Следующие страницы представляют собой рассказ доктора Эзетона о Твари в зале. Я делал заметки, столь многочисленные, насколько позволяла мне скорость конспектирования: писал под диктовку и впоследствии прочел ему всю историю, переписанную набело и связную. Это было в день его смерти, случившейся через час после нашего расставания, когда, как любители полицейских отчетов — крайне омерзительного вида литературы — могут помнить, я был вынужден давать показания следственной комиссии. Неделей ранее доктору Эзетону также пришлось предстать перед следствием — в качестве медицинского эксперта из-за гибели его друга, Луиса Филдера, а затем и сам он был найден мертвым в схожих обстоятельствах. Опираясь на опыт, Эзетон утверждал, что его друг покончил с собой в припадке безумия, и этот вердикт не оспаривался. Однако, осмотр тела доктора Эзетона, несмотря на то же заключение, оставлял простор для домыслов и сомнений.

Стоит заметить, что изложенное ниже я читал Эзетону буквально в день его гибели: он исправлял меня, уделяя особое внимание некоторым деталям, и выглядел абсолютно нормальным, а прощаясь, произнес следующее:

— Как эксперт в области мозговой деятельности, я абсолютно уверен в собственном психическом здоровье и в том, что все случившееся — не плод моего воображения, но объективная реальность. Если бы мне вновь пришлось давать заключение по делу бедного Луиса, я изменил бы его. Пожалуйста, поместите это в конец или в начало рассказа, как сочтете нужным.

Несколько слов я добавлю в конце истории, но нужны еще несколько, чтобы ее начать. Перед вами краткое вступление.

Френсис Эзетон и Луис Филдер встретились в Кембридже, где завязалась их дружба, длившаяся почти до самой смерти. И на целом свете не было более разных личностей: доктор Эзетон в возрасте тридцати пяти лет стал единственным и главным специалистом в своей области, исследуя функции и заболевания головного мозга, а Луис Филдер в те же годы все еще находился на пороге великих свершений. Когда Эзетон, не отмеченный печатью гениальности, прилежным и непрерывным трудом достиг вершин своей профессии, Филдер, подававший большие надежды в школе, колледже и после выпуска, никак их не оправдал. По мнению его друзей, он обладал слишком живым характером, чтобы заниматься унылым осмотром пациентов и строить логические умозаключения. Луис был полон вопросов, пытлив и чрезвычайно любознателен. Его разум порождал блестящие идеи, с которыми он легко расставался, дабы они освещали путь другим. Но если присмотреться как следует, этих мужчин объединяла одна всепоглощающая страсть, а именно безграничный интерес к области неведомого — интерес, обеспечивающий, пожалуй, крепчайшую связь между отдельными представителями рода человеческого. Оба — до самого конца — были абсолютно бесстрашны, и доктор Эзетон сидел бы у постели жертвы бубонной чумы, чтобы документировать течение болезни для будущих врачей, так же самозабвенно, как Филдер изучал бы рентгеновские лучи на этой неделе, летательные аппараты на следующей и спиритизм неделей позже. Дальнейшая история, я думаю, говорит сама за себя, хотя и не объясняет всего произошедшего. Как бы там ни было, перед вами история, которую я прочел доктору Эзетону, расшифровав записи нашей с ним беседы. Повествование, конечно, ведется от его лица.

Вернувшись из Парижа, где изучал медицину под руководством Шарко, я открыл практику дома. Учение о гипнозе, внушении и исцелении с их помощью к тому времени получило признание даже в Лондоне, и публикация нескольких исследований на эту тему, вкупе с моими зарубежными сертификатами, позволили мне, едва появившись в городе, ощутить себя занятым человеком. Луис Филдер строил планы относительно начала моей врачебной карьеры (у него было множество идей на любой случай, и все они — оригинальные) и умолял меня поселиться не в твердыне докторов на «Хлороформ-сквер», как он называл ее, но ниже, в Челси, где пустовал дом, неподалеку от его собственного.

«Кого волнует, где живет доктор, пока он лечит людей, — говорил Луис. — Кроме того, ты не доверяешь старым методам. Не стоит доверять и старым местам. Хлороформ-сквер пропитана духом безболезненной смерти! Лучше переезжай и помоги людям выздороветь! А долгими вечерами мы сможем стольким поделиться! Я не смогу забежать к тебе через пол-Лондона».

Проведя за границей пять лет, приятно сознавать, что ваш лучший друг все еще остается в столице, и, как заметил Луис, жизнь с ним по соседству — прекрасный повод для визита. Помимо прочего, еще с кембриджских времен я знал, что у Луиса означает «забежать». Перед сном, когда работа была закончена, на лестничной клетке раздавались стремительные шаги — знак того, что в следующие час или два он будет фонтанировать идеями. Луис буквально сиял от творческих замыслов. Они наделяли его особой аурой, где бы он ни находился. Он предлагал пищу для ума — единственную настоящую ценность. Большинство людей больны, ибо их мозг голодает, а тело бунтует и отвечает на пренебрежение люмбаго или раком. Вот — главный постулат моей работы. Все болезни начинаются в мозгу. Ему необходимы питание, отдых и упражнения, и тогда тело будет здоровым и невосприимчивым к недугам. Но если мозг поражен, можно спустить лекарства в раковину или скормить пациенту — результат будет один; если только — и это важнейшая оговорка — он в них не верит.

Однажды я сказал об этом Луису за ужином после тяжелого дня. Мы пили кофе в зале, не знаю, как еще назвать место, где он принимал пищу. Снаружи его дом казался таким же, как мой и другие десять тысяч домишек в Лондоне, но за порогом не было узкого коридора с дверью, ведущей в столовую, в конце которого обычно находилась маленькая комната, называемая кабинетом. Луис счел необходимым сломать все ненужные стены, вследствие чего цокольный этаж превратился в комнату с лестницей, поднимающейся наверх. Кабинет, столовая и коридор стали единым целым, и, войдя, гость попадал в огромный зал. Единственным недостатком подобной планировки было то, что почтальоны шумели за дверью в непосредственной близости от обедавших. Едва я поделился своими не слишком оригинальными соображениями о влиянии мозга на тело и чувства, как где-то неподалеку раздался стук, напугавший меня.

— Стоит оборачивать дверное кольцо тканью, — сказал я. — Хотя бы на время обеда.

Луис откинулся назад и рассмеялся.

— Это не дверное кольцо, — ответил он. — Неделю назад ты говорил то же самое, так что я его снял. Письма теперь просто падают в ящик. Но ты слышал удар, не так ли?

— А ты нет? — спросил я.

— Конечно, я его слышал. Но стучал не почтальон, а Тварь. Я не знаю, что она такое, но именно это делает ее столь интересной.

Единственная вещь на свете, которую гипнотизер, верящий в незримое воздействие, презирает и которой гнушается — это глубоко укоренившееся, вульгарное представление о спиритизме. Белая горячка не претит ему так, как безумная, не вызывающая доверия мысль о влиянии духов на нашу жизнь. И то, и другое — бред, по одной и той же причине: легко вообразить, что сознание действует на сознание, как тело на тело. Следовательно, представить, что сильная воля влияет на слабую, так же легко, как понять, что сильнейший боец одолеет противника. Но вера в духов, стучащих по мебели и управляющих ходом событий, не менее абсурдна, чем прием фосфора для улучшения мозговой деятельности. Так я тогда думал.

Несмотря на слова Луиса, я был уверен, что дело в почтальоне, резко встал и подошел к двери. В почтовом ящике было пусто, и я шагнул за порог. Почтальон только поднимался по ступенькам. Он отдал мне письма.

Луис потягивал кофе, когда я вернулся к столу.

— Ты когда-нибудь занимался столоверчением? — спросил он. — Это довольно любопытно.

— Нет, и рак листьями фиалки тоже не лечил, — ответил я.

— А как же «испытать все»? — продолжал он. — Это ведь наш план и девиз. Живя столько лет за границей, ты провел множество экспериментов, сперва сомневаясь в возможности внушения, затем желая, чтобы она оказалась правдой. Теперь твоя вера в гипноз так сильна, что может сдвинуть горы, а ведь до Парижа ты считал его шарлатанством.

Говоря так, он позвонил в колокольчик. Явился слуга, чтобы убрать со стола. Пока он занимался своим делом, мы прохаживались по комнате и рассматривали гравюры, восхитившись работой Бартолоцци, купленной Луисом в Нью-Кат, и в мертвом молчании замерев перед «Пердитой», стоившей ему целое состояние. Затем мы вновь сели за обеденный стол, вырезанный из красного дерева, тяжелый и круглый, с центральной ножкой, превращающейся у самого пола в четыре устойчивых лапы.

— Обрати внимание на его вес, — сказал Луис. — Посмотрим, сумеешь ли ты его сдвинуть.

Я взялся за край стола и толкнул, практически безрезультатно: чтобы выполнить эту задачу, нужна была недюжинная сила.

— Теперь положи руки на столешницу, — продолжил он. — Проверим, сможешь ли ты вращать его.

Ничего не вышло: пальцы просто скользили по поверхности. Я воспротивился идее такого времяпрепровождения.

— Может, сыграем в шашки или в крестики-нолики, обсудим политику, наконец — все лучше столоверчения. Ты не желаешь жульничать — я тоже. Мы начнем двигать стол неосознанно.

Луис кивнул.

— Одну минуту, — сказал он. — Давай упремся пальцами в столешницу и попытаемся повернуть его в одном направлении, например, слева направо.

Мы надавили. Я старался как мог и заметил, как ногти Луиса побелели от напряжения. Надо признать, он тоже прилагал все усилия. Стол заскрипел, но остался на месте.

Затем я услышал громкий резкий стук. Он исходил не из-за двери, но из самой комнаты.

— Это Тварь, — заявил Луис.

Сегодня, рассказывая это вам, я думаю, что он был прав. Но в тот вечер все происходящее казалось мне розыгрышем, и я решил окончательно в этом убедиться.

— Пять лет, от случая к случаю, я изучал спиритизм, — продолжал Луис. — Я не говорил об этом прежде, так как хотел показать тебе явление, которое не смог бы объяснить и которое в данный момент способен вызвать. Смотри и слушай, а потом решишь, стоит ли помогать мне.

— И чтобы я видел лучше, ты предлагаешь выключить свет, — заметил я.

— Да, и ты скоро поймешь почему.

— Я здесь вроде как скептик.

— Ненадолго, — сказал он.

В следующее мгновение комната погрузилась во тьму, нарушаемую только слабыми всполохами огня в камине. Тяжелые плотные шторы не пропускали света фонарей и приглушали привычные радостные звуки уличного движения. Я сидел за столом спиной к двери. Луис разместился напротив. Я различал его фигуру в тусклых отсветах каминного пламени.

— Положи руки на стол, — сказал он. — Расслабься и, как следует говорить в подобных случаях, ожидай.

Все еще внутренне протестуя, я замер в предвкушении «чуда». Дыхание Луиса участилось, и мне показалось странным, что кого-то может взволновать темнота и ожидание за огромным, красного дерева, столом. Потом кончиками пальцев я ощутил слабую вибрацию, какую можно почувствовать, если взяться за ручку чайника, когда закипает вода. Постепенно она усилилась и стала похожа на урчание мотора — низкий гудящий звук. Потом внезапно стол заскользил под моими пальцами и начал медленно поворачиваться.

— Не отрывай рук, и тоже будешь вращаться, — сказал Луис. В это мгновение я увидел его силуэт, проплывающий на фоне огня — стол и сидящий за ним одновременно пришли в движение.

Некоторое время было тихо. Каким бы странным это ни казалось, мы вращались с той же скоростью, что и стол. Потом Луис заговорил снова, и его голос дрожал от волнения.

— Ты здесь? — спросил он.

Никто, конечно, не ответил, и Луис повторил вопрос. На этот раз раздался стук, похожий на тот, что во время обеда я приписал почтальону. Из-за темноты, а может, из-за того, что я волновался куда сильнее, чем полагал, звук показался мне громче, чем прежде. Он исходил не из определенного места, но наполнял собой комнату.

Затем движение прекратилось, но странная вибрация не исчезла. Мой взгляд был прикован к столу, хотя увидеть что-либо в окружающем мраке не представлялось возможным. Внезапно пятнышко света скользнуло по его поверхности, такое яркое, что на мгновение я разглядел собственные руки. Затем появились новые, еще и еще, как если бы в темноте вспыхивали спички или светлячки загорались во мгле южных садов. Раздался очередной оглушительный удар, вибрация прекратилась и огоньки исчезли.

Таким был мой первый сеанс, но Филдер, следует помнить, изучал «искусство ожидания», как он называл спиритизм, уже несколько лет. Пользуясь терминами спиритов, чего я тогда совсем не желал, Луис был медиумом, а я — простым зрителем. Опыт, свидетелем которого я оказался, производился им множество раз. Я делаю эту оговорку, так как затем он рассказал, что не способен более контролировать явления, возникающие в ходе сеанса. Теперь стук мог начаться, когда его разум был занят совершенно другими вещами, а порой даже будил его посреди ночи. Появление огоньков также не зависело от воли моего друга.

На тот момент у меня была теория, согласно которой все «феномены» были обусловлены его психическим состоянием. Слова об утрате контроля доказывали, что причины «явлений» Луиса следует искать в области подсознания, загадочном царстве, почти совершенно нам неизвестном, роль которого в жизни человека усиливается с каждым днем. Заявлять, что многие наши действия бессознательны — не слишком большое преувеличение. Слух — это неосознанное напряжение слухового нерва, зрение — оптического, а простые движения мы совершаем не задумываясь. Более того, занявшись новой формой двигательной активности, например, катанием на коньках, человек часто падает, но несколько часов спустя уже знает, как держать равновесие, и перестает обращать внимание на то, что прежде казалось ему акробатическим трюком. Скольжение по льду становится похожим на ходьбу.

Но специалиста в области головного мозга, исследователя гипнотического воздействия, каким я тогда был, не могла не интересовать работа подсознания. После первого сеанса моя гипотеза состояла в следующем: видя и слыша то же, что и Луис, я стал свидетелем переноса мыслей на расстоянии. Несмотря на успешное изучение гипноза, мне самому не удалось сделать ничего подобного, да я и не пытался. Я знал, что чрезвычайно внушаем. Моя роль этим вечером сводилась к приему невероятно ярких образов. Иными словами, я мог наблюдать явления, существовавшие лишь в воображении моего друга.

Мы обсудили то, что произошло, поднявшись наверх. Он считал, Тварь пыталась связаться с нами. Она двигала стол и стучала, и благодаря ей мы видели огоньки.

— Но что ты подразумеваешь под Тварью? — прервал я его. — Это чей-то дядюшка? Поверь мне, я видел множество призраков на сеансах, и все они говорили ужасные глупости. А если Тварь — не фамильное привидение, а некий дух, то остается вопрос: чей именно?

Луис сидел напротив меня. На столике между нами стояла лампа. Глядя ему в глаза, я видел, как его зрачки внезапно расширились. Дело было не в стремительном изменении освещения. Для доктора это значило лишь одно — страх. Впрочем, через секунду они сузились вновь.

Он поднялся и подошел к огню.

— Нет. Не думаю, что это чей-нибудь дядя. Не знаю, что она такое, я тебе уже говорил. Но если ты спросишь, есть ли у меня гипотеза, я отвечу: Тварь — элементаль.

— Прошу, расскажи подробней. Что это значит?

Его зрачки снова расширились.

— Объяснений на пару минут, — сказал он. — Слушай. В мире есть два начала: позитивное и негативное, так? Рак убивает, а свежий воздух продлевает жизнь. Быть честным — хорошо, лгать — плохо. В человеке эти начала представлены в виде импульсов, но есть сила, которая их внушает. Я подхожу к спиритизму непредвзято. Я научился «ждать», распахнул дверь моей души и сказал: «Входи, кто бы ты ни был!» Думаю, нечто воспользовалось приглашением. Тварь стучала, вращала стол, зажигала огоньки — ты видел это своими глазами. Элементали, как я их называю, — носители негативного начала, говоря иначе — воплощенное зло. О, их видели прежде и, без сомнения, увидят еще не раз. Я не звал сюда добрых духов: не желаю, чтобы музыкальная шкатулка наигрывала «Христос — опора церкви». Впрочем, встретиться с элементалем я хотел еще меньше. Я распахнул дверь, только и всего. Мне кажется, Тварь, которая поселилась в моем доме, пытается общаться со мной, и я пойду до конца. Постигну ее природу. Во имя Сатаны, если это поможет, я хочу знать, что она такое!

События, произошедшие потом, могли быть просто игрой воображения. Вот — мое описание случившегося. Фортепиано с раскрытыми нотами стояло в дальнем конце комнаты, у самой двери. Внезапно по помещению пронесся сквозняк, столь сильный, что листы на пюпитре перевернулись. Он задел вазу с нарциссами, и те склонили свои золотые головки, коснулся свечей, стоявших неподалеку от нас, и их пламя дрогнуло и посинело. Затем порыв ледяного ветра ударил в мою ладонь, и, закружившись, достиг Луиса, взъерошив ему волосы. После странный вихрь слетел к огню. Языки пламени, встав у него на пути, взмыли вверх, а коврик у камина затрепетал.

— Забавно, не правда ли? — заметил Луис.

— Элементаль улетел в трубу? — уточнил я.

— Нет, — ответил он. — Тварь просто нас дразнила.

Внезапно он указал на стену за моим креслом, и его голос дрогнул.

— Смотри, что это там? — сказал он. — У тебя за спиной.

Не на шутку испугавшись, я обернулся и увидел, на что был устремлен его трясущийся палец. По бледно-серой стене, на моих глазах, ползла невероятно четкая тень. Жирная и безногая, она походила на огромного слизня. Четыре фута червеподобной мерзости венчала голова, вроде тюленьей. Из открытой пасти высовывался язык.

Едва я взглянул на нее, тварь поблекла, и поблизости раздалось еще несколько резких ударов.

 Мы замерли, очутившись во власти наполнявшего комнату ужаса. И все же, несмотря на минутную слабость, ни я, ни Луис не думали отступать — настолько интересным было представшее нам явление.

— Это я и имел в виду, когда говорил, что дело вышло из-под контроля, — сказал он. — Мне казалось, я готов к любому посетителю, но, боже, она — красотка.

Тогда я успокоился, несмотря на явившуюся нам тень, абсолютно уверенный, что передо мной редчайший случай умственного расстройства, симптомом которого является передача образов на расстоянии. Я думал, что видел не червеподобную тварь, но чрезвычайно яркую галлюцинацию Луиса, которую он сумел показать мне. Также, благодаря его книгам о спиритизме — превосходным образчикам бульварного чтива — скорее, словарям, нежели учебникам, я узнал, что гигантский слизень — излюбленная форма элементалей. Луис же, со своей стороны, сильнее, чем прежде, был уверен в реальном существовании Твари.

В следующие полгода мы занимались столоверчением регулярно, пусть и безрезультатно. Тварь или ее тень больше не появлялись, и я чувствовал, что мы зря теряем время. Тогда мне пришло в голову, дабы продвинуться дальше, использовать гипнотический сон. Сеанс мы проводили за тем же обеденным столом. В комнате было не слишком темно, и я отчетливо видел происходящее.

