Эта история случилась со мной давно, ещё при Советах. Я учился тогда во втором классе, а точнее, готовился перейти в третий. Летние каникулы мне довелось провести в старинном городе Ельце — бабушка хотела показать внука родне.

Скорый поезд отправился из Москвы в полночь, чтобы достичь ранним утром пустынного елецкого перрона. Мы неторопливо спустились на платформу, распрощавшись с весёлым пожилым проводником. Тот отвернулся было к другим пассажирам, но вдруг схватил меня за плечо.

— Ну-ка, держи, — и сунул мне в ладошку надорванный оранжевый билет.

— Это зачем? — удивился я.

— На счастье, — подмигнул проводник. — Храни его и не выбрасывай, пока не сядешь в обратный поезд.

Я сунул билет в карман шортиков и поспешил навстречу бабушке, которая с недовольным видом шла ко мне по платформе. Ребёнком я был тих и мечтателен, постоянно витал в облаках и часто терялся, за что был неоднократно наказан старшими. В этот раз тоже не обошлось без нравоучений. Я был схвачен за руку и препровождён в здание вокзала.

Посреди гулкой мраморной залы нас ожидала тётя Клава. Маленькая, плотненькая, облачённая в строгое чёрное платье и белую сорочку, она походила на престарелую школьницу. Из скромного туалета выделялась только массивная брошь, скрепляющая ворот тёткиной рубашки. В оправе потемневшего серебра покоился крупный овальный камень цвета грозового неба, рассечённый сверху вниз ослепительно-белой прожилкой, ветвящейся у основания, точно самая настоящая молния.

Лицо Клавдии напоминало плакат «дары пекарни»: между сдобными булочками щёк прикорнул маленький калачик носа, поляницу большого лба венчала короткая шевелюра седых волос, торчащих как попало, точно рожь после дождя, — и всё это было обильно посыпано толстым слоем пудры. Из центра хлебного великолепия доброжелательно поблёскивали глазурованные конфетки блекловатых голубых глаз. Губы тётка всё время держала поджатыми, и это сильно портило её образ, внося фальшивую нотку в положительный экстерьер.

Родственницы обнялись и расцеловались. После этого Клавдия переключилась на меня и, так как от лобзаний я категорически отказался, сразу принялась охать и ахать: «Как подрос! Как подрос! И глаза мамины, а нос-то, Люба, нос-то твой!» Как видно, ритуал встречи был отработан годами и жёстко протоколирован, потому что, обсудив с поддакивающей в нужных местах бабушкой мой внешний вид, Клава совершенно успокоилась, «выключила» улыбку и вполне будничным, даже суховатым тоном пригласила нас в машину.

Обшарпанная жёлтая «Волга» стояла на парковочном пятачке прямо перед зданием вокзала. Смуглый водитель в тёмно-коричневых брюках и светлой клетчатой рубашке с коротким рукавом стоял, прислонившись к капоту, и обстругивал перочинным ножом деревянную дощечку. Его глаза скрывались за стрекозиными окулярами старомодных тёмных очков. Большая клетчатая кепка бросала тень на прямой нос и пухлые губы. Завидев нас, он с недовольством отбросил палочку и открыл дверь машины.

— Доброе утро, прошу.

Его голос был тихим и странно воркующим, без громких московских гласных или нарочитого вологодского оканья, словно каждое слово завернули в мягкую рогожу.

Тётя Клава с бабушкой забрались на заднее сиденье, а я, как большой, устроился впереди. Водитель опустился рядом. От него исходил резкий запах табака, смешанный с чем-то ещё, едва уловимым и очень знакомым. Мужчина опустил правую руку на рычаг переключения передач, и тут я заметил, что на правой руке у него не хватает безымянного пальца.

— Можешь опустить стекло. А то у меня тут, как на складе, — милостиво разрешил он. — Крути эту ручку на себя. Сильнее! Вот молодец.

— До конца не открывай — простудишься, — всполошилась бабушка. Она, как видно, ещё переживала, что не уследила за мной на перроне.

Мы тронулись неожиданно плавно и устремились по пустынной в этот час дороге в направлении города.

— Извините, пожалуйста… — обратился я к водителю, не решаясь сразу задать беспокоящий меня вопрос.

— Про палец спросить хочешь? — улыбнулся тот краешком рта и, не дожидаясь ответа, сунул мне под нос искалеченную руку. — Это фашист меня пометил.

— Вы воевали? — удивился я, пытаясь сопоставить бодрый вид водителя с отдалёнными событиями Великой Отечественной.

— А то, — ухмыльнулся водитель. — Всю оккупацию в подвале с крысами провоевал. Да только любопытство замучило. Страсть как хотелось на немца живого поглядеть. Вот и поплатился. Схватили меня, значит, ладонь к столу прижали и палец — чик.

— Яша, — в голосе тёти Клавы слышалась лёгкая укоризна, — ты зачем мальчика пугаешь? На заводе он руку повредил. Лет пять уже прошло.

За окнами машины тянулись однообразные панельные дома, точно такие же, как и на окраинах столицы. Я даже слегка заскучал. На заднем сиденье бабушка с тёткой громко обсуждали последние новости — телевидение сблизило центр и провинцию.

Наконец типовая застройка осталась позади, мы выбрались на открытое пространство. Впереди показалась акватория широкой спокойной реки. Её блестящее зелёное тело было рассечено сразу двумя мостами. Дальний берег, высокий и обрывистый, пестрел разноцветными треугольниками двускатных крыш, над которыми царил белый утёс большого собора. Пять глав, увенчанных куполами цвета январской ночи, четыре малые по краям и одна большая в центре представились мне неусыпной стражей, хранящей заповедную землю от посягательств внешнего мира.

— Сосна, — проворковала тётка.

Я принялся оглядываться в поисках упомянутого дерева.

— Река, — водитель закашлялся, — так называется.

«Волга» прибавила скорость и резво влетела на мост, стремительно пронеслась по нему, подпрыгивая на обитых металлом балочных швах, преодолела крутой подъём и ворвалась в город. Я прилип к окну, разглядывая старинные дома с высокими оштукатуренными цоколями и ветхими деревянными поверхами.

Время словно застыло здесь и даже как будто потекло вспять, медленно поглощая редкие современные постройки.

«Волга» миновала центральную площадь, окружённую приземистыми коробками общественных зданий с неизменным каменным Ильичом в центре. Дальше потянулись узкие проулки, угрюмые фасады за глухими заборами. Вскоре я уже не мог точно сказать, с какой стороны мы приехали. Наконец, сопровождаемые громогласными напутствиями братии цепных псов, мы покинули этот лабиринт и оказались на относительно широкой улице. Машина, скрипя подвеской, неловко подпрыгивала на неровной щебёночной дороге.

— Обещались положить асфальт ещё весной, а воз и ныне там. Бесхозяйственность! Сталина на них нет ! — пожаловалась тётка и тут же, почти без перехода: — Ну, вот и приехали. Слава богу!

Дом, в котором выросло не одно поколение моих предков, выглядел надёжным и основательным, точно зажиточный пожилой крестьянин. Ровно оштукатуренные стены цвета яичного желтка были отделены от крыши узким резным карнизом. Единственный ряд окон располагался на высоте человеческого роста и был снабжён внушительными ставнями из толстых крашеных досок, укреплённых железными полосами. Ставни по большей части оказались открыты, за мутноватыми стёклами виднелись горшки с геранью. Исключение составляли только три окна небольшой ротонды, выступающей из плоскости фасада.

Неизгладимое впечатление произвели на меня ворота. Выкрашенные в тёмно-зелёный цвет еловой чащи глухие створки, слегка провисшие на массивных кирпичных столбах, имели не менее трёх метров в высоту и создавали ощущение нерушимой твердыни. Калитка была под стать воротам. Поперечная щель почтового ящика наводила на мысль о крепостных бойницах.

Тётка извлекла из потрёпанного ридикюля огромную связку ключей и принялась выискивать нужный. Наконец ключ от калитки был обнаружен.

— Вот, возьми открой. — Клава протянула связку бабушке. — Я пока с водителем закончу.

Старинный замок оказался механизмом своенравным. С характером. Прежде чем открыть путь в родовое гнездо, он заставил нас изрядно попотеть. Я пропустил бабушку вперёд и оглянулся. В светлом прямоугольнике дверного проёма были видны жёлтый багажник «Волги» и тётя Клава, стоящая перед долговязым шофёром. Слов я расслышать не мог, но, похоже, тётка была чем-то недовольна и сейчас отчитывала водителя. Одной рукой она нервно теребила ворот рубашки, а другой беспрестанно жестикулировала, словно регулировщик на перекрёстке. Мужчина стоял перед ней, ссутулившись и опустив голову. Смуглые руки безвольно висели вдоль тела. В дорожной пыли дымилась недокуренная папироса.

За воротами обнаружился просторный двор, выстланный квадратами сероватого песчаника. Щели между камнями давно заполнила трава. В местах, где редко бывало солнце, плиты покрывал изумрудный мох. Ступени крыльца также были сделаны из камня, будто я и в самом деле оказался в какой-нибудь старинной крепости. Напротив жилого дома возвышался мрачный овин. Почерневший от времени сруб густо зарос крапивой. Одной стеной сооружение упиралось в соседский забор, с другой стороны овин обнимала большая груша. Узловатые руки дерева-старожила были настолько велики и протяжны, что давно обломились бы под собственным весом, не поддерживай их упёртые в землю рогатки.

Сине-зелёная тень древесной кроны бесплотным фронтиром отделяла внутренний двор от освещённого солнцем участка земли в глубине тёткиных владений. Там, нежась в лучах летнего солнца, топорщились зелёным холмом листы какого-то бахчевого растения, не то тыквы, не то кабачка. В огородное царство от дома вела прямая стёжка, выложенная блестящим булыжником. На границе тьмы и света, устроившись прямо на дорожке, невозмутимо вылизывал промежность толстый белый кот.

— Какой пушистый! — восхитился я.

— Это не мой — соседский. — Тётя Клава наконец присоединилась к нам. — Я животину не держу. Хлопотно.

И тяжкие «крепостные» ворота, и мшистый каменный двор, и чёрный овин, несмотря на свою внешнюю чуждость, оказались всего лишь привратниками на пороге иной реальности. Переступив избитый ногами порог старого дома, пройдя тёмные сени, загромождённые садовым инвентарём, ветхими плащами и обувью, я оказался в мире удивительных вещей и запахов. Ничего из привычных моему обонянию ароматов не было здесь и в помине. Всё иное, всё незнакомое и какое-то пугающе самобытное. А что за архитектура? Что за странная неравномерность размеров и форм, где каждый угол на особицу, каждая половица со своим неповторимым скрипом? Музей? Кунсткамера, где собраны ветхие химеры прошлого? Нет, это было что-то другое. Всё ещё живое, дышащее. Городское дитя, я оробел, впервые встретившись с домом предков. Медленно, будто погружённый в странную грёзу, ходил я по комнатам, едва прикасаясь к пыльным предметам, назначение которых мне было известно лишь отчасти. И они отвечали мне: может, бранились на чужака, а может, пытались подбодрить. Но, увы, я не знал их наречия. Ведь на выщербленных пыльных боках не было заводских пометок и оттиснутых ценников.

Дом имел форму буквы «Г». В районе крыльца располагались несколько подсобных помещений и большая темноватая кухня, посреди которой возвышалась железная колонна АГВ. Сейчас этот алтарь огня мирно спал, но когда нужно было принимать душ или мыть посуду, в глубине его с рёвом поднималась волна синего пламени. Направо от кухни располагалась продолговатая трапезная с длинным массивным столом, накрытым ослепительно-белой скатертью: на тонкой, полупрозрачной основе были вышиты небывалые цветы и райские птицы. Из столовой я попал в большую пустоватую комнату. Из мебели здесь имелись две старинные кровати с мощными металлическими спинками, тёмный от времени стул и небольшой комод. На стенах не было ни картин, ни фотографий. Сквозь открытые окна лился солнечный свет. А вот и горшки с геранью! Значит, за стеклом улица! Я подошёл поближе. Действительно. Вот кусты сирени у ворот, а вот грунтовая дорога — ещё дымится Яшина папироса.

— Спать будете здесь, в горнице. Светло, просторно, очень хорошо, — безапелляционно заявила тётя Клава. — Горница, столовая, кухня. В другие комнаты ходить не надо. Там не прибрано.

В большую комнату выходила ещё одна дверь. Она была плотно закрыта. И конечно же, я не утерпел, ведь ключ торчал в замке. За дверью клубилась темнота, из которой медленно, словно нехотя, выступали контуры предметов. Вот письменный стол, чернильница, стул с высокой спинкой. Поблёскивают стёклами огромные шкафы.

Когда я перешагнул порог, то почувствовал странное сопротивление. Словно кто-то незримый мягко, но настойчиво выталкивал меня из тёмной комнаты.

Рядом со столом располагался старинный секретер, на обитой зелёным сукном столешнице полукругом стояли забавные резные фигурки. Я подошёл, чтобы рассмотреть их поближе.

— Что ты здесь делаешь? — Я вздрогнул. На пороге, поджав губы и уперев руки в бока, стояла рассерженная тётя Клава. — Я же сказала не ходить в другие комнаты! Здесь пыльно, не прибрано, ещё, чего доброго, подхватишь какую-нибудь инфекцию.

— Но чья это комната?

— Это комната Вари, моей сестры. — Клавдия как будто смягчилась. — Она умерла три года назад. Раньше дом принадлежал ей. А теперь марш мыть руки и завтракать!

День прошёл незаметно. В небе над городом ещё горели отблески вечерней зари, а уединённый каменный двор перед домом уже заполнил густой зрелый сумрак. На фоне нежно-голубых вечерних небес тёмная громада овина казалась мрачным вестником грядущей ночи. Над коньком острой крыши игриво выгибался тонкий серебряный зубчик молодого месяца. Из тёмного сада потянул прохладный сквознячок, заставляя листву старой груши отозваться чуть слышным шуршащим вздохом.

— Ну что засмотрелся? — Жёлтый прямоугольник дверного проёма заслонила плотная фигура тёти Клавы. Обтекая её округлые бока, из кухни стремился на волю аромат свежей сдобы. — Заходи в дом и дверь на щеколду закрой. Я пирожков напекла. Сейчас сядем телевизор смотреть.

— Зачем закрывать? — Я удивлённо посмотрел на тётку. — Калитка на замке.

— Закрой, — упрямо повторила Клавдия и вдруг зябко поёжилась, — мало ли…

Я пожал плечами: надо так надо. Вошёл в дом и, ухватившись за край массивной двери, потянул его на себя, отгораживаясь от внешней темноты. Когда дверь со скрипом стала на место, я с удивлением отступил от неё. Обитая кожей панель от пола до потолка была покрыта разнообразными запорами от примитивных крючков и засовов до вполне современных задвижек и цепочек. Некоторые из них казались новыми, другие давно покрыла ржавчина. В замочных скважинах на разной высоте торчало не менее десятка ключей.

— Это всё Варя, — тихо проговорила тётка, предвосхищая мой вопрос. — Последние-то годы она совсем плохая была. Вот и мерещилось ей бог знает что.

Только спать ляжет — вскакивает. «Воры! — кричит. — Цыгане! Лезут к нам!» Я ей: «Спи! Никто к нам не лезет». А она: «Ой, лезут, лезут. Дверь открыть хотят». Бывало, до утра по дому металась, воров искала. Даже когда при смерти была, лежмя лежала, и то про воров шептала. А пока сама ходила… Как пенсия — Варя в магазин и обязательно задвижку новую купит. Боялась она очень. А всё потому, что одна была. Муж-то у неё давно помер. Вот и маялась.

На следующий день мы отправились в центр города за посылками. В то время некоторые вещи и продукты проще было приобрести в столице и отправить себе же по почте. Колбаса «Сервелат» и прочие деликатесы в елецких магазинах либо отсутствовали, либо моментально сметались страждущими горожанами прямо в день завоза.

Когда мы вышли на улицу, жёлтая «Волга» уже ожидала перед воротами. Меланхоличный Яша терзал перочинным ножом очередную дощечку.

— Опять насорил! — возмутилась тётя Клава. — А кто убирать будет?

— Простите, — как-то тускло ответил долговязый.

Он убрал нож, схватил искромсанную деревяшку двумя руками и сломал её об колено. Лицо его при этом приобрело очень странное выражение. В свои неполные десять я мало что мог сказать о физиогномике, но в тот момент мне показалось, что Яша сейчас заплачет.

— Ну, ладно, — милостиво кивнула Клавдия. — Когда вернёмся, уберёшь.

На площади было людно и жарко. Лавочки оккупировали подростки в футбольной форме. В тени Ильича примостились несколько мальчишек моего возраста. Юные аборигены с упоением поглощали мороженое. Мимо курсировали пожилые ельчане и флегматичные мамаши с колясками. По площади важно расхаживали жирные серые голуби. Бронзовые плечи вождя несли на себе отпечаток внимания этих вездесущих птиц.

Вместе с Яшей мы проследовали к неказистому, выкрашенному в красный цвет зданию почтамта. Полчаса вялых дебатов с почтовым чиновником, и мы обрели вожделенные коробки. Все четыре, как и гласила сопроводительная телеграмма. Мне вручили одну коробку, Яша взялся за две. Бабушка с тёткой решили нести оставшуюся кладь по очереди.

Когда мы вернулись на площадь, то увидели, что диспозиция у памятника поменялась. Мамаши с колясками куда-то пропали, а место футболистов заняли смуглые черноволосые женщины в просторных ярких юбках и пёстрых платках.

— Цыганки, — проворчала тётя Клава, — только их не хватало.

Бабушка тоже фыркнула что-то соответствующее. Взрослые часто предостерегали меня от общения с цыганами. Правда, большая часть предостережений очень походила на сказки-страшилки. Мол, «не ходите, дети, в Африку гулять». Пока мы шли через площадь, я с интересом наблюдал, как ведут себя цыганки. Их действия напоминали движение пчелиного роя, о котором недавно рассказывал Николай Дроздов, ведущий моей любимой программы «В мире животных».

Из плотной группы женщин в разные стороны выдвигались «разведчицы». Перемещаясь по площади, они выбирали человека, приближались и обрушивали на прохожего водопад вопросов. Если «жертва» реагировала, к ней подходили ещё несколько цыганок, а затем перемещалась вся группа. Увлечённый наблюдением, я слегка отстал от бабушки с тёткой и вдруг заметил, что Яша уже не идёт за мной. Водитель отчего-то оставил коробки прямо посреди площади и двигался навстречу молодой цыганке, пытавшейся «обработать» пожилого мужчину с орденской планкой на пиджаке. Девушка, завидев, что клиент сам идёт к ней, оставила несговорчивого ветерана и устремилась к Яше. Последовал короткий обмен фразами, и вот уже гадалка держит ладони водителя в своих руках. Несколько секунд девушка внимательно вглядывалась в линии судьбы, а затем вдруг громко вскрикнула и отшатнулась. Она смотрела на неподвижно стоящего мужчину так, словно увидела что-то жуткое. Что-то небывалое. В тот же миг пёстрая стая придвинулась, обтекая молодую женщину. Яша, однако, совершенно не испугался — он попытался подойти поближе. Цыганки вдруг ощетинились, зашипели. Глаза горят, зубы оскалены, мне даже показалось, что у некоторых женщин в руках блеснули ножи.

— Capo! (Хватит!)

Громкий окрик, точно удар кнута, разметал пёструю тучу. С соседней скамейки поднялся невысокий плотный человек. В кожаной жилетке, надетой поверх чёрной рубашки, в чёрных брюках и чёрных ботинках с острыми носами он был похож на ворона, ворвавшегося в стаю тропических птиц. Лицо незнакомца скрывала широкополая шляпа. Ворот рубашки был расстёгнут, и солнце играло на толстой золотой цепочке, обнимавшей шею мужчины. В тот же миг цыганки подобрали юбки и все как одна устремились к дальнему концу площади. Яша ещё некоторое время постоял, слегка раскачиваясь, точно пьяный, а затем развернулся и, как ни в чём не бывало, направился к коробкам. Куда подевался «чёрный человек», я так и не понял.

Удивительно, но бабушка и тётка вовсе не заметили нашей задержки. Они стояли у «Волги» и увлечённо обсуждали судьбу какого-то дальнего родственника. Когда Яша открыл им дверь, обе пожилые женщины, продолжая болтать, смирно влезли на заднее сиденье машины. В моей голове роилась куча вопросов, но я почему-то промолчал всю дорогу, так ничего и не спросив у шофёра.

В следующие несколько дней ничего примечательного не случилось. Я осваивал дом и окрестности. Обширный участок земли, принадлежащий тёте Клаве, за исключением дворовой части был полностью отдан под огород. Овощи в Черноземье достигали чудовищных размеров. Из мощной ярко-зелёной ботвы выпирали крутобокие туши великанских кабачков и оранжевые сферы гигантских тыкв, а в капустных кочанах могла укрыть свою ношу целая стая аистов. Картофельные грядки прятали в земле грозди продолговатых клубней. Растущие прямо на грунте, без всяких парников, огуречные лозы могли прокормить целый полк. На самом краю тёткиных владений, словно войска на параде, выстроились ровные ряды помидоров. Мощные стебли гнулись под тяжестью светло-красных тугих плодов.

Границы огородной латифундии охраняли заросли малины и крыжовника. Здесь было много укромных уголков, изучение которых заняло у меня не один день. Одиночество и отсутствие сверстников никогда не тяготили меня. Я с удовольствием погружался в иллюзорные миры, которые сам же и придумывал.

Дом тёти Клавы стоял на возвышенности. Внизу, укрытый зелёной тенью старых ив, стыдливо пряча своё русло в зарослях болотной растительности, тихонько журчал мелкий дремотный Ельчик. На том берегу просматривались между деревьев ветхие постройки заброшенного монастыря. Из округлого каменистого взлобья, точно шип на монгольском шлеме, торчала обшарпанная колокольня — прибежище стаи нахальных, шумных ворон.

Тётя Клава время от времени уезжала в свою квартиру на том берегу Сосны. И всякий раз Яша ждал её у ворот, а затем привозил обратно.

Я начал постепенно привыкать к ночным шорохам и скрипам старого дома. Меня не пугал ни мрачный чёрный овин, который поначалу казался прибежищем неведомых страшных тварей, ни вечно закрытая комната тёти Вари, ни страшный пламенный АГВ. Я подружился с белым котом, и теперь он регулярно встречал меня ранним утром в ожидании блюдечка с молоком. Соседи показывались редко. Раз в три дня к нам приходила Карина Андреевна. Пожилая женщина, в прошлом водитель автобуса, занималась разведением кур. Каждый раз отправляться на рынок ей было трудно, и она продавала яйца соседям. Иногда по вечерам в ворота стучался алкаш Егорка из дома напротив. Просьбы Егорки разнообразием не отличались — он хотел забыться.

Время от времени мы выбирались в город навестить своих дальних родственников Пичугиных. Они жили большой дружной семьёй в получасе ходьбы от тёткиного дома. Младший сын Пичугиных Вовка был на полтора года младше меня, но это совершенно не мешало нам общаться. Весёлое открытое лицо младшего Пичугина всегда было готово расплыться в улыбке, а в глубине ярких голубых глаз сверкали шкодливые искорки, приглашая к озорным шалостям и авантюрам. Вовка бывал в старом доме. Он знал про обросшую замками дверь и странное помешательство тёти Вари.

— Они под старость все с катушек съезжают, — авторитетно заявил Вовка.

— Кто съезжает? — удивился я.

— Известно кто. Сёстры из старого дома. Десять их было и ещё восемь братьев. Мужики-то все померли или погибли в войну, а сёстры жили долго. До тёти Вари была тётя Надя, до тёти Нади — тётя Света. И у каждой свой бзик. Прабабка моя говорит, это всё потому, что проклятие на них висит. Дескать, отец их землемер был, по окрестностям Ельца лазил, под железную дорогу место подбирал. Во все норы, во все болота залез и как-то раз клад нашёл.

— Какой клад?

— Да кто его знает? Монгольский вроде. И будто бы заговорённый он. Если возьмёшь — кранты. — Вовка выпучил глаза и принялся делать руками пассы, как будто накладывал заклятие.

— Врёшь ты всё, — сказал я.

Мне стало обидно за родственниц.

— А вот и не вру!

— Как же тогда тётя Клава? Она вполне нормальная. Знаешь, какие пирожки вкусные печёт?

— Это она пока нормальная. Скоро тоже свихнётся, — поставил диагноз Вовка.

— А водителя её видел? — Я решил переменить тему, чтобы не поссориться, — Который на «Волге» ездит? Странный какой-то.

— Беспалого? Конечно видел. Он и у Варвары работал.

— Он говорил, что ему палец фашисты отрезали, а потом тётя сказала, что на заводе станком отрубило.

— Вот брехун! А мне сказал, что зимой на рыбалке отморозил.

— Может, он преступник или шпион, — предположил я. — Всё время врёт — раз, в тёмных очках ходит — два, неизвестно где живёт — три.

— Живёт-то он, вестимо, недалеко от вас.

— Точно! Не успеет тётя Клава позвонить, а Яша уже у ворот.

— Позвонить? — нахмурился Вовка. — Как позвонить?

— По телефону, балда!

— Сам балда! В старом доме телефона нет. Туда провода ещё не дотянули. — Вовка показал мне язык.

— Что значит — нет? — опешил я. — А как же тогда она его вызывает?

— Может, по рации, — растерянно предложил сын подполковника Пичугина. — Ты не видел в доме рацию?

Дни стояли жаркие и безветренные. Холмы и взгорки, извивы рек окутала плотная пелена излишнего, довлеющего тепла. С раннего утра над огородами и дорогами плыло и переливалось мутноватое марево горячего воздуха.

Листья растений печально обвисли, белый кот изменил своей привычке греться на крыше сарая и скрывался где-то под овином, в холодке. Старый каплун в соседском курятнике уже не кричал по утрам, а как-то смешно не по-петушиному кряхтел. Люди искали спасения у воды. Берега Сосны оккупировали страждущие прохлады горожане.

Всё началось, когда в городе стали умирать воробьи. Маленькие коричневые клочки перьев усеяли улицы Ельца, точно опавшие листья. Жители объясняли страшноватый феномен по-разному. Большинство сходилось во мнении, что виновата небывалая жара, но некоторые поговаривали о выбросе на химзаводе. Правда, в Ельце никакого химического производства отродясь не было, и сплетники грешили на ядовитое облако, принесённое ветром аж из самого Липецка. Однако, глядя на величественные белые громады, неспешно фланирующие по синему проспекту июльских небес, трудно было представить, что одна из них стала причиной гибели мелких пернатых проказников, которые так любили купаться в пыли у тёткиных ворот.

Ещё одна напасть — бродячие собаки. Целая стая барбосов появилась неизвестно откуда и принялась терроризировать окрестности, избрав своей «штаб-квартирой» тенистую пойму Ельчика вблизи нашего дома. Соседка говорила, что уже кого-то покусали и что давно пора вызвать «душегубку». Эта таинственная «душегубка» беспокоила меня куда больше, чем одичавшие дворняги. Зато на тётку весть о появлении собак произвела неожиданно сильное впечатление. Теперь с заходом солнца все двери и окна в доме наглухо запирались. А на большие ворота вместо ненадёжного замка был наложен тяжкий дубовый засов. Вечерами тётка надолго засиживалась в трапезной. Когда я ходил на горшок, то мог видеть её сквозь неплотно прикрытую дверь. В комнате тускло светила лампа. Клавдия сидела неподвижно, положив свои пухлые руки на белую скатерть. Перед ней на столе стояли маленькая иконка Божьей Матери и трёхлитровая банка с водой, заряженной на телесеансах Алана Чумака, а чуть ближе, между ладонями, покоилась «грозовая» брошь. Её выпуклая поверхность матово поблёскивала в мёртвом электрическом свете.

Мне, однако, все эти странности и страхи были нипочём. Я представлял, что нахожусь в замке, осаждённом врагами, и очень жалел, что в тёткином доме нет хотя бы одной завалящей башни, с которой можно кидать камни и лить горячее масло на головы ненавистных слуг «душегубки».

За башню, впрочем, могла сойти запертая ротонда. Не бог весть что, но для детского воображения нет ничего невозможного. Интерес к комнате тёти Вари разгорелся в моей душе с новой силой.

Несмотря на свою внешнюю строгость и подозрительность, тётя Клава отличалась удивительной наивностью. Ключ от комнаты покойной сестры она хранила в самом ненадёжном тайнике, под подушкой. Я прекрасно знал об этом.

Легко справившись с упрёками совести, — ведь впереди ждало приключение, — я дождался, пока тётка уедет в город, а бабушка отправится огородничать, и завладел ключом. Старый замок поддался не сразу, но вот препоны пали, и я оказался в запретной комнате.

Меня встретила всё та же пыльная тьма. С первого моего посещения здесь ничего не изменилось. Та же старая мебель, те же странные вещи. Вдруг всё сжалось у меня внутри. На широкой кровати кто-то лежал. Неподвижная чёрная фигура раскинула в стороны руки. А где же голова? Её не было. Я уже готов был дать стрекача, когда понял, что мой незнакомец — всего лишь старое чёрное платье. Наверное, оно принадлежало тёте Варе.

Не собираясь больше испытывать своё живое воображение, я подскочил к окну и отдёрнул тяжёлую бархатную штору, впуская в комнату свет летнего полдня. Однако сквозь внешние ставни едва пробивались отдельные лучи. Мне пришлось взобраться на подоконник и отворить створки настежь. Улица дохнула на меня жарким ветром. И всё же это было лучше, чем затхлый воздух закрытой комнаты. Пространство, в темноте выглядевшее внушительным и полным тайн, под воздействием яркого дневного света немедленно сжалось до размеров скромной комнатушки. В высоких шкафах обнаружился скучный старый фарфор и мутный, запылённый хрусталь. В углу за кроватью притулился маленький туалетный столик. Рядом на стене висел потемневший от времени холст в золочёной раме. На ткани были закреплены фотографии. В центре супружеская пара. Мужчина лет сорока, облачённый в строгий чёрный мундир с круглыми блестящими пуговицами, и красивая статная женщина в старинном платье. Вокруг располагались овалы портретов. Всего восемнадцать штук. Под каждым, прямо на холсте, имелась подпись. «Так это же семья землемера!» — догадался я. Вот они, проклятые сёстры.

Прямо под фотографией родителей висело изображение старшей сестры Зинаиды Николаевны, красивой молодой женщины лет двадцати семи. Зинаида была очень похожа на мать, но черты её лица были тоньше и благороднее. Взгляд казался мечтательным и отстранённым. Я быстро нашёл упомянутых Вовкой Светлану и Надежду. На фото были запечатлены юные девушки, которых с трудом удавалось представить сумасшедшими старухами. Зато Варвара, несмотря на внешнюю молодость, казалась суровой и даже мрачной. Видно было, что за этим застывшим сосредоточенным лицом скрывается непростой характер. Но больше всех меня потрясла тётя Клава — белобрысый щекастый ангел с огромными невинными глазами и губами бантиком. На фото ей было не больше шести лет.

Стол с зелёным сукном выглядел не просто старым, а ветхим. Одной ножки не хватало, и вместо неё была подложена деревянная коробка с едва видимой надписью: «Т. е.о.д. оли.т. ъ». Вот и фигурки, которые привлекли моё внимание в первое посещение. Я устроился на высоком стуле с прямой жёсткой спинкой и принялся изучать костяные поделки. В основном это были животные: вороны, куры, коты. Особняком стояла целая стая собак. Встречались и люди: баба в платке с коромыслом и вёдрами, пузатый священник в высокой шапке с большим крестом поверх одежды, солдат, присевший на барабан.

Однако больше всего мне понравились лошади. Их было не меньше двух десятков. Неведомый резчик постарался на славу. В костяном табуне не было ни одной похожей лошадки. Иные из них были вырезаны очень подробно, другие более примитивно. И всё же каждый скакун нёс в себе частичку буйной силы, присущей этим благородным созданиям. Казалось несправедливым, что вольные животные скрыты в тёмной комнате, далеко от света и ветра. Я собрал лошадок и перенёс их на подоконник. Здесь играть было куда веселее. Кажется, я увлёкся, придумывая истории для каждого костяного конька. А потом некая странная иррациональная дверца приоткрылось в моём сознании. Подозреваю, что именно оттуда берутся все мальчишеские шалости. Мне очень сильно захотелось выбросить одного из коней за окно. Аккуратно взяв одну из фигурок, я вытянул руку над подоконником и осторожно разжал пальцы.

Белый конёк упал на газон под окном. Он отлично смотрелся в низкой зелёной траве. Мне было немного совестно, ведь чужое брать нехорошо. Но я убедил себя в том, что в любой момент смогу достать выброшенную фигурку и вернуть её обратно. Решив, что пора закончить игру, я собрал остальных коньков и принялся расставлять их там, где они стояли раньше, постаравшись придать фигуркам положение, в котором их обнаружил.

Едва я закончил, как у ворот послышался знакомый звук мотора. Приехала Тётя Клава. Хлопнула дверь машины, послышался недовольный тёткин голос, в ответ что-то неразборчивое пробурчал Яша. Я опрометью бросился к выходу из комнаты, захлопнул дверь и быстро повернул ключ в замке. Когда Клавдия вошла в дом, я уже преспокойно сидел за столом и рисовал рыцарей, штурмующих неприступный замок. Вот сейчас она всё поймёт и устроит скандал. Однако тётке было не до меня.

Тут я вспомнил про «отпущенного» конька. Его нужно было срочно вернуть! Я выбежал в прихожую, сорвал с гвоздя связку ключей и бросился к калитке. На улице висела всё та же душная пелена, лишь подолы кучевых облаков едва уловимо потемнели. Собиралась долгожданная гроза.

Я с трудом отворил тяжёлую скрипучую калитку, выскочил на улицу, сделал несколько шагов по направлению к ротонде и вдруг застыл как вкопанный. Спину обожгло внезапным ознобом. Под окном, лицом ко мне, стоял Яша. Он был неподвижен, словно манекен. На широкой четырёхпалой ладони белела костяная лошадка.

Странные метаморфозы творились с лицом водителя. Оно текло и бурлило, точно марево над горячим асфальтом. Под знакомыми чертами проступал совершенно другой «рельеф». Лоб разгладился, а нос заострился, чётко обозначились дуги бровей, волосы потемнели и удлинились. Вместо побитого жизнью пожилого мужчины передо мной предстал молодой человек лет двадцати пяти. Яша снял очки, и тут железный цветок ужаса расцвёл в моём желудке.

На меня уставились два мутных бельма цвета перебродившей сметаны. Зрачков не было и в помине, но в глубине этих белёсых буркал угадывалось какое-то смутное движение, какая-то чуждая, зловещая жизнь.

Я словно заледенел, привалившись к стене тёткиного дома, и неотрывно глядел на пугало, стоящее в каких-то восьми метрах от меня.

Не знаю, сколько продлилась эта немая сцена, но вот Яша моргнул, водрузил стрекозиные окуляры на переносицу и, резко развернувшись, неуклюже зашагал вниз по улице. В крепко сжатом кулаке он уносил костяного конька.

Человеческая вера в привычный ход вещей — очень сильная вещь. Не прошло и десяти минут с памятной встречи, а я уже убедил себя, что Яша просто был пьян. Я вспомнил, как прошлым летом мы с мальчишками дразнили алкоголика Петровича, спящего в канаве.

Повторяя дразнилку как заклинание, я постепенно успокоился. За то, что Яша банально «нагрузился», говорили и его неровная вихляющая походка, и жёлтая «Волга», оставшаяся стоять у тёткиного дома. В схему не укладывались жуткие глаза водителя и внезапная молодость его лица. Но об этом я старался не думать.

Повесив ключи на гвоздь, я решил, что инцидент полностью исчерпан, и с детской непосредственностью погрузился в воображаемый мир средневековых баталий.

Наступил вечер, а гроза так и не началась, хоть временами и был слышен отдалённый гром. Меня позвали ужинать. Пока я расправлялся с исходящей паром рассыпчатой картошкой и двумя румяными котлетами, тётка и бабушка как-то странно посматривали на меня, а когда приступил к чаю, заговорили одновременно. Оказывается, тётка заходила в комнату Вари и каким-то образом поняла, что я там был.

Меня принялись допрашивать с пристрастием, нудно, настырно, дотошно, как умеют только старые женщины. В конце концов я не выдержал и признался в нарушении запрета, но только в том, что заходил в комнату. Про лошадку я не сказал ни слова. Клавдия, как видно, что-то подозревала и ещё долго бросала в мою сторону подозрительные взгляды. Её румяное полное лицо будто окаменело. Думаю, если бы не бабушка, тётка точно меня выпорола бы.

Тем не менее страсти постепенно улеглись. Клавдия совершенно успокоилась, включила телевизор и приготовила банку с водой. Наступало время очередного сеанса Алана Чумака.

Едва я закрыл глаза, мне привиделись мёртвые воробьи. Они сидели на спинке моей кровати и скрипели противными голосами на манер соседского петуха. Глаза птиц были затянуты точно такими же мутными бельмами, как и глаза Яши.

Едва в моём угнетённом кошмаром сознании возникла мысль о водителе, как тот не замедлил явиться. Выступил из темноты, окружающей кровать, и протянул ко мне искалеченную руку. Обрубок безымянного пальца во сне выглядел ужасно. Рана была свежей и постоянно кровоточила. Багровые, светящиеся, точно кремлёвские звёзды, капли с тихим шипением падали во мрак. Воробьи с радостным урчанием срывались со спинки кровати и подхватывали капли на лету. От мёртвых птиц веяло холодом и затхлой водой. Внезапно они показались мне огромными, точно орлы или альбатросы. А я, наоборот, съёжился до размеров червяка. Мне хотелось крикнуть, отогнать химеру. Но черви не умеют кричать.

Внезапно из темноты донёсся собачий лай, а затем громкий, отчаянный крик. В то же мгновение наваждение распалось на части, которые скомкались и почернели, точно кусок газеты на костре.

Я проснулся. Холодный пот тёк по спине. Едва я успел вздохнуть, как страшный крик раздался снова, уже наяву.

Я вскочил. На соседней кровати заворочалась бабушка.

Крик повторился. Он был очень отчётливым и доносился из комнаты тёти Клавы! Неуверенно ступая в темноте по старым скрипучим половицам, натыкаясь на столы и шифоньеры, я направился на звук. Остановившись перед дверью тёткиной комнаты, я робко постучал. Однако новый крик заставил меня потянуть ручку на себя.

Тётка сидела на кровати, прижавшись к спинке. Её руки непрестанно двигались, голова моталась из стороны в сторону. Ноги, согнутые в коленях, были накрыты одеялом.

Я включил свет и увидел, что глаза Клавдии закрыты, а губы постоянно шевелятся. Я прислушался.

— Кусают, кусают, кусают, — быстро шептала тётка, — ноги сгрызли совсем, руки грызут-грызут. Пролезли и кусают. Нет! Пошли прочь! Фу! Фу! — Тут она снова издала такой же жуткий вопль, какой и разбудил меня.

В комнату, оттеснив меня, ворвалась бабушка. Подскочила к тётке, принялась трясти её за плечи.

— Клава! Что случилось? Клава!

Тётка открыла глаза.

— Они как-то пролезли, Люба! Наверное, через подпол. Кусали меня, рвали. Насилу отогнала их.

— Да кого ж ты отогнала?

— Собак, Люба. Собак! Здоровенные, лютые псы. Нетто ты их не видала?

— Клава, — строго сказала бабушка, — дом закрыт. Какие ещё собаки?

— Да как же закрыт. А ноги-то мои? Смотри, все в крови! — Тётка задрала одеяло. Её ноги покрывала сеть синих вен, демонстрируя обычные проблемы пожилых людей. Однако никаких ран или синяков не было и в помине.

— Да как же это? — пролепетала Клавдия. — Кровь-то ручьём лилась!

— Это был сон. Вот как, — сказала бабушка.

— Нет, — заупрямилась тётка, — я их видела, они где-то здесь.

Внезапно её лицо застыло, точно внезапная догадка поразила женщину до глубины души.

— Это ОН! — прохрипела тётка. — Он натравил. За что? За что? Что я ему?.. — Её голос прервался протяжным всхлипом, рука поднялась, и пухлый палец упёрся…

Сначала мне показалось, что Клавдия указывает на меня, и, ошарашенный, отшатнулся, но обвиняющий перст искал цель несколько левее того места, где я стоял. Я скосил глаза и увидел небольшой, потемневший от времени комод. На его крышке покоилась аккуратно сложенная белая сорочка, а поверх неё, точно причудливое пресс-папье, лежала «грозовая» брошь. Овальный камень был непроницаем и тёмен, словно февральская полынья, по серебряной оправе гуляли холодные блики.

Бабушка резко повернулась и подошла ко мне.

— Тебе ни к чему тут стоять, — яростно зашептала она. — Тёте Клаве нездоровится. Немедленно ступай в постель!

Очевидно, бабушка решила, что тётка винит в своих бедах меня.

Я послушно отправился в горницу. Лёг, но сразу заснуть не смог. Было слышно, как бабушка водит тётку по дому и, словно маленькую, убеждает: «Смотри, на кухне никого нет… и в прихожей никого. Видишь — дверь закрыта. Хорошо, эту щеколду мы тоже закроем. Да, и эту…» В ответ слышалось бессвязное лепетание Клавы. Из невнятного потока слов то и дело всплывали «собаки» и загадочный «ОН». Похоже, «пророчество» Вовки начинало сбываться.

Тётка помешалась. Но как насчёт собачьего лая, который я слышал спросонья? Зловещие загадки продолжали множиться.

Всё утро Клавдия не выходила из своей комнаты. Она часто звала к себе бабушку, просила пить «заряжённую» воду. На почве ночных кошмаров у тётки разыгралась лихорадка.

Настало время вызвать доктора. Однако ближайшая поликлиника располагалась там же, где и почтамт. На главной площади, под защитой бронзового вождя.

— Я пойду схожу за врачом, а ты помогай тёте Клаве. Не отходи далеко, — велела бабушка. — Приноси ей компот — на кухне стоит, в бидоне, я с водой развела. Вставать не давай. Вот марлевая повязка. Повяжи, а то ещё, чего доброго, заразишься.

Продолжая бомбардировать меня инструкциями, бабушка собралась, накрасилась и наконец отправилась за врачом, распространяя вокруг густой запах дешёвых духов.

В каменном дворе стало пусто. Сверху вновь опустилась тяжкая пята полдневного зноя. Блекло-синее небо нависло над крышами Ельца, безрадостное и однообразное, точно одинокая старость.

Я оглянулся вокруг и на мгновение словно вынырнул из океана мальчишеских грёз, ощутив под ногами твердь нашей скорбной реальности.

Я представил себе, как шумный, заполненный жизнью двор постепенно возвращается к тишине, как ветшает старый дом, пустеют амбары и флигеля. Больше не шлёпают по каменной стёжке босые ноги маленьких проказников. Протяжный стол, за которым вечерами собиралась вся семья, становится сначала верстаком, потом просто ветхой развалиной в глубине заброшенного овина, а затем, в одну из голодных страшных зим, превращается в растопку для печки. Я представил, как один за другим обитатели этого старого оплота уходят во внешний мир, и он убивает их: постепенно, истощая стареющие тела, или мгновенно, посредством воды, огня или фашистской пули. «У землемера было восемнадцать детей. Клава — самая младшая», — вспомнил я слова Вовки Пичугина. Младшая и последняя.

Мне стало очень жалко тётку. Я бросился в дом. Нужно как-то помочь, поддержать. Что там бабушка говорила про компот? Я вихрем влетел на кухню. С трудом наклонил тяжёлый бидон и до краёв наполнил большую эмалированную кружку красноватой жидкостью.

Я застал Клавдию в состоянии странной ажитации. Предметом волнения тётки была «грозовая» брошь. Пожилая женщина тянулась к ней так, словно в чёрном овале заключался корень всех её желаний и помыслов. И в то же время что-то не давало ей добраться до броши. Что это было? Сомнение, слабость или страх? Я не мог сказать.

Завидев меня, Клавдия прекратила свои попытки подняться и вцепилась в предложенную кружку с компотом. Опорожнив её до половины, тётка как будто немного успокоилась.

— Послушай, дружок… — Клавдия сделала ещё один большой глоток, — послушай, мне нужно… нужно вот это, — Она указала на брошь. — Я… мне кажется, я должна… Должна попросить…

— Вы хотите, чтобы я принёс?

— Да-да, дай мне её. Понимаешь, я бы и сама взяла, да ноги на пол мне не спустить. Иначе найдут, разорвут. Люба говорит, нет никого, да я-то знаю: здесь они где-то. Прячутся. Ждут. А я так рассудила: извинюсь перед ним, попрошу прощения, он их и прогонит. Только вот до брошки никак не дотянусь. Дай мне её! Дай мне её сейчас!

Мои опасения подтвердились. Тётка была совершенно безумна. Однако я решил не расстраивать её ещё больше и, подойдя к комоду, взял брошь. Тёмный камень был холодным на ощупь. Я хотел передать украшение тётке, как вдруг что-то врезалось в оконное стекло снаружи. От неожиданности я разжал пальцы, и тяжёлое украшение с глухим стуком упало на пол. Я наклонился подобрать брошь и увидел, что «грозовой» камень поднялся над плоскостью серебряной оправы, точно хитиновый покров на спине жука-рогача. Очевидно, от удара об пол сработала пружина, скрытая под корпусом. Я поднял украшение и, конечно, не смог удержаться от того, чтобы взглянуть на содержимое секрета.

Я не сразу осознал, что передо мной, а когда понял, то чуть снова не выронил брошь. На красной бархатной подкладке лежал иссохший, почерневший палец. Похожая на гнилой пергамент кожа собралась складками, обнажая жёлтую кость в месте, где палец отделили от тела.

Перст был принуждённо согнут по форме своего странного вместилища. Вокруг длинного, загнутого внутрь ногтя выступила мутно-зелёная субстанция. Не то запоздалый гной, не то иные выделения, свойственные мёртвой плоти.

Я с ужасом воззрился на тётку, но та, как будто ничего не замечая, продолжала тянуть руки к шкатулке. Мне оставалось только передать ей «грозовую» брошь.

Клавдия приняла подношение чуть ли не с благоговением. Положила перед собой на простыню и принялась разглядывать, словно перед ней была великая драгоценность. Затем потянула за цепочку, что висела у неё на груди. На конце цепочки оказалось кольцо жёлтого металла. Это простое украшение было слишком велико для тёткиных пальцев и, по всей видимости, предназначалось мужчине.

Клавдия извлекла почерневший отросток из шкатулки и тут же окольцевала его, приговаривая: «Кольцо на пальце — жених у ворот. Кольцо на пальце — жених у ворот». Все эти действия были проделаны совершенно автоматически, словно завязывание шнурков или чистка картофеля.

— И что теперь? — спросил я, хотя уже начал догадываться.

— Нужно ждать. Он придёт. — Тётка сняла кольцо и быстро убрала под рубашку. Страшный секрет скрылся в недрах «грозовой» броши.

Минут через десять под окном раздался звук клаксона. Яша явился к своей хозяйке.

— Впусти, впусти его, — жарко зашептала тётка. — Он поможет, прогонит собак. — С этими словами Клавдия без сил откинулась на подушки.

Что мне было делать? События последних дней совершенно не укладывались в принятые правила игры. Будь я старше, наверное, сошёл бы с ума или просто отключился. Однако сознание ребёнка куда гибче, чем у взрослого.

Я вспомнил жуткие белёсые глаза водителя, его изменчивое текучее лицо и понял, что ни за какие сокровища не позволю ему войти в нашу «крепость». Тётка просто бредит, а когда придёт в себя, скажет мне спасибо.

Сначала я решил подождать в надежде, что Яша уедет, но потом отказался от этой мысли. А вдруг он будет стоять там до вечера? Придёт бабушка с доктором и тогда… Я не знал, на что способен белоглазый человек. Когда два года назад я ездил с родителями на Кавказ, то слышал там легенды о вурдалаках. Днём они походили на людей, а ночью набрасывались на прохожих и пили кровь. Что если Яша вурдалак? Правда, тётка как-то управляла им. Однако просить Клавдию прогнать страшного водителя сейчас не имело смысла. Ведь она сама позвала его. И тут я вспомнил про комнату тёти Вари и костяные фигурки. Я боялся, что Клавдия забрала ключ, но мне повезло. Он всё так же торчал в замке.

Яша ждал в своей обычной позе, прислонившись к капоту. В стрекозиных очках отражались кусты сирени и зелёные створки ворот.

— Здравствуйте… — неуверенно начал я, стараясь не думать о том, что скрывается за зеркальными стёклами.

— О малец! Ты чьих будешь? — удивлённо воскликнул водитель. Его интонация странно изменилась. В ней появились нотки, не свойственные прежнему безразличному Яше.

— Тётя просила передать… — попытался я снова.

— Тётка? Так ты Зины племяш? Ну, здравствуй, молодой-красивый! А где ж сама хозяйка? Зина-то где, а?

— Э… Зина? — удивился я и тут же припомнил: Зиной звали одну из сестёр. Но ведь она умерла? Неужели Яша не знает? И меня он, кажется, тоже не узнал. — Её… её нет, — наконец выдавил я.

— Да ну? А кто ж меня звал тогда?

— Тётя Клава.

— Клава? Младшая? — Яша запнулся, словно натолкнулся на стену, и проговорил уже совершенно другим голосом: — Вон как. Вон оно как. — Потом тряхнул головой. — Ну, Клава так Клава, лишь бы лодка плавала. — И легонько стукнул по капоту «Волги», — Зови её, малец! Прокачу в лучшем виде, по-барски, на особицу да с бубенчиком!

— Тёте Клаве нездоровится. Она просила передать, чтобы вы ехали домой. — Я сказал то, что задумал, и с ужасом ждал ответа.

— Э-э… нет, погоди, — протянул водитель. — Как же это получается? Сама звала, а теперь гонит. Уговор есть уговор. Постой-ка, сокол. А может, ты всё врёшь? Пойдём-ка в дом, разберёмся.

Он надвинулся на меня, заслоняя солнечный свет.

— Вам нельзя внутрь! Нельзя! Уходите! Пожалуйста! — отчаянно завопил я, а затем изо всех сил бросил в Яшу то, что до этого сжимал в кулаке. Белая фигурка отскочила от груди водителя и упала в дорожную пыль.

Реакция мужчины была потрясающая. Он рванулся за костяным коньком, точно утопающий за спасательным кругом. Рухнув на дорогу, Яша подхватил фигурку. При падении очки свалились с переносицы, и я вновь увидел мутный свет его ужасных глаз.

Водитель баюкал фигурку, разговаривал с ней, точно она была живая.

Потом посмотрел на меня.

— Откуда… — прохрипел Яша, — откуда ты взял это? Там есть… ещё? — Он начал медленно подниматься на ноги.

Я бросился к воротам, юркнул в калитку и налёг на дверь.

Едва я успел повернуть ключ в замке, как толстые дубовые доски прогнулись от страшного удара.

Не став дожидаться, пока монстр сломает ворота, я кинулся в дом и принялся закрывать входную дверь на все многочисленные крючки и запоры. Затем бросился в трапезную — баррикадировать окна, потом метнулся в горницу. Я осторожно подкрался к окну и выглянул, прячась за горшками с геранью. Вопреки моим ожиданиям, Яша вовсе не ломился в ворота, а просто стоял и неотрывно смотрел на старый дом, словно увидел его впервые. Я мысленно повторял про себя: «Уезжай, уезжай. Пожалуйста!»

К моему удивлению, заклинание сработало. Яша повернулся, открыл дверцу машины, и вскоре о том, что он был здесь, напоминали только облако дорожной пыли перед воротами да шум мотора, удаляющийся в сторону Ельчика.

Я подождал ещё немного, удостоверившись, что белоглазый не собирается возвращаться, и отправился в комнату тёти Клавы. Я не знал, что ей сказать. Как объяснить, почему Яша уехал?

К моему облегчению, лгать мне не пришлось. Тётка мирно спала, смешно причмокивая во сне. «Грозовая» брошь мёртвым жуком покоилась у неё на груди. Я облегчённо вздохнул. Скорее всего, Клавдия и не вспомнит о том, что «звала» водителя. Чтобы обезопасить себя, я забрал брошь.

Я подошёл к окну тёткиной спальни, выходящему на соседский двор, пытаясь понять, что за звук заставил меня выронить брошь. На оконном карнизе лежал мёртвый воробей.

Бабушка с доктором явились часа через два. К этому времени я уже почти успокоился. Они разбудили Клавдию. Горбоносый долговязый врач напоминал худого, нервного грача-альбиноса. Неряшливый, всклокоченный, он метался вокруг кровати, наклоняя большую голову то вправо, то влево. За его спиной, точно два крыла, поднимались и опадали полы белого халата. Когда дело дошло до стетоскопа, меня из комнаты, конечно, выставили. Из-за неплотно прикрытой двери доносились обрывки малопонятных фраз: «Тремор верхних конечностей… аритмия… верхнее давление в норме, а вот нижнее… вот-с… подозрение на микроинсульт… галлюцинации вызваны спазмом… постельный режим».

Дверь заскрипела, открываясь, и я поспешил спрятаться в трапезной.

— И запомните, вам ни в коем случае нельзя волноваться. Ни в коем случае, понимаете? — Теперь голос доктора был слышен отчётливо.

Вскоре они с бабушкой вышли во двор, и я последовал за ними.

— …Вас я понимаю, — говорил доктор, — отдых — дело святое. Но вот Клавдия Николаевна, это же совершенно другое дело! Человек пожилой, одинокий. Всё что угодно может случиться. Поразительно, как она беспечна! Ведь у неё же квартира за рекой, со всеми удобствами. На дворе двадцатый век, люди в космос летят, а здесь Средневековье какое-то, право слово. Даже телефона нет. А зимой? «Скорая» сюда не доедет. Это я вам заявляю со всей ответственностью.

— Да ведь это её дом. Здесь она выросла. Как же его оставить? А вдруг разворуют всё? — тихонько возразила бабушка.

— В её возрасте не об имуществе надо беспокоиться, а о здоровье! — отрезал носатый эскулап. — Вот не хотел вам говорить, а теперь скажу. Сегодня ночью к нам доставили вашего соседа Егора Тимофеевича Толстопальцева. Множественные ранения горла, рук и ног. Вот-с.

— Это кто ж Егор Тимофеевич? — удивилась бабушка. — Я вроде таких не знаю. Постойте! Это Егорка, что ли? Он к Клаве за бутылкой ходит.

— Он самый. Только в этот раз не дошёл ваш Егорка.

— Что ж с ним случилось?

— Собаки, — доктор поднял чемоданчик, — собаки его порвали. Та стая, что у Ельчика живёт. Повезло ему, что пьяный был. На трассу сам выбрался. Первый же водитель его и подобрал. Народ у нас добрый.

— Это кто ж такой — вурдалак? Упырь, что ли? — заинтересованно спросил Вовка, демонстрируя неожиданные познания в классической литературе.

Мы сидели на старых телеграфных столбах, сложенных поленницей у Вовкиного дома, и ели мороженое.

— Вроде того. Только на вид не страшный. Будто обычный человек, а на самом деле — нет.

— Не, Яша на упыря не похож. — Вовка глубокомысленно поковырял в носу. — Вот Егорка ваш — этот точно упырь, или как там — бурдалак.

— Да при чём тут Егорка?! — разозлился я.

— А давай за ним проследим? — неожиданно предложил Вовка.

— На фига? Он же в больнице лежит.

— Не за Егоркой, балда! За Яшей. Вдруг он и правда шпион? — Глаза младшего Пичугина горели охотничьим азартом. Видно, он представил себя бравым контрразведчиком из мультфильма «Шпионские страсти» и от версии о том, что водитель тёти Клавы — вражеский резидент, отказываться не желал.

— А что? Давай! — Я совсем не был уверен, что хочу снова встретиться с белоглазым, но спасовать перед Вовкой не мог.

— Если что найдём, дяде Стёпе из шестой квартиры расскажем. Он майор милиции.

— Может, сразу расскажем? — с надеждой предложил я.

— Не, сразу нельзя, — покачал головой рассудительный Вовка. — Ты «Следствие ведут знатоки» видел? Мы ему про Яшу скажем, а он тут же спросит: «Какие у вас доказательства? Где улики?» А у нас ничего и нет. Вот если бы рацию найти или ещё чего-нибудь. Ну, пистолет там, паспорт фальшивый или парашют прикопанный. Тогда можно.

— Ну хорошо. Давай проследим. — Я почувствовал, как проникаюсь Вовкиным энтузиазмом. — Завтра вечером бабушка на почту пойдёт. Ей в Москву позвонить надо. Вот тогда и приходи.

Идти по незнакомой улице без взрослых было непривычно. Чувство свободы смешивалось с робостью, радость со страхом. Совсем не так ведут себя настоящие борцы со шпионами. Я утешался только тем, что Вовка тоже был не в своей тарелке.

Мы спускались по улице и с каждым шагом всё явственнее ощущали на своих разгорячённых щеках влажное дыхание реки. Запахи тины, прели и болотных растений будоражили ноздри. Пойма надвигалась на нас в буйстве зелени, криках птиц и гудении насекомых. Впереди изумрудными полусферами вспухали кроны старых ив, сторожащих берег. Природа, питаемая водным источником, властно брала здесь своё, а человеческое присутствие, напротив, умалялось. Жалкие полуразрушенные лачуги у подножия холма покосились и вросли в землю. Почти невидные под гнётом плюща и дикого хмеля, чернели провалы окон. Вороньим глазом поблёскивали редкие сохранившиеся стёкла.

— Вот сюда он сворачивает. Мы прошлой осенью за грушами к тёте Клаве приходили, и я видел. — Вовка указал на малозаметный проулок.

— А ты уверен? — Я недоверчиво взглянул на узкий проход, отделяющий последний перед прибрежными зарослями ряд домов от остального массива зданий. — Здесь едва машина пройдёт, и дома как будто нежилые.

— Точно здесь. Честное октябрятское! — заупрямился Вовка. — Вон, смотри. Следы колёс свежие.

Решив довериться елецкому пинкертону, я свернул с улицы в проход. В этом месте ещё явственней ощущалось проклятие запустения. Почерневшие щербатые заборы не скрывали заросшие сорняком дворы и ветхие постройки.

— Здесь парк хотели разбить, уже года три как, обещали даже хоккейную коробку поставить, — отчего-то шёпотом сказал Вовка. — Да вот не разбили.

Следы шин вывели нас к небольшому пустырю. На его краю возвышалась куча песка, обильно поросшая дикой ромашкой и львиным зевом. Рядом бесформенной массой темнел наваленный как попало рубероид. Из буйных кустов, окаймлявших пустое пространство, торчали серые туши бетонных плит. Похоже, здесь действительно собирались что-то строить. Следы огибали кучу песка и терялись в прибрежной зелени.

Мы неуверенно замерли на краю этого своеобразного «фронтира» цивилизации.

— Ну что встал? Трусишь? — воинственно поинтересовался Вовка.

— Вот ещё! — Я первым шагнул в неизвестность.

В молчании пробирались мы через заплоты крапивы и репейника, цепляясь за торчащие из земли древесные корни. Под ногами постоянно что-то хлюпало, трещало и крошилось. И от этого казалось, что мы идём по кишащим насекомым, как в фильме «Индиана Джонс и Храм Судьбы», который втайне от родителей показывал мне одноклассник-мажор. Кроны ив наконец сомкнулись над нашими головами. Город ещё купался в солнечных лучах, а здесь уже царили влажные прохладные сумерки.

На «Волгу» мы наткнулись внезапно. Жёлтый багажник вынырнул из высокой травы, точно ждал в засаде. Казалось, машина стояла здесь не один день, засыпанная листвой и древесным мусором, недвижная, мёртвая. Даже трава в колее поднялась.

— Смотри! — Вовка махнул рукой куда-то вперёд.

Оказалось, что машина закрывает собой едва заметную тропинку. Пройдя по ней, мы выбрались на поляну, образованную давно пересохшей старицей Ельчика. От водного потока, некогда бежавшего здесь, остались только обширные мутные лужи. Впереди, на естественном островке, виднелись остатки какой-то постройки. Из травы поднималась неровная кирпичная стена. Сиротливо зиял оплетённый вьюнком дверной проём. Чуть в глубине угадывалась покосившаяся башня печной трубы.

— Никого нет, — разочарованно и в то же время облегчённо проговорил Вовка. — Наверное, он здесь машину оставляет, чтоб не украли.

— Надо посмотреть в доме. — Я перепрыгнул лужу и, крадучись, направился к руинам.

— Зачем? Видишь, какая там трава высокая? И следов никаких нет, — засопел мне в спину недовольный «сыщик».

— Я только взгляну и назад. — Я не стал говорить Вовке, что заметил на дне лужи едва видный отпечаток подошвы.

Чем ближе подбирался я к разрушенному дому, тем меньше было во мне уверенности. Может, Вовка прав и лучше вернуться? Однако что-то влекло меня к пустому дверному проёму.

Я приблизился к руинам вплотную. Запустение было полным и очевидным. Здесь давно никто не жил. Я вошёл и огляделся. Судя по обводам кирпичного фундамента, дом был достаточно большим и вполне добротным. Из-под слоя земли кое-где выглядывали массивные доски пола. Остатки стен и покосившаяся труба казались закопчёнными, наводя на мысли о пожаре. Я представил себе, как давным-давно их лизало жадное пламя, и поёжился. Я прошёл руины насквозь и наконец увидел Ельчик, который до того выдавал своё присутствие только приглушённым журчанием. Разрушенный дом буквально нависал над рекой. Темнеющий поток огибал островок и устремлялся по коридору, образованному древесными стволами. Из глубины этого сумрачного тоннеля медленно наплывал туман. Белёсые щупальца реяли над водой, неторопливо поглощая видимое пространство. Мне подумалось, что глупо было приходить сюда вечером и что идти назад в сумерках будет куда труднее. Я развернулся, собираясь покинуть руины, и тут увидел кресты.

Два покосившихся деревянных знака возникли, словно по волшебству. Похоже, огонь, бушевавший здесь, не затронул их. Когда я входил, то не заметил могил из-за того, что они находились в углублении, зато теперь отчётливо различал низкие холмики. Мне стало жутко. Кто и зачем похоронил здесь людей? На негнущихся ногах я приблизился и почти сразу обнаружил третье захоронение, а точнее, просто яму в земле. Странное любопытство овладело мной, и, хотя всё моё существо противилось этому, я встал на краю и посмотрел вниз.

Из влажной темноты последнего приюта на меня уставились страшные белёсые глаза. Яша лежал на спине совершенно неподвижно. В открытом углублении скопилась вода, которая, точно саван, укрывала нижнюю часть туловища и ноги водителя. Над чёрной хлябью поднимались только лицо и грудь, на которой прямо под сердцем покоились две костяные фигурки.

Я отшатнулся и хотел броситься прочь, но тут за моей спиной раздалось угрожающее рычание. Крупная лохматая собака легко перемахнула низкую стену и теперь стояла в шаге от меня, наклонив голову и обнажив клыки. Широкая грудь и мощные лапы наводили на мысли о волкодаве, однако морда была слишком узкой. Засохшая зеленоватая грязь, покрывающая шерсть вокруг пасти и на лбу, выглядела точно чешуя, превращая собаку в исчадие ада. Дикарь снова зарычал, и, словно в ответ на этот рокочущий грозный звук, плеснула вода в могиле. Я в ужасе скосил глаза и увидел, как над краем ямы поднялась облепленная ряской искалеченная рука, вся в потёках чёрной болотной жижи.

Кажется, никогда я не бегал быстрее. Далеко впереди меня ломился сквозь кусты перепуганный Вовка. За спиной был слышен собачий лай. Стая настигала нас. Дышала в затылок.

Я буквально вывалился из кустов. Пробежал по бетонной плите и хотел прыгнуть на землю, но зацепился рубашкой за предательскую ветку. Несколько мгновений ушло у меня на то, чтобы освободиться, однако было уже поздно. Разномастные дворняги, всего около десятка, выступили из травы, охватывая меня полукольцом. Я оглянулся, ища глазами товарища. Но Вовки и след простыл. Вместо этого на площадку выбрался узкомордый вожак. Псы начали медленно приближаться. Я весь сжался. Вот сейчас, сейчас они набросятся на меня…

— Нат! Нашты![Нет! Нельзя!] — Резкий повелительный окрик обрушился на собак сверху.

Я поднял голову. На куче песка стоял «чёрный человек» в шляпе и остроносых башмаках. Тот самый, что прогнал цыганок на рынке. Похоже, что его удивительные способности помогли и здесь. В ответ на слова человека в шляпе вожак зарычал, но совсем не так, как тогда в развалинах. В голосе зверя слышалось признание чужой силы. Пёс развернулся и бесшумно исчез в кустах. Другие собаки также покинули поле боя.

Тем временем мой спаситель спустился с кучи. Он оказался на удивление невысок ростом, едва ли выше меня. Изящный, худощавый, смуглый. Одежда сидела на нём идеально и смотрелась очень гармонично, однако было в ней что-то необычное, нездешнее. Словно «чёрный человек» сбежал с массовки к историческому фильму.

Его волосы, длинные, иссиня-чёрные, с едва заметным серебром седины, вольно раскинулись по плечам. Я поймал себя на том, что никак не могу рассмотреть лицо мужчины. Его черты ускользали от взгляда, словно я смотрел на них издалека или сквозь туман.

— Рад встрече. — Незнакомец, я прозвал его Цыганом, легонько коснулся полей своей шляпы.

— Здравствуйте, — робко ответил я. — Спасибо… спасибо, что спасли.

Словно в подтверждение моих слов, из глубины прибрежных зарослей послышался отдалённый лай. Я вздрогнул.

— Час поздний, а место здесь нехорошее. — Цыган указал рукой на узкий проулок, освещённый лучами заходящего солнца. — Давай-ка я тебя до дому провожу, а то мало ли…

Мы медленно двинулись вдоль трухлявых заборов.

— А вы… вы кто? То есть я хотел сказать… в тот раз на площади это же были вы и теперь… Вы ведь всё знаете, да?

— Всё, пожалуй, только Боженька знает. А я… я просто старый ром, хожу по земле, истории собираю. — Цыган усмехнулся.

— Вы писатель?

— Писатель? Да нет, скорее, сказитель… э… сказочник. — В голосе моего неожиданного собеседника было что-то неуловимо знакомое.

Внезапно меня осенило: точно так же мягко и плавно говорил Белоглазый!

— Вы знакомы с Яшей? Вы родственники?

— Его знаю. — Некоторое время мужчина шёл молча. Потом повернул голову и пристально посмотрел на меня. На мгновение пелена, укрывающая его лицо, стала прозрачной, и я увидел внимательные чёрные глаза, большой нос с горбинкой и тонкие губы. — Вот послушай, что люди говорят.

Рассказ старого цыгана:

Случилось это давно. Ещё до большевиков. Цыгане тогда за рекой табором стояли — приветил их местный помещик Бахтеев. Долго стояли. Слишком долго. Старикам-то оно, может, и лучше. Не надо в кибитке кости растрясать, не надо думать, как хлеб добывать. А молодым скучно. Кровь играет. Вот и повадились в город шастать. И пошло-поехало: что ни день, то скандал, что ни ночь, то драка. Народ городской цыган не терпит. Случается, правда, и так, что влюбится какой купчина в цыганку без памяти. Прикипит, что твой блин к сковороде, — обухом не отшибёшь. Однако в тот раз по-другому вышло.

Влюбился парень из наших в дочь кожемяки Нила. И она ему не противилась. Прошла зима, и родила Ниловна мальчика. Сам смуглый, черноволосый — цыган цыганом, а глаза синие, как васильки. Как июньское небо глаза. Прошли годы, и вырос парень, что надо. Высокий, статный, красивый. Родители-то его умерли, стало быть, самому надо решать, какой путь выбрать, какой дорогой по жизни катиться. Вот только никто его, бедное сердце, к себе принимать не хочет. Кожемяки, что вдоль Ельчика издавна селились, «чёртовым выблядком» обзывали. И бить не били, но и знаться не хотели. Сунулся он в табор. И вроде бы взяли его уже. У нас-то народ подобрее будет. Да только увидела парня старая гадалка Гайтана и ну волосы на себе рвать, об землю биться. «Зло! — кричит. — Зло от таких глаз нам будет, ромалы! Страшное лихо!» И правда, есть у цыган поверье. Ежели у человека от роду с лицом что не так: губа заячья, к примеру, или глаз косой абы волосы рыжие — значит, после смерти будет он из могилки подниматься. Суждено ему стать муло, не живым и не мёртвым. Днём такой мертвец ходит себе среди людей и ничем от живых не отличается, кроме запаха. Мужчины-жг/ло миндальной косточкой пахнут, женщины — дынным жмыхом. А только запах этот не вдруг разберёшь. Ночью же начинает муло озоровать, из живых соки тянуть. Если сильно голодный — может насмерть загрызть. Вот Гайтана и подняла крик. Из-за глаз его васильковых. На шум пришёл ром-баро, старший цыган, стало быть. Посмотрел на пришлеца, головой покачал: «Уходи. Нет тебе здесь приюта». И пошёл полукровка, несолоно хлебавши, куда глаза глядят.

В то время под Аргамачьей кручей трактир стоял. Днём вроде обычное заведение. Мастеровые туда захаживали рюмочку опрокинуть, и даже иные купцы не брезговали, но как только солнце за Вознесенский собор прятаться начинало — тянулись к трактиру люди тёмные, лихие. Под питейным залом тайная камора имелась. Там всю ночь игра шла. Трактирщик Акзыр, старый татарин, человек тёртый, бывалый, с городскими набольшими как-то договорился, так что городовые в подвал нос не совали. Ну а если б всё же случилась облава — сбежать оттуда, ежели что, проще простого. Вся Аргамачка-то, вестимо, ходами подземными ещё с Тамерлановых времён изрыта.

И случилось нашему полукровке к этой недоброй компании пристать. Сделался он знатным игроком: и в карты ему удача, и в кости. Стали у парня деньжата водиться. К деньгам и гордость пришла. Куда ж без неё? Как-то с крупного куша выкупил парень дом своей матушки в кожевенной слободе и поселился там. Может, просто от доброй памяти, а может, чтобы соседей позлить. Бог его знает. Вот только доход в кубышку парень складывать не умел. Всё спускал подчистую. Прогуливал, пропивал и босым домой возвращался. Ну а если начинал проигрывать — злился страшно. Потому азартен был не в меру. Последние портки на кон поставит, а всё ж отыграется. Так его и прозвали Закладом.

Жил Заклад весело, но как-то нехорошо, навзрыд. Видно было: тяготит его то, что застрял он меж двух жизней, оседлой и кочевой, словно душа непокойная меж двух осин. Ни на небо ей, ни в землю хода нет.

Вот однажды приехал в город аж из самой Москвы серьёзный человек, хитровский большак, по своей фартовой надобности. Как вечер, отправляется гость в тот самый трактир. Ставит всей лихой братии по чарке «Царской» и зовёт в карты переведаться. Подтянулись к нему шулера всех мастей. Расселись. И пошла игра. Да такая, что не в сказке сказать. Гость ночной будто заговорённый. Ни одного проигрыша. Словно сам чёрт ему карту нужную в руку кладёт. Народ уже шептаться начал: «Нечисто тут что-то. Надо бы гостя тряхануть как следует да посмотреть, что у него под одёжкой спрятано. Нет ли хвоста». Да только всё без толку, потому что гость не один приехал. За спиной у него два брата мордоворота. Поперёк себя шире. Руки что стволы, ноги что колоды. Не подступиться.

Тут спускается в подземную камору Заклад. Весёлый, пьяный, при всём параде. Кудри чёрные по плечам вольно лежат, глаза синие, что два камня драгоценных. Рубаха шёлковая, как огонь красна, брюки лучшей ткани в смоляные сапоги заправлены. На пальцах золотые перстни. В зубах папироска дымит. Спускается красивый по лестнице, точно барон выступает. Идёт прямиком к тому столу, где фартовый карты мечет. «Дозволь, — говорит, — батюшка, с тобой партейку перекинуть». Тот кивает. Садись, мол.

Начали играть. Удачей мериться. В первый раз Заклад гостя обыграл. И во второй. Народ лихой — не чета простым людям; делают вид, что игра их не интересует, а самим страх как любопытно, что дальше будет. Глядь, и третья партия за полукровкой. Парень раскраснелся, грудь выпятил: вот тебе, москаль, — знай наших! А фартовый даже бровью не ведёт, только ассигнации достаёт и на кон опять ставит. Сыграли по четвёртой, а на пятой проиграл Заклад. Крепко. Почти всё, что было. Но он не унывает. Перстни давай ставить, рубаху, даже крест нательный и тот в игре. Фартовому всё едино — крест так крест, только сдавай. И случилось так, что ничего у парня не осталось. Всё проклятый хитрован у него вытянул. Улыбнулся глумливо. Ставь или уходи, с нищими не играю. Взыграла в Закладе цыганская кровь. «Не уйду! — кричит, — Хочешь, режь меня, а дай отыграться!» Тут фартовый нехорошо так улыбается, к людям, что за игрой следят, голову воротит.

«Все слышали?» — спрашивает. Те кивают — слышали, мол. «Это, — говорит гость, — чтоб потом промеж нас противоречиев никаких не было. А теперь слушай: если и впрямь хочешь игру продолжить, ставь на кон свой палец». Побледнел Заклад. Вон как дело-то обернулось. Отступи он тогда — никто бы его не осудил. Деньги что? Их отыграть или украсть можно. Палец — дело другое. Но не отступил парень. «Эх, была не была! Давай на палец играть!» Вот сели, карты сдали. А вокруг тишина такая, что слышно, как у трактирщика в животе щи бродят. Игра-то нешуточная. Смотрит Заклад — масть пошла, и уж совсем было решил, что победил чёрта московского, да вышло иначе. Сильна у парня удача, да у фартового опыта больше. Проиграл Заклад свой палец. Тут же подельники гостя подоспели, хвать парня за руку, к столу прижали и враз палец от тела отняли.

Я ахнул. Слёзы навернулись на глаза. В историях, которые я привык слушать, всё кончалось хорошо или, во всяком случае, добро торжествовало. Однако определить, где же в сказке старого цыгана была «правильная», а где «неправильная» сторона, тоже оказалось непросто.

— А что же было потом? — настойчиво спросил я, втайне надеясь, что продолжение истории расставит все точки над «i».

— Вместе с пальцем ушла от Заклада вся картёжная удача. Играть он почти перестал. В трактире появлялся редко. Порвал связь с друзьями и подельниками. Денег у него не осталось, и, чтоб не умереть с голоду, начал парень фигурки из дерева и кости резать да на базаре продавать. Вот так нежданно-негаданно открылся в беспалом талант к ремеслу. Работал он много и жадно. В каждую поделку душу вкладывал. Покупали у него охотно. В особенности молодые вдовушки. Уж очень нравился им молчаливый синеглазый резчик. Кто знает, может, и сладилась бы у Заклада жизнь не с одной, так с другой. Но человек, известно, только предполагает.

Зимней ночью аккурат на Крещение вспыхнул в кожевенной слободе пожар. Горел дом покойного кожемяки Нила. Заливать огонь бросились не сразу. Кому охота в пламя соваться, за чёртова сына головой рисковать. Однако потом всё же одумались, принялись тушить. Как только отпылало, стали мужики кости искать, да ничего не нашли.

Я шмыгнул носом, сдерживая слёзы. Вот так история! Да зачем такие вообще рассказывают? А как же «жили они долго и счастливо»?

Цыган только грустно улыбнулся и продолжил:

— Посмотрели кожемяки на пепелище в последний раз, плюнули и пошли себе по домам. Так и пропал Заклад без отпевания, без слова доброго. Канул в темноту. Словно и не было его.

Вот зима минула, весна прокатилась, лето отгуляло, а как осенняя распутица в дверь постучалась, поползли по Ельцу странные слухи. Мол, не умер резчик. Будто бы видели его у трактирщика Акзыра в подмастерьях. Будто служит он ему, словно раб, безмолвно и покорно. Скажет Акзыр «укради» — украдёт, скажет «убей» — убьёт. Другие говорили, работает он ночным ямщиком и вместо денег за извоз загадки загадывает. Отгадаешь — иди свободно, не отгадаешь — вопьётся в горло и кровь досуха выпьет. Начали поговаривать, что неспроста дом Нила запылал, что по умыслу резчик сгорел, а теперь не успокоится, пока убивцу своему не отомстит. Так народ сам себя застращал, что кожемяки, вину в душе ощущая, заупокойный молебен по резчику заказали. Да только всё без толку. Продолжает мертвец людям являться. Вот уже и у вдовушек в гостях его видели. Бабы после ночной встречи в томлении пребывают и бледные очень, но рассказывать ничего не желают, отпираются. Ещё говорили, будто на Илью-пророка средь бела дня беспалый через базарную площадь прошёл, да ещё с танцем. Бурлит город, слухами полнится. Собрались уже из монастыря иноков звать, чтоб те святостью своей упыря в могилке успокоили.

И снова вышло не так, как люди задумывали. Грянула на всю страну революция, и за ней война гражданская. Прошлась серпом, приложила молотом. Да так люто, что про историю с мёртвым резчиком уже и не вспоминали. Самим бы вживе остаться. Потом немец нагрянул. Начались бомбёжки. А как разбили врага — новая жизнь пошла. Поля за рекой домами застроили. Старое всё забылось.

— А фигурки, что Заклад вырезал? Какие они были?

— Размером невелики, сработаны искусно: люди, звери разные, птицы всех мастей… Однако же более всего любил Заклад коней вырезать. Да того они у парня хорошо выходили, что, кажется, вот сейчас в галоп сорвутся. Раньше-то почитай у каждого в доме такая поделка стояла.

Картина начинала проясняться, загадки одна за другой открывали свою скрытую суть. Но от этого становилось только страшнее.

— Эти… муло, с ними как-то можно справиться? — У меня перед глазами неожиданно возникли персонажи гоголевских сказок: бурсак Хома Брут с меловым кругом и требником, лихой кузнец Вакула, запросто скрутивший чёрта. Ещё смутно вспомнились детские страшилки, что-то про красные пятна и осиновые колы.

— Справиться с живыми можно, с мёртвыми поздно справляться, — развеял мои грёзы собиратель фольклора.

— Как же быть?

— Бежать. Цыгане, которым мертвяк досаждал, в другой табор просились. Муло к месту своей смерти накрепко привязан. Версты две-три — дальше ему хода нет. Раньше-то, когда пешками спасались, страшно было. Особенно под вечер. Теперь — дело другое: пароходы, еропланы, коляски скоростные — легко уйти.

— Ну а если нельзя уйти? — Я вспомнил тётю Клаву. Как она там? Всё так же безвольно лежит на кровати? Или уже встала, ищет спрятанную брошь?

— Тогда плохо дело. Ночью от мертвеца спасения нет. Правда, бывали случаи, когда муло успокоить удавалось.

— Как? Как его можно успокоить?

— Напомнить ему, что умер. Как же ещё? Только трудно это. У мертвеца голова, точно квашня. Мысли в ней все спутаны, скомканы. Одна на другую налезает. Поди-ка попробуй верную тропку отыскать. Вот и ходит он по земле, себя не помня, другим несчастья чиня, словно…

— Словно безумный робот, — вспомнил я диафильм «Охота на Сетавра».

— Робот? — удивлённо переспросил цыган. — Ну, хоть и робот. А что безумен он — это точно. И те, кто с мертвецом знается, безумием его прирастают.

— А если всё-таки удастся напомнить? Что тогда?

— Живёт муло против закона Божьего, словно камень в ручье. Поток не остановит, но и течь спокойно не даст. Будет вокруг него вода застаиваться, хороводы кружить, свернётся смертельными воронками, выроет предательские ямы, а то и вовсе зацветёт, заболотится. Течение мусора нагонит. Едва вспомнит муло про свою смерть — своротит ручей валун.

Цыган неожиданно остановился.

— Вот и дом твой. Ну что ж. Будь здоров. Может, когда и свидимся. — Он махнул на прощание рукой, повернулся и пошёл прочь — чёрный силуэт в зарождающихся сумерках.

