Выдержки из местной летописи, составленной со слов подлинных очевидцев.

↑ I

Я хочу поведать вам о событиях тысяча шестьсот шестьдесят пятого года, года расцвета Великой чумы, когда сердцам некоторых мужей, загрубевшим от пороков ― отголосков нечеловечески суровой жизни, ― открылось видение ужаса, который молчаливо и неподвижно скрывался на тихих просторах наших полей. Однако следует помнить, что, пробуждаясь из забытья, больной может дивиться недоверию своих ближних, когда те отказываются поверить в события, самому ему кажущиеся очевидным фактом; таким образом, поскольку народ вновь обрел здоровье, поскольку тело его окрепло, ничего, кроме иронии, не жду я в ответ на рассказ о моих добродетелях в свете событий, которые опишу ниже; однако все это столь же истинная правда, как и то, что каждый, кто взглянет сквозь отверстие в гробовой доске, обретет дурной глаз.

Ибо в те дни воистину дикого страха и замешательства, когда души наши сбились с пути и ступили на кривую дорогу, когда все живущие на свете оказались зрителями в театре смерти и на их глазах начал подниматься занавес над бог весть какими кошмарами, многие были удостоены стать свидетелями явлений и звуков, что находятся за гранью Естества, словно сам дьявол со своими приспешниками сумели извлечь выгоду из наступившего безвластия и незамеченными проникнуть в земной мир. И я знаю, что это так, несмотря на все высокомерие вновь рожденного скептицизма; ведь в отношении незримого все мы подобны странникам, что пробираются сквозь тьму с одним лишь фонарем, передвигаясь в середине крохотного движущегося пятна света, которое делает нас уязвимыми перед тайным противником, скрывающимся во тьме за пределами яркого круга.

Что явилось тому причиной ― наша собственная горькая судьба или же, как полагают некоторые, наша собственная безнравственность, ― я не знаю, но деревня наша отворила черный ход для самого Принца Тьмы; но всем известно, что зараза и гниль имеют склонность проникать через пороки, просачиваться там, где пелена плоти испещрена изъянами, подобно преступнику в карьере, что ходит вновь и вновь по кругу в поисках слабого места, чтобы ударить в него; и, вне всяких сомнений, на этой разлагающейся земле все мы поистине были единым гнойным нарывом.

Можно бесцельно тратить время, размышляя о том, как все началось; однако никто не дерзнул бы утверждать, что все было иначе. Я отнюдь не пытаюсь оправдать себя, ведь я и сам ничуть не лучше всех прочих, составляющих вместе общество пьяниц и клятвопреступников, столь же распутных, сколь омерзительных. Безнравственность поглотила всю нашу деревню и, подобно безумию, завладела умами жителей ее, и никто не отважился отстаивать честность или даже обычную благопристойность из страха быть высмеянным товарищами и низвергнутым с высоты своего положения. Что касается меня, я обладал одной подкупающей особенностью: чистой любовью, которую я испытывал к моему единственному ребенку, сиротке, взятой мною из приюта ― крошке Маргери.

И вот наш викарий ― спокойный и богобоязненный человек, который передал все свои земельные десятины во владение своего лорда, служившего в Лондоне шерифом и в деревне не появлявшегося, ― никак не воспротивился потоку разврата, прочно укрепившегося с приходом Реставрации¹. И причиной тому послужила не нехватка добродетели в нем самом, а скорее природная бесхребетность, как могли бы выразиться некоторые, и такой образ мысли, в котором недоставало порядка и который стал бы предметом насмешек для любого остроумного мыслителя. Таким образом, он сам по себе являл пример того, что без наставлений пользы ― для каковой они, однако же, являются важной составляющей, ― не будет и что успешным следует называть не того духовного наставника, кто ведет за собой паству, идя в авангарде, не слыша насмешек и не видя кривляний за своею спиной, а того, кто твердой рукою гонит толпу впереди себя, устремляя ее к четкой цели. И если в сердцах наших и теплилась некая привязанность к пастору, то ни капли уважения к нему в нас не осталось, и некому было признать и подтвердить его положение перед Господом, вверившим ему священный долг; и все глубже и глубже утопали мы в трясине порока, пока не открылась нам истина: от участи Содома нас способен уберечь лишь этот ничтожный бич ― деспотизм церкви. И вот в самый последний момент была нам дарована милость Господа, и об этом я должен вам поведать; вне всяких сомнений, эта лазейка открылась нам лишь благодаря тому, что дьявол лично явился к нам безо всякого приглашения, расквартировал свои войска в нашем пристанище, и одно только это может хоть самую малость, но оправдать нас.

