеллигентно и строго. А у Светкиных ног свернулись кожистыми кольцами огромные чёрные звери. Два зверя.

— Это её дети, — бесцветным голосом констатировала Катя.

— Уж извините, что я в домашнем, но вы тоже без приглашения, — кивнула ей Бероева.

— Вы что… это же… — давился словами Никита, указывая на зверей пальцем.

— Какие ни есть, а для матери всегда малыши, — и Светка улыбнулась сладко-сладко, совсем как полная молока и счастья красавица-мать в рекламе детского питания. — Вы уж извините ещё раз, но детки очень кушать хотят.

Растягиваясь и сокращаясь по-пиявочьи, звери бросились вперёд. Увидев перед самым своим носом круглую распахнутую пасть с бесконечными рядами зубов, Катя завизжала так, что зазвенели оконные стёкла…

А дальше произошло что-то непонятное. Белая, обжигающе яркая вспышка озарила комнату, мгновенно раскалившийся воздух опалил кожу. Звери забились на полу в корчах, жалобно рыча, точно раненые медвежата. Их толстые шкуры пузырились от жара и покрывались язвами. Пронзительно закричала Светка. Воздух обжигал глаза и горло, было нечем дышать. А Никита, ничего уже не соображая, вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за футболку и поволок…

Он окончательно пришёл в себя уже на улице, в канаве под фонарём, куда они с Катей свалились, пробежав целую улицу и совсем выбившись из сил. Шёл сильный дождь, настоящий ливень. Никита подставил обожжённое лицо под струи воды и с трудом шевельнул запёкшимися губами:

— Что это было?

— У Бероевой не дети, а подменыши, — ответила, стуча зубами, Катя. — Помнишь, как Наргиз детей на реку повела и пропала? Вот и их тогда тоже забрали, точно говорю… А этих подкинули, а теперь они… ну, прежними становятся. Жрать хотят. Вернуть их надо, в реку, только Светка же не отдаст…

— Хватит, — простонал Никита. — Плевать… Я не про то, я про огонь…

— Понятия не имею. Но огня они все боятся обычно. Даже банница, и та не любит, хоть и живёт в жару…

— Кать, — Никита разлепил наконец опухшие веки. — Откуда ты всё это знаешь? Где кто живёт, кто чего боится. Только не заливай про фольклористику в институте… Я поверю, Кать. Я теперь всему поверю.

Катя молчала, наблюдая, как барахтается в дождевом ручейке муха. Потом вздохнула:

— Ладно, слушай тогда. Мне бабушка стишок в детстве читала: