…это повторяется снова: холод, скорбно вскинутые брови матери, застывшие Светкины глаза. Истошное визжание где-то за окном. Звёзды, похожие на горящие глаза хищников. Небо, падающее на плечи, хохочущая бездна, оскалившаяся пасть зеркала. Не понимая, что происходит, Антон бежит через темноту, а вслед за ним гонится нечто сюрреалистичное, распадающееся на несколько гротескных, неестественных силуэтов. Он не может сказать, почему они страшные. Они просто… неправильные. На них больно смотреть: от осознания этой неправильности выворачивает изнутри.

И ужас. Дикий, ни на что не похожий ужас.

Как это получилось? Где он? Что это вообще такое?!

— Мам! — ужасно глупо и по-дурацки, что он, ребёнок, что ли, но сейчас об этом не думается, думается только о том, как сбежать от этого ужаса, укрыться в мамином тёплом свитере и вдохнуть запах её духов. — Мам!!

Впереди темно, и он, не заметив, с размаху врезается в чей-то силуэт. Тёплый. Мягкий. Не мама, нет, но кто-то родной и знакомый.

— Помо… ги… — слова срываются с губ и застывают в липком мареве холодными каплями, — я… за мной…

— Что ты там бормочешь? — бабушка, всегда такая покладистая и добрая, злобно хмурится и отталкивает Антона назад, прямо к этим тварям. — Хватит уже этой тарабарщины! По-человечески говорить разучился?

— Бабушка, за мной гонятся, я… они похожи на…

— Прекрати! — она кричит и хлещет его по щекам, заходится в нелюдском визге. — Кому сказала! Прекрати нести весь этот бред!

Ничего не остаётся. Антон пихает бабушку локтем во внезапной вспышке злости и бежит дальше. Пусть твари настигнут её, если она ему не верит. Пусть сожрут, разорвут на части, выпустят кишки. Нет, нет. Это не его мысли. Что за жуткое злорадство внутри?

За спиной раздаётся визг и хлюпанье. Что именно догнало бабушку? Клыкастое зеркало или многомерный параллелепипед? Или красный свет, похожий на гнилое яблоко (он сам не знает, откуда эти метафоры)? Неважно.

— Кто-нибудь! — он уже не верит, что ему помогут, но продолжает кричать, потому что молчать — значит умереть. — Пожалуйста!

Мама же была здесь, была в начале этого кошмара, была, потому что он помнит её измученное лицо, её сведённые брови. И мама была, и Светка была, Светка с её дурацкими феньками и вечно грустными глазами девочки-подростка, и солнце било в окна, и зеркала… о, чёрт, зеркала, и…

— Антош! — голос из темноты, справа и спереди. Светкин голос. — Антош, вернись! Вернись!

Он бежит к ней. Страх гонит его, страх бьётся в груди, как птица, и он знает, что не спит, что это не сон, что всё остальное может быть сном, но…

— Я здесь, я здесь, я… — Антон повторяет, как заевшая на репите песня в плеере, и сам не замечает, как она оказывается рядом. — Свет, ты… тут…

— Я слышу тебя, — её не видно, но он чувствует прикосновения её пальцев к своей щеке. Почему-то они холодные, мерзкие на ощупь, как будто резиновые. — Возможно, я одна тут понимаю, что ты говоришь.

— Где — тут? — в темноте ничего не видно, только искры вспыхивают перед глазами. Что-то шипит и стонет вдали. Что-то воет. Утробно воет, и Антон не хочет знать, что или кто издаёт эти звуки. — Свет, где… где мама…

Холодные пальцы огибают полукруг по его подбородку, повторяют очертания челюсти — и вдруг пропадают. Антон наконец видит Светку и давится криком, застрявшим в глотке.

— Антош, — медленно говорит она, и безглазое бледное лицо смотрит то ли с сочувствием, то ли с презрением, а черви под кожей шевелятся в такт её словам, — Антош, мама уже… давно…

Слово «мертва» Светка произносит со странным присвистом, и её лицо вдруг оказывается слишком близко. Он может рассмотреть трещинки на потемневших губах.