Немало времени утекло, прежде чем слухи о чуме докатились и до нашей деревни. В те времена газет у нас еще не бывало, и новости, что передавались из уст в уста, распространялись медленно и нередко достигали ушей наших уже пустыми и никчемными, как гильза от пули. Так или иначе, к маю до нас донеслась молва о том, что некоторые кварталы Лондона охвачены хворью и что хворь эта продолжает ползти все дальше и дальше, и это встревожило людей, не умерив, однако, их разгулья. Но дурные вести звучали все чаще, ужас и паника повсюду лишь укреплялись, и мы принуждены были принять меры для нашей безопасности; наступил июнь, вслед за ним пришел июль, мор бушевал все сильнее, но никто из нас не подхватил заразы, ибо деревня наша стояла особняком, вдалеке от прочих поселений. Лишь трепет перед короной мог служить оправданием нашим злодеяниям; и пока страх наш укреплялся, словно поганка, что произрастает из гнили, мы пришли к мнению, что вынуждены будем убивать или уничтожать иным образом всякого, кто решится явиться к нам с пораженных земель.

И вдруг среди нас появился тот, кому суждено было стать нашим бичом, раскаленным прутом, призванным прижечь наши раны.

Когда пришел он и как ― никто не знал. Еще вчера мы были сборищем гуляк и зубоскалов, нечестивых и гнусных, как вдруг среди нас, внезапно, как гром средь небес, появился он и принялся клеймить наши пороки.

Некоторые полагали, что он был старым товарищем нашего старика викария, но в конце концов его сочли одним из странствующих раскольников, для учений которых как раз наступило подходящее время, и обращение нашего священника с незнакомцем только упрочило эту теорию. С момента своего появления он, что называется, взял в руки бразды правления, приблизившись к кафедре, и начал метать оттуда молнии с полного согласия и одобрения пастыря. И вновь отыскались те, кто счел его власть данною свыше ― небеса, мол, уже прознали о нашей бесчестной жизни, и нам следует с уважением прислушаться к нему, дабы не искушать судьбу и не потерять вовсе способность слышать. И лишь немногие были убеждены в том, что он и не человек вовсе, а демон, призванный поразить нас громом, нами же самими и накликанный, и что его влечет наша плоть, столь нежная на зуб; но вместе с тем иные испытывали перед ним ужас, разглядев в нем олицетворение чумы.

Но после первых минут изумления в нас пробудилось и упрочилось негодование от его непрошенного вторжения, и все больше мы убеждались в том, что этому незваному пасторству следует положить конец, равно как и его союзу с викарием, который держался отчужденно, почти не появлялся на людях и позволял наставлять нас твердою рукою ужаса и угрозами страшного возмездия. Но в действительности мы не привыкли к подобному обращению, и это одновременно злило и пугало нас.

Полагаю, эти настроения вскоре усилились бы, если бы в новоприбывшем с мраком и тайной не соседствовала некая сдерживающая влиятельность. Даже ростом он был выше всех прочих и на публике появлялся в неизменной фетровой шляпе с опущенными полями, скрывавшими верхнюю часть его лица, от которого мало что оставалось на виду, не считая густой бороды, черной тенью ниспадавшей ему на грудь.

С приходом августа с новою силой окатила нас волна паники: чума продолжала свое опустошительное шествие, и всю округу наводнили толпы зараженных, ищущих убежища вдали от города; вместе с тем росла и наша неприязнь к незнакомцу, который по-прежнему оставался в деревне и бередил наши расстроенные нервы яростным порицанием наших грехов.