Юноша-медиум сидел между мною и Луисом. Мне не составило труда его загипнотизировать. За этим последовала череда оглушительных ударов, и мы увидели, что по столу скользит нечто куда более осязаемое, чем тень. Существо было окутано слабым свечением, будто тлело. В ту же секунду лицо медиума стало маской дьявольского ужаса: глаза и рот распахнулись, а взгляд уперся в ползущую к нему Тварь. Покачивая головой, она приближалась — и вдруг, с быстротой змеи, метнулась к его горлу. Крича и силясь сорвать с шеи жуткое существо, медиум вскочил, но Тварь висела на нем, как пиявка, и он ничего не мог сделать. Вдвоем с Луисом мы попытались схватить элементаля, и я почувствовал, как мои пальцы погружаются в холодную слизь. Несмотря на все усилия, у нас не получалось оторвать его от юноши. Руки соскальзывали: это было так же невозможно, как удержать в руках осклизлую шерсть. Прикосновение к Твари наполняло меня отвращением, рождало мысли о проказе и падали. В отчаянии, но все еще считая этот кошмар плодом воспаленного воображения Луиса, я вспомнил, что рядом находится выключатель четырех электрических ламп. Я включил их все. Медиум лежал на полу, над ним с белым как мел лицом склонился Луис, но больше в комнате никого не было. Воротничок юноши оказался смят и порван, а на горле виднелись две кровоточащие царапины.

Он все еще находился в гипнотическом сне, и я разбудил его. Медиум потянулся к шее, увидел кровь, но, как и ожидалось, не помнил, что произошло. Мы рассказали ему о необычном сеансе, во время которого он боролся с астральной сущностью. Достигнув желаемого, мы были очень ему обязаны.

После этого я его не видел. Неделю спустя он умер от заражения крови.

С этого вечера началась вторая стадия исследования. Огромная пиявка — элементаль — не только шумела или заставляла столы танцевать. Тварь перестала быть тенью, но, по моему твердому убеждению, все еще относилась к миру сумерек. Она исчезла, стоило включить свет. Сражаясь с элементалем, медиум мог ранить себя сам. Я мог схватиться за рукав Луиса, а он — за мой. Но сколько бы я ни размышлял о нашем сеансе, от прежней уверенности не осталось и следа.

Изучая функции головного мозга и гипноз, следовало бы уделить повышенное внимание этому невероятному явлению, но у меня была практика. Вскоре я заметил, что, даже собирая волю в кулак, думаю лишь о своих пациентах, и отказался участвовать в сеансах Луиса. Была и другая причина. За несколько месяцев до смерти он буквально погряз в пороках. Я не ханжа, не пуританин и не фарисей, но для него не осталось ничего святого. Луиса выгнали из клуба за шулерство, и он рассказал мне об этом с видимым удовольствием. Он сделался жестоким и замучил своего кота до смерти. Мой друг превратился в чудовище. Я проходил мимо его дома, содрогаясь от ужаса, и сознавал лишь одно: неизвестно, что за дьявол следит за мной из окна.

Неделю назад меня разбудил дикий крик. Казалось, он длился вечность, вздымаясь и опадая жуткой волной. Кричали где-то поблизости. В одной пижаме я выбежал на улицу. Полицейский, совершавший обход, тоже его слышал. Нечеловеческие звуки доносились из открытого окна, из дома Луиса. Вместе мы выбили дверь. Вы знаете, что ожидало нас внутри. Крик оборвался всего секунду назад, а жизнь уже покинула моего друга. Его горло было разорвано, обе яремные вены вскрыты.

В предрассветный сумрачный час я вернулся домой. Что-то мягкое и склизкое бросилось мне под ноги, едва я шагнул за порог. На этот раз дело было не в воображении Луиса. С тех пор я вижу огоньки каждый вечер. Стук будит меня среди ночи, а в темных углах моей комнаты таится нечто более осязаемое, чем тень.

Я ушел от доктора Эзетона, а через час на тихой улице вновь раздались крики ужаса и агонии. Как и его друг, он был уже мертв, когда открыли дверь.