Антон наконец кричит, и всё исчезает.

— Мне приснился кошмарный сон, — пожаловался Антон, топя в кружке чайную пирамидку. — В нём за мной гналась какая-то херня, бабушка клала меня чуть ли не матом, а ты выглядела как в дешёвом хорроре и рассказывала, как мама умерла.

— Ну и чушь тебе снится, — фыркнула Светка. Она сидела на соседнем стуле, поджав ноги, и лениво перелистывала учебник: экзамены скоро. — Не, хотя можно понять, отсюда вылететь — раз плюнуть. Для меня до сих пор загадка, как мы тут оказались. Я вот точно слишком тупая.

— Иди ты, — шутливо отмахнулся Антон, — тупая она… Хотя да, я тоже… не совсем понимаю.

На последней фразе он запнулся. Что-то было не так. Что-то точно было не так.

— Слушай, — неуверенно произнёс он, — слушай, а…

— М? — Светка оторвалась от учебника. Антон попытался облечь смутное чувство душащей тревоги в слова и не смог.

— Не, ничего, в голову не бери. И так мандраж берёт, кошмар ещё этот…

— Может, тебе успокоительных того?

— Да не, — он помахал рукой, — справлюсь.

Школа Риверсайда встретила их слепящим солнцем и белоснежными, будто приклеенными улыбками одноклассников. День был невероятно жаркий, почти по-летнему, и абсурдно белые воротнички учителей, казалось, должны были расплавиться от пота.

Уроки текли медленно. Слишком медленно. К последнему, алгебре — или тут она называлась как-то иначе? — ему началось казаться, что у него вот-вот растает мозг. Растает и вытечет через уши.

Он уже готов был отключиться, когда дрёму прервал оклик.

— Антон, — тягуче, нараспев, позвал его к доске математик, имя которого никак не получалось запомнить, — Антон, выйди и расскажи нам про маятник бесконечного вращения.

В знойном мареве слова расплывались и текли киселём. Антону показалось, что он ослышался. Маятник чего?

— Простите? — попытался переспросить он. Математик сверкнул уже знакомой странноватой улыбкой и вывернул шею набок.

—Антошка, — вкрадчиво произнёс он, — ты меня слушаешь? Маятник. Сердце птицы. Параллельные прямые. Город на синей воде. Помехи. Помехи. Ты болен, болен, ты болен. Ты слышишь меня? А-н-т-о-ш-к-а…

С каждым словом шея выворачивалась всё сильнее. Блеснули стеклянные глаза под очками.

Тревога превратилась в ужас. Антон вдруг понял, что все одноклассники сидят, точно так же вывернув шеи, смотрят на него и смеются.

Он соскочил со стула и кинулся к выходу.

— Свет, Свет, нам надо бежать, слушай, я не знаю, что происходит, но математик и ребята — они все монстры какие-то, и эта жара, и эта школа…

— Антош…

— …как мы тут вообще оказались? Ты вообще слышала про такой город — Риверсайд? Почему мы здесь? Где наши родители?

— Антош, родители…

— А я тебе отвечу: нет такого города! И ты сама подумай, это же абсурд, какой Риверсайд, какая американская школа, мы в Перми, блин, живём, нам до учёбы по обмену как до Киева раком! Тут всё неестественное и неправильное! Мы непонятно как сюда попали, вокруг творится какая-то жесть, и… Свет, слушай… ты помнишь вообще что-нибудь до этого дня? Может… может, мы спим просто?

— Антош, — медленно отвечает Светка и наклоняет голову, и уже знакомый ужас заходится в груди пойманным сердцем птицы, потому что её голос ему знаком, потому что те же вкрадчивые интонации читались в голосе математика часом ранее, — Антош, ты… не спишь. И родителей уже… давно… нет.