До тех пор, несмотря на порочность, засевшую в наших сердцах, мы поддерживали традицию посещения церкви, надеясь, вероятно ― несчастные глупцы! ― одурачить Всемогущего своим напускным благонравием; но как-то раз, словно негласно сговорившись, мы пренебрегли соблюдением ритуалов и в день священного воскресения отправились слоняться без дела по полям, куда в итоге и явился за нами незнакомец, дабы положить всему конец.

И так вышло, что это случилось именно в ту пору, когда урожай набрал полную силу; множество местных мужчин собрались одним воскресным днем в поисках прохлады возле протекающего колодца, воды которого давно пересохли и колодцем его продолжали именовать лишь в силу привычки. Он находился в подобии пещеры, в глубокой нише у подножия известнякового утеса, а вдаль от него простиралась возделанная земля. Высоко вверху утес переходил в широкое пастбище, а поверхность самой скалы была вся покрыта пятнами кустов ежевики и тоненьких засохших берез, что изо всех сил пытались удержаться на ней; сама же пещера внизу была удушливой, окруженная мрачным подлеском, и само место это казалось зловещим и не привлекало никого, кроме как в знойные летние дни.

Внутри, где прежде был сам колодец, теперь чернела огромная дыра со сколотыми краями; она шла вниз до неведомых глубин, и никому не приходило в голову исследовать ее, поскольку место это было окутано тайной столь глубокой, что эта тайна по праву могла бы называться приемной дочерью невежества.

Но к передней части колодца и самой скалы примыкало благородное хлебное поле, и поле это было необычного вида: отдаленно напоминало оно широкий круг, к которому коротким перешейком присоединялся круг поменьше, подобно соединению в песочных часах; а урожай на том поле уже налился силой и ожидал первых серпов, что должны были вонзиться в него на следующий день.

И вот теперь, когда мы, стоя и лежа устроившись в тени, лениво обсуждали последние новости и радовались тому, как ловко сбежали от нашего инкуба, мы увидали, как прямо через поле, отбрасывая прыгающую тень на спелые колосья, к нам шагает тот, о ком мы только что вели разговор.

Он вышагивал прямо, не глядя по сторонам, и с первым же словом, низким и изобличительным, сорвавшимся с его губ, мы поняли, что настал тот час, когда ― к добру ли, к худу ли ― он, наконец, вознамерился отречься от нас и освободить себя от дальнейшей ответственности касательно наших пороков.

― Услышьте! ― воскликнул он, остановившись перед нами. ― Я проповедую вам! Услышьте же, вы, кто не покорился, кто не желал слушать, кто шел на поводу у воображения своего злобного сердца! И сказал Господь: «Я наведу на них бедствие, от которого они не смогут избавиться, и когда воззовут ко Мне, не услышу их²».

Его голос умолк, и зловещая тишина окутала нас. Тишина эта полнилась смыслом, но не было в ней и капли смирения. Мы уже были сыты по горло этим незваным гостем и его оскорблениями. А он, как пророк Иеремия, продолжал свою проповедь:

― Я вижу вас насквозь, люди Анафофа³, и вижу жестокость в ваших сердцах. Вы преклоняетесь перед пороком, вы кадите Ваалу⁴! Отпряну ли я в ужасе от того, что вы замышляете против меня, или же взмолюсь Господу Саваофу⁵: «Да увижу я мщение Твое над ними!⁶» ― и ответит Господь: «Я наведу бедствие на мужей Анафофа в год посещения их⁷».

Хоть сам я и не участвовал в зловещих событиях, что последовали далее, но стоял среди прочих, не вмешиваясь, и потому разделяю их вину. Ибо люди восстали, лица их были мрачны, и ясно было, что продолжи незнакомец свои речи — они его не пощадят.

Но он подался вперед с величавым и повелительным жестом, встал спиною к колодцу и продолжил вещать и грозить нам.

― Услышьте! ― крикнул он. ― Пробил ваш час! Вы будете срезаны, как спелые колосья, и имена ваши будут стерты с лица земли! Песочные часы вашего беззакония перевернуты, и, когда упадет последняя песчинка, от вас не останется и следа!

Он воздел одну руку к небу и в один момент был оттеснен толпою. Но все утверждают, что даже тогда никто не разглядел его лица; он сопротивлялся, низко опустив голову, и его черная борода трепетала, словно крыло раненого ворона. Но вдруг один мальчишка выбежал вперед, оттеснив зевак, плача и крича:

― Не троньте его! Ему же больно… О нет! О нет!

И сквозь тяжкую борьбу, от которой лоб его покрывался испариной, послышался сдавленный голос проповедника:

― Малым детям да будет дарована мною пощада!

А затем на моих глазах волна людей захлестнула его и подтолкнула к зияющему колодцу, и шум на миг умолк, но тут же мужчины принялись сновать туда-сюда, таская валуны и огромные камни, сваливать их в кучу над дырой, тем самым наглухо запечатывая колодец каменным кромлехом.

↑ II

Итак, в пылу ярости и ужаса мы зашли далее, нежели намеревались, и наша мрачная молчаливость на другое утро подтвердила это. Да, мы избавились от нашего инкуба, но даже суровость того времени не могла оправдать способа, которым мы это совершили. Ибо этот человек пытался наказать нас во имя добра, но уничтожить бич ― это не оправдание нашему преступлению. Что касается меня, то, усадив крошку Маргери к себе на плечи по пути на жатву, я чувствовал тяжесть вины столь невыносимую, что, сам того не замечая, принялся бормотать себе под нос слова прощения, обращенные к Господу, за то, что своими грязными руками посмел прикоснуться к невинному дитяти. «Но не возьми я ее на руки, дорога утомила бы ее», ― уверял я сам себя, и, когда мы уже подходили к жатве, я отнес ее на верхнее маленькое поле, подальше от острых кос, уложил ее спать среди хлебов и скрепя сердце оставил там.

Но когда я вновь вернулся к товарищам, что стояли у нижнего края поля ― у дна песочных часов, если продолжать аналогию, ― я углядел волнение в их рядах и, подойдя ближе, понял, что все их взоры устремлены к тому меньшему полю, откуда я только что пришел, и все держатся друг за друга, будто охваченные паникой. Потому, проследив за направлением их взглядов и следуя указанию одного негнущегося пальца, я обернулся и взглянул на то место, которое едва успел покинуть; сердце мое перевернулось в груди, и в один миг мне стало дурно от ужаса.

Ибо увидал я, что на верхнем поле, где во мраке скрывался колодец, словно из-под земли, как мне показалось, выскочил человек и принялся косить; и лицо этого человека было полностью скрыто в тени, лишь борода его выбивалась наружу и падала на грудь потоком черной желчи.

Он пожинал урожай размеренно и неумолимо, словно маятник; но, хотя скошенные колосья снопами падали то вправо, то влево от него, мы не слышали скрежета косы, и ничего не было слышно вовсе, кроме биения наших собственных сердец.

Едва я взглянул туда, ни капли сомнения не осталось в моей душе: тот, кого мы уничтожили, вернулся назад, дабы воплотить свое пророчество и свершить возмездие во имя Господа Саваофа; и при мысли этой глубокий стон вырвался из груди моей и эхом умножился из уст тех, кто окружал меня. Но едва я осознал это, вторая ужасная догадка поразила меня, и я едва не пошатнулся. Маргери ― моя малышка! ― спит там, прямо на пути у Черного Жнеца!

С этой мыслью, не слыша обращенных ко мне возгласов, я подскочил, как безумец, и бросился к полю по перешейку песочных часов, добрался до крохи, склонился над нею и взял ее на руки. Я убедился, что она цела и не напугана, и мысленно стал рассыпаться в словах благодарности; но, обернувшись, готовый броситься прочь, я едва не упал на свои собственные следы, сраженный тошнотой и ужасом при виде приближающегося призрака. Пусть он и не поднимал головы, пусть плечи его продолжали двигаться с той же размеренностью, я знал, что он видит меня и намерен собрать свою жатву. И вот, уверяю вас, он был уже в десяти ярдах от меня, но острие косы приближалось ко мне беззвучно, скользя, будто змея, меж срезанных стеблей, и тогда я закричал и бросился прочь, спасая свою жизнь.

Я бежал, покрываясь от ужаса потом; но когда я стремглав мчался назад к людям, то увидал, что вся деревня собралась в поле, а наш викарий стоит перед всеми и возносит молитву, и молитва эта исходит из глубин его горла, будто опавший лист на сквозняке. Воздух был наполнен глубокими женскими воплями, и оттого не разобрал я слов священника; но лицо его было белым как полотно, а пальцы сплелись, словно комок червей.

― Чума обрушилась на нас! ― стонали люди. ― Теперь все мы спелыми колосьями падем под косою смерти!

И тут, будто не слыша криков, Черный Жнец остановился и, отбросив в сторону свою косу, согнулся, взял в руки сноп и поставил его стоймя. Едва он сотворил это, один из мужчин ― тот, что накануне верховодил самосудом, ― упал нам под ноги, вопя и исходя пеной; обезумев, он обнажил грудь, тут же явившую нашим взорам фиолетовое пятно, и, извергая проклятия, испустил дух. А Жнец наклонялся снова и снова, и с каждым новым воздвигнутым снопом один из нас рушился на землю и корчился в агонии, пока все прочие стояли вокруг, не в силах шевельнуться от ужаса.

Но когда сжатые колосья закончились и дюжина из нас пала жертвами правосудия Черного Жнеца, а он вновь взялся за косу и продолжил косить, дикая ярость пробудилась в груди у самых распутных и безнадежных грешников.

― Нельзя допустить этого! ― кричали они. ― Сожжем урожай вместе с колдуном!

С этими словами пятеро или шестеро человек, осмелев от отчаяния, бросились на меньшее поле врассыпную, затем каждый достал кремень, высек искру и подпалил колосья рядом с собою, и все сбежались на узкий перешеек, где стали ждать в безопасности.

А Жнец встал, опершись на свою косу, с таким видом, будто его только что освободили от части работы; но огонь, что вспыхнул в тех пяти или шести местах, поглотил лишь те колосья, что росли на расстоянии одного взмаха косой от каждой искры. По мере того, как зерна обугливались, чернели и лица тех, кто подпалил их; поджигатели вскинули руки, закричали, а затем повалились лицом вниз на том самом месте, где стояли, и скрылись с глаз наших.

После случившегося, будьте уверены, отчаяние завладело каждым, кто еще оставался жив, и мы не сомневались, что нас так же уничтожат, сотрут с земли за наши грехи, как жителей Анафофа. Прошел час, Черный Жнец косил и связывал колосья в снопы, пока не закончил с меньшим полем и не добрался до перешейка к нижнему, большому полю. И вот он встал перед нами, прячущимися за деревьями, плачущими и молящимися, в то время как пятая часть наших товарищей лежала в грязи, мертвая, вздувшаяся, покрытая с ног до головы чудовищными чумными отметинами.

И вот, как я уже упоминал, жнец оказался возле самого перешейка; и мы знали, что если он пройдет на большое поле и продолжит косить, то среди нас не останется никого, кто мог бы вымолить нам покаяние.

И тут наш викарий решительно двинулся вперед с непроницаемым лицом, будто движимый гипнозом; он прошагал вверх по проложенной в поле тропе и, приблизившись к призраку, в мольбе протянул к нему руки. А Жнец на наших глазах замер поначалу в ожидании, а затем, когда священник подошел ближе, протянул вперед руку и осторожно опустил ее на голову старика. Мы смотрели, затаив дыхание, и надежда вновь затеплилась в нас, но тут вспыхнул свет, голова священника откинулась назад, и фигура его исчезла с наших глаз среди еще не скошенных колосьев.

Наконец, отчаяние поглотило нас целиком, ибо раз уж пастор наш не снискал милосердия, так на что же остается рассчитывать нам, грешным!

В этот миг полного отчаяния и ужаса, когда каждый отошел подальше от своего соседа, опасаясь подхватить от него заразу, я был удостоен Божией жалости, и мне в голову пришла внезапная дикая мысль. Шею мою по-прежнему обвивали ручки малютки Маргери ― она казалась скорее удивленной, чем напуганной, ― и, кроме нее, вокруг было немало детей, они цеплялись за материнские юбки и с интересом выглядывали из-за их спин, дивясь странному представлению.

Я выбежал вперед и закричал:

― Дети! Дети! Он не тронет маленьких детей! Хватайте детей и сажайте у него на пути! ― И с этим криком я бросился к перешейку, аккуратно снял нежные ручки со своей шеи и усадил малютку среди колосьев.

Не сразу женщины поняли, что я задумал, но вскоре два десятка матерей схватили своих детей и последовали за мной. Отчаянное безрассудство двигало нами; мы опускались на колени и сажали невинных малышей бок о бок, рядком, поперек перешейка, так, чтобы Черный Жнец не смог пройти между ними и вновь замахнуться косой. Закончив, мы отпрянули назад, сердца наши едва не выпрыгивали из груди, и мы стояли, тяжело дыша, и смотрели.

Жнец помедлил было, оглядывая законченную жатву; но, едва заслышав шаги убегающих женщин, он вновь взялся за свое оружие и замахнулся, чтобы срезать узкую полоску колосьев, отделявшую его от детей. Но тут он заметил детскую преграду, и коса замерла в воздухе, и с минуту Жнец простоял неподвижно, словно каменный. Затем трижды прошагал он взад и вперед, пытаясь отыскать промежуток, сквозь который он смог бы пройти, а малыши улыбались ему, и смех их звенел серебряными колокольчиками; они ничуть не боялись, видя, быть может, любовь в его глазах, сокрытых от нас.

Вдруг он остановился посередине перед преградой, и мы, умирающие души, задержали дыхание, а он, сгорбившись, переломил косу о колено, взял обе части в руки, развернулся и зашагал прочь, во влажную темноту колодца. Дойдя до пещеры, он снова помедлил, обернулся, махнул рукой ― и исчез в черноте. Но некоторые утверждают, что в ту секунду, когда он оглянулся в последний раз, его лицо на мгновение открылось их взорам, и было оно сияющим и прекрасным, как у ангела.

Такова история дикого правосудия, свершившегося над нами, которая, благодаря маленьким детям, закончилась благополучно; таков был незнакомец, имени которого никто никогда не слышал, но которого впоследствии многие пытались отождествлять с духом чумы, проникшей в сердца людей и сбившей их с истинного пути, так что им стали являться видения, и в конце концов они вовсе запутались в своих воспоминаниях.

Но я уверяю вас, что когда нам, наконец, хватило мужества посетить то маленькое поле смерти, мы обнаружили его черным и опустошенным, и ничто и никогда с тех пор не пускает в нем корни; вот так все и вышло: сперва закончились все золотые песчинки в часах, и вместе с ними утекли и жизни самых нечестивых, а затем разрушитель счел нужным опустить карающую руку во имя тех, кого он провозгласил невинными, и тем самым наши жизни были спасены, и мы остались свидетелями Его правосудия. Таким я и остаюсь, и сердце мое раскаивается столь же глубоко, как и в день посещения, который останется в моей памяти навеки.

↑ Примечания переводчика:

¹ Реставрация Стюартов ― восстановление в 1660 году на территории Англии, Шотландии и Ирландии ранее упраздненной монархии.

² Книга пророка Иеремии, 11:11.

³ Анатот (Анафоф) ― город в древней Палестине, родина пророка Иеремии.

⁴ Книга пророка Иеремии, 7:9.

⁵ Саваоф ― одно из имен Бога в иудейской и христианской традициях, упоминаемое в Ветхом и Новом заветах.

⁶ Книга пророка Иеремии, 20:12.

⁷ Книга пророка Иеремии, 11:23.