Мне вдруг почудилось, что цыган уже невообразимо далеко, словно между нами легла бесплотная, но нерушимая преграда.

Я с удивлением обнаружил перед собой знакомые ворота.

— Постойте! — крикнул я вслед удаляющемуся человеку. — Скажите, что мне делать?

— Сердце слушай, — донёсся едва слышный шёпот.

Я некоторое время неподвижно стоял у калитки и таращился на ворота, точно так же, как недавно водитель жёлтой «Волги». «Мёртвый водитель», — услужливо подсказал невидимый суфлёр. Неужели Яша и впрямь муло? Может быть, это розыгрыш, галлюцинация? Рациональное сознание попыталось отвоевать оставленные позиции. Тщетно. Страшная сказка захватила меня.

Вдруг резко стемнело, косматая, сизая туча воцарилась над городскими крышами. Роскошный абрикосовый закат бесславно почил, раздавленный этим тёмным приливом. Сине-лиловые жадные пальцы протянулись на восток, стремясь скомкать жёлтую улыбку молодого месяца, задуть холодные лучинки вечерних звёзд. В сердце наползающей тьмы вспыхнул бледный огонь зарницы. Затем ещё раз и ещё… Я ожидал громового раската, но его не последовало. Вместо этого над мёртвой колокольней поднялась воронья стая, взбурлила, вытянулась невиданным мостом меж землёй и небом и с хриплым немолчным граем устремилась на восток, подальше от грозы.

Постоянно оглядываясь, каждую секунду ожидая почувствовать хватку мёртвых пальцев на своём плече, я подошёл к калитке. Таясь, словно вор, принялся открывать замок.

«Старая крепость» встретила меня тёплым дыханием полдня, пойманным в каменную ловушку двора. Здесь всё было спокойным, привычным и после пережитых мной приключений каким-то особенно умиротворённым.

Я отправился в дом и сразу же бросился проверять тайник. Брошь была на месте.

Бабушка вернулась минут через десять. Пожаловалась на очереди, поохала на долгий путь и принялась готовить ужин. Я отправился в трапезную, сел за стол.

— Телевизор не включай. Гроза идёт! — донеслось из кухни.

За окном опять сверкнуло. На улице по-разбойничьи засвистал ветер. В сочетании с разыгравшейся стихией сонный покой и уютное тепло старого дома стали почти осязаемы. Трудно было представить себе, что где-то рядом под мрачным грозовым небом бродит мертвец с бессонными белыми глазами.

Я вздрогнул. Прямо передо мной, откуда ни возьмись, возникла тарелка с рассыпчатой елецкой картошкой, исходящие паром котлеты и чашка густой домашней сметаны. Погружённый в страшную грёзу, я не заметил, как бабушка накрыла на стол.

Покончив с едой, я немного успокоился. Нужно было обдумать всё ещё раз. Понять, где правда, а где игра воображения, и наконец решить, что делать дальше.

Я вошёл в горницу, прилёг на кровать. Над входом в ротонду сквозняк легонько раскачивал серую кисею паутины. Вправо-влево, с постоянством маятника…

Что-то коснулось меня, и я открыл глаза. Горница преобразилась. Стены раздались в стороны, потолок вознёсся на необозримую высоту. Окна вытянулись и странно выгнулись, маслянисто поблёскивая чёрными стёклами. Это сон! Вот оно что! Я с ужасом ждал появления Белоглазого. Однако Яша так и не пришёл. Вместо этого начала медленно отворяться дверь запретной комнаты. Тёмная щель росла. В её раскрывающемся зеве засверкали частые вспышки.

Похоже, внутри бушевала гроза. Наконец дверь полностью отворилась, и в горницу ступила тётя Варя. Бледная, худая, с аскетичным суровым лицом. Она была одета в то самое чёрное платье, что так напугало меня во время второго визита в ротонду.

Тётка остановилась посреди зала, в который превратилась горница, и поманила меня к себе. Я спустил ноги с кровати и тут же оказался рядом с покойной родственницей. Из темноты явились лица прочих детей землемера. Они то явственно проступали вокруг, то становились едва заметными, полупрозрачными, точно тень дыхания на оконном стекле.

Сверху, медленно кружась, принялись падать пушистые белые снежинки. Тётка подняла руку, и в тот же миг, разорвав чёрную поверхность оконных стёкол, к нам устремилась армия мёртвых воробьёв. Поток птиц поднял нас, точно прилив лодку, и повлёк вверх. Я испугался, что мы врежемся в потолок, но того не было и в помине. Мгновение — и мы уже парили в прозрачном морозном воздухе. Здесь во сне царила зима. Ярко сверкали невероятно крупные звёзды. В их свете заснеженный город внизу казался убежищем призраков. Воробьи устремились вниз. Мы спускались по их маленьким холодным телам, точно катились с ледяной горы. Вот промелькнул причудливый изгиб замёрзшей реки, показались холм и монастырская колокольня.

Мы стояли перед большим добротным домом. На высокий кирпичный цоколь опирался массивный сруб из мощных смолёных брёвен. Островерхая крыша была покрыта снегом. С карнизов и наличников живописно свисали сосульки. В доме светилось единственное окно, отбрасывая на сугробы золотистые блики.

— Ишь, в-волхвует, цыганская душа! — сказал человек, стоящий рядом со мной. — И чего б ему не спать? Слышь, кум, чего он не спит-то?

— Пусть его, — ответили из темноты. — Не ляжет сам — успокоим.

— Грех большой, как бы душу не п-погубить? — опасливо протянул сосед.

— Так чего ж ты шёл, раз боишься?

— Да я чего? Я ж завсегда с тобой. А вот ежели Акзыр не заплатит? Тогда как?

— Заплатит, как обещал, — уверенно ответил кум. — А не заплатит, мы и его… Да ты не боись. Это ж дела басурманские. Ежели один нехристь другого погубит, нам, православным, с того одна польза.

— Пошли, что ли? — раздался третий голос. — В кабак хочется, мочи нет.

— Тебе вечно хочется, — засопел кум. — Ну, добро, пойдём. Ты масло и запалы разложишь, а ты, Фролка, ступай сразу в погреб и яму копай. Ну а я в светлицу наведаюсь, с резчиком нашим потолкую.

Мы проникли в дом. Фролка и безымянный любитель кабаков утопали куда-то в темноту, а кум медленно стал подбираться к очерченной светом двери. Я, словно привязанный, неотрывно следовал за главарём. Вот он протянул руку и легонько толкнул дверь, открывая небольшую щель.

В комнате горела керосиновая лампа. Резчик сидел за столом, спиной к входу. Он был обнажён до пояса. Напряжённая спина блестела от пота. Чёрные кудрявые волосы, схваченные кожаной тесьмой, волнами опускались на плечи. Перед человеком на столе расположились знакомые костяные фигурки.

Кум принялся медленно открывать дверь. Я громко закричал, пытаясь предупредить мастера. Тщетно. В этом месте я был нем и бесплотен. Оставалось только наблюдать. Главарь тенью проскользнул в комнату, подкрался к резчику и ударил того в затылок. Мастер упал навзничь, и я увидел наконец лицо Яши. Красивое, молодое, с тонким носом, лихим изгибом бровей и полными чувственными губами.

— Я это, того… готово, короче. — В дверь просунулась голова «пропойцы». Увидев его при свете лампы, я с удивлением обнаружил разительное сходство разбойника и нашего соседа Егорки. — Ух ты! Сколько тут всего! — Он подошёл к столу и неожиданно принялся хватать и запихивать за пазуху костяные фигурки.

— Ты чего творишь, ошмёток квасной?! — взревел кум.

— Что сразу кричишь? На кой они ему теперь? А у меня пацан малой, играть будет, — испуганно заканючил псевдо-Егорка.

— Не было такого уговора! — зарычал вожак, но потом задумался и добавил: — Хотя… возьми, может, так оно и лучше. А теперь давай-ка поднимай его, понесли в подпол.

Свет внезапно померк, и вот мы с кумом уже стояли в темнеющем подвале. Главарь держал в руке факел, и в его неровном прыгающем свете было видно, как у разверстой в земле могилы суетятся Фрол и «пропойца». Вместе они подтащили обнажённое тело мастера к краю ямы и медленно опустили его туда. Послышался приглушённый хруст, затем всплеск.

— Вишь, воду уже ледком прихватило, — отдуваясь, пропыхтел Фролка. — Долго он так не протянет. Дело верное.

— Сделано, — выдохнул кум, — пора и честь знать.

— Постой, а закапывать как же? — удивился «пропойца».

— Не велено, — Главарь принялся подниматься по лестнице.

За ним, спотыкаясь в темноте, поспешили подельники.

— В-вот ведь басурманское семя! — прозвучал сзади ожесточённый шёпот Фролки. — Даже умереть нормально не могут. Всё у них с в-выкрутасами. Тьфу!

— Нечего болтать, про что не знаешь, — оборвал его кум. — Ну, робяты, поджигаем — и ходу.

— Жалко мастера, — вздохнул «пропойца». — Какой талант пропадает!

Тут что-то толкнуло меня в грудь, и я покатился вниз по лестнице обратно в погреб. В страхе, что так и останусь там, я беззвучно закричал. Наверху шумели, что-то переставляли и бранились. Затем всё стихло, и сквозь доски пола стал пробиваться дым пополам с языками пламени. Рыжие всполохи загуляли по стенам земляного мешка, ярко очертив чёрный прямоугольник могилы и чуть в отдалении два деревянных креста.

Я проснулся от собственного крика. За окном беспрерывно и всё так же бесшумно сверкали вспышки зарниц. Если не считать этого заполошного свечения, в комнате было совершенно темно. На соседней кровати похрапывала бабушка. Сколько же я проспал? Я встал и подошёл к настенным часам, силясь разобрать положение стрелок. Оказалось, что сейчас половина четвёртого.

Я остановился у окна, пытаясь собраться с мыслями. В отличие от обычных кошмаров все перипетии жутковатой грёзы плотно сидели у меня в голове и не собирались развеиваться. Я отлично запомнил мрачного кума, и пугливого Фролку, и загадочного двойника несчастного Егорки. А ещё я понял, что следует делать.

Тётя Клава не спала. Лежала на кровати и смотрела в окно на безмолвную грозу. В глазах тётки вспыхивали и гасли белёсые отблески.

Когда я вошёл в комнату, женщина резко повернулась в мою сторону, её лицо выражало смешение двух чувств: страха и ожидания. Увидев, что это всего лишь я, Клавдия тут же расслабилась, а через секунду сердито нахмурилась:

— Это ты? Чего не спишь? Вот смотри, Любе скажу — она тебя заругает!

— Ждали кого-то другого? — Мне важно было заставить тётку говорить со мной на равных, а не переходить к обычному диалогу взрослый — ребёнок.

— Ждала? Нет, я… просто я думала… — Обычно пожилые люди врут легко и с удовольствием, но, как видно, тётка не ждала от меня прямоты и теперь мучительно искала, что бы сказать в ответ.

— Думали, что Он придёт?

— Да! — с силой выдохнула тётка, но тут же спохватилась. — Что ты везде суёшь свой нос, гадкий мальчишка? Приехал тут и ходит, как король. В наше время дети скромнее были. Какое право ты имел врываться в мою комнату? Ишь…

— За мной гнались собаки, здоровенные псы. Десять, а может, и больше. Они живут там, где Он ставит свою машину. — Я поспешил прервать поток возмущения. О, это стариковское недовольство! Оно для них и щит, и меч, и единственная отрада. Нельзя было дать тётке распалить себя.

Как я и предполагал, упоминание о стае бродячих собак совершенно выбило Клавдию из колеи. Она страшно побледнела, прижала к груди руки, комкая одеяло в судорожно сжатых пальцах, нижняя губа старой женщины мелко затряслась, словно у младенца, собирающегося плакать.

— Собаки, — прошептала тётка, — собаки… Это моя вина. Я ведь всегда их боялась. Ещё с детства. Меня на ярмарке чуть не загрызли…

Мне было жаль родственницу, но промедление грозило бедой.

— Клавдия Николаевна! — сказал я как можно строже, стараясь копировать интонацию завуча Геты Аркадьевны, грозы младших классов. — Вы должны рассказать мне, как вам досталась брошь. — А затем добавил, гораздо мягче: — Это очень важно. Пожалуйста.

— Это всё Варя. — Тётка всхлипнула. — Как Борю моего схоронили, пришла я к ней в дом, еды сготовить, прибраться. Она-то сама уже не выходила. Очень воров боялась. Рассказала я Варе про своё горе, а сестра насчёт мужниного кольца интересуется. Осталось ли? И видишь, какое дело, кольцо-то у меня и в самом деле сохранилось. У Борьки артрит был. Он его и не носил, кольцо это. Сказала про то Варе, а она улыбается. Хорошо, говорит. Что ж тут хорошего, спрашиваю? Кормилец умер. А то хорошо, отвечает, что помощник у тебя будет, Клавка, на мужа твоего похож.

— Как это — похож? — удивился я.

— А так. Чьё кольцо на палец надеваешь, на того ОН походить и станет. Как в первый раз позвала, думала, удар хватит: точь-в-точь муж мой покойный. Потом, конечно, пригляделась и поняла: блазня, обман. Ну, так вот, рассказала мне Варя, что брошь эту сёстры давно хранили и промеж собой передавали. Старшая, Зина, её у татарина купила. Деньги, что мать с отцом отложили на «чёрный день», все потратила да ещё отцовский землемерный прибор отдала, трандолит этот или как его.

— Отчего так?