Её силуэт гнётся и течёт, плавясь в палящем солнце, как мягкая пластмасса. Это проклятое солнце, от которого всё тело в поту, так и торчит на том же месте на небе, что и утром, нет, это точно сон, точно сон.

— Если бы! — вдруг отчаянно кричит Светка, выпучив глаза, и остатки её рта кривятся в противной гримасе, а потом стекают ей на воротничок рубашки. — Если бы это был сон! Антошка, милый, ты не представляешь, это… это всё… ЕСЛИ БЫ ЭТО ВСЁ БЫЛ СОН!!!

Тающие остатки её тела — липкая жижа, похожая на плавленый пластилин — тянутся к нему, а он отступает, чувствуя, как ужас сменяется злостью, а желание убежать — жаждой сломать и раздавить.

С её следующим движением Антон машинально выбрасывает руку вперёд, и кулак с чавканьем проваливается куда-то в Светкину грудь. Та не реагирует.

Он делает глубокий вдох и жмурится, пытаясь прервать кошмар. Шеи касается что-то горячее, липкое.

Всё исчезает.

На фестивале было шумно и весело. Гомонили сбоку какие-то анимешники с цветными волосами и кучей значков на пёстрых рюкзаках, грохотала с далёкой сцены ужасная попсовая музыка.

У Антона болела голова. Чёрт, и зачем он вообще сюда пошёл? Родителей потерял в толпе, когда отвлёкся на ларёк с горячей кукурузой — сто лет её не ел, а сегодня ещё и позавтракать забыл. Потом ещё и деньги выронил, а потом выяснилось, что мелочи не хватает, пока нашёл — за спиной уже очередь собралась.

Кукуруза, кстати, оказалась не очень. Пресная и совсем не сладкая. У бабушки в деревне летом была намного лучше.

— Блин, сеть не ловит, — он тихо выругался сквозь зубы, когда телефон пискнул рассерженным «абонент находится вне зоны доступа». Симка, что ли, опять глючит?

С тех пор как Антон недавно попал под дождь, телефон порой начинал сбоить. Как назло, в самые неподходящие моменты.

Нет. Стоп.

Что-то было не так.

Он нахмурился и повертел головой по сторонам, пытаясь понять, что его смутило. Нет, вроде всё как обычно. Смеющиеся люди, куча ларьков с дорогущей и наверняка невкусной едой и дурацким мерчем, какие-то вопли из динамиков со стороны сцены.

А зачем им вообще вздумалось приходить на фестиваль?

Чему он посвящён?

Почему это совершенно вылетело у него из головы?

— Чушь какая-то, — пробормотал Антон себе под нос и, встряхнувшись, поймал за рукав пробегавшего мимо парнишку. — Извините, не подскажете, тут не проходили…

— Чего? — тот нахмурил брови, перебив, будто ему только что нагрубили на ровном месте. — Парень, ты больной?

— А?

— Ой, к чёрту, — парнишка скривился, дёрнул плечом, скидывая руку Антона, и шмыгнул куда-то в толпу. Тот остался стоять, хлопая глазами.

Это что сейчас было?

Ладно, может быть, наткнулся на какого-то психа. Бывает. Народу много…

Толпа гомонила и гомонила. Гул нарастал, становился тяжёлым и каким-то тревожным, словно гнездо ос расшевелили, и теперь куча насекомых кружится, кружится, кружится вокруг головы и вот-вот накинется.

Калейдоскоп красок перед глазами вдруг стал невыносимо тошнотворным.

Он что, заболевает?

Ему нужно было куда-то идти. Кого-то искать. Родителей? Светку? Если они потерялись, то как он их найдёт?

Может, пойти домой?

Но где дом?

Что происходит?

— Точно, — Антон потёр висок, который почему-то горел, как при температуре, — баба, у которой я кукурузу покупал… Может, она помнит?

Нужный ларёк нашёлся не сразу. Странно, он же отходил от него максимум на десяток метров, почему он вдруг обнаружился на другом конце улицы? Может, действительно простыл, вот жаром посреди фестиваля и накрыло? Краски, духота… потому голова и болит.

— Извините, — его качнуло, когда он наклонился к продавщице. Пришлось опереться на прилавок двумя руками. — Я… кажется, немного потерялся и не понимаю, что происходит. Я не могу найти семью. Вы их не видели? Людей, которые были со мной. И… может, здесь есть медпункт? Кажется, мне плохо. И ещё…

Антон осёкся, наткнувшись на взгляд продавщицы — недоумевающий, отчуждённый. Так смотрят на пьяных, если те пытаются пристать на улице.

— Молодой человек, — отчётливо произнесла она. Алые губы, слишком ярко накрашенные, шевелились на слишком бледном лице резкими, какими-то неестественными движениями. — Молодой человек, я сейчас охрану позову. Здесь запрещено находиться в состоянии наркотического опьянения.

— Я не наркоман, мне просто плохо, — заспорил было Антон и вдруг боковым зрением уловил, как на него обернулась какая-то мелкая девчонка, проходящая мимо.

— А почему дядя так странно разговаривает? — звонкий, слишком резкий голосок врезался в голову очередной вспышкой боли. — Я его не понимаю. Это какой-то другой язык?

— Нет, нет, — приглушённый голос взрослого донёсся, как сквозь вату, — не смотри на него, Сашенька, мальчик просто дурачится. Не слушай его… совсем совесть потеряли, приходят обкуренными в приличное место…

Внутри Антона что-то дёрнулось и оборвалось. Так бывает, когда узнаёшь о смерти родственника.

Его что, не понимают? Да какого чёрта?

— Вы… не понимаете, что я говорю? — тихо уточнил он, нагибаясь к продавщице. Та отшатнулась. За её спиной что-то загрохотало: видимо, задела ногой некую посудину.

— У… уходи вместе со своим бредом! Чего тебе надо? Несёшь какую-то белиберду, взгляд безумный… помогите! Охрана! Тут то ли сумасшедший, то ли…

Остаток речи Антон уже не слышал. Он с силой оттолкнулся от прилавка и бросился куда-то в толпу. В ушах звенело и грохотало, смех толпы сливался в невнятный вой тысячи голосов, со сцены доносилось что-то уже совсем не похожее на песню.

Внутри нарастала ярость. На продавщицу. На случайного прохожего. На девочку эту мелкую, чтоб её черти разорвали, на родителей, что просто ушли и бросили его тут больного, что он делает на этом фестивале, что это вообще за праздник, какое время года на улице, почему на нём шарф, когда мимо только что прошла девушка в футболке и шортах, что они говорят, куда…

Перед глазами мельтешила сливающаяся в единое целое толпа. Нарастала духота. Пытаясь сориентироваться, Антон вскинул голову вверх — и не увидел солнца.

Сверху смотрела многоглазая пульсирующая темнота.

— Светка, — шепчет он, цепляясь пальцами за ткань её свитера, почему-то жёсткую и грубую, как верёвка, — Светка, как хорошо, что я тебя нашёл… Здесь что-то творится, какая-то дичь, меня почему-то никто не может понять, и родители… и небо, и… слушай, ты хоть меня понимаешь?

— Я тебя понимаю, — её голос звучит печально и надтреснуто, — я уже когда-то говорила, я, кажется, единственная здесь, кто тебя ещё понимает. Но даже я уже… не всегда могу разобрать.

Антон хватает её за руки. Руки холодные и какие-то липкие, словно резиновые. Как будто кукольные.

— Свет, — шепчет он, — я не понимаю, о каком «когда-то» ты говоришь. Я не помню, как это началось. Не помню, как оказался на фестивале. Я не помню…

— Нет никакого фестиваля, — она качает головой, и Антон вдруг понимает, что они стоят вдвоём посреди темноты, а картинка вокруг померкла и схлопнулась. В темноте мерещатся какие-то силуэты, но Антон не хочет всматриваться. — Я не знаю, что ты видишь вокруг себя. Это что-то страшное, да?

— Наверное, — бормочет он, пытаясь вспомнить, что происходило с ним до недавнего момента. Вспомнить не выходит. Во рту отвратительный привкус металла, словно он в припадке изгрыз собственные щёки до крови. — У тебя руки холодные.

— Извини, — она вынимает свои ладони из его, — это перчатки. Я почти всегда теперь в перчатках. Иначе нельзя.

Антон опускает взгляд на её руки и не видит перчаток. Зато видит струпья и царапины. Видит застывшие мёртвые участки, посиневшие и опухшие. Видит обломанные ногти. Светка разлагается на глазах и сама этого не замечает.

— Если это не сон… — ему чудится, что когда-то, давно, очень давно, она сказала ему, что это не сон, — то что это? Что происходит? Как мне выбраться?

— Я не знаю. Никак, наверное, — у неё дрожит голос, кажется, словно она вот-вот заплачет.

Антон вскидывает на неё глаза и видит, как силуэт напротив идёт помехами. Как спецэффект в дурацком кино про компьютерную симуляцию. Только это не симуляция, ведь так?

Он уже ни в чём не уверен. Голова раскалывается. В горле першит. Приступы ужаса сменяются странной злостью, непонятной злостью. Ему хочется то бежать, не разбирая дороги, то оскалить зубы и зарычать, как дикий зверь. Накинуться на неё. Добить. Стереть в порошок.

Это не его мысли.

Что с ним происходит? Что это?

— Это вирус, — грустно шепчет Светка, впиваясь в собственные щёки окровавленными, в струпьях пальцами, — вирус… Антош, ты…

Она не успевает договорить: перед глазами вспыхивает калейдоскоп искр.

Всё исчезает, как будто отключили свет.

Повторить. Повторить. Повторить. Красный. Тревога. Мама. Знойное солнце. Риверсайд. Фестиваль. Светка.

Вот они идут из школы, дорогу им пересекает какая-то пьяная девушка. Она прилично выглядит, и они пытаются проводить её до дома, но по дороге от неё начинают отваливаться части, а потом то, во что она превращается, начинает слизывать реальность и оставлять вместо мира ошмётки пустоты. Позже Антон понимает, что у девушки Светкино лицо.

Ты болен. Ты болен, болен, болен.

Вот он на войне, в трясущихся руках автомат. У него руки пахнут смертью, ему всего шестнадцать, он понятия не имеет, как тут очутился, а у врага — его глаза, его лицо, но совершенно не его, чужая улыбка, больше похожая на оскал. Он смотрит, как враг улыбается ему, и его охватывает ненависть, прогоняющая страх. Светка стоит за спиной врага и что-то ему говорит, но болотная вода, что льётся у неё изо рта, превращает слова в бульканье.

Антош, это вирус.

Ты не спишь.

Прости.

Повторить. Повторить.

Темнота наваливается со всех сторон, но покой не приходит, и сна ни в одном глазу.

Антон распят посреди тишины. Конечности не шевелятся, раскинутые в разные стороны, как будто его пригвоздили к месту. Он отчаянно хочет закрыть глаза и отключиться — но не может.

Он хочет, чтобы всё исчезло. Чтобы он наконец умер.

Сон не приходит.

— Он поправится? — спросила Света, уже зная ответ.

Пальцы нервно комкали и перебирали подол юбки: нервные, компульсивные движения. Ткань расползалась под пальцами истлевшим тряпьём. Ей казалось, ещё немного — и на платье останутся дырки.

Белая маска, надетая скорее для приличия, закрывала лицо доктора: выражение лица не прочитать, сколько ни старайся. Но всё и так было ясно. По глазам ясно.

— Инсомническое бешенство неизлечимо, — негромко ответил он сквозь плотную ткань. — Мне жаль. И… на вашем месте я и сам бы поберёгся. Вы же с ним постоянно тут сидите. Помню, что у вас за случай, и следить за вами просто врачей не хватает, но, знаете, не хотелось бы испытывать судьбу.