— Был у Зины жених из кустарей. Я-то его почти не помню. Чернявый, вроде как цыган, а глаза синие. Хотели они со старшей сестрой обжениться. Кольца уже купили, да, видно, не судьба. Погиб парень. Зина после этого сама не своя. И времени много прошло, а она забыть жениха никак не может. Снится он ей ночами и на улице средь бела дня является. Изнемогла вся, осунулась. Потом вроде притерпелась. Как раз и революция подоспела. Народ, из тех, что побогаче, начал с мест насиженных сниматься. Очень комиссаров боялись. Тут, ровно чёрт из омута, выскакивает этот прощелыга. Морда бандитская, глаза косые. Хочешь, говорит, жениха вернуть? Ну и пошло-поехало. Продал он Зине брошь и, что делать с ней, разъяснил. Так и появился в доме помощник. Что ни прикажешь ему — всё делает. Столы-стулья ладит, воду таскает, за огородом ухаживает. Сёстры ему одежду покупали, телегу отцовскую дали, чтоб он на ней дрова возил. Ещё всякие небылицы про батрака своего придумали. Чтоб соседей обмануть. И Яше велели так же говорить, если вдруг спросит кто. Только каждая сестра что-нибудь своё к этим басням добавляла, вот он теперь и путается. То ему палец фашист отрезал, то на рыбалке отморозил.

Как там у них с Зиной было, про то я не знаю. Меня в Липецк к родственникам отправили. Время-то голодное. Вернулась домой уже после войны. Зинаиду не застала. Умерла она в сорок пятом. Из всех нас она одна батрака любила. Остальные так… пользовались, даже имени не спрашивали. Яшей прозвали, заместо умершего пса. Вот через это нам и кара.

— А машина у него откуда?

— Это Вариного мужа «Волга». Она брошь прятала, пока супруг не преставился. Ну а как схоронили — принялась батрака звать. Думала, не придёт, а он тут как тут. В ворота стучит. Тут уж Варвара весь свой характер показала. Гоняла его каждый день, да ещё бранила на чём свет стоит. Муж-то, вишь как, от неё сначала в бутылку прятался, а потом и вовсе в могилке схоронился, так она себе нового нашла.

— Скажите, а те фигурки, что в Вариной комнате, вам батрак вырезал?

— Какие фигурки? — заморгала тётка. — Костяные, что ль? Да нет. Это мне Егорка притащил вместо платы за самогон. Говорил, семейная ценность, мол, от прадеда перешло. Хотел даже выкупить их потом. Да бутылка-то она, вестимо, сильнее мужика.

— Егорка ваш в больнице лежит. Его собаки порвали.

— Собаки! — ахнула тётка, — Да что ж это, да как же! Значит, теперь и ко мне придут.

— Те собаки настоящие были, всамделишные, им через забор не пролезть. А вот Яша ваш — мертвец, вроде упыря, и если его не успокоить, тогда он из вас точно жизнь вытянет, через страхи, через сны. Да кто его знает как?

— Может, и мертвец. Ведь не может человек столько по земле ходить, — часто закивала тётка.

— Вам нужно позвать его сюда. Прямо сейчас! — выпалил я и сам испугался своих слов. Однако что-то внутри меня говорило, что это были верные слова.

— Варя сказывала, нельзя его среди ночи звать, — испуганно прошептала тётка.

— Вот, возьмите. — Не слушая возражений, я протянул брошь женщине. — Вам нужно только позвать батрака, а затем уничтожить палец. Лучше всего сожгите его в АГВ. Дальше я сам справлюсь. Прошу вас, быстрее!

— Какой самостоятельный! — покачала головой тётка. — Весь в деда!

Я боялся, что она начнёт спорить, но Клавдия послушно открыла брошь, и я снова стал свидетелем отвратительного зрелища призыва мертвеца.

Не дожидаясь, пока жёлтая «Волга» окажется у ворот, я бросился в комнату тёти Вари. Мой план был прост: собрать все оставшиеся фигурки и разом передать их Белоглазому, а затем рассказать ему всё, что я узнал. В темноте задевая за углы, я принялся собирать фигурки в кучу и тут только понял, что мне некуда их положить. Единственной подходящей ёмкостью была фанерная коробка из-под теодолита. С коробкой в руках я вернулся в горницу, и тут за окном раздался шорох щебня под колёсами авто. Мёртвые ездят быстро.

Я прошёл через тёмную трапезную, миновал коридор. За неплотно прикрытой дверью в кухню вспыхивали синие отблески. Тётка «оживила» АГВ. Интересно, она уже сожгла палец? Вот и поросшая замками дверь. Как же мне не хотелось выходить за порог. В этой чуждой темноте вся моя солнечная московская жизнь казалась чем-то невообразимо далёким, словно весёлая история из книжки-малышки. Там, на улице меня ожидало страшное, небывалое создание, чудовищное в своём всепоглощающем неприкаянном одиночестве. Забытое, искалеченное и… опасное.

Я отпер дверь и вышел в темноту. Зябкая влага тут же окутала меня так навязчиво и плотно, точно за ночь река поднялась в своём древнем русле и пошла на приступ прибрежных холмов.

В этом призрачном подобии воды я поплыл вниз по ступенькам и спустился во двор.

Что-то тёплое прикоснулось к ноге. Я опустил голову. Мой приятель белый кот явился на завтрак.

— А-а, это ты.

Я хотел погладить старого знакомого, но сделать это с коробкой в руках было непросто. Едва я наклонился, фигурки внутри издали глухой перестук. В то же мгновение пушистый зверёк у моих ног выгнулся дугой и яростно зашипел. Я резко выпрямился, всматриваясь в неясные контуры окружающих предметов.

Между чёрной громадой овина и причудливым извивом старой груши возникла чернильная тень. Вначале бесформенная, она быстро сгустилась, принимая контуры человеческой фигуры. Никаких подробностей видно не было, только силуэт в синем сумраке да жуткие светляки белёсых глаз. Муло пришёл сам. Трёхметровый забор больше не являлся для него преградой. Я не был готов к этому и совершенно не знал, что делать дальше. Яша шагнул во двор и внезапно поблек, словно кадр на бракованной плёнке, а затем вдруг оказался в нескольких местах одновременно. Вот он стоит у груши, а вот идёт ко мне через двор, поднимается по ступеням и выступает из-за угла.

Я застыл в изумлении и страхе, выставив перед собой коробку, точно щит.

— Ты! Я знаю тебя! — Голос звучал у меня из-за спины, но я боялся обернуться.

— Ты — маленький лгун! — Муло сказал это мягко, даже нежно.

Тонкие пальцы сцапали меня за плечо. Ощущение было такое, словно в кожу вгрызается огромная ледяная пиявка. Естественное телесное тепло извлекли из меня, точно воду из чайника. Руки отнялись, чужие, холодные, упали вдоль тела, и коробка с надписью «Т. е.о.д.о. ли.т. ъ» рухнула на камни двора. С тихим печальным стуком белые фигурки покинули своё пристанище.

Сквозь наползающее студёное забытье я видел, как муло неряшливой чёрной кляксой стремительно перетёк к рассыпанным по двору поделкам. Тёмное пятно сгустилось и вдруг осыпалось, точно пыль или песок, открывая фигуру водителя. Яша протянул руки и осторожно коснулся одной из фигурок. Я разглядел мимолётную зелёную вспышку, подобие видимого электрического разряда, внезапно возникшую между мастером и его изделием. Муло опустился на колени и принялся перебирать фигурки, одни откладывал, из других формировал маленькие группки. Сейчас он напоминал ребёнка, получившего подарок на кремлёвской ёлке и выбирающего конфеты повкуснее.

Водитель постоянно что-то бормотал:

— Этого? Этого за целковый отдам, а этих двух берите за четыре… — Он вдруг вскочил и с учтивым полупоклоном протянул фигурку кому-то невидимому. — Это тебе, принцесса. Подарок. На счастье, на лёгкую судьбу! Сестре своей старшей от Стёпы Василькова привет передай. Запомнила?

«Стёпа! Степан. Вот настоящее имя мастера!» Я попытался сдвинуться с места и почувствовал, что оцепенение постепенно отступает.

Муло тем временем взялся за другую фигурку и тут же отпустил её, с криком схватившись за голову.

— Больно! — всхлипнул мастер. — Ай, как больно! — Он отнял руки от затылка, разглядывая их. — Кровь! У меня голова в крови. Отчего, а?

— Это кум вас ударил! — прохрипел я, пытаясь совладать с непослушным языком. — А потом Фролка с прадедом Егорки дом подожгли, а вы… вас в яму положили.

— Помню… — тихо сказал муло, — помню холод, и темноту, и огонь высоко-высоко.

— Это пол горел, я видел. Вы тогда… вы умерли, Степан.

— Видел?! — взревел водитель, — Значит, ты был там? Ты виноват во всём!

— Нет! — в ужасе закричал я, — Это было не взаправду. Во сне!

— Жизнь — это сон, — сказал муло, — горький сон. Я проснулся. Сейчас и ты проснёшься!

Он мог двигаться куда быстрее, но шёл ко мне нарочито медленно. Тёмный покров окутал тело водителя до пояса.

Я попятился и упёрся в стену дома. «Не получилось», — пронеслось у меня в голове. В ужасе я стал шарить по карманам, пытаясь найти камень или мелкую монетку. Хоть что-нибудь. Кинуть в надвигающегося монстра. Отвлечь его, а затем бежать. Куда угодно, только подальше от этих холодных рук, от этих белых глаз. Внезапно пальцы нащупали в кармане тонкий уголок сложенной бумаги. Счастливый Билет! Я рефлекторно сжал этот ненадёжный оберёг. Где-то в глубине моего скованного ужасом сознания зародилась и окрепла беспочвенная детская надежда на счастливый финал. Я зажмурился, но оказалось, что мои веки вдруг стали прозрачными. Плоскость двора, контуры овина и груши исчезли. В серой пустоте ко мне приближался муло, молодой мастер в кожаном переднике, с перекошенным злобой лицом. В его руке холодно и хищно поблёскивал инструмент. Вот сейчас он подойдёт и начнёт вырезать по живому.

Внезапно между мной и мертвецом возникла маленькая девочка в голубом платьице и лёгкой белой шляпке, из-под которой выглядывали локоны коротких светлых волос.

— Принцесса? Клавдия? Неужели это ты? — Мёртвый резчик остановился. — Что ты здесь делаешь?

— Моя сестра просила позвать тебя в гости, — зазвенел валдайским колокольчиком голос маленькой модницы.

Мне показалось, что от её слов серый сумрак вокруг немного посветлел. Из пустоты проступили контуры овина, флигеля, каменная тропка. Они казались новыми, ухоженными.

— Зина? Зина звала меня, — неуверенно произнёс мастер.

— Идём со мной. — Девочка протянула ему тонкую, точно фарфоровую, руку.

Мужчина осторожно взял маленькую ладошку. Вместе они пересекли двор, направляясь к длинному столу, стоящему в тени старой груши. Там вокруг самовара собрались дети землемера. Я разглядел весёлые лица Нины и Светланы, Варвару с сурово поджатыми губами. А вот и глава семьи вместе с супругой. Они точно сошли с семейного фото. Навстречу мастеру поднялась статная, удивительно красивая женщина. Зинаида… Крупная холодная капля упала мне на лоб, и я невольно открыл глаза. Странное видение исчезло. Я находился во дворе. Передо мной лежала пустая коробка. Фигурки исчезли вместе с мастером. Дождь усиливался, барабанил по камням двора, по крыше старого дома. Небо больше не держало слёз. Над долиной Ельчика хлестнула сверкающая плеть небесного огня. Тяжкий удар грома не заставил себя ждать. Вслед за этим на Елец, обгоняя рассвет, рухнула стена неистового ливня.

Я моментально промок до нитки и поспешил в дом. На кухне было тепло. Колонна АГВ излучала жар. В полумраке я увидел лежащую на полу тётю Клаву.

Я бросился к ней, наклонился, прислушиваясь. Клавдия была жива.

Карина Андреевна очень удивилась моему визиту. К счастью, она не спала и быстро поняла, что хочет от неё мокрый настырный мальчишка. На мой вопрос, умеет ли она водить машину, пожилая женщина даже немного обиделась. «Я ветеран труда! — с достоинством заявила она. — Двенадцать лет автобус водила, а с вашей «Волгой» как-нибудь справлюсь».

Мы мчались через просыпающийся город. Вдоль улиц, навстречу нам, бурля и вскипая водоворотами, струились бурые потоки воды. Казалось, что город ворочается под этим холодным душем, сбрасывая с натруженных плеч ношу застоявшегося, перебродившего времени. Внезапно сквозь пелену ливня пробились жемчужные лучи восходящего солнца, и мы — люди, машины, деревья, дома — на мгновение словно зависли в этой сверкающей прелюдии нового дня.

Я сидел на заднем сиденье. Голова тёти Клавы покоилась на моих коленях. Белый калач в завитках коротких седых волос. На виске пульсировала маленькая синеватая жилка.

Мы с бабушкой вернулись в Москву. Я вырос, окончил институт, устроился на работу. Давняя история почти забылась. Лишь изредка вспоминал я то странное лето, сонные улицы Ельца и могучий ливень, смывающий старое время. Вести от родственников доходили с редкими телефонными звонками и открытками к праздникам. Старый дом продали, и тётя Клава переехала в другой город. Вовка пошёл по военной стезе, стал офицером. О цыганском сказителе мне ничего узнать не удалось.

Вчера ко мне в дверь позвонили. Когда я вышел на лестничную клетку, там было пусто. Вдруг что-то привлекло моё внимание. На нижней ступеньке лестницы стояла маленькая костяная фигурка — бегущий конь.