— Ничего-ничего, я буду осторожна, — Света помотала головой. Ещё один быстрый тревожный взгляд на постель Антона: нет, всё по-прежнему. Лежит на кровати, смотрит стеклянными глазами в потолок, точно неживой. Только подрагивают конечности, накрепко привязанные к углам кровати, да сиплое дыхание вырывается из пересохших губ. Кажется, будто спит. Не спит.

Затишье перед бурей: она уже видела цену этого обманчивого спокойствия. И знала, во что оно превращается, когда приходит очередной приступ.

Когда его выгибает дугой, сводит челюсть, зубы стискиваются до скрипа, а пальцы беспорядочно цепляются за подушку, фиксирующую запястья верёвку, её волосы — всё, до чего дотянутся. Когда из горла летит хриплый, истеричный, ни на что не похожий крик. Нечеловечески жуткий. Когда в распахнутых глазах плещутся непонимание, гнев и страх, когда он не узнаёт её голос, и кажется, будто там, в оболочке, некогда бывшей её любимым младшим братом, никого уже не осталось. Никого и ничего.

Этот вирус…

Никто не смог сказать, откуда взялось инсомническое бешенство. Конечно, как это всегда бывает, вирус тут же оброс множеством сплетен и слухов, начиная с безумных конспирологических теорий и заканчивая идеями о смещении параллельных миров. Но официально его происхождение так толком и не установили — не до того стало. Слишком много смертей, слишком много больных.

Страшнее всего было даже не то, что от него умирали.

Страшнее всего было то, как умирали.

Сначала уходил сон. Вместо него наваливались приступы галлюцинаций неясного содержания, но, судя по реакции больных — жутких. Кошмарных. Таких, что некоторые умирали от страха, не возвращаясь в сознание.

Потом приходила злоба.

Света помнила, как в один из последних дней мама вывернула к ней голову и зарычала, и в этом рыке было больше звериного, чем человеческого. А потом кинулась. Если бы не верёвки, стягивающие запястья и лодыжки, — перегрызла бы горло, Света в этом не сомневалась.

В редкие минуты просветления больные не ощущали ничего, кроме постоянной мучительной тревоги и внутренней тошноты.

Связную речь сохраняли единицы: обычно уже на второй-третий день люди теряли возможность выражать мысли. Бессвязно мычали, кричали, издавали нечленораздельные звуки и рисовали странные загогулины — а думали, кажется, что говорят и пишут. Иногда Свете, выросшей рядом с братом, удавалось различить в потоке Антошкиного бреда слова, но такое случалось редко. Если она звала, он почти никогда не отвечал.

Ни один заболевший не прожил дольше десяти дней.

Болезнь Антона длилась уже почти неделю.

Мама и папа сгорели несколько дней назад. Бабушка — ещё раньше. Сама Света не заболела чудом: то ли, как говорили врачи, редкий случай невосприимчивости к вирусу, то ли ей просто везло. Хотя какое тут везение. Разве это можно назвать везением?

Всё, что ей оставалось, — бессильно и беспомощно смотреть, как умирают родные, и не иметь возможности помочь. Разве что быть рядом, надеясь не пойми на что. Может, там, в своих бредовых галлюцинациях, он увидит её, и кошмар немного отступит.

Или нет. Но она хотя бы пыталась.

— Держись, Антош, — Света наклонилась к изголовью и едва удержалась от порыва погладить его по волосам. Прикасаться к больным голыми руками было запрещено, а перчаток сегодня под рукой не оказалось. — Держись. Всё будет хорошо.

Глаза щипало, но голос почти не дрожал.

Антон едва заметно дёрнулся и что-то промычал во сне. Света вздохнула и распрямилась, стараясь не плакать.

Она хотела верить, что её присутствие хоть как-то ему помогает.